Лавровый лист

Татьяна Бонч-Осмоловская, 2021

Сборник новой прозы семерых авторов-женщин называется «Лавровый лист», а его обложка стилизована под упаковку этой самой демократичной специи. Лавр – одно из самых семиотически нагруженных растений. Диапазон смыслов велик – от лаврового венка, символа славы, триумфа, до лаврушки, синонима советского общепита. Растение лавр имеет ошеломительное количество прекрасных свойств и в умелых руках может принести массу пользы. Нам показалось, этот образ удивительно ярко и емко описывает современное состояние и восприятие женской литературы, в первую очередь прозы. Наличие женской литературы вроде бы признано, тем не менее для нее все еще реальна вероятность быть откомандированной на «кухню» – традиционное «женское» место, скрытое в недрах дома, невидимое для почетных гостей, которые в парадных комнатах ведут важные разговоры о высоком. Что касается вкуса и качества наших продуктов – мы в них уверены, остается только снять пробу. Содержит нецензурную брань.

Татьяна Бонч-Осмоловская

Естественная история

Стоя на балюстраде городского музея, я смотрела в пустые глаза динозавра. Огромный череп венчал линию шейных позвонков, тянущихся вверх, к балкону, изнутри опоясывавшему второй этаж, так что взгляд ископаемого приходился на уровень человеческих глаз. Это пресмыкающееся шаталось по окрестностям, жрало папортниковые пальмы и с десяти метров плевало на мелкие опасности, копошащиеся под его лапами, а потом вдруг вымерло вместе со всеми своими родственниками, и жадные грызуны растащили его плоть, муравьи подчистили кости, а солнце выбелило остатки. Через миллион лет далекие потомки тех грызунов, расплодившихся по земле, вернулись и откопали в горячем песке его кости, скрепили их проволочками и выставили на забаву детенышам. Растопырив сухие лапы и обернув вокруг себя хвост, он, единственный из своих собратьев, скелетами замерших на первом этаже музея, подглядывал на второй этаж эволюции, в логово победивших млекопитающих.

Там выстроились друг другу в затылок чучела теплокровных, от местных коал и кенгуру до невиданных на этой земле горилл и оленей. Огромный белый медведь, вставший на задние лапы, возглавлял строй. Его взгляд, словно в ожидании нового ковчега, устремлялся вперед, но упирался в белый тупик стены в метре от его носа. Еще выше, на третьем этаже, висела над головами посетителей музея модель первого самолета, воспроизводящая то чудовище, что совершило межконтинентальный перелет и приземлилось в городе лет сто назад. Крылья модели изрядно выцвели, сообщая, что больше на такие подвиги не пойдут. И наконец, на четвертом этаже застыли увековеченные в картоне и цветных фото чучела регбистов в натуральную величину — высшее достижение эволюции на континенте. Впрочем, возможно, это были и не регбисты, а футболисты, играющие в ту разновидность фути-соккера, где держат мяч в руках, бегая по полю со зверскими выражениями лиц. Не знаю. Ко времени, когда я добралась до верхнего этажа музея, мысли мои были заняты чем угодно, но только не особенностями местного спорта.

Я вылетела в город до рассвета, первым утренним самолетом, ринувшись на это собеседование, когда уже отчаялась найти работу в Сиднее и была готова мчаться в деревню, в пустыню, в джунгли, лишь бы позвали, лишь бы там нужен был дизайнер с красным российским дипломом и десятилетним опытом работы. Я спешила на назначенную накануне встречу с агентом, но, добравшись до офиса, увидела только откормленное лицо секретарши с вежливым: «Извините, пожалуйста, но место уже занято. Мы не успели вас предупредить, я вам звонила, но вы, вероятно, выключили телефон». И милая улыбка на коровьем лице. Эта улыбка бесит меня больше всего. Когда наши люди делают гадость, их лица перекашиваются, они прячут глаза или заводятся в откровенной злобе, они орут на тебя, и ты закипаешь и высказываешься им в ответ и уходишь отчасти удовлетворенный. Здесь они улыбаются, и ты должен выдавливать ответную улыбку: «Да, конечно, я выключила телефон в самолете, когда летела к вам на собеседование, как мы вчера договаривались». «Вот видите, — густо-бордовые губы секретарши продолжали сиять, — вот я до вас и не дозвонилась. А вы в первый раз у нас в городе? Мой вам совет — пройдитесь по молу. Знаете, что — возьмите экскурсию, лучше речную, с реки такой красивый вид на новую набережную! А на площади, у музея, идут представления аборигенов, я сама все собираюсь сходить, но никак не выберусь…» — девушка пошелестела густыми ресницами, она даже позавидовала моей свободе от обязательств, работы, начальства… Ведь я могла прямо сейчас пойти гулять, прокатиться на пароходике, поглазеть на аборигенские пляски, пока она сидела в офисе и разговаривала со всякими неудачниками. «Всего доброго», — развернулась я, пока еще могла улыбаться и вежливо разговаривать.

Я действительно зашла в музей, надеясь успокоиться и скоротать время до вечера, до обратного самолета. Вход в святыню естественной истории был открыт для всех, за исключением холодного уличного ветра. Как разведчик из старого советского фильма, я бродила по полупустому музею среди чучел и скелетов. Кроме меня, по залам гуляли, заглядывая в брошюрки, пара молодых ребят в шортах и с рюкзачками и мамаша со стайкой белобрысых детей. Их было шесть или семь, бегающих вокруг и галдящих у экспонатов, и еще два разновозрастных младенца мирно посапывали в общей коляске — годовалый сзади, двухлетний спереди.

За малышней, занимающей пространство залов по типу активного газа — все, мгновенно и целиком, я не сразу обратила внимание на элегантную даму в возрасте. Дама была несколько полновата, но держалась прямо и только качала головой в редких кудряшках, когда очередной резвящийся ребенок налетал на нее. Тогда она понимающе улыбалась мне с другой стороны чучела и, делая вид, что не замечает голосящих детей, подносила к глазам лорнет, чтобы прочитать таблички, рассказывающие о прежней жизни экспонатов.

Наконец чучела закончились, и я зашла в туалет, скинула туфли на каблуках и вылезла из деловой юбки. Я боролась с искушением выбросить ее в урну, когда дверь распахнулась и давешняя стая малышей заполнила предбанник. Мамаша только улыбнулась мне, а дети поспешили в кабинки, не обращая внимания на полуголую тетку с юбкой в руках, рюкзачком у ног и потеками туши под глазами. Я бросилась приводить себя в порядок.

