Черные вороны 12. Тьма в его глазах

Ульяна Соболева, 2023

Максим Воронов восстал из мертвых, но он больше не тот, каким его знала Дарина. Он потерял память и из его жизни стерлось более двадцати лет. Он больше не испытывает эмоций и не имеет привязанностей. Он – хладнокровный, запрограммированный на полное уничтожение убийца-одиночка. От его кровожадной жестокости содрогнутся даже те, кто знали, на что он способен.Сможет ли Даша вернуть его любовь или возродить её снова? Настоящие чувства живут в памяти или в сердце? Или это конец, и их одержимость друг другом осталась в прошлом…Римейк Любви за гранью! Повторение текста!

Глава 3

Я до боли в суставах хотела обнять его сзади, когда он опрокинул в себя стакан с виски и стиснул челюсти так, что хруст и я услышала. Давала ему время на ярость, на осознание…Ведь я скоро ударю его еще раз, а потом еще и еще. Сколько всего он не знает. Сколько горя и потерь пережито нами, сколько боли и отчаяния.

Мы многое прошли вместе когда-то, а сейчас он будет в этом один. Вариться заново, а я…я даже помочь не могу. Потому что стена между нами. Я выдергиваю из нее даже не по кирпичику, а по крошке.

Протянула руку, чтобы положить Максиму на плечо и тут же отдернула, когда он вдруг задал свой вопрос, от которого у меня по коже пошли мурашки. Я знала, о чем он думает и в чем сейчас обвиняет себя. Захотелось закричать, чтоб не смел считать себя мразью, чтоб не смел опять ненавидеть.

— Я не родная сестра. Сводная. У нас с Андреем общая мать, а у тебя с ним общий отец. Мы с тобой не брат и сестра.

Все же положила руку ему на плечо и сжала пальцами. Сильно. С трудом сдерживаясь, чтобы не обнять его рывком. Но он не даст. Ему не нужно сейчас мое сочувствие. Жалость не нужна. Она лишь унизит и оттолкнет от меня. А я делаю свои первые шаги по знакомому лабиринту, но в кромешной тьме и по памяти, и мне страшно, что вдруг я что-то забыла или в лабиринте изменилось расположение тупиков и смертельных ловушек.

— Когда родилась наша дочь…Ты назвал ее Тая. Потому что тебе казалось, что она может растаять как и все то счастье, что у тебя было.

***

Облегчение. Оно позволяет выдохнуть. Позволяет проглотить ком, застрявший в горле и вдохнуть полной грудью. На автомате повернул голову и взглядом в ее руку тонкую впился, в то, как сжимает моё плечо пальчиками. А я не чувствую ничего. У меня тело окаменело, и сердце всё еще по швам трещит, потому что она не улыбается. Потому что в ее голосе тревога. В нём молчание. То, которое перед взрывом бывает. Когда на осколки разлетается весь твой мир. Только что она сделала пробный выстрел. И даже несмотря на то, что я выстоял на ногах, всё еще не убирает руку, неосознанно готовя к чему-то еще.

— Отец…Расскажи мне о нём. Ты сообщила ему, что я жив?

И вдруг резкое понимание — его я не видел на похоронах. Андрей был там, а отца не было.

***

Я невольно сжала пальцы еще сильнее и уже сама стиснула челюсти.

— Савелия нет больше, — голос сорвался. и я отвернулась…не могу смотреть ему в глаза и говорить это, — его убил Ахмед Нармузинов. Лет восемь назад, Максим.

Снова повернулась и встретилась с его взглядом. Я должна была увидеть, что он чувствует. Должна была поймать эту волну боли. Она была мне необходима, чтобы схлестнулась с моей…чтобы понять — там под этой отвратительной маской циничного мерзавца тот самый Максим, которого я разглядела сердцем еще много лет назад… И я его увидела. Он смотрел на меня расширенными зрачками, в которых поднялось цунами всепоглощающей тоски, от шока дрогнули уголки чувственных губ и пальцы стиснули бокал с такой силой, что, мне кажется, я сейчас услышу треск стекла.

***

Я мечтал об этом столько лет. Изо дня в день, из года в год несколько лет подряд. Я жил только своими планами о мести. О том, как сообщу ему всё о себе, как ткну в лицо письмо матери…а потом вырву его сердце, потому что простить не смогу. Я знал, что не прощу.

Я настолько сильно ненавидел его. И не только за то, как он поступил с моей матерью. Дьявол, я со многими женщинами поступал гораздо хуже. А за то, что не узнал меня. Не почуял кровь свою, за то, что другого сына приблизил к себе, а меня, словно прокажённого, не замечал в упор, отворачивался в сторону Андрея от меня…Я так сильно ненавидел его, что и представить не мог такой боли. Когда потрескавшееся сердце разбивается на осколки и падает вниз, царапая острыми краями грудную клетку.

