В альпийском сиянии

Федор Диесперов (2024)

Следуя за безымянным героем, которого, впрочем, отовсюду зовут по имени, в его путешествии из Парижа во французские Альпы в поисках работы, окунемся в быт молодых русских мигрантов начала две тысячи десятых годов. Долгие проводы, короткие встречи, новые знакомства, воспоминания, круговерть разговоров о том «как свалить», как закрепиться и стоит ли оставаться, поиски своего места. Словом, — зеркало не всегда простой жизни в далекой и чужой стране. Но обманчиво-прямолинейное, реалистическое произведение — хроника трех дней и трех ночей, — мало-помалу предстает не тем, чем могло показаться поначалу. Где же и чем закончится путь, что обретет герой в конце?

Глава III. La Couronne

Совсем вроде как скоро вышел на Шатле — нужной мне станции. Поспешая на поверхность, проскользнул к лестнице мимо двух крепких полицейских, равнодушно поглядывавших куда-то перед собой, пока третий чуть поодаль проверял документы у пары низкорослых африканцев в потертых джинсах и футболках.

Едва заметное амбре прелой урины и невнятные возгласы с акцентом только подогнали меня, и я бодро вспорхнул вверх по ступенькам, прочь к выходу.

Идти до В. отсюда — не далеко и не близко, да и я никуда не спешил. Так и шел с рассеянной улыбкой по улице, чьих подробностей никогда опять-таки не мог точно припомнить, хотя хаживал тут довольно часто и помногу.

Да и сейчас не особо смотрел по сторонам и не старался вобрать в себя побольше воспоминаний на долгую дорожку. Даже мало обращал внимание на все уплотнявшийся поток людей.

Лишь ненадолго задержался у привлекшей меня изящной в своей ненавязчивости, как все исконно французское, витрины магазинчика ювелирной бижутерии. Тут я, с некоторым удовольствием, стал рассматривать хитросплетение изломанных струнок неброского колье с красными, как будто капельками ягод, рябиновыми камушками, посверкивавшими из-за стекла. Цену на колье не указали — видимо, стоило оно недешево и владельцы опасались за сохранность товара и витрины.

Пересек дорогу и простоял с четверть часа на мосту Менял, просто глядя на уходящую вдаль грязновато-изумрудного цвета Сену. По реке прошла пара катерков с непременными азиатскими туристами, сидевшими на уставленных на палубе рядами стульчиках. Я махал туристам рукой, сам не знаю зачем. С катерков оба раза оживленно смеялись и махали мне в ответ, а кто-то даже фотографировал, и зачем-то со вспышкой.

«Потешно», — подытожил я сам для себя и продолжил прогулку.

Миновал Дворец правосудия, с удовольствием вдохнув освежающую тень от порхающих листьев деревьев, посаженных вдоль относившихся к нему административных зданий. Задержавшись, посмотрел на часы на стене, на углу. Те самые, встроенные в стену, с женскими фигурами, уравновешивавшими композицию по бокам. По римским цифрам на циферблате с солнцем понял, что уже почти половина четвертого дня, — я примерно час добирался сюда. Сам не замечая, как время проходит. Жара спадала. День шел на убыль. Даже наползли какие-то белесые тучки.

Теплый воздух. Легкая походка, присущая мне обычно, но почти утраченная за последний год, снова просто давалась мне. За этот год я очень сильно устал. Хотя бы это и не такая уж смертельная усталость, но все же изматывающая, тянущая силы, она неизменно и докучливо пробуждала во мне своим появлением раздражительность, вспыльчивый нрав. Колкие слова накатывали мутным шипящим приливом. Мне часто бывало стыдно потом. Усталость, замятый стыд — вот неизменный привкус моего ощущения Парижа.

Как ни странно, но все же здесь еще в ходу банальная истина, сводимая к тому, что чем дальше живешь, тем больше познаешь и тем меньше остается иллюзий. Умножающееся знание о Париже современном не давало мне приблизиться к растиражированным ощущениям этого города прежних эпох, делая их неуловимым, в полглаза подсмотренным сновидением. Чувствовал себя кинутым — в фильмах и на картинках видел одно, а по итогу попал в другое.