Уже одетая в джинсы и рубашку, я глядела в зеркало, стирая остатки слез, когда элегантная старуха возникла позади меня и через плечо заглянула в глаза моему отражению.

— Называйте меня Алекс, — улыбнулась она. — А как твое имя, деточка?

— Лиза, — хмыкнула я, понимая, что по местным меркам отвечаю не слишком вежливо.

— Откуда ты?

— Прилетела на день из Сиднея. А вообще — из России.

Дама всполохнулась и перешла на русский, четко выговаривая согласные:

— И я тоже из России, только уехала давно, очень и очень давно. В прошлой жизни, — приосанилась она. — Тогда еще — уехал. Видишь ли, дорогуша, чтобы обжиться на новом месте, совсем на другом месте, чем мы привыкли у себя на родине, мы сами должны измениться. Твоя беда, милочка, — дама взяла меня за подбородок и провела по лицу чистой салфеткой, — твоя беда в том, что ты держишься за прошлое. Поэтому ты рыдаешь тут в туалете так, что дети пугаются.

Я протестующе замычала, но она крепко держала мой подбородок, продолжая стирать расплывшуюся косметику.

— И не возражай, дорогуша, мы все прошли через это. Знаешь, как я изменилась? Я стала совсем другой, когда покинул страну.

Мы вышли из музея. Алекс держала меня под руку, как престарелая тетушка, опирающаяся на племянницу не из физической немощи, но из желания оберечь несмышленую родственницу от соблазнов этого мира.

На площади у входа в музей танцевали бурые, в гирляндах белых точек, аборигены. Кроме белых точек и линий на теле каждого из них были только похожие на полотенца повязки через грудь и вокруг чресл. Тетка с плоским носом и мясистыми губами дула в двухметровую деревянную трубу, а молодые соплеменники приседали, прыгали и стучали себе по груди в такт ее завываниям.

Алекс махнула тетке кружевным платком, и та радостно замахала в ответ, сломав ритм своего гудения, а потом передала трубу сородичу и, волнуясь телесами и сверкая сотней зубов, подплыла к нам.

— Познакомьтесь, девочки, — провозгласила Алекс. — Это Елизавета, она недавно из России и сегодня впервые в нашем городе. А это — миссис Фрезер.

Я протянула руку. Миссис Фрезер, похоже, ожидала другой реакции при произнесении ее имени. Она выглядела разочарованной.

— Я же тебе говорю, она только недавно тут и ничего про тебя не слышала, — хихикнула Алекс. — Зато теперь ты можешь рассказать ей свою историю!

Аборигенша снова расцвела и, схватив меня под другую руку, потащила в соседнее здание, тоже оказавшееся музеем, уже художественным. Его залы были увешаны множеством картин, написанных уверенной, хотя и своеобразной рукой. Большинство полотен изображало всадника в квадрате черной маски на месте головы. Из прорези в центре маски глядели крупными полумесяцами глаза. Картины производили впечатление грубости и невинности, это были скорее памфлеты, хотя смысл их оставался неясным и отчасти пугающим.

Миссис Фрезер проволокла нас мимо ряда полотен к картине, изображавшей ручей посреди джунглей. На дальнем берегу ручья белела обнаженная фигура неясного возраста и пола — очевидно, стыдливость не позволила художнику изобразить детали анатомии. Подпись под картиной гласила: «Миссис Фрезер». Моя новая знакомая довольно ухмыльнулась, глядя, как я недоуменно перевожу взгляд с полотна на нее и обратно.

— Пойдемте, любимые, — вывела меня из ступора Алекс, — выпьем по чашке кофе, и миссис Фрезер расскажет о себе.

Кофе мы нашли тут же на набережной, в открытом кафе под матерчатой крышей, пришедшейся очень кстати, когда небесное полотно, с утра густо-серое, прорвалось стылым мелким дождем. Алекс попросила официанта принести чашку чая, я — кофе, а миссис Фрезер — шоколадный коктейль и воздушное пирожное.

— А вы знаете, — светски заметила Алекс, когда смуглый молодой человек, счастливо улыбаясь, водрузил на стол белую горку безе, залитую густыми сливками и с ягодкой наверху, — вы знаете, что это пирожное названо в честь балерины русского императорского театра? Я видел ее выступления, не здесь, разумеется, а в Петербурге… — она мечтательно прикрыла глаза и причмокнула губами.

Я немного путалась. Алекс легко переходила с женского на мужской род, рассказывая о себе прошлой, а ее аристократическое изящество естественно сочеталось с почти военной осанкой, причем я не понимала, какая из черт относилась к женской, а какая — к мужской ипостаси. Но тут вступила в разговор ее подруга.

— Я приплыла к этим берегам на двухмачтовом корабле, капитаном которого был мой дорогой муж, — заученно начала миссис Фрезер. — Я оставила на родине троих детей и носила под сердцем еще одного, но долг супруги превыше долга матери, а поскольку нездоровье моего супруга требовало моего постоянного присутствия рядом с ним, я отправилась вместе с ним в дальнюю колонию, населенную дикарями.

Я и не подозревала, какие испытания нам были суждены и каким несчастьем обернется наше путешествие. Корабль моего супруга потерпел крушение у берегов колонии, неподалеку отсюда, — она взмахнула ложечкой, — и почти все члены экипажа погибли. Только мой супруг, один из его помощников и я выбрались на берег, — она зачерпнула полную ложку крема и с удовольствием отправила ее в рот. — Мы погибли бы в джунглях, без воды и еды, но тут из ниоткуда появились дикари. Они ходили совершенно голые, и мы, чтобы походить на них, также вынуждены были раздеться, — она стыдливо отвернулась, сплевывая вишневую косточку на блюдечко. — Но дикие люди бросили копье в спину моему беспомощному супругу и убили его. А потом схватили меня и заставили выполнять их необузданные желания вопреки моему положению замужней женщины. Они увели меня в лес, а когда у меня родился ребенок, бросили его в воду, а мне взамен выдали своего младенца — самое отвратительное существо, которое я только видела. — Она допила шоколад и расплылась в удовлетворенной улыбке. — С тех пор я живу с аборигенами как мать и сестра и по мере сил тружусь над развитием и пропагандой туземной культуры. Вот, праздники провожу, — она довольно огляделась.

