Пустота

Федор Кумарин

Девятнадцатилетний Фёдор Кумарин живёт в небольшом сибирском городке. Он учится в провинциальном университете, страдает бессонницей, медленно теряет интерес к жизни. Фёдор думает, что вокруг него и в нём самом существует лишь пустота. Он кажется себе ребёнком, который никак не может повзрослеть, живёт в выдуманном мире и боится из него выходить. Но вдруг в жизни Фёдора появляется девушка Алиса, способная спасти его от пустоты и безумия. Книга содержит нецензурную брань.

© Федор Кумарин, 2020

ISBN 978-5-0051-6329-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Пустота

Любовь есть основная духовно-творческая сила русской души. Без любви русский человек есть неудавшееся существо. Цивилизующие суррогаты любви (долг, дисциплина, формальная лояльность, гипноз внешней законопослушности) — сами по себе ему мало свойственны. Без любви — он или лениво прозябает, или склоняется ко вседозволенности. Ни во что не веруя, русский человек становится пустым существом без идеала и без цели. Ум и воля русского человека приводятся в духовно-творческое движение именно любовью и верою.

Иван Ильин

Глава 1. Чемпионка

Пустота содержится во всем. В том числе в бессоннице, которая лежит рядом со мной, целует меня, покусывает, облизывает… На моей жирной коже появляется слюна пота… Бессонница такая ласковая. Бесконечная, беспробудная, бесславная. Я лежу на кровати. Вдыхаю холодный, чёрный, могильный воздух. На часах — пять утра. Лёг я в двенадцать. Четыре нуля. Красивые такие, овальные. Почему у них нет лиц? Нули не хотят быть похожими на людей? Но они ведь похожи… Нули — это зеркало. Я вижу в том зеркале себя. Мёртвого, сального, кожаного…

Пять часов без сна. Лежа на кровати. Без дела. Схожу с ума. Душу разрывают собаки безумия. Мокрые такие, жалкие, как на помойке. Они рвут целлофановые пакетики моих маленьких мыслей, достают картошечку, косточки. Обгладывают.

Я — в поту. Батарея отключена, но в комнате всё равно жарко. Пот пожирает меня. Мне больно. Ярость колется, вонзает ржавые иглы страха в мою голову, в мои кривые руки, в потрескавшиеся губы. Почему из них не течёт кровь? Неужели я болен? Кто я? Почему эта комната длится так долго? Сколько можно? Почему время остановилось?

Сколько можно лежать на этой насквозь мокрой, вонючей подушке? Сколько можно укрываться одеялом, которое расплавляет меня? Чувствую, как тараканы пота ползут по лбу, заставляя безумие выкалывать мне глаза. Боль. Боль повсюду. Куда от неё деться? Умереть? Но когда умираешь — не будет ничего, даже боли. Зачем умирать? Это, как и всё остальное, не имеет смысла.

Боль. Стены, подушка, потолок, пол. Всё это — боль. Я — лишь сгусток боли. Маленький участок боли, отрицающий всеобщую боль. Можно представить себя бунтовщиком. Но какой же я бунтовщик?

«А-а-а-а-а! — кричит внутри меня Существо. — Нет! Дурак!»

Я сажусь на кровать. Жалкий стон вырывается из моего рта. Мне плохо. Но я ничего не могу сделать. Сон просто издевается надо мной. Разум просто издевается надо мной.

Я сажусь и начинаю биться головой о кровать. Просто чтобы заглушить боль. Чувствую, как по лбу течёт что-то, кроме пота. Кажется, кровь.

«Стоп, — говорю я себе, — пора прекратить».

Я ненавижу себя. Разбитое зеркало. Порежь стеклом горло, Существо. Умри. Но я не могу умереть. Ведь я — пустота.

Смотрю на себя в зеркало. Прыщавая морда, рыхлая, резиновая. Куча черных точек, кратеров, в которых засели белые червячки. Некоторые прыщи, самые большие и красные, давно готовы выпустить червячков наружу. Коричневые волосы, которые торчат во все стороны. Они всегда кажутся сальными и немытыми, сколько их ни мой. В волосах — перхоть, которая каждый день засыпает сугробами проспекты моих кривых плеч.

Я смотрю на свой кривой нос, крысиный такой, огромный, во всю морду. Смотрю на свои огромные, сросшиеся брови. Благо, что место, где сплетаются эти две волосатые гусеницы, можно сбрить. Смотрю на свои большие, неровные, жёлтые зубы. Каждый раз, подходя к зеркалу, мне хочется блевать. Зачем я вижу это Существо? Неужели оно — это я?

