После пожара

Уилл Хилл, 2017

Раньше она жила за забором. Раньше ей не разрешалось покидать территорию, не разрешалось разговаривать с Чужаками, не разрешалось высказывать свое мнение. Потому что отец Джон любил правила и контролировал все. Нарушить их значило навлечь на себя ужасное наказание. Раньше она думала, что ее от чего-то защищают. А сейчас ей говорят, что она наконец в безопасности. Но она не знает, кто лжет, а кто говорит правду. Она знает только то, что все изменилось после пожара…

После

— Когда именно Нейт Чилдресс прибыл на территорию Базы? — спрашивает доктор Эрнандес.

Я морщусь.

— Мне не нравится это слово.

— Территория?

Киваю.

— Извини, — говорит он. — Больше не буду его употреблять.

— Спасибо, — благодарю я.

Он что-то пишет в одном из блокнотов.

— Так когда пришел Нейт?

— Два лета назад.

Доктор делает еще одну пометку, после откидывается на стуле и улыбается мне.

— Мунбим, почему ты решила рассказать об этом?

— Вы вроде бы говорили, что можно рассказывать о чем угодно?

— О чем угодно, да. Просто хотелось бы знать, счастливое ли это воспоминание.

Я задумываюсь. Все мои воспоминания запятнаны тем, что случилось позже, все испачкано, искажено, изуродовано, однако я пытаюсь вспомнить, какие чувства испытывала в тот день, когда появился Нейт, что чувствовала на самом деле и как радовалась, когда отец Джон возвестил, что Нейту позволено остаться.

— Да, — наконец подтверждаю я. — Это счастливое воспоминание.

— Почему?

— Потому что Нейт был моим другом.

Мы долго сидим в тишине. Доктор Эрнандес смотрит на меня с легкой полуулыбкой, а я гадаю, рассказала ли то, что он хотел услышать, устроила ли его моя история — хотя бы пока. Отец Джон ревет и беснуется у меня в голове, проклиная за любые разговоры с Чужаком, да к тому же с мозгоправом, а доктор продолжает внимательно глядеть на меня, его улыбка вполне искренна, и мне трудно понять, о чем он думает. Полагаю, он нарочно так себя ведет, но меня это все равно раздражает. Наконец после затянувшегося молчания — не слишком приятного, однако и не то чтобы тягостного — он опускает взор на часы.

— Немного рановато, но, думаю, на сегодня закончим, — говорит он. — Если ты, конечно, не против.

Я стараюсь не выказать нахлынувшего облегчения.

— Не против, — говорю я.

— Но прежде, чем мы расстанемся, я должен задать еще один вопрос, — продолжает он. — Скажи, пожалуйста, где именно на терр… на Базе ты жила?

— Это вам зачем?

— После того как пожар потушили, мы собрали в жилых помещениях уцелевшие личные вещи и хотели бы по возможности вернуть их владельцам.

Сердце взволнованно стучит у меня в груди.

— Что вы нашли?

— Имеешь в виду что-то конкретное?

— Нет, — вру я.

— Так где именно ты жила?

— Девятый корпус. Квадратное здание на юго-западе. Моя комната располагалась в западном торце, у самого забора.

Доктор Эрнандес кивает, делает запись в блокноте. Когда он поднимает глаза, то снова улыбается.

— Я доволен нашим прогрессом, — признается он. — По-моему, это отличный старт. Тебе следует гордиться тем, как ты провела сегодняшнее утро, и тем, что ты нашла в себе силы задавать вопросы и отвечать на них. В дальнейшем это будет крайне важной частью процесса. Что ты чувствуешь по этому поводу?

— Ничего, — говорю я, и это чистая правда.

— Понимаю, — произносит доктор. Уверена, он действительно так считает, хотя на самом деле ничего понимать не может. — На будущее желательно, чтобы наши сеансы длились полный час, но сегодня об этом не стоит беспокоиться. Тем не менее я бы хотел, чтобы мы встречались каждое утро. Что скажешь?

— Разве у меня есть выбор? — спрашиваю я.