— Простите, миссис Фрезер, — робко спросила я, — но вы говорите так, словно вы — белая. И что вы попали на континент, когда, двести лет назад? Это что — такая шутка? Или аборигенский миф, который передается от матери к дочери? Аборигены верят в переселение душ? — обернулась я к Алекс, под слоем пудры порозовевшей от сдерживаемого смеха.

— Твоя подруга — расистка, — возмущенно заявила миссис Фрезер, поднимаясь из-за стола. — Я с такими субъектами вообще не разговариваю.

Она встала и, гордо покачивая бедрами, отправилась обратно в круг танцующих аборигенов.

— Элиза, я зайду домой с девочкой, ты не против? — крикнула Алекс ей вслед, но миссис Фрезер даже не обернулась.

Алекс рассмеялась и погладила меня по руке.

— Нет-нет, это не переселение душ, это простое изменение личности. Она изменилась, значительно изменилась, в соответствии с миром, что я и тебе советую. Ты только посмотри, она ведь нашла себя. Насколько счастливее и осмысленнее ее существование в качестве старейшины аборигенского племени, и в том числе, — она подняла палец и со значением взглянула на меня, — в качестве посредницы при общении аборигенов с властями, чем в качестве стервы, изъедающей печенку несчастному ее мужу, чем она занималась в последние годы жизни в своем приличном обществе, или смакующей свои страдания среди аборигенов, что она попыталась, к счастью недолго, делать здесь. Насколько верное решение она приняла, полностью сменив личность, став одной из них, и неизбежно — став их вожатой, уважаемым и нужным членом племени аборигенов. В этом и только в этом, — провозгласила Алекс, поднимаясь из-за стола и отсчитывая монеты по счету, — ответ на вопрос, как нам существовать на чужбине.

— Мы меняемся, дорогуша, — продолжала она, снова взяв меня под руку и уводя в город, под дождь, пропитывающий мою шелковую рубашку и тонкие кроссовки, которые я надела взамен чертовых туфель. Мы шли мимо стеклянных витрин, мимо одноэтажных домиков на сваях, и дождь поливал нас, — мы должны измениться, чтобы выжить. Изменения уже внутри нас. Ты, наверно, скажешь, что мою новую личность определило бегство из Зимнего, но это ложь! Очередная наглая большевистская ложь, должна я тебе сказать! — она больно сжала мою руку. — Ни в какое женское платье я не переодевался. В тот день еще с утра, ни от кого не скрываясь и ни в кого не переодеваясь, я уехал в ставку Северного фронта. Уехал на своем автомобиле, и многие меня видели. Солдаты видели и отдавали честь, когда я проезжал мимо них. Офицеры приветствовали, штатские, дамы… В тот же вечер я узнал о захвате Зимнего и отдал приказ о походе на Петербург, но… — она замолчала. — Это, как я тебе говорила, дорогуша, дело давнишнее. По многолетнему размышлению я полагаю, что эта легенда, которую я годами самонадеянно и безнадежно старалась опровергнуть, все же апостериори подтолкнула меня принять верное решение и реализовать свою подлинную женскую сущность. И я начала новую жизнь, — она подмигнула. — Не стоит опираться на старую, не стоит ждать признания своих прошлых заслуг, тут это никому не нужно. Вот ты, дорогуша, кем ты хотела устроиться?

— Дизайнером, — ответила я.

— Ты прежде работала дизайнером?

Я кивнула.

— Забудь! Твоя прошлая работа, твои дипломы тут никого не интересуют. Деточка, я пришла на кафедру славистики здешнего университета, когда они объявили о вакансии преподавателя русской истории. Я — глава русского масонства, депутат Государственной Думы, секретарь Верховного совета Великого Востока, председатель Временного правительства России! И что ты думаешь — меня не взяли! Мне отказали, даже на собеседование не позвали! А место получила какая-то двадцатилетняя пигалица, жена местного лейбориста. Вот тогда я понял, что надо меняться.

Я поежилась, промокшая насквозь, но Алекс уже сворачивала к домику с яркой надписью на балконе второго этажа: «Спи только с лучшим! Хостел Виктория». Моя спутница достала из сумочки пластиковую карточку, провела ею вдоль замка и толкнула дверь.

— Добро пожаловать в мое скромное жилище!

Жилище в самом деле было скромным, я бы сказала — убогим, если бы не боялась обидеть мою благодетельницу и не была так вымотана утренним перелетом, неудавшимся интервью и прогулкой под стылым ливнем. В этом состоянии я была счастлива и в комнатке, пол которой был сплошь завален тряпками и пакетами, а половину пространства занимали две металлические двухъярусные кровати. С одной из нижних кроватей из-под покрывала свешивалась пара тонких рук и нога с татуировкой. Татуировка изображала китайского водяного дракона с длинными усами, а руки были женскими, и обе — правыми. Алекс подошла к столику, тоже заваленному — кружевным бельем, косметикой, вскрытыми пачками печенья, компьютерными дисками и прочим барахлом.

Глядя в зеркало на стене напротив, Алекс сняла тяжелые сережки и накладные ресницы.

— Ты знаешь, — сказала она, не оборачиваясь, — наш певчий Сирин к концу жизни мог позволить себе качественную гостиницу, моего же пособия хватает только на этот хостел. Но на год вперед я его оплатила и гостей могу принимать, каких хочу. Хоть ночевать оставайся, кровать свободна.

— Спасибо, Алекс, — в горле у меня першило, я, кажется, простудилась. — Ночевать не буду, у меня вечером самолет. Но можно я сейчас прилягу?

— Конечно, — взгляд Алекс через зеркало был настойчивым, мужским, но голос — мягким. — Раздевайся, ложись. Миссис Фрезер сегодня не придет, девочки спят после вчерашнего. Отдыхай.

Мне хотелось плакать.

— А можно я душ приму?

Она кивнула в сторону узкой двери:

— Мое полотенце — синее. Чистое, только утром повесила. Мыло, шампунь — на полке.

После душа я залезла наверх и завернулась в клетчатое покрывало. В комнате было холодно, и у меня зубы стучали о зубы. Я бы все равно, наверное, не заснула, но тут кровать заскрипела, и над лесенкой появилась голова Алекс. Она тяжело взобралась на второй этаж и опустилась на постель рядом со мной.

— Ты все дрожишь, девочка моя. Давай-ка я тебя согрею.

Она обняла меня. Ее рука была сухой и жесткой, от волос пахло сладкими духами. Меня передернуло.