Словом, этот Париж я не понял, а пожив тут вот так, как живут в большинстве своем обычные люди, перестал понимать, зачем сюда вообще приезжать больше одного раза. Видимо, мне город не захотел открыться. Хотя бы и я встретил здесь немало приятных людей и заработал денег, ведя личную бережливую экономику.

С трудом, но припоминалось, как симпатия, интерес сменились вот этой вот самой раздраженной усталостью, которую я словил после пары месяцев проживания здесь. Словил, когда спустя множество попыток так и не смог объяснить себе, как я тут оказался, что я тут забыл, и почему мне следует тут остаться и бороться, и что же мне тут искать.

Наверное, поэтому и не особо запомнил направление бега парижских улиц. Его людей. Его домов — неизменно кремовых, песочных, пепельных, с крышами из темно-серого цинка вроде бы. Да я даже и не узнал, как точно называют эти местные расцветки и материалы.

И мало что могу описать, кроме разве что того, что мне хочется иногда бывать в Нотр-Даме, на площади святого архангела Михаила, то есть Сен-Мишель. Мне хочется иногда возвращаться на набережную Сены, где в разных составах мы, знакомые и не очень, сиживали после работы, распивая кто пиво, кто вино, закусывая после обеда утренним багетом и акционным сыром из супермаркета. Вели пока еще ничего не значащие беседы без подвохов. Все эти беседы сразу обо всем и вовсе ни о чем.

Тут я улыбнулся, внезапно вспомнив, что не далее чем вчера меня приняли за канадца, сославшись на акцент. Не то чтобы мне хотелось скрыть русский акцент, который звучал для местных комично и грубо — так, будто какие-то злыдни из сказки переругиваются между собой, и не то чтобы я радовался тому, что он выветривается. За несколько, с оговорками, лет меня сначала, как полагается, принимали за поляка или румына, потом за испанца или итальянца, теперь вот начали принимать то за бельгийца, а то и за канадца. Если бы захотел и остался тут еще на несколько лет, то, возможно, в итоге меня начали бы принимать за условно местного сами местные. Но твердо решил, что уезжаю в Россию. И отговорить самого себя не получалось.

Сейчас, по дороге к Нотр-Даму, вспомнилась прочитанная недавно заметка о том, что Парижская соборная мечеть, которая находится практически напротив, но на другом берегу реки, помогала евреям спастись от нацистов, от жертвоприношения во славу германского оружия, выдавая им поддельные, типа «мусульманских», удостоверения личности. То есть спастись от холокоста — этот термин, как я узнал, в переводе с греческого и значит «жертвоприношение».

Ну а я сам по себе в это крайнее, то есть последнее вроде как мирное время, приобретенное для меня другими чудовищной ценой, мог по своему желанию скрыться, раствориться и воссоздаться заново, хоть и с некоторыми отличиями. И сказать, что так и было. И никто бы не догадался.

Мысли просто снова вспыхивали, и я снова не успевал их додумать. Они самому мне казались полуистертой переводной калькой с каких-то там пассажей из французских серьезных книг, читанных на русском и пестревших заносчивой кривизной вроде «суперрынок» вместо «супермаркет». Внутри почти не ощущалось никаких переживаний.

Шел все дальше, дальше. Boulevard du Palais. Пересек дорогу к кафе под красным тканым тентом с надписью «Блины и мороженое». Потом еще «Золотое солнце». И кругом разлинованные бежево-кремовые дома с черничными провалами окон, окаймленных решетками с усиками-завитушками. Заметил серые каменные венки, обрамлявшие букву N на пролетах моста. И вот я, бодрым шагом пройдя по пыльной площадке, присоединился к очереди на вход в Нотр-Дам. Начинавшаяся у самого памятника в виде утеса великому Шарлеманю очередь собрала вокруг себя копошащихся детей и нагловатых голубей. И те и другие что-то клянчили, поднимая пыль и шум на разных языках. Пара попрошаек малопонятного из-за своей неопрятности происхождения сновала тут и там.

Стоя в очереди, я насчитал двадцать восемь фигур на барельефе над входом в собор. Под одной из них, рядом с центральной, — то ли барашек, то ли козлик.

