После пожара

Уилл Хилл, 2017

Раньше она жила за забором. Раньше ей не разрешалось покидать территорию, не разрешалось разговаривать с Чужаками, не разрешалось высказывать свое мнение. Потому что отец Джон любил правила и контролировал все. Нарушить их значило навлечь на себя ужасное наказание. Раньше она думала, что ее от чего-то защищают. А сейчас ей говорят, что она наконец в безопасности. Но она не знает, кто лжет, а кто говорит правду. Она знает только то, что все изменилось после пожара…

После

Я просыпаюсь с криком, в мокрых от пота простынях. Кошмары. Пожар, Люк, отец Джон. Часы над дверью показывают 8:57. Не помню, когда в последний раз я спала так долго. Разве что когда болела. Через три минуты сестра Харроу принесет завтрак, если верить ее вчерашним словам. «РАЗУМЕЕТСЯ, НЕ ВЕРИТЬ! — эхом разносится в моей голове гулкий, раскатистый рев отца Джона. — ОНА ИЗ ЧУЖАКОВ! ОНИ ВСЕ ЛГУТ! ВСЕГДА ЛГУТ!»

Кожа на предплечьях покрывается мурашками. Мощь в голосе Пророка все еще приводит меня в ужас даже теперь, после всего: эта его безусловная убежденность, абсолютная властность, не терпящая возражений. Я крепко зажмуриваю глаза, изо всех сил сосредоточиваясь на образах воды, утесов, голубого домика, и в конце концов голос затихает, хотя я знаю, что полностью никогда от него не избавлюсь.

Я открываю глаза и сажусь на краешек кровати. Рука невыносимо болит. Как говаривал Хорайзен, хуже всего дела обстоят перед тем, как начнут улучшаться, и я искренне надеюсь, что он был прав, ведь ощущение такое, будто кто-то подносит к моим пальцам огонь, а когда я чешу их через толщу бинтов, то и вовсе кажется, что пришел конец света.

Когда именно, не помню, но в какой-то момент после еды я легла и смежила веки. Мысленные подсчеты указывают, что в общей сложности я, должно быть, проспала около восемнадцати часов с короткими перерывами. Однако прилива сил я не испытываю, наоборот, чувствую себя измотанной и выжатой как лимон, словно меня раскатали скалкой в тонюсенький блин. Я опустошена.

В замке поворачивается ключ, затем слышен стук, и только после этого дверь открывается. По-моему, стучать смысла нет — я не смогла бы помешать кому-то войти, даже если бы захотела, — но это, во всяком случае, вежливо.

Появляется сестра Харроу с подносом. В этот раз на нем тарелка еще дымящейся яичницы с беконом и жареной картошкой, плошка с фруктами и апельсиновый сок в пластиковом стакане. Моя первая мысль — как же быстро она возникает, просто мгновенно! — я просто не смогу это есть, потому что, хоть фруктов в плошке и немного, они явно входят в тот же прием пищи, что и картофель, а употреблять в одной трапезе и фрукты, и овощи совершенно неприемлемо. Правила Легиона, изреченные самим Господом и донесенные до нас устами отца Джона, навеки отпечатались в моем сознании, словно их вырезали острым скальпелем.

В животе урчит, я стараюсь не корчиться от спазмов и, когда сестра Харроу ставит на стол поднос, даже выдавливаю слабую улыбку. Она бросает взгляд на рисунок, который я нарисовала вчера после разговора с доктором Эрнандесом, и мой пульс учащается: не хочу, чтобы она его видела. Это все равно как застать меня нагишом.

— Очень красиво, — одобряет сестра Харроу и улыбается еще шире. — И где же этот дом?

— Не трогайте, — говорю я. Первые слова с тех пор, как меня перевели сюда, чем бы это «сюда» ни было, и мой голос скорее напоминает хриплое карканье. Отец Джон у меня в голове сообщает, что я безмозглое, никчемное и слабое создание. — Пожалуйста, не надо.

Сестра Харроу кивает и отступает назад.

— Не буду, — обещает она, — не волнуйся. Я вернусь через двадцать минут. Хочу сменить твою повязку перед встречей с доктором Эрнандесом. Не возражаешь?

Я киваю. Она вновь улыбается, потом исчезает за дверью и закрывает ее на ключ. Убедившись, что она действительно ушла, я хватаю рисунок, складываю его пополам и прижимаю к груди, обводя комнату взглядом в поисках тайника. Спрятать рисунок негде. Ну разумеется. В комнатах с тяжелыми дверями, снаружи запирающимися на ключ, и окнами, до которых не дотянуться, тайных мест не бывает. Я вспоминаю незакрепленную половицу под кроватью в моей комнате на Базе и скрытый за ней темный кусочек свободного пространства, однако тот пол, что сейчас у меня под ногами, состоит из гладких пластиковых плит, а стены вокруг ровные и безликие.