Он улыбается.

— Разумеется есть. Но установленный распорядок — очень важная штука и… что?

Я улыбаюсь. Просто не могу сдержаться.

— Ничего.

Он слегка склоняет голову набок.

— Точно?

— Точно.

— Хорошо, — говорит доктор, хотя я вижу, что он мне не верит. — Как я уже сказал, на нашем пути к цели крайне важен распорядок, и, не сомневаюсь, мы оба хотим, чтобы ты покинула эти стены как можно скорее.

Аминь.

Киваю.

— Отлично. Хочешь еще о чем-нибудь спросить напоследок?

Секунду-другую я размышляю. Оказывается, хочу.

— С моими Братьями и Сестрами вы тоже разговариваете?

— Меня закрепили за тобой и еще двумя выжившими. С остальными шестнадцатью работают мои коллеги.

— С кем?

— Не понял — что?

— С кем вы общаетесь помимо меня?

— Боюсь, это конфиденциальная информация. Однако на другом сеансе, в котором я хочу попросить тебя поучаствовать, ты легко это выяснишь.

— Что еще за другой сеанс? — хмурю брови я.

— Мы с тобой будем встречаться каждое утро в десять, после завтрака, — поясняет доктор Эрнандес. — Твой ланч по расписанию в половину первого, а после него я приглашаю тебя к участию в сеансе КСВ — контролируемого социального взаимодействия.

— Что это такое?

— Вид групповой терапии. Он позволяет мне и моим коллегам наблюдать за общением людей, переживших травматичный опыт, и создает пространство для органичного развития их взаимодействия в контролируемых условиях.

Я таращусь на доктора. Как много непонятных слов.

— То есть на этом сеансе буду я, вы и все ваши коллеги?

Он улыбается и качает головой.

— Не совсем.

Ровно в двенадцать тридцать сестра Харроу приносит ланч. Сегодня он состоит из мясного рулета с картофельным пюре, политым ярко-красным соусом, сладким, как карамель, однако я действительно проголодалась, поэтому усаживаюсь за стол и ем, одновременно размышляя о докторе Эрнандесе.

Я ему не доверяю. Несмотря на то что какая-то часть моего сознания пылко и отчаянно жаждет этого, доверять ему я попросту не могу. Само собой. Но не потому, что он Чужак, — хотя это по-прежнему первое, что приходит мне в голову, когда я о нем думаю. Причина вот в чем: я не понимаю — сейчас, в эту минуту, — чего ему надо.

Я хочу верить, что у него нет иных целей, кроме как помочь мне прийти в себя и покинуть это место, однако не могу себе этого позволить. Так много погибших — шестьдесят семь человек, если в списке выживших, который человек в костюме зачитал мне в больнице, нет ошибок, — а я знаю кое-что, точнее, сделала кое-что, о чем и доктор Эрнандес, и остальные, кого он упоминал, хотели бы меня расспросить. Но об этом я никогда и никому не расскажу.

Шестьдесят семь погибших, шепчет внутренний голос. Шестьдесят семь жертв. К горлу подкатывает комок. Но восемнадцать человек живы, продолжает голос. Вместе с тобой — девятнадцать. Это ведь что-то да значит.

Я крепко зажмуриваюсь, потому что не могу думать об этом прямо сейчас. Обо всем этом. В темноте передо мной возникает лицо доктора Эрнандеса. Немного неожиданно, однако я заставляю себя сфокусироваться на нем, на докторе, и вот наконец комок в горле тает, голова проясняется и я вновь чувствую себя почти нормально.

По мере продолжения сеансов в «Кабинете для интервью № 1» меня удивили две вещи. Во-первых, я обнаружила, что хочу говорить с доктором Эрнандесом, а во‑вторых, осознала, что в этом нет ничего плохого. Я в общем и целом представляю, что такое психиатрия, хотя после Чистки отец Джон четко внушил нам, что любые методы врачевания, кроме молитвы, суть орудия Змея. Иногда мама упоминала об этом (хотя и не должна была) в те редкие моменты, когда говорила со мной о моем отце. Видимо, он посещал какого-то специалиста каждую неделю, пока не переехал на Базу, и, пускай мама называла этого доктора «психологом», уверена, смысл был тот же. Работа психолога заключается в том, объясняла мама, чтобы помочь людям снять напряжение, раскрыть душу и начать проговаривать сложные или болезненные — либо и сложные, и болезненные — для них темы.