— Ну, не дрожи так, сладкая, — крепко прижимаясь ко мне, она шарила у меня под майкой. — Ты что же, даже джинсы не сняла, ой как неудобно.

Она взяла мою руку и потащила ее к себе, вниз, в прорезь халата. Там ничего не было. Я не знаю, что ожидала встретить у нее на том месте, и что было дальше, в глубине ее тела, куда она продолжала меня тащить, но я сжала пальцы в кулак и села на кровати.

— Алекс, извини. Я не могу, я не знаю, что со мной, прости, пожалуйста. Я не знаю, кто ты, я совсем не понимаю — то ты мужчина, то — женщина, что мне делать, я…

Она покачала головой, снова утягивая мою руку себе на живот.

— Все в порядке, ты просто расслабься… Если я сменила пол, это не означает, что мне перестали нравиться женщины. И я знаю, что нравится женщинам, поверь мне, просто закрой глаза…

— Да нет, — подскочила я, едва не влетев головой в потолок. — Дело не в тебе, ты замечательная, правда. Дело во мне, я просто не понимаю…

— Да-да, — она отсела подальше и поднесла ладонь к губам. Движение было таким изящным, таким женственным, что меня снова передернуло. — Я понимаю. Я пойду, а ты отдыхай. Спи.

Алекс развернулась на кровати и поползла вниз.

— Помоги мне, пожалуйста, с моим диабетом трудно ступать на железные перекладины.

Я обхватила ее, снова ткнувшись в пушистую как одуванчик голову, и держала, пока она сползала по ступенькам вниз.

— Спасибо, — тихо сказала она. — Раз залезла, уже не вылезти: с кровати этой, из этих юбок, из этого города. Это круг, замкнутая кривая без начала и конца, как в нее попадаешь, выхода уже нет. Навсегда тут…

Она еще что-то говорила, по-старушечьи бормоча сама с собой, но я с головой закуталась в покрывало и не прислушивалась. Мне действительно удалось поспать часик до самолета.

Алекс разбудила меня за пару часов до вылета. Она вскипятила чайник и разгребла угол стола для двух чашек и вазочки с печеньем. Девочки все еще спали на соседней кровати, мы говорили шепотом, чтобы не разбудить их, и старались не глядеть на них, счастливо сопящих в плечо друг другу.

Алекс вызвалась проводить меня до самолета. Уже стемнело, и пока экспресс вез нас в аэропорт, я разглядывала в вагонном стекле ее точеный профиль. Отражение проглотило морщины, розовую пудру и пушистость белесых волос. Проглотило десятилетия приобретенной женственности, возвращая жесткий мужской профиль — нос с горбинкой, кадык, твердый подбородок.

Автомат при входе в зал отлета распечатал мой посадочный талон. Я не стала сдавать в багаж единственную сумку, документы у нас никто не спрашивал, как не спрашивали их у меня при посадке в Сиднее. Деловитые девушки провели сканерами вдоль наших тел, металлические ворота промолчали, когда мы проходили в зал ожидания. Сквозь последнее стекло был виден самолет, соединенный с пассажирскими воротами переходной гармошкой.

— У тебя еще десять минут до отлета. Хочешь выпить кофе? — ласково спросила Алекс. Она снова вела себя, как подлинная леди.

Я постаралась так же ответить ей.

— Нет, пожалуй. Но я бы сходила умыться. Посмотришь пока за моими вещами?

Алекс кивнула в ответ.

Я прошла еще по аэропортовскому коридору, сияющему витринами сувенирных лавок. Официантка за стойкой кафе порхала, словно бабочка, выжимая соки и поджаривая ломтики хлеба. Я засмотрелась на ее уверенные легкие движения и согласилась на фирменный, в самом деле вкусный сэндвич. Для человека, работающего в суматохе придорожного общепита, у нее был удивительно мягкий взгляд и добрая улыбка.

Когда я вернулась в зал отлета, за столиком, у которого я оставила сумку, Алекс не было, как не было на нем и моего посадочного талона. Там стояла чашечка кофе, распространяющая тревожный и сладкий аромат. Под блюдечком лежала магнитная карточка-ключ от комнаты и клочок бумаги с витиеватой росписью «Искренние пожелания удачи на новом месте!»

Самолет за стеклом выруливал на взлетную полосу.

Ночной трамвай

Трамвая не было. Подняв воротник и пряча руки в карманах, она уже с полчаса топталась на остановке. Наглый осенний ветер забирался под хлипкую ткань плаща и лапал застывшие ноги. Ветер носился по улице, подхватывая и швыряя оземь шелестящие крылья газет, хлопушки молочных пакетов, истрепанные лоскутья подвенечных платьев, букетики флердоранжа и блестки, невесть как затесавшиеся сюда с позабытого торжества, все эти разрозненные всполохи прошедшего карнавала: струйки серебряного дождя, искры мишуры, милые цветные радости, чуждые безмолвию кирпичной пустыни.

Остановка, где она, ежась на пронизывающем ветру, дожидалась запоздалого трамвая, была пуста. Ее не украшала стеклянная будка с пластиковой скамейкой, не отмечала жестянка с номером маршрута, интервалом следования и стоимостью проезда, но один только столб с выбитой на нем буквой «Т». Один крепко вросший в землю столб, у которого она и дожидалась, докуривая уже которую сигарету.

И улица была пуста. Каменные громады не желтели уютом квадратных прорех, но перемигивались призрачными огнями, загадочными, словно замыслы в глазах Великого Инквизитора. Так тихо было кругом, так пусто, лишь переулки вздрагивали сдавленными кошачьими воплями, громыханием носимых ветром жестянок о мощенную булыжником дорогу без следа рельс. Завершая унылую гравюру, натужно-тускло светили редкие фонари. Глаза не могли свыкнуться с их светом, то медленно угасающим, то неровными всполохами зажигающимся вновь. Взгляд утопал во тьме и снова вяз в полумраке. Промежутки между домами заполняло небо без нитей проводов и блеска звезд. Сквозь его красноватую пелену зрила луна. Прорвавшись через вечернюю иллюминацию мегаполиса, она не более походила на себя, чем отупевший от побоев горемыка на юного щеголеватого новобранца.

Она ждала уже по меньшей мере час. Подняв глаза к равнодушной луне, вздрагивая от шлепков хозяина-ветра, она снова задалась вопросом — что она делает здесь, и что будет делать, когда закончатся сигареты и она окажется перед необходимостью решиться хоть на что-нибудь, хоть на какое действие, когда больше нельзя будет откладывать осознание того, что трамвай не придет.