Закрыл глаза, делая глубокий вдох и понимая, что снова не могу. Будто сразу несколько осколков в легких застряли и не дают дышать. Я столько раз представлял, как убью его сам, что ни разу не подумал о том, что будет так больно услышать о его смерти. О том, что его больше нет. О том, что не посмотрит другими глазами. Без того презрения во взгляде, которым замораживал, заставляя вскипать от ненависти. И даже если смотрел, то я этого не помню. Дьявол! Не помню, как впервые обнял, как впервые сыном назвал. Ведь это всё должно было быть! Даже у такой твари, как я.

Повёл плечом, пытаясь сбросить ее руку, и когда она убрала её, снова закрыл глаза, собираясь с мыслями.

Я так часто называл его отцом в своих мыслях. Но каждый раз, когда хотел сказать об этом ему в лицо, понимал, что время еще не наступило. А теперь оно ушло безвозвратно. И он тоже ушел безвозвратно. Какими словами я прощался с ним? Что последнее я сказал ему перед смертью? Почему, чёрт побери, я не помню ничего!

Я на какое-то мгновение забыл о том, что Дарина по-прежнему была в кабинете. Я просто смотрел перед собой, пытаясь воссоздать образ отца перед глазами. Представить, каким он был с тем, с другим Максом. Но тщетно. Ничего, кроме очередной волны головной боли, и я сжимаю пальцами виски, мечтая поймать эту боль в черепе за хвост и вытащить её, выкинуть в окно, потому что эта тварь распространяется уже по всему телу. Столько лет самобичевания и ярости, ненависти лютой к нему…И всё зря. Зачем? Сколько лет я пробыл его сыном, а он моим отцом? Так ничтожно мало. Катастрофически много времени упущено впустую. Времени, которое нельзя повернуть вспять. Даже если я вспомню…его…почувствую ли я то, что чувствовал рядом с ним?

— А Андрей? Расскажи о нём, — замолчал, чувствуя, как пересыхает в горле от дикого желания опрокинуть в себя всю бутылку виски, — о нас с ним.

Схватил бутылку и приложился к горлышку, удовлетворённо зарычав, когда виски горло обжёг.

***

Я не смогла сдержать слез, когда он сбросил мою руку, а я погрузилась в океан отчаянья в его глазах. Давно, много лет назад я не была с ним в эту минуту. Когда Максим узнал о смерти Савелия, то меня в этот момент ненавидел такой лютой ненавистью, что даже сейчас я содрогнулась, вспоминая об этом.

Захлебнулась его болью, так невыносимо видеть ее в его глазах, что у меня сердце сжалось, и я почувствовала, как по щекам потекли слезы. Мой сильный мужчина пытается справиться с ударом один, держит его неимоверным усилием воли, а я слышу, как у него внутри все на части разрывается.

Можно сколько угодно кричать о ненависти или о любви, но если она не живет в ваших глазах, то ее нет и в вашем сердце. В его глазах не было любви ко мне, но в них отразилась отчаянная любовь к отцу. Та, самая, которую Зверь привык скрывать за масками презрения и злобным оскалом кровожадного монстра. Но только я знала, что он чувствовал на самом деле. Если бы презирал отца так, как говорил, разве не убил бы? А он не смог. Он рядом всегда быть хотел. Хотя бы так.

Отворачивается, пьет виски и не смотрит на меня… чтоб не видела, чтоб не поняла. Прячет себя от меня, и от этого больно втройне.

Резко вцепилась в воротник его рубашки, разворачивая к себе, наклоняясь к нему.

— Ты отомстил за него. Слышишь? Посмотри на меня, любимый, — слова срываются сами с губ…потому что невозможно себя контролировать, когда боль становится общей, а у нас с ним она всегда общая, — ты отомстил за каждую каплю его крови. Жутко и люто отомстил.

Обхватила ладонями его лицо, всматриваясь в почерневшие от горя глаза и сама поцеловала в губы, в скулы, в глаза. Быстро, хаотично, размазывая свои слезы по его колючим щекам, касаясь губами длинных ресниц, висков с бешено пульсирующими от напряжения венами.

***

Притянул ее к себе на колени и впился в губы, жадно, зло. Стереть хочу с них её слова о смерти. Вот только они всё еще в ушах отдаются. Прижимаю к себе, слыша, как эхом в голове её"любимый"бьётся. Успокаивает, мать вашу. Позволяет сделать наконец очередной вдох.

Оторвался от неё, внимательно глядя на опухшие губы, на глаза её, потемневшие, с поволокой. Знает, как успокоить, как в себя вернуть, вытаскивает из болота, в которое известие о Савелии окунуло. Вытаскивает так, будто не впервой меня тащит на поверхность, не позволяя зловонной жижей захлебнуться. Провожу пальцами по её щеке.

— Кто ты такая, Дарина, что знаешь меня лучше меня самого?

***

Поцелуи горько-соленые. Алчные и дико отчаянные. Позволяю терзать свои губы жадно и яростно, а сама в ответ лихорадочно глажу его волосы, зарываясь в них пальцами, прижимаясь к нему всем телом. Пусть забудет обо всем. Пусть растворится во мне, если это принесет облегчение. Пусть отдаст мне свою ярость и боль. Выплеснет её самым естественным образом.