Оглянувшись, заметил на каменной скамейке поодаль от очереди пожилую пару. Дама сидела, картинно сложив руки, и глядела на меня. Я отвернулся и посмотрел себе под ноги, обнаружив, что чуть не наступил на камень с высеченной надписью La Couronne, что значит «Корона».

На удивление, не прошло и десяти минут, как уже стоял у массивных, искусно окованных деревянных дверей портала Святой Анны, упираясь глазами в табличку с перечеркнутыми шляпами, собаками и прочим светским скарбом.

С накатывающими замираниями сердца и отдохновением разливающейся по всему телу прохлады я вошел в собор. Даже не зашел, а будто меня занесли ласковые руки кого-то давно знакомого или даже родного. Дышалось так легко, как иногда бывает в первый, даже еще не совсем весенний день, когда понятно, что зима позади и впереди сладость, ненавязчивая теплота и радость. В такие моменты не верилось, что я все еще наяву, и, боясь вдохнуть глубже, думал, что проснусь и снова все как у людей. Но я вдохнул и никуда не проснулся. Стоял и молча внимал тишине. Тут взгляд упал на висевшую в церковной лавке, располагавшейся в прихожей храма, икону Владимирской Божией Матери.

Я не ожидал увидеть православную икону в одной из главных святынь католического мира, но не решился спросить у женщины в лавке про то, откуда здесь эта икона. Чем лучше я говорил на местном языке, тем почему-то меньше желал общаться.

Позволил себе ступать медленно и не особо глядеть под ноги. Рассматривал те самые красочные витражи, стиль которых я запомнил с первого раза еще в детстве. Невольно прислушивался к тихому шелесту фраз на разных языках.

Мерцающие свечи в пространстве, тянущемся вверх, где о времени ничего не напоминает. Во всем стремленье в высоту, и нет боязни упасть как бы то ни было низко.

И вдруг я вспомнил о том, что сейчас в Париже с визитом находится наш патриарх. И что по этому случаю в соборе Парижской Богоматери целую неделю будет выставлен для всеобщего обозрения тот самый терновый венец Спасителя.

Обычно венец показывали прихожанам в первую пятницу каждого месяца, но я ни разу не смог попасть, так как постоянно работал по пятницам. Меня ставили в сложное время, и отпроситься, перенести смену руководство находить возможности не хотело.

Примерно с месяц назад, поняв, когда же именно насовсем уезжаю, и поставив, насколько мог заранее, об этом в известность руководство, — все-таки отпросился с работы и в один вторник сходил исповедоваться и причаститься в собор Александра Невского, который рядом с Триумфальной аркой на Елисейских Полях. Причем исповедался и причастился я в первый раз в своей жизни. В дальнюю дорогу, которая неизвестно когда закончится, надо выходить чистым и с открытым сердцем — так решил я для себя.

А теперь вот, снова временно беззаботным, дошел в очередной раз и до Нотр-Дам. И так повезло, что именно теперь смогу увидеть убедительную реликвию христианского мира — тот самый терновый венец.

Обойдя сбоку зону алтаря, где священник отправлял мессу, направился в восточную часть собора. Здесь скоро тишина мягко, но еще плотней окутала меня. Я понял, что уже у цели. Ласковый холод побежал по рукам. Передо мной терновый венец Спасителя. Просто молча изучал иссохшие ветви венца, заключенные в хрустальный корпус, и выточенный из золота, вьющийся поверх него растительный орнамент.

Я подавлял в себе без спроса нарастающий вопрос, так как ответ на него не мог быть никаким, кроме как утвердительным, а всякая утвердительность в таких случаях пугает сонный разум типа моего. Подобное знание растворит без остатка все напластования иллюзий. А если у меня ничего, кроме них, и нет? Да и попросту, наверное, боялся даже на секунду сказать себе правду, ведь за ней тут же последовал бы необратимый переворот всего меня, раз и навсегда, и я элементарно не выдержал бы — как не выдержал бы свободного полета, так как не имел к этому привычки, пресмыкаясь по земле.

Просто стоял и с надеждой, восторгом и дрожью внимал разливавшимся внутри меня каскадам безмолвия.

Так, будто вся моя накопленная с процентами на осадок злоба, усталость, фрустрация растворились без следа, как спертый, гнетущий воздух в комнате, где открыли окно.