Карие глаза Существа, его синяки под глазами, огромные ноздри, волосы, прыщи. Всё это так мерзко. И как люди его выносят? Почему они до сих пор не убили его? Как люди вообще позволяют Ему говорить?

Я умываюсь, ложусь на кровать. Вроде успокоился. Дышу и как бы не думаю ни о чём. Рассвет стучится в глаза. Решаю, что через час встану и займусь хоть чем-то. Надо жить, пока могу. Пока я ещё не потерял разум.

В этот момент я засыпаю. Мне снится сон о том, что я прячусь за кустами, наблюдая за девочкой по имени Полина. Я был влюблён в неё целых два года. Весь одиннадцатый класс и первый семестр университета. После школы она уехала в Санкт-Петербург, а я остался здесь. Поступил на журфак в местный говённый вуз, который теперь ненавижу, и всё такое… Да что уж говорить. В одиннадцатом классе я всё ещё надеялся, мечтал, верил, писал. Это и позволило мне влюбиться. Казалось ведь, что всё это в последний раз: город, люди, моя комната. Я был полон чувств, даже стихи легко давались… Ну и Полина. Она всегда казалась мне самой красивой девочкой в мире, всю школу, но я считал её примитивной, обычной. Однако в одиннадцатом классе с ней познакомился мой школьный друг. Юрий Денисов. Впрочем, его имя можно не запоминать, мы уже не дружим. Он сейчас там же, в Питере, становится звездой рок-сцены. Так что ещё узнаете о нём. Может, когда-нибудь он приедет в ваш провинциальный городок с концертом.

В общем, Юрий Денисов начал общаться с Полиной. И он рассказывал мне о ней. О том, какая она таинственная, волшебная, восхитительная. О том, что она гуляет по ночам, мечтая о мальчиках, в которых у неё никогда не было недостатка, и об украшенном дворцами и соборами Санкт-Петербурге. И вот мне снилось, что я наблюдаю за одной из таких прогулок. Полина была в лёгком летнем сарафане с цветочками. Волосы её покрашены в розовый цвет. На самом деле, она покрасила их только в Питере. Я ни разу не видел её розовых волос вживую. Хотя вру, видел. Летом, когда Полина приехала на каникулы, она шла мимо нашей школы с одним из моих одноклассников. Но я не подошёл к ним. «Пусть я лучше останусь неудачником из её прошлого, чем буду неудачником из её настоящего», — подумал я тогда. Как же пафосно. Ей же просто на меня наплевать. Один из чуваков из школы. Просто дурак. Жалкий дурак.

И во сне я тоже был жалок. Плёлся за ней, глядя, как она играет со звёздами, словно с бабочками.

Время подъёма — 10 утра. Я без проблем мог бы поспать дольше, но не делаю этого. Надо чем-то заниматься. Я вспомнил про сон и решил найти стих про Полину, который написал в том же одиннадцатом классе. Выкинул из стола макулатуру, перерыл бумагу. Семинары, старые доклады, неудавшиеся рассказы, от которых воняет графоманией. А вот и стишок. Впрочем, от него пахнет не лучше.

У него даже было название — «Девочка с персиками». Как картина Серова. Ага.

Мне было скучно, небо пищало,

Точно сонливый, веселый щенок,

Скрипнула дверь,

Громко лампа упала,

Бриллиантом на шёлке всплывал потолок!

Ах, почему, почему же не спится мне уже третий час?

Деревце, звезды!

Мне грустно! Мне грустно!

Снился мне жуткий сон!

О том, что я стала немой проституткой,

Взобравшись на скользкий пилон!

Где же? Ну где же все-таки люди?

Ночью их нет, а что днём?

Почему все считают, что я — это блуд

И дурость в смешении с вином?

Боже, о Боже, ты слышишь, Ты слышишь?

Какой же ты, Боже, какой?

Мне снилось недавно — есть улица и лишь

На ней приведение с косой!

Ну почему, почему мне не страшно

Ночью такой одной?

Никто здесь не будет из них умиляться

Лживо моей красой!

Слёзы текут по прекрасной щеке,

украшенной только веснушками

Они — как и звезды галактик, бесед,

Стоящих за хрупкими кружками!

В эту щеку не один целовал

Меня… Только всё позабудется!