Проще всего взять и уничтожить рисунок — в конце концов, всегда можно нарисовать дом, утесы и воду заново, — но я этого не хочу. Просто не хочу. Это единственная вещь в комнате, которая по-настоящему принадлежит мне. Я поступаю иначе: сую руку за отворот наволочки, вкладываю туда сложенный вдвое листок и переворачиваю подушку другой стороной — так, чтобы проступающий на ткани прямоугольник был прижат к матрасу. Конечно, тайник хуже не придумаешь; и пускай даже комната не оборудована камерами видеонаблюдения — во всяком случае, я не увидела ни одной, — стоит сестре Харроу или кому-то другому взяться за поиски, и мой рисунок отыщут секунд за пять, не больше. Но это все, что в моих силах.

— Хочу кое-что предложить, — говорит доктор Эрнандес. — Ты не против?

Я опять сижу на диване в «Кабинете для интервью № 1». Психиатр — напротив меня, за письменным столом, блокноты и ручки аккуратно разложены, на приборчике мигает зеленый индикатор. Войдя в кабинет, доктор первым делом осведомился, как я себя чувствую. Я не ответила, хотя сегодня мне и вправду чуточку полегчало, во всяком случае физически, после того как сестра Харроу заново перевязала мою кисть, смазав обгоревшую кожу жирным белым кремом. Второй вопрос доктора Эрнандеса я игнорирую так же, как и первый.

— Сочту это знаком согласия, — сообщает доктор. — Итак, предлагаю обмен: ты спрашиваешь, я отвечаю, потом наоборот — я спрашиваю, ты отвечаешь. Идет?

Голос отца Джона убеждает меня не поддаваться на столь очевидную уловку, не быть глупой и доверчивой притворщицей. Я как могу стараюсь не слушать, но это трудно: Пророк рычит, завывает и ревет. Долгие годы лишь этот голос имел влияние, служил единственным источником правды в мире, полном лжи. И все же я не оставляю усилий, поскольку, хоть и боюсь разговаривать с доктором Эрнандесом (да и вообще с кем бы то ни было) и совсем не жажду отвечать на вопросы, есть две вещи, которые мне необходимо знать. Две вещи, не зная которых, долго я не выдержу.

Будь храброй, шепчет внутренний голос. Это не голос отца Джона, он очень похож на мой собственный, но высказывает то, что я никогда не осмелилась бы произнести.

— Ладно, — соглашаюсь я. Доктор Эрнандес улыбается. Может, он уже начал думать, что я вообще никогда не заговорю? — Только чур я первая задаю вопрос.

— Разумеется, — говорит он. — Валяй, спрашивай. О чем угодно.

Я делаю глубокий вдох.

— Где моя мама?

Улыбка в уголках губ доктора гаснет, во взгляде читается жалость, которая меня бесит, но я не могу ему в этом признаться, так как из-за того, что, судя по этому выражению, он собирается сказать, меня охватывает ужас, а грудь как будто стянуло обручем, перекрыв доступ воздуху.

— Прости, — говорит доктор Эрнандес. — Боюсь, у меня нет сведений о твоей маме.

Воздух снова хлынул в легкие. Примерно такого ответа — точней, не-ответа — я и ожидала, хотя слышать эти слова, произнесенные вслух, все равно больно.

Могло быть хуже, шепчет внутренний голос. Он мог сказать тебе, что она мертва. Согласна, это было бы хуже, хотя не знаю, намного ли, ведь незнание мучительно даже спустя столько времени.

— Прости, — повторяет доктор.

— Она не здесь? — спрашиваю я, все так же тихо и хрипло.

— Нет, — отвечает он. — Ее здесь нет.

— Она жива?

— Не знаю.

Я недоверчиво смотрю на него.

— Не знаете?

— Увы, нет. Жаль, что я не могу дать тот ответ, который ты хочешь услышать, как не могу и солгать, чтобы тебя утешить, однако я искренне убежден, что честность — это важнейшая составляющая процесса нашего общения. Есть и другие, кто хочет с тобой поговорить, — позже, когда ты будешь готова. Возможно, эти люди располагают большей информацией по данному вопросу.

По данному вопросу. Ты говоришь о моей матери, говнюк! Я краснею от неприличного слова, хотя, кроме меня, его никто не слышал. Доктор Эрнандес хмурится.