Показалось — что-то коснулось моего лица.

Но я так и не посмел полностью допустить в себя и усвоить своим существом мысль о том, что венец — подлинный. Не верится мне, что это — тот самый венец, сохранившийся аж спустя две тысячи лет. Да и если уж на то пошло — существовал ли его Носитель так, как существовали до сих пор и существуют, например, люди.

Но все-таки даже ничтожной возможности и вероятности, что — «да», хватило, чтобы повергнуть меня в трепет. Я замер то ли от ужаса, то ли от восхищения. Но больше я вместить не мог. А может, не хотел и даже не знал, как захотеть и как захотеть именно сейчас.

Пусть так — всему свое время. А время, все время, бежит все быстрее и быстрее. И я так рад, что оно у меня, судя по всему, еще есть.

Следующий помысел посетил меня: «Как же так получилось, что потребовалось вмешательство аж самого Творца, чтобы остановить мерзотную деградацию творения? Что такого серьезного и необратимого произошло?» Я не мог уложить, вместить себе в ум, как можно спуститься по такой жуткой, скользкой наклонной дорожке, вниз, до самого дна и дальше — под землю, в ад, в гниль, в шеол… и притом добровольно, с самого начала зная все наперед.

И еще более тяжкий вопрос встал во весь рост передо мною — оправдывала ли цель такое средство? Дало ли это результат… Но тут я даже и не подозревал наличие какого-то ответа для себя.

Только припомнил недавний короткий разговор с Аделем, то есть су-шефом моего бывшего ресторана, о том, что Бог — один. То есть один — у мусульман, и у христиан, и иудеев. «Да, один, — пришла тогда мне в голову мысль, — один. Но вся разница в том, до какой степени он может проявиться в мире, который он сотворил некогда. В исламе и иудаизме ведь как — Бог проявляется в виде Закона, данного людям. Следуешь Закону, и все, в принципе, будет нормально. Бог выведет тебя по более-менее прямой дороге. В христианстве уже несколько не так: le néant^[16], вопреки законам, разрослось до того необратимо, что пришлось идти на крайние меры и невиданный, предельный уровень личного вмешательства. Чтобы избавить от неизбежного».

Припомнил еще, как пару лет назад по пути в студенческую столовую меня подловил некий англосаксонский проповедник. Мужчина средних лет, не самой неприятной наружности, с посконно-английским акцентом предложил взять бесплатно Евангелие в мягкой обложке, чтобы почитывать иногда. И, между делом так, начал рассказывать про их собрания и обсуждения прочитанного. Я вежливо отказался от собраний, сославшись на мой досадно невысокий пока что уровень владения французским и уж тем более английским языком, не позволяющий мне не то что обсуждать на этом языке столь серьезные вещи, но даже и читать о них со словарем. На что с его стороны получил мелкий комплимент моему уровню языка, по его словам, гораздо более высокому, чем тот, на котором находился сам мужчина, когда приехал во Францию на миссионерское служение.

Ответил проповеднику, что подумаю, но на самом деле я, можно сказать, православный и нам не особо рекомендовано ходить на собрания до имеющих иное вероисповедание. Тут миссионер пару секунд задумался, приподняв светлые брови, протянул мне Евангелие. Я взял книгу и быстро убрал ее в рюкзак.

А потом этот мужчина спросил, кто же для меня Христос и каковы, по моему мнению, его цели и задачи.

«Это тот, кто дарует… Избавление. Я знаю это слово по-английски — Salvation, но не знаю по-французски», — отозвался я. «Я помогу тебе, по-французски это le Salut. Вот видишь, а ты говоришь, что плохо знаешь язык», — с готовностью отозвался миссионер. «Но позволь спросить тебя, а как ты узнаешь, что ты получил это избавление? И, собственно говоря, от чего это избавление?» — продолжил он.

«Избавление от тошной бессмысленности и напластований иллюзий, чтоб ее скрыть, — это прежде всего! Как узнаю?.. Откуда я знаю… Я же еще не получил. Но уверен, что точно опознаю, если получу хоть что-то напоминающее это избавление, и точно ни с чем не спутаю», — определил я, неожиданно для самого себя, так уверенно, будто готовился к этой встрече и этой фразе. Улыбнулся и, попрощавшись, удалился, оставив миссионера на пригорке перед университетской столовой в некоторой, как я мог тогда ясно увидеть, растерянности.