«МОЗГОПРАВЫ ПЫТАЮТ! — визжит отец Джон. — ВОНЗАЮТ В ДУШУ ОСТРЫЕ КОГТИ, ЦАРАПАЮТ И РАЗДИРАЮТ ЕЕ! НАСИЛУЮТ! ОБРЕКАЮТ ГОРЕТЬ В АДУ!»

Его голос грохочет в моей голове гулкими раскатами грома, вызывает мурашки, хоть я и понимаю, что на самом деле его не существует. Я мысленно велю Пророку заткнуться, потому что хочу верить доктору Эрнандесу, который сказал, что не враг мне и не желает мне зла. Я очень хочу ему верить, просто не могу. Пока не могу.

Покончив с едой, я ложусь на кровать. Через маленькое окошко, намеренно расположенное слишком высоко, так, что не дотянуться, виден узкий прямоугольник неба. Я вспоминаю небо на Базе, бескрайнюю и пронзительную дневную синеву, яркую до боли в глазах, и неизмеримо глубокую ночную темноту, до самой земли усыпанную звездами, — небосвод, озаренный триллионом мерцающих огоньков.

Слезы собираются в уголках глаз и текут по щекам, а мягкий внутренний голос шепчет, что я обязана быть сильной. Это так, знаю, но слезы все равно капают, ведь даже сильной девушке не запрещается скучать по Братьям и Сестрам, солнцу, небу и пустыне. Одно другого не исключает, ибо на свете нет абсолютного зла, как нет и абсолютного добра, всё где-то посередине.

Услыхав привычный звук поворачивающегося ключа, я сажусь в кровати и смотрю на часы. Светящиеся цифры говорят, что сейчас без пяти два. Дверь открывается, сестра Харроу спрашивает, упоминал ли доктор Эрнандес о КСВ. Я киваю, и она говорит: пора.

Я встаю и следую за ней по длинному коридору мимо одинаковых дверей, пока наконец мы не приближаемся к той, возле которой на стене висит табличка с надписью «Кабинет групповой терапии». Сестра Харроу отпирает дверь и делает шаг в сторону, пропуская меня. Невыносимо тянутся секунды, я не двигаюсь с места. Просто стою посреди серого коридора и прислушиваюсь.

Из комнаты доносятся голоса, но звучат они не как взрослые, а скорее похожи на звонкие, оживленные голоса детей. Я вдруг узнаю один из них, затем другой, третий, сердце замирает в груди, я проношусь мимо улыбающейся сестры Харроу в комнату и только-только успеваю разглядеть лица младших Братьев и Сестер, как передо мной вырастает Люк. Он немедленно желает знать, что я натрепала Чужакам.

— Ничего, — автоматически лгу я. — Вообще ничего.

— Смотри у меня, — шипит Люк. — Лучше помалкивай.

Я гляжу на него. Таким злобным я вижу Люка впервые: лицо красное, глаза горят, пальцы сжаты в кулаки, — и эта злоба неспроста. За его спиной — Хани, Люси, Рейнбоу и Джеремайя, а остальные стоят у дальней стены. Это помещение гораздо просторнее той комнаты, где мы разговариваем с доктором Эрнандесом, в нем много столов, стульев и коробок с играми и игрушками. Все дети смотрят на меня, сияя улыбками, радость и облегчение переполняют мое сердце, однако внутренний голос предупреждает: будь осторожна. Очень осторожна.

— Сказала же, ничего я им не натрепала, — говорю я Люку. — Отвали.

Он вцепляется мне в предплечье так, что белеют костяшки, и мне действительно больно, но я этого не показываю и прожигаю Люка взглядом.

