В альпийском сиянии

Федор Диесперов (2024)

Следуя за безымянным героем, которого, впрочем, отовсюду зовут по имени, в его путешествии из Парижа во французские Альпы в поисках работы, окунемся в быт молодых русских мигрантов начала две тысячи десятых годов. Долгие проводы, короткие встречи, новые знакомства, воспоминания, круговерть разговоров о том «как свалить», как закрепиться и стоит ли оставаться, поиски своего места. Словом, — зеркало не всегда простой жизни в далекой и чужой стране. Но обманчиво-прямолинейное, реалистическое произведение — хроника трех дней и трех ночей, — мало-помалу предстает не тем, чем могло показаться поначалу. Где же и чем закончится путь, что обретет герой в конце?

Глава II. Sic!

Шагал, по ходу ноги с удовольствием прикидывая про себя, как можно и должно распланировать полдник и предстоящий вечер, с тем чтобы успеть все, что следовало бы успеть.

Хотелось пораньше лечь спать. Я скоро понял, что сильно устал за эту неделю, несмотря на то, что работать приходилось гораздо меньше, чем обычно. Наверное, так до сих пор и сказывалась прошлая, проведенная в делах и заботах, сродни хождению по болоту — невольное отклонение влево или вправо, и в лучшем случае начинай все с начала. Я мотался в городок на реке Луаре, где учился в университете. Мотался, чтобы подать документы в префектуру на очередной студенческий вид на жительство. И хотя бы я зарешал успешно все бумажные вопросы в течение светового дня и получил заветное récépissé — «ресеписсе», то есть справку о том, что документы на вид на жительство на рассмотрении и мне разрешается пребывать во Франции в ближайшие три месяца, ожидаемых объемов радости на сердце я не наблюдал. И по возвращении в Париж мне несколько ночей все снился тот бульвар, шиномонтажная мастерская, на вывеске которой напечатано слово «вулканизация», так смешившее меня, и рядом дом, в котором я снимал студию с мезонином. Вязкая тягомотина воспоминаний не отпускала, мешая двигаться дальше.

А тут мне предстоял очередной отъезд. Не то чтобы раньше мало думал об отъезде. Приготовления к нему, просто мысль вроде «проверить, все ли в порядке», будила во мне что-то успокаивающее, хозяйственное, посконное, и я с удовольствием предавался перебору в уме необходимого. Предавался, как вот именно сейчас, шагая по пустынной улочке, названия которой я никак не мог запомнить, хотя прохаживался по ней очень часто с работы и на работу, мимо черного здания еврейской школы.

Усталость явно давала о себе знать, хотя бы и я сервировал сегодня всего ничего. К тому же сейчас, если на то пошло, только третий час дня.

Зашел в банк по дороге.

В прохладной зале без какого-либо освещения, кроме естественного дневного, пробивавшегося из полузакрытых вертикальных жалюзи, — лишь пара посетительниц. Женщины пожилых годов расспрашивают совсем молоденькую ресепсьенистку о каких-то датах и городах. Мне нужно просто всунуть чек в банкомат и занести деньги на свой счет. С этим я быстро справляюсь и, не обратив на себя внимания, выхожу обратно на улицу.

Через пару шагов от банка выбрал сесть не на той станции метро, которая располагалась прямо через дорогу, но на другой — в десяти минутах ходьбы. Я был уверен, что там не будет контроля. Уже давно и на отлично знал, где, на каких станциях, в каком часу есть риск попасться. А где нет. Где стоило заплатить за проезд, хотя бы и один билет стоил как легкий обед из супермаркета, и избежать штрафа, а где контролеров не бывало никогда. Штраф, надо отметить, равнялся моему месячному бюджету на еду.

Им, то есть контролерам, вроде бы премия полагалась за выполнение плана по штрафам. Особым рвением отличались африканцы и арабы. А еще всякого рода славяне и около них — там прямо чувствовалась непритворная, пронырливая преданность этому нелегкому делу сборов подати. Такие открыто источали дотошное рвение и исходили правотой по поводу и без.

Так я начал приходить к выводам, что дело далеко не в целых народах и местностях.