Промотав в голове этот случай, решил теперь пойти присесть на лавочку и просто дать отдых мыслям и ногам. Присел и начал заново рассматривать, как дневной свет оттеняет изящную стройность колонн. Вокруг сидели разные люди почти что отовсюду и перешептывались на своих языках.

«Зачем тебе это все?» — и не раз, и не два, и не три спрашивал меня В. с некоторым раздражением и тревогой, неизменно прибавляя что-то про «еврейские сказки для управления народными массами». Я отвечал что-то вроде: «Сказки, не сказки — без разницы, но религия — это то, что реально работает. А машинальные причинно-следственные связи — не особо. И понимание религии — реально не для средних умов. И без религии мы бы уже все давно скатились в содомию и каннибализм». Меня подтолкнуло к изучению всей этой темы состояние чужбины, разрыв, причем довольно болезненный, со своей обычной средой, хотя бы я и вспоминал о той среде с содроганием. Так-то у меня на районе и церкви не было. Так-то я б и жил как все вокруг. Как трава рос бы, и особо поводов задумываться о чем-то высоком и не находилось. Так — колыхался бы под ветрами, а потом меня скосили бы, например, на корм скоту, и все. Но у меня каким-то неведомым путем вышло уехать и остаться во Франции, и одним только прилежанием, деньгами или даже удачей появление такого шанса по жизни не объяснить. Я знавал немало лиц, причем с достатком, который мне разве что по праздникам снился, у которых и заграна не было. А я не просто уехал, но худо-бедно закрепился здесь: освоил язык, в универ поступил и даже один курс магистратуры окончил, за который диплом местного государственного образца получу, работу какую-никакую находил. А сколько замечательных, интересных, приятных, отзывчивых и добросердечных людей, протянувших мне руки помощи, я встретил на своем пути! И французов, и русских в широком смысле, да даже американцев, даже итальянцев. Даже арабов, африканцев. Да много кого! Я бы и половины этого пути не преодолел сам без них. Все это самому мне, самому по себе — не под силу. А ведь мог и не встретить. А опираться на свой собственный или даже позаимствованный где-то опыт в таком подвешенном состоянии — ну, разве что иногда.

Для себя я давно сформулировал, что можно все делать правильно, бодро шагать по проложенной для тебя дороге, не высовываться и не отсвечивать, жить по предзаготовленным добротным инструкциям, верить в образование как в социальный лифт до роскошного пентхауса, пить витаминки и все равно остаться не у дел или вообще провалиться на ровном месте. Да даже если и иметь блатные протекции по жизни, то все равно положительный исход никому не гарантирован. Материя — ничто. Все эти фокусы с яблоками впечатляют до определенного момента, но ничему не учат особо. Материя управляется не другой материей, а чем-то извне ее. Да и как вообще она возникла? Из другой материи посложнее или попроще? А другая откуда тогда?

Потому без молитвы реально надеяться в чем-то там хоть сколько-нибудь серьезном преуспеть — наивная и самонадеянная возня и трата времени, которого и так все меньше и меньше. Именно молитва и преображает все вещество вокруг хоть к чему-то получше.

А нам все навязывают эти замшелые воззрения трехсотлетней давности, что типа как бы если что-то не улавливается органами чувств или приборами, их усиливающими, то этого и нет. Замшелые воззрения, заклейменные как популизм и демагогия для искусственно приземленных масс. Воззрения, навязывающиеся в приказном порядке, чтоб проще и дальше втюхивать всякую нелепость, и желательно в кредит.

Я пару раз глубоко вдохнул, и тут вдруг показалось, что где-то далеко раздался колокольный звон. Ни разу не слышал, чтобы в Нотр-Даме звонили колокола, да даже если и звонили бы, призывая прихожан на службу, то еще рано — максимум пара минут пятого. Но когда кажется — нужно креститься. И я, перекрестившись и поклонившись, вышел из храма. Прошел мимо пары акробатов, дававших представление на паперти рядом с мостом Дубль, и двинулся в сторону В.

Примечания

16

Ничто или небытие (фр.)