— Пусти ее, Люк, — вмешивается Хани. — Ты не имеешь права устраивать допросы. Тебя главным не назначали.

Люк рывком разворачивается к ней.

— Заткнись! — кричит он. — Ты должна гореть в аду за то, что натворила, поэтому закрой свой поганый рот! Никто не хочет слушать твою ересь!

— Может, и так, — отвечает Хани. — Но я не в аду, а здесь, так что просто отпусти ее, да, Люк? Вряд ли ты кого-нибудь напугал.

— Надо было оставить тебя в том ящике, маленькая шлюха, — выплевывает Люк, — чтобы ты там сдохла!

Внутри у меня все холодеет, однако Хани, побледнев, продолжает спокойно смотреть на Люка. Ей всего четырнадцать, но никого храбрее я не встречала. Она гораздо храбрее меня.

— Хватит, Люк, — говорю я фальшиво-ровным тоном. — Я никому ничего не разболтала. Утихомирься.

Он снова поворачивается ко мне, и я вижу — теперь с ужасающей ясностью, — что в его глазах клубится безумие, которое я разглядела слишком поздно.

— Господь испытывает нас, — громким, подрагивающим голосом произносит он. — Он слышит каждое наше слово. Он здесь, среди нас.

— Я тебе верю, — говорю я. — Пожалуйста, отпусти мою руку. Я хочу обнять наших Братьев и Сестер.

Он еще сильнее вонзает пальцы в мою плоть, затем наконец разжимает хватку. Я пячусь, после разворачиваюсь, пересекаю комнату и обнимаю Хани. Пока другие дети бегут к нам, я шепчу ей в ухо так тихо, чтобы никто больше не услышал:

— Знаю, у тебя есть вопросы. Насчет пожара. Но помни, что означает «К» в КСВ.

Я выпускаю ее из объятий. Встретившись со мной взглядом, она кивает. В это мгновение на нас гурьбой налетают малыши. Братья и Сестры толпятся, обнимая меня ручонками, и наперебой рассказывают, как мне рады, ведь они думали, что я Вознеслась вместе с остальными, и как чудесно, что я жива. Я вижу на лице Люси лиловые и черные синяки, и по моему лицу во второй раз за день катятся слезы. Я плачу не потому, что синяки у нее из-за меня, хотя вполне могло случиться и так, а потому, что это зрелище — стайка напуганных детей, запертых в здании, где полно незнакомцев, — ужасно, в нем нет ничего благого, ничего истинного. Подобное вообще не должно было произойти. Нельзя, никак нельзя было допускать такое.

— О чем они тебя спрашивали? — интересуется Аврора, одна из двух дочек Элис. В памяти всплывает картина: лужа крови на потрескавшейся земле, и до меня вдруг доходит — по-настоящему доходит, хотя в глубине души я знала это и раньше, — что и Аврора, и ее сестренка Уинтер теперь сироты.

Боже.

Одной шесть, другой пять, и они круглые сироты.

Боже.

— Ни о чем, — говорю я. Высвобождаюсь из дюжины маленьких ручек и встаю. — Правда. Меня всего два дня назад выписали из больницы.

Аврора показывает пальчиком на мою забинтованную кисть.

— Ты обожглась?

Я киваю.

— Тебе больно?

Я мужественно улыбаюсь и лгу:

— Терпимо. Но до вчерашнего дня я ни с кем не общалась из-за того, что лежала в больнице. А тебя о чем спрашивали?

— О жизни, — отвечает Аврора. — Чем мы каждый день занимались, что кушали, и все такое.

— С тобой разговаривает доктор Эрнандес?

Аврора качает головкой.

— Доктор Келли. Она хорошая, хоть и из Чужаков. Все просит, чтобы я рисовала.

— Рисовала что? — встревает Люк. Я оборачиваюсь и вижу его хмурое лицо.

— Она говорит, это неважно. Что в голову придет.

— И что же ты для нее нарисовала? — любопытствую я.

— Единорога.

Я улыбаюсь.

— А еще?

— А еще отца Джона, — сообщает Аврора. — Я нарисовала, как он сидит на золотом коне и сокрушает прислужников Змея.