Ленивые мысли, нехотя набирающие обороты, чтобы созреть в нелицеприятное понимание, вдруг прервались шумом из переулка за ее спиной. Невнятный звук постепенно нарастал, дробился на отдельные ноты и наконец, усиленный эхом, перешел в неотвратимо приближающийся топот.

Их было трое, и они двигались точно на нее. Сперва едва различимые силуэты в полумраке переулка, они приближались удивительно скоро. Первый скакал, широко и размашисто. В длинном, почти до пят пальто, он высоко задирал ноги и вскидывал на бегу руки, отчего рукава его, почти достигающие земли, взлетали вверх, как крылья ветряной мельницы, темно-серые во мраке меж домами. Позади него, по-бабьи приволакивая ноги и вихляя задом, волочился второй. Похоже было, он устал и из последних сил держался за неразличимый во тьме переулка трос, связывающий грудную пуговицу его пальто с первым субъектом. Дыханье его разлеталось хриплым вороньим всполохом, а конечности торчали на десяток сантиметров из чересчур маленького пальто. Третий же невозмутимо, без суеты, катил на роликах, держа руки за спиной по обыкновению конькобежцев. Движенья его были спокойны, бег уверен, и дистанцию он держал без напряжения.

Фигуры приближались невероятно быстро. Ощутимо быстрее, чем полагалось бы цивилизованным существам на слабо различимой дороге. Так надвигаться можно, только имея в виду определенную цель, подгоняемым к тому же диким ночным ветром, чересчур возомнившим о себе в этот странный час.

Она сжала нож в кармане плаща. Выбор бить или не бить, как и быть или не быть, она делала мгновенно, и сегодня бить стоило первой. Типы стремительно приближались. На их слабо различимых в сумраке лицах читалось голодное желание. Да и звуки, издаваемые троицей, не позволяли усомниться в их намерениях. Отражаясь от частокола стен, близилось и разрасталось предвкушающее смачное чавканье. Оно оглушало и выводило из себя, заставляя сжимать и разжимать вторую, без ножа, руку. Она резко и глубоко вздохнула, как перед прыжком в ледяную воду.

Однако в приближающийся вурдалачий джаз вплелось вдруг сначала негромкое металлическое дребезжание, а потом, в опровержение физического закона о распространении звука и света, из темноты вынырнул заветный трамвай. Она легко вспрыгнула на подножку, и трамвай, набирая скорость, покатил дальше, в момент оставив голодных демонов позади. Сквозь заднее стекло она видела, как фигуры резко затормозили. Вурдалак на роликах натолкнулся на двух других, тут же сбив длинного с ног. Тот упал на добротную брусчатую мостовую, высоко и неловко взмахнув рукавами. Двое принялись ритмично молотить его, будто дирижируя невидимым оркестром, что заиграл вдруг бодренькую музычку. Вверх полетели ошметки кожи, клочья волос, спагетти внутренностей. Через несколько быстрых метров вагончик повернул, и угловое здание скрыло с его глаз неудачливую троицу. Она обернулась внутрь трамвая.

— Ленка! — Виталий был искренне рад, увидев ее. — Ты все-таки выбралась! Ну, молодец! А я знал, я всем говорил, Ленка придет обязательно. Как же она может! Такой вечер, такие люди…

Виталий потирал руки, покачиваясь при вихлянии вагончика.

— Привет! — односложно ответила ему Елена.

Вообще-то она не относила восторженного Виталика к числу своих близких друзей. Да и не совсем отошла от недавнего приключения. И не могла сообразить, куда же они теперь направляются. Но Виталий не унимался. Он прыгал по трамваю, как коза, сорвавшаяся с привязи на обильном лугу. Елена едва уворачивалась от него.

— О! — вдруг завопил Виталий, тыча вперед.

Под козырьком следующей остановки толпилось несколько ребят в кожаных куртках.

— Смотри, вон еще наши, — заорал Виталик так, что Елена едва не оглохла. — Славик, давай сюда, к нам!

Но неведомый Елене Славик с компанией только бросил спокойный взгляд на проезжающий трамвай и продолжал курить. Трамвай не останавливаясь проследовал мимо, и упакованные в кожу парни плавно отъехали в уличную тьму, едва расцвеченную красными светлячками сигарет.

— Нет, ты видела? — обиделся Виталий, — да ты знаешь, в прошлый раз я этого Славика, как брата, на себе тащил. А он теперь, ты видела, а?

Ребята пропали за поворотом. Все произошло молча и быстро, слишком быстро, от предыдущей остановки, где зашла Елена, трамвай не прошел и сотни метров, она даже не успела усесться, и теперь, отстранив продолжавшего разоряться Виталика, упала на ближайшее сиденье их дребезжащей колесницы.

Вагончик растроенным ксилофоном дребезжал по брусчатке, Елена устало прикрыла глаза, и Виталий смолк, но даже сквозь сомкнутые веки было ясно, что смолк обиженно. Но вскоре снова горячо зашептал Елене на ухо:

— Слушай, она же слепая!

— Кто? — та от удивления открыла глаза и уставилась на друга.

— Как кто, вагоновожатая, — Виталик указал вперед.

Спиной к ним, за толстым стеклом, сидели две женщины в синей униформе. Одна, вольно, как кошка раслегшаяся на кресле справа, листала глянцевый журнал, иногда пронзительно вскрикивая непонятными словами на визгливом языке. Другая, строго, как англичанка времен великой Виктории, восседавшая на жестком водительском месте, недвижно глядела прямо перед собой. Спина ее ощутимо напряглась, когда Виталий снова зашептал:

— Вон, ты смотри, та, что за рулем — она слепая. Видишь? А другая — глухая, она же глухая, слышишь, как она говорит?

Голос его сорвался на визг, когда англичанка медленно, всем телом повернулась к ним. Ее лицо было бледно, а глаза пусты. Управление трамваем она бросила вовсе.

— Ай-яй-яй, — укоризненно произнесла она, покачивая головой, пока трамвай шел вперед, уже без какого бы то ни было ее участия.

Вторая тем временем, похоже, целиком ушла в разглядывание особенно занятной картинки и не обращала внимания ни на свою подругу, ни на траекторию трамвая в сумраке пустынных улиц, ни на пассажиров.