Контролеров я повидал массу, мотаясь по этому городу на работу, по собеседованиям и в поисках жилья, пока В. не договорился с хозяином квартиры в панельке у «периферика», где он снимал «комнату на общей кухне», и я осел у него на надувном матрасе у окна за какие-то триста евро в месяц.

Пару раз попавшись без билета на станции «Бир-Хакейм», поимел неосторожность предъявлять бумаги по первому требованию, хотя обычно ждал, когда мне повторят несколько раз. Бывало в подобных случаях просто прикидывался, что не понимаю, — так можно, при должном уровне сноровки, сделав лицо «кирпичом», избежать последствий.

На моем, с недавно истекшим сроком действия, основном французском документе, удостоверяющем личность и право этой личности на пребывание здесь и сейчас, а именно — на пластиковой карточке блекло-серо-буро-малинового цвета, в графе «Место рождения» значилось URSS, то есть СССР.

Я уже умел ставить себя на место того, кто нечасто видел подобное. Вроде бы все причастные должны забыть уже и об аббревиатуре, и о том, как она расшифровывается. А те, кто состоял в URSS, по доброй воле еще многие годы назад — отказаться от такой формулировки в паспорте и печатать названия своих государств — и тут вдруг!

«В каком смысле URSS?» — глядя на меня в упор темно-карими глазами, спросила смуглая девушка в идиотского покроя форме лягушачьего цвета.

«А, ну Россия, короче!» — лаконично и раздраженно ответила она сама себе, а мне ловко выписала штрафную квитанцию.

Ведь города не было указано в виде на жительство, хотя, казалось бы, что проще — Leningrad. Только — URSS. Хотя бы я и сдавал каждый год в массу инстанций массу документов с написанным латинскими буквами названием того места и, как следствие, немного и времени, где я когда-то появился на свет.

— А где вы, собственно говоря, родились? — обратил внимание на недостачу некий помятый контролер неопределенных лет с фурункулом на щеке.

— Там в документах указано, monsieur, — благодушно поддерзнул я.

— Так нет же, не указано, — разочарованно и с некоторым нажимом выдавил он.

Я промолчал и лишь в равнодушном, деланом недоумении слегка приподнял брови.

— Что ж! Значит, monsieur, вы родились в Нигде, — неожиданно констатировал контролер с фурункулом на щеке, выписывая штраф. И меня как-то неприятно кольнуло. «Да. В далеком Нигде. Где-то там».

Квитанции эти я, не задумываясь, выкидывал. Знал, что ходу им давали очень редко и, скорее всего, если нарушитель не платил на месте, то все шло в архив и через какое-то время выбрасывалось. Комиссия в случае уплаты после, а не на месте, насколько я знал, шла только государству и никому больше. Таким образом губилась на корню личная заинтересованность в сохранности. К тому же я постоянно переезжал и найти меня оказывалось затруднительно.

Однажды все-таки заплатил штраф, когда, перепрыгивая через турникет, попал прямо в руки чуть ли не из-под земли возникшего контролера. Бежать было некогда, некуда и стыдно. Что делать — я проиграл. Нужно признавать поражение. По-мужски.

А еще они, то есть контролеры, порой осуществляют внезапные проверки то тут, то там. Однажды ехал в метро рано вечером, прислонив голову к стенке, подсчитывал в уме, куда нужно потратить чаевые. Вдруг пара мужчин в черных дутых куртках, прямо на моих глазах, с вызывающей уважение синхронностью, достали из карманов яркие нарукавные повязки, проворно натянули их и принялись проверять билетики у всех присутствующих в вагоне.

Даже запомнил — сколько и чего именно тогда я насчитал, так меня это впечатлило. Не напугало, нет, у меня проезд был тогда оплачен. Но впечатлило достаточно, чтобы вспомнить о той сцене сейчас, спускаясь по ступенькам вниз, на станцию, чье двусложное название я никак не мог выучить. Хотя на память никогда и никому не жаловался.