На физиономии Люка расплывается широкая улыбка, тогда как моя — меркнет.

— И что на это сказала Чужачка? — спрашивает он.

— Ничего, — отвечает Аврора. — Она просто положила мой рисунок в папку и спросила про школу.

— Умница, — хвалит малышку Люк. — Ничего им не говори. Что бы там она тебе ни пела в уши, не сходи с Истинного пути. Господь благ.

— Господь благ, — с сияющими глазами произносит Аврора.

Остальные — многие, но не все — эхом повторяют за ней эти слова, а Люк сверлит меня взглядом, пока я не выдавливаю то же самое.

— Чужаки лгут, — говорит он, поворачиваясь обратно к детям. — Слушайте меня внимательно: Чужаки лгут. Их сердца поражены недугом, тьмой, которую туда запустил и вскормил сам Змей. На их глазах случилось чудо: Пророк, а также наши Братья и Сестры Вознеслись на небеса и по праву заняли места подле Всевышнего, но узрели ли это Чужаки? Упали ли они на колени, отреклись от ереси? Взмолились ли о прощении? Нет! Отрава в их душах помешала им уверовать в истинность чуда, свидетелями которого они стали. Можете пожалеть их, но помните, кто они такие и кому служат. Они будут стремиться разорвать нашу связь с Господом, сбить нас с пути, открытого лишь для нас, воистину преданных Богу, но мы этого не допустим. Не допустим, ибо нам есть вечное утешение, и всякий из нас знает, что это есть истина. Господь испытывает нашу веру, однако мы пройдем испытание, если сохраним стойкость и не отклонимся от пути. Наш час скоро пробьет!

Люк делает паузу. Я гляжу на него, и меня мутит от ужаса; я мысленно молю Хани, чье лицо искажено омерзением, которое она не может — или не желает — скрывать: молчи, только молчи. Доктор Эрнандес с коллегами видят происходящее, убеждаю себя я, они не позволят случиться беде, и все же в эту минуту КСВ вовсе не кажется мне такой безопасной затеей, как описывал доктор, и я даже думать не хочу, что вытворит Люк, если Хани скажет ему поперек еще хоть слово.

Люк обводит глазами восхищенные лица юных Братьев и Сестер, затем поворачивает голову и смотрит в верхний угол. Проследив за его взглядом, я замечаю направленную на нас камеру видеонаблюдения.

— А прислужникам Змея я скажу так, — продолжает Люк. — Можете пытаться развратить нас, подорвать нашу веру и втянуть нас в скверну. Мы лишь рады этому, ибо вера наша крепка, а страх нам неведом. Мы стоим перед вами, плечом к плечу. Мы выстоим, и, когда Господь сочтет нужным, мы Вознесемся к Нему, а вам суждено вечно ползать на брюхе в геенне огненной. — Несколько долгих секунд Люк смотрит на камеру в полной тишине, после отворачивается и опускается на колени. — Помолитесь вместе со мной, — обращается он к детям.

Они охотно окружают его и берутся за руки. Хани старается держаться от Люка подальше, но тоже встает в круг — вот и хорошо, ради нас обеих. Надеюсь, она поняла то, что я успела шепнуть. Ей необходимо кое-что знать, и рассказать об этом могу только я, но не сейчас, когда вокруг полно ушей.

Я встаю на колени, Аврора осторожно берет мою забинтованную ладонь в свою, Рейнбоу крепко стискивает другую руку. Перед тем как закрыть глаза и опустить голову, Люк пронзает меня ледяным взглядом, и я считываю его недвусмысленное послание. Я за тобой слежу.

Впрочем, я его не виню. Правда. Он относился ко мне с подозрением задолго до пожара и был прав. Он и сейчас прав. Потому что у меня есть тайна, которую я никогда не открою ни доктору Эрнандесу, ни кому-либо другому.

Это из-за меня Аврора, Уинтер и еще много их Братьев и Сестер остались сиротами, из-за меня столько людей погибло. Это все моя вина.