Я для него — не раскрытый журнал,

Не книга, а сочная курица!

Слёзы и песни…

И грустно мне так,

Что иду я ночью и плачу,

Засоряю одежду мусором слез —

Не хватит, чтоб выстирать, прачек…

Пляшут веснушки в зале лица,

И жалобы рвут мою душу.

Как же мала, и все не могу

Найти ту великую сушу!

Я плыву, я плыву, я плыву, я плыву,

Пополняя запас океана!

Я прочту, я прочту, я прочту, я прочту

Пепел мёртвых страниц Корана!

Схожу я к буддистам, схожу к православным,

Найду я, как жить, во что верить!

Я на границе огромного мира,

Которого мне и не склеить!

Я отыщу веру, правду, любовь,

Стану прекрасной, как лебедь!

Но…

Вы и тогда не поймёте меня,

Не пожалеете даже.

Скажете: «Пошлая, злая была

Странная, как Мальвина,

Долго жила, а потом умерла

Грустная девка Полина».

Внизу была подпись «Фёдор Кумарин». Ах да, со всеми этими рассказами я совсем забыл сказать, как меня зовут. Фёдор Кумарин — это и есть моё имя. Дерьмовое, правда? Что ж, как есть. Что ещё можно сказать обо мне? Учусь на втором курсе университета на самой бесполезной специальности во вселенной — журналистике. Разлагаюсь. Профессионально занимаюсь трусостью. Чувствую внутри пустоту.

Прочитав стих, я сложил всю вытащенную бумагу обратно в стол, скомкал стишок и выбросил в урну. Я думал, стих будет куда лучше. А оказалось, обыкновенное говно из тех лет.

Посмотрел на часы — 10:30. Я потратил слишком много времени зря. У меня ведь вообще-то есть план. Я должен жить по плану. Должен учиться.

Первым по расписанию, которое я сам себе выдумал, — история. Открываю книгу по истории средних веков. Читаю о времени, когда Византии не стало как государства. От захвата Константинополя крестоносцами в 1204-ом году крестоносцами до взятия его силами Никейской империи в 1261-ом. Именно тогда Византия была восстановлена. Правда, всего на двести лет. Потом она снова умерла. Она долго умирала. Потом еще и Османская империя долго умирала. Проклятый город царей.

Я тоже долго умираю. Только я не хочу. Зачем? У меня нет даже желания умереть. Нет страсти. Просто пустота. Чувство, когда ничего нет. Кроме тоски, разве что. Но и тоску определить трудно.

Я читаю, пытаясь игнорировать головную боль.

За окном гниёт мой город. Я гнию вместе с ним. Время проходит. На улице — метель. Она свистит, шепчет, словно рассказывая мне сказку. Где-то за горами, за лесами, были и герои, и Иваны, и богатыри, и Кощеи-бессмертные. Но это — далеко. А я здесь. Смотрю на то, как люди сидят в маленьких кирпичиках, в которых выдолблены квадратные окошечки.

Внизу, на улице, пилят деревья. Эти деревья, серые и обглоданные, всегда стояли здесь, сколько я себя помню. Теперь и они уходят с этого двора, с этой улицы. Но я остаюсь здесь. Не знаю, зачем. Может быть, и меня нигде нет. Я — просто сгусток пустоты. Сгусток болезни.

Они спиливают деревья. Деревья кричат. Я тоже хочу кричать, но не могу. Я спиливаю глазами буквы. Такие идеальные, добрые буквы, которые постоянно оказываются преданными. Буквы прыгают, они спорят с ветром, что ломится в окно. Сугробы пополняются снегом. Градусник застыл на минус тридцати. Деревья хотя бы перестанут мёрзнуть. Их мучение кончилось. Когда же кончится моё? Когда я перестану соприкасаться с реальностью?

Реальность. Как это страшно. Но, самое главное, почему никто этого не замечает? Почему никто не замечает, как машины близки к столкновению, как дома близки к падению, как люди близки к смерти? Они просто ходят, скрывая своё сумасшествие. Бред. Безумие. Одежда, понты, желание самоутвердиться, гордость, алкоголь, который не лечит болезнь, а только притупляет её на секунду. А потом — только хуже. Почему — только хуже? И кто поможет? Вроде мы все добрые, но почему некому нам помочь? Неужели давно настал конец света?