Раздолбанный вагончик катил себе, дребезжа на брусчатке, звякал на поворотах, огибая пустые дома. В мелодичные, как нежные китайские колокольчики, звуки вступил вой глухой любительницы гламура. Она вопила, наслаждаясь звуками, которых не слышала. Ее вой резал нервы безжалостней дурнозаточенного лезвия, скребущего стекло в изнуряюще жаркий день. Тупой иглой он пронзал грудь, наподобие застарелой зубной боли, раз взявшейся за жертву, чтобы не отпускать уже никогда.

Ее слепая товарка тем временем разыскивала их, недвижно затаившихся в пустом желудке трамвая, шарила по сиденьям запавшими омертвелыми глазами, пока не уперлась Елене в живот и медленно, с удовольствием, стала подниматься взглядом к лицу, застывшему в кроличьем ступоре.

— Эй, девочки, что за развлекуха на службе? — резко произнес кто-то по соседству, и англичанка быстро, будто даже испуганно, развернулась к рулю. — А вы, молодые люди, — продолжал наводить порядок неизвестный, — не стыдно приставать к приличным девушкам? К тому же при исполнении обязанностей.

Елена ошарашенно вдохнула уже отлученный было от легких воздух. Как бы то ни было, возмездие за их наблюдательность, переросшую, по мнению водителей, в непозволительную фамильярность, откладывалось, если не отменялось, благодаря новому персонажу. А неизвестный продолжал:

— Кстати, будьте так любезны, ваши билетики?

Елена ощутила, как сердце стукнулось о ребра и провалилось куда-то вглубь грудной клетки, словно бумажник в прореху похудившегося пиджака. Беспомощной первоклассницей она зашарила по карманам. В плаще завалялась только пустая пачка сигарет да намокший комок бумаги, бывший когда-то деньгами неизвестного наименования и номинала. Билета не было. Она робко протянула комок контролеру, с отвращением взглянувшему на него и повторившему бескомпромиссно:

— Ваши билетики!

Елене осталось одно — тоненько, как в детстве, запричитать:

— У меня был, дяденька контролер! Я, наверно, его выронила, — и зашарить по пустому полу.

Она так и ползала внизу, в накрывшей вагон темноте, под ногами грозно молчащего контролера, когда трамвай резко подскочил, дернулся еще раз и остановился. Тьма сгустилась до непроницаемости, густым черничным киселем накрыла вагончик со случайными его пассажирами.

— Гроза, — донесся сверху, из синильной тьмы, голос Виталия. — Выпить бы надо. Водку будете?

Он достал бутылку и поровну, на звук, разлил по трем пластиковым стаканам.

— На мост въехали. Хороший мост. В прошлом годе только построили, — сказал контролер и тоненько подхихикнул. — А то могли бы и вплавь, как вы считаете? — Он тут же посерьезнел. — Да вы не волнуйтесь, сейчас на аварийку перейдем, свет дадут. Ну, будем… Эй, девка, как тебя там, ты чего по полу ползаешь, потеряла что?

Елена поднялась, пряча глаза. Обещанная контролером аварийка уже освещала вагон дрожащим светом, словно батискаф в процессе погружения. Из кромешной наружной тьмы не доносилось ни звука. Трамвайчик тихо покачивался, будто планировал или плыл, а не крутился колесами по твердой почве. В окна, нагоняя покой и сон, ударил дождь. Мягкие лапы били по наглухо задраенным окнам, оставляя короткие прозрачные кляксы на стекле. Внутрь заглядывали выпуклые рыбьи глаза и расплывались в глубине. Заинтригованная, Елена потянулась было открыть окно, но контролер схватил ее за руку.

— Что вы, что вы! Нельзя!

Они смотрели, как рыбки бились о стекло и, мелькнув радужно-золотым шлейфом, исчезали во тьме. Свет из трамвайных окон отражался на миг в равнодушных круглых глазах и скользил дальше. Тихая дробь наполняла воздух, словно кто-то, сильный и нежный, пушистыми кроличьими лапками касался поверхности туго натянутого барабана. Пассажиры завороженно глядели в глухую глубину.

— Пей, — сказал просто Виталий и протянул Елене стакан.

Прозрачная жидкость обожгла рот, теплом разлилась по груди. Сквозь слезы она различила дружескую улыбку контролера.

— Ну куда ты гонишь? Куда торопишься?

Пузырьки кашля рвались из горла, но Елена постаралась улыбнуться с благодарностью. Контролер казался мирным, добродушным дядечкой, из тех, что надоедают здравыми поучениями сразу после знакомства. И чего она испугалась его «билетика»?

Дождь уже кончился. Омытые стекла сверкали безудержным праздником, каждой каплей умножая окружающее великолепие — люминесцирующие витрины, рекламные щиты вдоль дороги, щедрую иллюминацию карнавальных фонарей. Вокруг кипела бурная ночная суматоха. Мигал неон, сменяли одна другую картинки рекламных полотен, билась о стекла музыка — яркая, ритмичная, изменяющая сердечные ритмы и заставляющая ступни отбивать такт. В трамвайных окнах, заляпанных дождевыми каплями, лица гуляющих выглядели неразличимыми цветными пятнами, но представлялось изнутри, что многоголосая улица празднует от души и гуляет долго, может быть, вечно.

— Девочки! — завопил вдруг Виталий.

У витрины, где сияющий улыбкой добрый молодец сидел на вороном коне на фоне обильно колосящейся нивы, паслось четверо совсем юных дев. На их тонких подростковых фигурах змеиной кожей мерцали ярко-розовым, фиолетово-желтым и изумрудным узкие платьица. Лица и ногти дев флюоресцировали в тон.

— Эй, девочки, давай сюда! — закричал Виталий.

Кондуктор положил руку ему на плечо.

— Потише, им все равно не слышно, — успокаивающе произнес он.

Но девушки, казалось, услышали и откровенно разглядывали их сквозь стекло. Да и они в трамвае ясно различали, как брюнетка с густо-изумрудными веками и полными багровыми губами зашептала что-то на ухо розововолосой подружке, и обе по-детски открыто засмеялись. Звонкое щебетание раскололо толщу трамвайного стекла, взлетело над разноголосым уличным шумом и дребезгом железа, как шелковый флаг взлетает свежим утром над палубой авианосца.

Виталий бросился к раздвижной трамвайной двери. Девичий смех и зазывные взгляды подстегивали его, придавая решимости и сил.

— Давай, давай, — расходился он. — Выпускай! Ленка, помоги, что ты стоишь, жалко тебе, что ли!

— А ну цыц, — вступил кондуктор, — это же общественное место, что вы разорались! А девчонки молоды еще, рано им по трамваям кататься.