— Ты в порядке?

— Когда? — спрашиваю я.

— Что, прости?

— Когда другие люди придут со мной разговаривать?

— Когда это станет возможным.

— И когда же?

— Когда ты будешь готова.

— А кому это решать?

— Мне, — говорит доктор, — после консультаций с коллегами. Я не могу озвучить точное расписание, сейчас слишком рано, но я уже сейчас могу тебе кое-что пообещать. По окончании нашей сегодняшней беседы я запрошу у других служб, связанных с этим делом, все имеющиеся сведения о твоей маме и потом передам тебе их ответ. Такой вариант тебя устроит?

Я пожимаю плечами. Знаю, доктор хочет услышать «да», но этого не дождется. Он смотрит на меня долгим взглядом, потом делает пометку в одном из блокнотов. Их четыре, и все разного размера, как и три отдельные стопки бумаги. Не понимаю, зачем ему столько сразу.

— Итак, — с улыбкой говорит он, откладывая ручку, — мой черед задавать вопрос. Не передумала?

Уговор есть уговор, шепчет мне внутренний голос.

Я снова пожимаю плечами.

— Вот и хорошо, — говорит он. — Замечательно. Как тебя зовут?

— Мунбим^[1].

Улыбка доктора становится еще шире.

— Очень красивое имя.

Я молчу.

— Другие есть?

— Другие — что? — не понимаю я.

— Другие имена.

— А что, должно быть больше одного?

— У большинства людей как минимум два.

— У некоторых моих Братьев и Сестер по шесть и даже семь имен. У меня — одно.

— Вот и отлично, — говорит доктор. — Ничего необычного.

Я сверлю его взглядом. Он явно хочет что-то от меня услышать, но что конкретно, понятия не имею.

— Раз ты говоришь, что имя только одно, я тебе верю.

Не веришь. Видно же, не веришь. Хотя понятия не имею, с чего ты решил, будто я стала бы обманывать насчет имени.

— Ясно.

— А Джон Парсон? — не отстает доктор. — Как он называл тебя?

— Отец Джон называл меня Мунбим.

— Он…

Качаю головой.

— Не хочу говорить о нем.

— Без проблем. — Доктор вскидывает ладони — дескать, спокойно, только спокойно, и этот жест вызывает у меня желание приложить его башкой об стол. — Все в порядке. Нам не обязательно говорить о нем и вообще о чем-то, что причиняет тебе дискомфорт. Вернемся к этому, когда будешь готова. Идет?

Едва заметно киваю. Лицо доктора Эрнандеса светлеет от облегчения.

— Отлично. Твоя очередь.

— Что вы сделали с моим письмом? — спрашиваю я.

Он опять хмурит брови.

— Не понял?

— У меня в кармане лежало письмо. Во время пожара. Где оно?

— Боюсь, я не в курсе. Оно для тебя важно?

На свете нет ничего важнее.

Я изучаю выражение его лица, выискивая признаки лжи. Я всегда хорошо разбиралась в людях, особенно после того, что случилось с мамой, однако на лице доктора Эрнандеса написано лишь участие, поэтому я качаю головой.

— Забудьте.

Он кивает, хотя мой ответ определенно его не убедил.

— Ладно. Может, спросишь меня еще о чем-нибудь? Предыдущий вопрос не считается.

— У меня больше нет вопросов.

— Совсем?

На те, что я задала, ты не ответил.

— Совсем.

— В таком случае я немного расскажу о том, что здесь происходит, хорошо? Возможно, ты захочешь узнать об этом подробнее, ну и тебе будет проще освоиться в новой обстановке.

В этом я сильно сомневаюсь, но все-таки пожимаю плечами.

— Ладно.

— Отлично, — говорит доктор. Я обратила внимание, что доктор часто употребляет это слово. — Здание, где мы находимся, называется Муниципальным центром имени Джорджа Уокера Буша. Центр расположен в Одессе, примерно в пятидесяти милях от того места, где ты жила. Тебе известно, кто такой Джордж Уокер Буш?

Я мотаю головой.

— Он был президентом Соединенных Штатов, — сообщает доктор Эрнандес. — Знаешь, что это означает?

— Он возглавлял федеральное правительство.

— Совершенно верно. Джордж Буш — младший был президентом в течение восьми лет, до две тысячи девятого, и, когда он покинул пост, этот центр назвали в его честь. Отделение, в котором мы с тобой находимся, — часть так называемого безопасного блока. Люди здесь под присмотром, в безопасности. Ты помнишь, где была до того, как тебя перевели сюда?