Между тем здесь, в историческом центре города, неподалеку от площади Бастилии, контроль мне не попался ни разу. Кстати, у меня некоторые знакомые, приезжавшие в Париж, интересовались, а где же, собственно, Бастилия и сколько стоит вход. На полном серьезе, мне почему-то в последнее время часто выпадало ощущать себя как будто в анекдотах. От подобного становилось и смешно, и горьковато. Одно дело, когда ты попадаешь в анекдот, не осознавая этого до, а может, даже и после. Другое дело, когда ты четко и остро переживаешь процесс, сопереживаешь ему даже, не зная, в каком месте смеяться и над кем.

Все эти мысли вспыхивали легкими акварельными пятнами, и я даже не успевал додумывать их до конца, спускаясь вперевалку по ступенькам в сквозную духоту вестибюля метро.

Возле турникетов располагались кассы, и хотя кассиры не следили за тем, чтобы проезд оплачивался и не стали бы меня догонять, все же мне подчас было неприятно и совестно прыгать через турникеты у них на глазах. И даже немножко стыдно. Но чем дальше я жил, тем чаще твердил себе, что «сэкономить равно заработать».

Сегодня сотрудников в окошках не наблюдалось. Свет горел в одном единственном из трех, да и оно пустовало. Аллергических реакций из-за угрызений совести не должно последовать. Потому я, прихватив бесплатную газету из почти не тронутой стопки ей подобных, деловито перелез через железную балку турникета и спустился еще ниже, к поездам.

Просеменив по грязноватым ступенькам и выпорхнув на перрон, растерялся среди кисловатых подтеков неестественно яркого света на кафельных стенах, запаха резины да механического андрогинного голоса, исходившего откуда-то из стен.

Голос объявил, что через столько-то минут прибудет ближайший поезд, следующий в таком-то направлении. Я машинально взглянул на табло. Прикинул, что времени, судя по оранжевым цифрам, достаточно, и тут же решил выйти на Шатле и прогуляться вдоль Сены. Хотя бы и знал там все наизусть давным-давно — меня постоянно тянуло в эти места, особенно к Нотр-Даму. Хотя бы и в том районе всегда, вне зависимости от сезона и погоды, меня неизменно доставала толкучка всякого народа, схожего в своей разнообразности цветов и оттенков. Да еще одуряющая мешанина возгласов и фраз на большинстве известных языков. Мне не особо приятно находиться в людных местах. Разве что иногда. Разве что возле Нотр-Дама.

Я находил это забавным и курьезным — прохаживаясь, пытаться определить, какой турист откуда прибыл и даже зачем. Ожидаемо, но тем не менее удивительно, что русских до сих пор часто можно было угадать за версту. Мне самому казалось занятным, что я никогда не ошибался, вычленяя соотечественников из толпы. Девушек, конечно, — по несуразным челкам до бровей. Хотя бы и одевались мои соотечественницы на выезде неплохо, разве что с несколько аляповатой дороговизной, типа все «лучшее разом», и зачастую гипертрофированно женственно, не жалея макияжа, не вполне понимая, что реакцию это все вызывает несколько отличную от той, что хотелось ожидать, в силу некоторого несовпадения некоторых понятий. И что еще более любопытно, так это то, что не все мои русские и около того знакомые могли проделать подобную операцию распознавания. Разве что в совсем уж хрестоматийных случаях, каковые встречались все реже и реже. А так соотечественников, при прочих равных, выдавала по большей части какая-нибудь мелочь, едва приметная черточка, слегка смещенный акцент на чем-то невнятном, в чем-то брошенном вскользь, что сразу же притягивает внимание, если отвлечься от простоватых, будто на рисунке ребенка, рыхловатых черт лиц. Иногда вроде как запах выдавал. Фенотип.

Англичане резко выдавались из толпы, американцы… — да мало ли. И французы, конечно. На счет них я почти никогда тоже не ошибался и сразу понимал к кому на каком языке обращаться и какой примерно эффект возобладает в итоге.

Однажды, впрочем, возвращаясь с работы, рано вечером проходил по Риволи. Остановился понаблюдать за манифестацией чернокожих парней, требовавших определить им место и урегулировать их положение в этой стране.

Молча наблюдал. Полиция никого не трогала, а просто стояла рядом, равнодушно посматривая. Стало быть — все согласовано и не мешает ни движению, ни покою.