Он неожиданно перешел на умоляющий тон:

— Не надо, господин хороший, не связывайтесь с малолетками. Слово даю, тут беды не оберешься.

Виталий раздраженно повернулся к нему и отчетливо зарычал. Контролер, однако, спокойно ожидал, глядя в окно. Виталий тоже выглянул наружу.

Трамвай уже миновал улицу с разряженными девчонками, а вскоре и весь праздничный квартал с его пенящимися огнями и ритмами остался позади. Виталий со вздохом опустился на сиденье.

Какое-то время было тихо. Незаметно затихла и затерялась вдали оглушительно веселая музыка, и только низкое уханье стучало в ушах, будто рядом уверенно и ритмично заколачивали сваю, да легкое дребезжание звенело надоедливо и неотступно, как если бы огромный молот слегка раскачивался на проволоке, заржавленный, незакрепленный.

— Дзинь — дзинь — БУМ — дзинь — дзинь — дзинь — БУМ!

Дребезжание с комариной назойливостью захватывало мысли, сматывало их разрозненные нити от поверхности вглубь, к самой искренней и забытой, свивало из них цельный плотный клубок, единую стынущую спираль навязчивой мелодии.

— Дзинь — дзинь — БУМ! — дзииннннь — БУМ! — дзинь — дзинь — дзинь — БУМ.

Замотается проволочный клубочек, совьется от кожи до сердца и — укатится прочь, весь, целиком, до последней неровной ниточки. Но еще до того выскользнет из-за пазухи ненадежный последний винт, зазмеится в падении тонкая проволока, рванется к дрожащей в ожидании земле, и вся махина рухнет — БУМ! — нет, еще висит, еще держится на ненадежной медной нити — дзинь — дзинь — БУМ! — дзинь — БУМ!

— Ай, молодой, красивый, дай погадаю, всю правду скажу, все покажу, давай ручку, яхонтовый, старая все знает, все тебе расскажет — что было, что будет, чем дело кончится, чем сердце успокоится…

В пустом проходе меж обтянутых дерматином сидений возникла цыганка в цветастом, в крупные малиновые розы, платке. Другой платок, в розах гранатовых, висел наперевес на ее груди наподобие автомата. Изнутри кулька доносилось сладкое воркование, заглушаемое визгливой цыганской скороговоркой.

— А давай ручку, бриллиантовый!

Цыганка уже вцепилась в Виталия и затораторила, вглядываясь в его ладонь:

— А было у тебя, яхонтовый, ай, все было, чего твоя душенька пожелала, многих ты любил, да больше дарил, добрый ты, ой, добрый, сердце каждому открываешь, кто тебе на пути ни встретится, всем веришь, каждому доверяешь. А покажи денежку, золотой, своей ручкой сверни, на ладошку сложи, всю правду покажу, ничего не скрою…

Виталий отдернул руку.

— Ишь, какая скорая. Ты вон ей погадай.

Цыганка повернулась к Елене, стукнувшись гранатовым узлом о спинку сиденья. Узел отозвался тонким жалобным хныканьем, но цыганка, не глядя, сунула внутрь скрученную тряпку, схватила Елену за руку и завела новую песню:

— Друзья вы близкие, друзья крепкие, да только до поры до времени, а придет ночь-затейница, да ночь-разлучница, и разойдутся ваши пути-дороженьки. Другу твоему лежит дом крепкий да сон спокойный, а тебе, горемычной, ох, дорога тяжкая да горе горькое, будешь ты хлеб сухой глодать, слезами солеными запивать. Ах, девка молодая, жаль мне тебя, хошь, расскажу, как дорогу извилистую спрямить-выпрямить, горе горькое испить да не захлебнуться, любовь чистую, светлую найти, спасти, вызволить…

— Да ночку длинную, да ночку лунную, — засмеялся Виталий, — Ну ты даешь, бабка…

Елена тоже усмехнулась за компанию, но цыганка стрельнула насквозь узкими, почти без белков, глазами:

— Бабка старая много повидала, все знает, правду говорит, все вам скажет.

— Ему вон погадай, — предложила Елена, указывая вглубь трамвая дальше, на кондуктора.

Цыганка размашисто обернулась. Ее юбки зашуршали, и ребята вдруг поняли, что она до сих пор не замечала рядом с ними кондуктора, а теперь, увидев его, дико испугалась, побледнела вся под слоем грязи и грубой косметики и застыла, так и вперившись в его лицо. Елена с Виталием недоуменно переглянулись. Их добродушный знакомец перепугал бывалую цыганку? Не просто испугал, а ужаснул до последней крайней степени.

Кондуктор же смутился, словно нежная девица, опустил глаза долу и залепетал смущенно, стараясь не глядеть на цыганку:

— Нет, нет, что вы, я не могу. Я занят, я на работе, — он слегка попятился.

Елена понимающе улыбнулась. Давно ли она сама позорно трусила при виде их ответственного приятеля. Виталий осторожно дотронулся до плеча цыганки.

— Эй, успокойся.

Но та, вздрогнув и словно бы очнувшись, резко и непонятно закричала, отшвырнула гранатовую перевязь подальше и на полном ходу выскочила из трамвая.

Кондуктор бросился за ней следом.

— Здесь нет остановки, здесь нельзя выходить!

Он налетел на плотно запертые двери. Трамвай катил дальше под приглушенные смешки вагоновожатых.

— Но я же!.. Как же это!.. Ведь так нельзя! — бесновался кондуктор, дергая за дверные рычажки и ручки.

— Воровка! Она у меня деньги украла! — закричал Виталий.

Он уже обшарил карманы и не досчитался бумажника, часов, запонок, портсигара, булавки для галстука — всех тех милых мужских безделушек, что так выгодно выделяли его среди себе подобных. Он попытался отпихнуть кондуктора от двери, но тот крепко вцепился в ручки.

— Тут-не-ль-зя-вы-хо-дить! Тут-не-ль-зя-вы-хо-дить!

Елена нагнулась, подбирая гранатовую перевязь. Кондуктор за ее спиной ритмично бился головой о дверь, издавая гармоничные металлические звуки. Трамвай дребезжал, будто уже начал разваливаться. Сверток истошно вопил. Да не просто вопил, но орал, заходясь в истерике. Елена разворачивала тряпку за тряпкой, как капустные листы, пока в ее руках не оказалось упитанное розовое тельце. В глаза ей взглянули живые черные глаза, и в вагоне воцарилась тишина.