— В больнице.

— И опять верно. Ты лежала в Мемориальной больнице Мерси, в шести милях к западу. Ты провела там четверо суток.

У меня кружится голова. Такое впечатление, будто я пролежала на той кровати несколько месяцев. Четверо суток? Всего-то? Неужели?

— Мне известно, что в больнице с тобой уже пытались общаться, — продолжает доктор Эрнандес. — Тебе задавали вопросы в то время, когда ты была не в состоянии на них отвечать, и я весьма сожалею, что так вышло. Этого не следовало допускать. Отныне если кто и будет тебя интервьюировать, то исключительно после того, как я дам на это добро, заручившись твоим согласием. Обещаю.

Я киваю, наверное, уже в сотый раз. Мне кажется, этого недостаточно и доктор рассчитывает на другой, более содержательный ответ, но я не уверена, что еще от меня требуется. Можно, конечно, выдавить из себя улыбку, только вряд ли она получится убедительной.

— Ты не пленница, — говорит доктор. — Важно, чтобы ты это понимала. Да, двери тут запирают, и тебе говорят, что делать и куда идти, и вполне естественно, что в этой ситуации ты испытываешь подавленность и тревогу. Но, пожалуйста, поверь: все это в первую очередь направлено на твою безопасность, твое благополучие. Тебе нечего опасаться.

Я едва сдерживаю смешок. Да что ты об этом знаешь, думаю я. Ничего, абсолютно ничего.

— Так я могу уйти? — спрашиваю я.

— Гляди-ка, — на уста доктора Эрнандеса возвращается улыбка, — один вопрос все же остался.

Я молча смотрю на него.

— Мой ответ — да, — произносит он, сообразив, что я не намерена реагировать на эту, как я поняла, шутку. — Собственно, я здесь с одной-единственной целью — помочь тебе как можно скорее наладить жизнь.

— Но уйти сейчас мне нельзя?

Доктор хмурится.

— Нет. Прямо сейчас — нет.

— Значит, я все-таки пленница?

На секунду-другую он задумывается.

— Скорее, дело в твоем восприятии ситуации, — наконец говорит он. — Нужно рассматривать это как процесс, который мы с тобой пройдем вместе, и принять мысль о том, что для достижения успеха необходимо определить некие границы. Мы должны работать в таком пространстве, где ты будешь ощущать себя в безопасности, где у нас есть возможность разобраться кое в чем из того, что тебе пришлось пережить, и предпринять конструктивные шаги, чтобы проработать эти моменты. Когда этот процесс завершится и я сочту, что ты в порядке и готова к жизни, ты сможешь уйти.

Я не верю ему, ни на одно мгновение, однако озвучивать это не имеет смысла.

— Когда это случится? — интересуюсь я.

— Чем раньше приступим, тем скорее добьемся результата.

— Ладно.

— Отлично. — Доктор Эрнандес открывает один из своих блокнотов. — Мунбим, сколько тебе лет?

Уговор есть уговор.

— Семнадцать.

— Когда у тебя день рождения?

— Восемнадцать исполнится в ноябре. Двадцать первого.

— Пришлю тебе открытку, — говорит доктор. Еще одна шутка. Я смотрю на него. Он склоняется над блокнотом и что-то пишет. Я жду. Наконец он снова поднимает глаза. — Есть что-то, о чем бы ты хотела поговорить на этом сеансе? — спрашивает он. — О чем угодно, на любую тему.

— Нет.

— Точно?

— Я не лгунья, — лгу я.

— Конечно нет. — Доктор Эрнандес опять изображает жестом это свое «спокойно, только спокойно». На этот раз мне хочется треснуть его по запястьям, ведь, учитывая обстоятельства, я прямо-таки невероятно спокойна. — В таком случае, может, расскажешь мне что-нибудь? Необязательно важное, пусть это будет какая-нибудь мелочь, просто что-то из жизни.

— Что, например?

— На твой выбор. Все, что придет в голову.

Я задумываюсь. Понятно, что его интересует. То же, о чем спрашивала меня в больнице та женщина в форме, но об этом я говорить не собираюсь — ни с ним, ни с кем-либо другим, никогда, потому что вообще-то не хотела бы провести остаток жизни в тюрьме. И я не идиотка. Может, он меня таковой и считает, но это не так. Ясное дело, он не выпустит меня отсюда, пока я не скажу ему хотя бы что-нибудь. Нужно рассматривать это как процесс, шепчет внутренний голос. Я набираю полную грудь воздуха и начинаю рассказ.

Примечания

1

Moonbeam (англ.) — лунный луч.