Около меня прошел одетый в опрятные однотонно-неброские одежды старикан. В летного типа очках — и это несмотря на то, что уже был вечер. Вдруг зачем-то повернулся и, оскалившись в улыбке, спросил на ровном, хорошо подвешенном американском языке, говорю ли я по-английски. Я, с полуфранцузским прононсом, сразу же ответил, что — не очень. После тяжелого дня мне не особо хотелось ввязываться в беседы с незнакомцами. Но старик не унялся и продолжил, пропустив сказанное мною мимо ушей, вежливо добавив, что просто хочет узнать, по какому поводу тут демонстрация.

“Those are… les sans-papiers… you know, the immigrants without documents. Wanting to…”^[11] — протянул я, напрягшись. “Ah, okay. The illegals?”^[12] — мягко уточнил старик. “Yeah. Exactly!”^[13], — наскоро ответил я с некоторым вызовом. Хотя бы и документы у меня на тот момент были в порядке. Да и дед не мог оказаться представителем власти, вычленяющим из толпы сочувствующих для последующего контроля личности.

“Just as you are!”^[14] — резко выдал он, еще больше оскалившись в улыбке, и, радуясь этой хохме, поспешил отойти на несколько шагов. Посверкивая своими дорогими, выверенно ровными вставными зубами, керамикой, видимо, подхихикнув, бросил мне не очень разборчиво, с задором и без акцента на чистом русском языке что-то вроде: «Да… тоже… — русский».

Пока я собирался с ответом, бодрый дед уже ускакал к группе бабушек в одеждах летнего покроя, а манифестация тем временем начала рассасываться.

Вспоминая все это, и не сразу обратил внимание, что поезд должен был бы уже прийти. Ах, да — он задерживается. Это я понял уже по цифрам на табло. Хотя об этом уже говорил диктор.

На перроне, помимо меня, совсем мало людей. Переминавшаяся с ноги на ногу русоволосая женщина с бумажными пакетами, отмеченными монограммой магазинов одежды. Еще смуглая латиноамериканская пара с чемоданами. На ручках чемоданов висели свежие бирки от CDG. «Туристов полно, а местные, по большей части, разъехались», — неожиданно для самого себя понял я фразу на испанском языке.

Туристы… Как фланирующие по гладкой, депилированной коже экрана черно-белые всполохи. Белый шум, который перегоняет сам себя туда-сюда. Головокружительная, засасывающая в себя, потрясающая по глубине поверхностность. Но об этом я подумаю позже. Голова еще больше отяжелела от жары, а от духоты начали нарождаться посторонние шумы в ушах.

Поезд подъехал. Двери вагонов не во всех электричках метро раскрывались автоматически. Некоторые — оснащены специальным крючком, поддев который пассажир сам раздвигает их створки. Или давит на кнопочку, приводящую в движение пневматический механизм открытия. Помню, меня это удивило поначалу. Не помню только почему.

Ткнул пальцем в кнопку и, как только двери чуть приотворились, протиснулся в вагон. Не особо глядя под ноги, уверенно и резко метнулся к месту возле окна, хотя бы нужды в такой прыти не было. Просто отдавался на волю усталости и спешил устроиться поудобнее. Усевшись на одно сиденье и поставив на другое рядом рюкзак, я развернул газету и уткнулся в нее, с удовольствием вбирая остатки запаха утренней типографской краски.

То, что это именно утренний и именно типографской краски запах, я узнал совсем недавно, хотя с детства был без памяти от него. Считай — совсем недавно узнал, и что он вреден, и что это краска. Собственно, в этих бесплатных газетах ничего занятного и не встречалось. И после того как однажды по ним пробегались глазами, убив время в поездке, эту макулатуру, бесплатно же, бросали прямо на сиденья или даже на пол.

Газеты я читал для закрепления языковых навыков. Язык нужно было знать очень хорошо и, разумеется, в его разговорной на данный момент версии, а не в той, которую преподают на разного рода инязах. Часто прямо заставлял сам себя читать, так как выносить безвкусный, жвачно-патетичный слог статей, которые под завязку набивали в номера газет, мне уже давно надоело. Порой льстил себе, ухмыляясь и с удовольствием полагая, что даже сам, даже на этом языке вполне в состоянии ваять подобное. Уж тем более на такие расплывчатые в своей злободневности темы.