Когда спросил, показалось, что сердце остановилось. Посмотрела на него и всхлипнула — в глазах его нет этого адского льда, а меня лихорадить начинает от осознания, что иначе смотрит сейчас, и от прикосновения пальцев к щеке по телу ворох мурашек россыпью, как искрами. Осторожно касается, словно изучает…. А я его сквозь слезы вижу, и мне хочется закричать, громко закричать, что я его малышка, его женщина. Я — это он сам, а он — это я.

Прибита к нему гвоздями ржавыми от высохшей крови, распятая на нем, как на кресте, пригорела на тех лучах, под которыми он сжег себя ради меня, примерзла в том лесу, где убивал нас обоих. И не отодрать меня от него — намертво вросла, мясом и костями. Если попытаться, я кровью истеку.

— Я тебя не знаю…, — перехватила руку и прижалась губами, целуя пальцы. Задохнулась, увидев на них рваные жуткие свежие шрамы. На каждом из них и на ладони, на запястье. Внутри все похолодело и саму пронизало болью невыносимой — я знала, что это за шрамы. Я поняла. Его всё же кромсали на части ножом. Наживую. Вот почему нашли ДНК. Потому что его изрезали, и эти пальцы…как долго они заживали и все еще не зажили? Шрамы багровые, воспаленные болят еще, наверняка.

Закрыла глаза, целуя их снова, тяжело дыша и задыхаясь от слез. Господи, какая разница, что он помнит? Какая разница, какой он теперь? Он же вернулся ко мне. Живой. Воскрес для меня. Как же все остальное не важно.

— Нет…я тебя чувствую, понимаешь?

Привлекла к себе и сильно обняла за шею, ощущая, как зарывается лицом в мои волосы, шумно втягивая их запах, как делал это всегда раньше.

***

Не понимаю. Ни хрена не понимаю. Смотрю в твои глаза, слышу, как сердце твоё бьётся, отбивает аккорды бешеные так, будто сломается сейчас само или из груди твоей выскочит, и мне поймать его хочется ладонями. Не позволить разбиться, чтобы так же продолжало по мне стучать. Я каким-то долбаным шестым чувством ощущаю — для меня и по мне оно бьётся. И даже если это иллюзия, мне так сладко в неё сейчас смотреться.

Не понимаю. Но хочу понять. До трясучки хочу. До боли в пальцах, которыми стискиваю тебя, вжимая в себя. До зубовного скрежета, пока выцеловываю твою шею, пьянея от запаха волос и вкуса кожи.

— Кажется, у меня появился любимый аромат, — шепотом ей на ухо, прикусывая мочку, свободной рукой сжимая упругую грудь. Она громко застонала, и я сорвался. Хочу её. Хочу сильнее, чем вчера, когда просто красивую женщину трахнуть хотел. Когда похоть чистая взыграла. А сейчас она смешивается с интересом, с неистовым желанием в неё глубже погрузиться — не в тело, а в самую её суть, чтобы понять для себя. Почему моя боль на её лице отражается? Почему смотрит на меня, а мне кажется — не глядит, а читает, зная каждую букву, каждую точку.

Рывком со стула поднялся и на стол её спиной опрокинул, устроился между её ногами, задрав юбку и сильно сжав ладонями её руки, на какое-то бесконечное мгновение утонув в её полупьяном взгляде.

— Ты обязательно почувствуешь меня, малыш, — склонившись к ней и кусая грудь через ткань блузки, вскрикнула, а меня скрутило от желания ворваться в неё одним движением. Наконец сделать своей.

И снова к её рту, кусая, сплетая наши языки, пальцами расстёгивая пуговицы блузки. Трусь об нее возбужденным членом, ловя губами её рваные выдохи…Ты же чувствуешь меня, я знаю. Чувствуешь, как нужна мне сейчас?

И в этот момент кто-то постучал в кабинет, и раздался ненавистный голос:

— Ну что, Зверь, позволишь брату войти или мне выбить эту дверь ногой?

Отпрянул от Дарины, всё еще не понимая, что происходит. Я же приказал, никого не принимать. Хотя этот подонок — Андрей Воронов. Тщедушный слуга, наверняка, не смог ему отказать.

Возбуждение всё еще не отпускало, но я резко поднял её со стола, разворачиваясь с ней спиной к двери и помогая привести одежду в порядок. Она лихорадочно поправляет наряд, а я смотрю в стену, думая о том, что Воронов — последний, кого я хочу видеть именно сейчас — таким ослабленным в некоторой степени. Сзади открылась дверь и послышались уверенные мужские шаги.

Нет ничего глупее, чем поворачиваться спиной к врагам, и я оборачиваюсь к нему, чтобы увидеть его напряжённый внимательный взгляд, быстро пробежавшийся по мне, по моему лицу, напряжение в нём сменяется облегчением, но не исчезает полностью — затаивается на дне его глаз.

— Здравствуй, Даша. Обнимешь брата? — улыбается, глядя на Дарину, будто забыв обо мне, но я слышу, с каким нажимом он произносит некоторые слова специально для меня.

Воронов раскинул руки в стороны, и Дарина обошла меня, чтобы кинуться к нему в объятия, а я не смог сдержать протестующего рыка.