— Девочка, — раздался из-за плеча голос кондуктора. — Беленькая какая, хорошенькая! Так вот чего эта дрянь испугалась, ребенок-то не ее, краденый. Ну ладно, я — должностное лицо при исполнении. Давай сюда, я сдам ее в стол находок.

— Как это, живого человека в стол находок? — удивилась Елена, успев заметить нехороший проблеск, искрой проскользнувший в глазах кондуктора.

— Ну, оговорился, в полицию сейчас сдам.

Но та неожиданная мысль и непонятное торжество в его глазах заставили Елену остановиться.

— Давай, ну, ты, безбилетница, — кондуктор чуть ли не силой выдернул девочку из ее рук и двинулся наружу, бросив через плечо, — дальше сама доедешь. Следующая конечная. Ча-а-о!

Елена побрела за ним, роняя бессмысленное:

— Мне не до конечной, нет, я еще не доделала, не закончила еще. У меня испытания, я отчет не сдала.

Но уши уже заложило звенящим визгом. Навстречу кондуктору, тесня его от начавших открываться дверей, ввалилась пестрая галдящая толпа. Трамвай вмиг наполнился людьми. Полицейский тащил за руку упирающуюся, орущую цыганку, на них напирали ее подруги по табору, преследуемые полными достоинства людьми с неопределенными знаками отличия. В хвосте процессии радостно подпрыгивал Виталий:

— Поймали кралю!

Елена на мгновение задумалась, от «красивая» или «украла» он произвел эту самую кралю, но вагоне уже стало душно от криков, звездчатых погон, цветастых платков и взаимных обвинений. Гаишник, пришедший проводить техосмотр, кондуктор, державший на руках ребенка, налоговый инспектор, вахтер и водопроводчик требовали каждый свое, наседая на Елену. Табор звенел монистами, и то ли плясал в трамвайном чаду, то ли рыдал на дюжину голосов. Снова оглушительно завизжала пойманная цыганка. В давке с нее сорвали платок, обнажив короткие жесткие кудряшки, под которыми полыхали угли глаз. Цыганка оказалась совсем молоденькой, похожей на попавшего в западню волчонка.

— Это не та, — сказала Елена. — Та была старая, а эта — девчонка. И ребенок не ее.

Цыганка кинула на него обжигающий злостью взгляд и резко выхватила у кондуктора девочку. Малышка тут же перестала плакать, и вместе с ней смолкли все остальные. Трамвай застыл.

— Мамочку почуяла, — выдохнул кто-то.

— Позвольте, — встрял кондуктор. — Это ваш ребенок? Товарищ милиционер, вы у нее документы проверили?

Милиционер козырнул кондуктору как старшему.

— Ваши документы! — повернулся он к девушке.

Та затравленно посмотрела на него и отступила, прижимая к себе ребенка. Малышка залилась счастливым смехом в материнских руках. Цыганки в момент растворились, оставляя девушку одну, исчезли, будто вагон и не был заполнен криками и душными розами. На девушку напирали люди в форме. Она шаг за шагом отступала вглубь, хотя куда скроешься, где спрячешься в вагоне трамвая. Цыганка уперлась спиной в стекло кабинки вагоновожатых.

И те повернулись к ней. Елена увидела, как обе тетки с жадностью ощупывают взглядами стриженый затылок цыганки. Она должна была сделать что-то, должна…

Она кинулась к цыганке, но слесарь из числа наседавших на нее не глядя двинул ее по голове гаечным ключом. Елена почувствовала, как быстро слиплись волосы и теплая густая жидкость потекла по щеке на шею, когда она перехватила ключ у слесаря и двинула ему в ответ, потом бухгалтеру с гроссбухом, которым тот пытался вогнать голову Елены в плечи, потом пожарнику с кроваво-красным огнетушителем. Елена продвигалась вперед, но медленно, слишком медленно. Вагоновожатые с длинными пальцами и безумными взглядами уже сдвинули отделявшее их стекло и с улыбкой — о, боги! — с улыбкой на бледных тонких губах — потянули к цыганке прозрачные руки. Елена опоздала.

Раздался скрежет, вой свихнувшейся автоматики, из-под колес трамвая, достигая небес, полетели голубые искры. Вагоновожатые сползли за перегородку. Их крик разнесся по умолкшему трамваю. Смолкли милиционеры, кондуктор, пожарник и все остальные в вагоне.

Водители продолжали визжать.

Впереди, прямо на путях, стоял конь. Тонкий, стройный, он стоял, будто привязанный, и смотрел вперед, в глаза им, пока они кричали, махали руками, чтоб он уходил, уходил, уходил с дороги. Конь смотрел из-под нечесаной челки, пока, визжа тормозами, трамвай надвигался на него, надвигался и подминал под себя. Кипящая кровь плеснула на переднее стекло. Трамвай тяжело продвинулся еще немного вперед и наконец, дрогнув, остановился.

Краем глаза Елена заметила, что цыганка воспользовалась мгновением, когда все охали, и улизнула вместе с ребенком. Толпа, шумно обсуждая случившееся, вывалила наружу. Только тетки в кабине водителя, утыканные осколками стекла, застыли неподвижно, обгоревшими руками в руль, лицом в панель управления.

Снаружи кондуктор с милиционерами ругались, обсуждая, как сдвинуть с рельсов тело.

Елена медленно спустилась на землю. Идти было трудно, будто она долго бежала на лыжах или плыла на катере, вовсе отвыкнув ходить по земле. Но она обогнула трамвай и прошла вперед, чтобы взглянуть в глаза коню.

Как ни странно, он был еще жив. В его шее судорожно пульсировала крупная вена, горло булькало клочьями кровавой пены, но глаза уже закатились в бессмысленность.

— Спасибо, — тихо прошептала Елена и перерезала коню горло.

Дождавшийся своего часа нож больше был ей не нужен, и она отбросила его, как тут же выбросила из памяти всех суетящихся персонажей этой нескончаемой ночи.

Елена поднялась на ноги. Надо идти. Это ничего, что она вся мокрая от крови. Ничего. Это кровь коня, кровь брата. А ей надо догнать цыганку. Ничего, девушка не испугается крови. Надо догнать ее и взять дочку у нее из рук. Ребенок большой, ей тяжело нести. Они понесут вместе.

Город остался позади. Вокруг распахнулось поле клевера, и она, в стынущей на ветру крови, пошла по нему навстречу звездам.