Регулярно покупать печатную продукцию я считал накладным, потому в основном читал подобную прессованную бесплатную. Известные газеты стоили много денег, хотя бы и часто безнадзорно выставлялись на проволочных стендах прямо на улицах, под тентом у табачных лавок. С кем я ни делился мыслью, что украсть всю эту прессу не составит труда, никто так и не объяснил мне, почему этого не происходит и зачем вообще ее выставляют без присмотра. Вроде как в том анекдоте: не потому, что опасно, а потому, что они никому не нужны. Когда я, порой, все-таки покупал газеты и журналы вместе с парой лотерейных билетов, то лишь редкие разы не жалел потраченных денег.

Да и что греха таить — занудный ритм развертывания повествования в подобных изданиях наскучивал уже через пару абзацев любой статьи. Интерес рассеивался так скоро, что к концу чтения я ловил себя на том, что не особо то и помню, не говоря уже о понимании, о чем только что прочел.

Не заметив, как уже проехал пару станций, пролистал почти всю газету. Просто станции тут располагались очень близко друг к другу, пешком можно дойти от одной до другой довольно быстро. Зачем построены именно так — я не знал, рассуждать на эту тему так особо и не приготовился, технические моменты ускользали от меня.

Рубрики в оглавлении газеты располагались каким-то сумбурным образом, будто карабкаясь друг на друга. Желая броситься в глаза, они, слипаясь заголовками, тянули мое внимание лишь бы куда. Выделить из этого клейкого массивчика информации что-то стоящее интереса мне не представлялось возможным.

Я не стал читать, кто, сколько и чего и на кого забил и кто насколько наскандалил. С выдающимся постоянством вся эта газетная хроника перемежалась, ковыляя в пределах формата, то тогда, то теперь, то к тому, то к этому. Всякий раз, давая знать о себе смутным приливом déjà lu^[15]. Хронически недомогая до того, чтоб завершиться и утвердиться. Все одно. Потом снова прочту.

Задержался лишь на новостях из какого-то «окологетто» да на предупреждении, в конце статьи о солнечных батареях, запирать свои дома на время отъезда в отпуска. Пролистнул на самую последнюю страницу за гороскопом, немного задержавшись на прогнозе погоды на завтра.

Не то чтобы я верил гороскопам — нет, конечно. Да и что значит «верить», я так ни разу и не понял. К тому же для всех них этих эта круговая или вроде того порука была нормой: то, что сегодня писали для Девы, завтра в лучшем случае написали бы для Близнецов. Завтра дождь в Париже, а послезавтра в Лионе, и оба с вероятностью, близкой к пятидесяти процентам. Я подходил к этим и к другим прогнозам утилитарно. Если мне надлежало пережить хорошее — в случае с гороскопами, — принимал к сведению. Если плохое — принимал к сведению только в метеослучае. В противных к обозначенным — отбрасывал куда подальше от себя. Иногда путался в этих уравнениях с условиями.

Пробежав глазами свой гороскоп и не зацепившись ни за что, кроме угасающей фазы Луны, хотел уже отложить газету, как из полуоткрытой страницы на меня дохнуло чем-то волнительно зябким.

Я лишь краем глаза отметил слово Russie — Россия. Где-то там, на краю белых полей. В далеком Нигде.

В последнее время мало что слышал о том, что происходило там, то есть дома. Но неизменно и горячо интересовался всякими заметками о нем, то есть о доме. В большинстве случаев зря, так как в глаза из иностранных статей о России сразу же бросалась нарочитая небрежность и нарочитое же невежество авторов относительно предмета. Как будто школьники писали сочинения, лепя без разбору стереотип на стереотип, подгоняя мысль читателя по разъезженной знакомой колее, старательно избегая знаков препинания, могущих ненароком подтолкнуть к сомнениям.

Едва уставившись взглядом в заголовок статьи, я подумал, что брежу. Перечитал еще раз, нарочно потряс головой — нет, заголовок остался прежним. А уж свой бред от чужого я с трудом, но вроде пока что отличал. Тогда, подняв голову, изумленно окинув взглядом вагон, как бы вопрошая: «Я один это вижу?», с жадным любопытством принялся читать.

Как гласил «титр» и поясняли несколько первых строк — в России с недавнего времени вводился законодательный запрет на вождение транспортных средств и получение водительских прав лицами, чья гендерная идентичность или сексуальная ориентация являлась отличной от общепринятых норм либо подвергалась сомнению некими компетентными органами.

Строки в голове перевелись с французского языка на русский как бы сами по себе. Ошеломленный, я продолжал чтение. Связи между абзацами не было ни причинной, ни следственной. В ней на самом деле о самом запрете говорилось со ссылкой на какой-то англоязычный источник в Азии, вскользь. И не становилось понятно: это уже утверждено, или же еще нет, или же вообще просто на уровне чьей-то инициативы. Далее следовали факты каких-то запретов некоего другого, демонстраций кому-то чего-то, заканчивающихся дебошем, и несколько слов вроде бы адвоката насчет статьи в Уголовном кодексе за гомосексуализм. И еще что-то, но совсем уж сумбурно. Однако остался еле уловимый привкус стройности и складности при всей вопиющей нелепости и бессвязности. Вызывающий делирий, за которым ясно угадывается ползучая провокация.

Из какого-то университетского курса с хитрым и сложно переводимым названием я знал, что подобное называется вроде как «инъекция», то есть «вброс».

Россия. Запрет. Права. Прописанная нормами гендерная идентичность. Водить машину доступно не всем. Уголовный кодекс.

Эти мерцающие фрагменты мозаики, сложенные вместе, вызывают, по задумке, ощущение тревоги, смятения и негодования где-то глубоко, в придонных пластах западноевропейской психики. Принят или нет такой закон — не важно. Если он может быть принят, значит, что он принят. Намек на то, что в случае с Россией и подавно. Ведь от нее всего можно ожидать.

«И вот с такой обескураживающей бессмыслицы и поклепа начинается брожение умов, прорывающееся потом с кровью наружу», — подытожил я для себя. Потом оторвался от чтения. Грустноватая улыбка поползла по губам, когда я коротко выругался вслух по-русски. Встал, закинул за плечи рюкзак, потом схватил газету и поспешно вышел. Поезд подъехал на нужную мне станцию Strasbourg — St. Dénis. Газету выкинул в урну. Разлегшийся на лавке рядом клошар вдруг приподнялся, но, обшарив воздух вокруг себя, снова откинулся в забытье, обхватив рукой початую бутыль с жидкостью серо-буро-малинового цвета.

Решил, но еще более твердо, чем четверть часа назад, проехать до собора Парижской Богоматери. Как будто кто-то тянул меня туда. И я охотно следовал — к тому же там недалеко работал В. «Мне нужно повидать его поскорей, забрать ключи от подвала, где хранился мой дорожный чемодан», — напомнилось самому себе. Теперь же даже появился повод подзадержаться, рассказать о прочитанном пасквиле и пропустить по стаканчику, обсудив, кому пасквиль выгоден.

В. работал барменом днем, а так как сейчас почти никто из посетителей, что довольно сильно удивительно для расположенного в таком туристическом месте заведения, не приходил в это время, работы моему другу оставалось мало. Стало быть, он потихоньку попивал сам и угощал меня и общих друзей за счет своего хозяина. Заведение, где работал В., и заведение, откуда я сегодня уволился, принадлежали одной семье, каковая в полном составе с неделю назад отбыла в Южную Америку на отдых.

Прошел по лабиринту коридоров метро, вышел на нужную платформу и пересел на четвертую ветку. Ехать оставалось недолго.

Примечания

11

«Это… понимаете… иммигранты без документов, которые хотят…» (англ.)

12

«А, хорошо! Нелегалы?» (англ.)

13

«Да! Точно!» (англ.)

14

«Прямо как вы!» (англ.)

15

Уже прочитанное (фр.)