А время идёт. Я нахожусь вне времени. Оно проходит, но ничего не меняется. У меня. Но другие — впереди. Они бегут, разрывают красные ленты, выигрывают медали. Один я сижу и смотрю на буквы, переворачиваю страницу за страницей. Растворяюсь в фантазии, пускаю её по венам, чувствую, как мне становится хорошо. Я читаю историю, потом сочинение одного ирландского автора, которого все и так все хорошо знают. Затем открываю группу с порнухой, пытаюсь смотреть, гляжу на блондинку с красивыми длинными ногами, маленькой грудью. Она похожа на актрису Эмбер Хёрд. Пытаюсь вспомнить, где снималась Эмбер Хёрд, но не могу. В каких-то фильмах про супергероев, наверное. Разве сейчас снимают что-то другое? И это говорит человек, который сам смотрит почти все из них. Снобизм, не правда ли?

Продолжаю смотреть на блондинку. Ей в рот засовывают трусы. Огромный татуированный негр с козлиной бородкой улыбается, потеет. Начинает её драть. У актрисы краснеют щёчки. У неё такой девчачий, нетронутый голос. Она так мило краснеет… Как будто не трахается с негром, а стесняется мальчика, что позвал её на первое свидание.

Мне становится тошно. Сколько можно это смотреть? Это же так мерзко. А она такая красивая… Даже селиконовых сисек нет. А раньше и на селиконовое говно вставало. Теперь всё как-то стёрлось. Сколько можно так жить?

Пиликнул телефон. Одноклассница выложила историю в Инстаграм. Она уехала по обмену в Испанию. Идёт по уютной, испанской улочке. Хохочет. Это — моя первая любовь. Девочка с белыми волосами. Похожа на порнозвезду, которую только что драл негр, только чуть проще. Милый носик картошкой, зелёные глаза. Небольшой рост. Хорошая, сочная такая жопа.

«Мне срать, срать, срать, — говорю я себе, — мне срать». Эти слова я произношу несколько раз на дню. Чтобы не было так больно. Они все что-то делают, чего-то достигают. Всё, что делаю я, оборачивается пустой. Я — бездарность. Половину дел не заканчиваю, половину заканчиваю плохо. Я вроде бы не сдаюсь, а вроде бы давно сдался. И что в итоге? В итоге я — один большой ноль.

Мне стыдно. За всё. В том числе и за то, что бесконечно ною, как тёлка. Да, я стыжусь себя. Бесконечно стыжусь себя. Хочу себя убить. За всё. Я труслив, я мерзок. Я говорю неразборчиво. Мой голос такой страшный и некрасивый. Моя кожа — один сплошной прыщ, который невозможно выдавить. Мои волосы — черви, которые срут перхотью. Успокойся. Возьми себя в руки.

Жизнь разбивается на маленькие осколки. Я не могу собрать их воедино. Я не могу собрать воедино самого себя. Кто-нибудь, помогите мне. Господи, помоги!

Но я забыл, что Тебя нет. Или Ты давно наплевал на людей, закинул их на самый дальний конец Вселенной, и на этом счёл свою миссию выполненной. Да какая разница… Всё — просто пустота. В том числе и Ты. Да и зачем мне верить в Тебя? Ты же — просто икона. Но мне больше не к кому обратиться. Когда я лежу в углу ночью и не могу уснуть, когда меня лижет огромный волосатый зверь с пастью крокодила, с кем мне говорить? В эти моменты один я, настоящий я, выключается, и на смену ему приходит совсем другой я. Трусливый и жалкий. Кто знает, может быть, это и есть настоящий я.

Я лежу в углу и глотаю пыль. Давно пора было пропылесосить. Но я не делаю уборку, мне лень. Или я слишком занят? Для чего я себя обманываю? Просто сижу в сети и глазею на фотографии красавиц, с которыми никогда не заговорю… Одна, другая третья. Они все так прекрасны. У них в глазах — огромные горы, которые раскалывают надвое красный блин моего горячего солнца. Горы окружены свежей, политой росой зеленью, вымышленными цветами из сказок. А за ними — море, его кораллы, его глубины, его загадочные существа…

Но я никогда не окунусь в волны этих глаз. Я буду глотать пыль и пытаться молиться, чувствуя, что внутри меня нет веры в Бога.

Я сжимаю крестик в руках. Сжимаю так сильно, что он ломается. Отломилась только верхушка, но Иисус невредим. Его не разорвало. Разрывает меня. И я завидую человеку на кресте. Его уже истерзали. Меня терзают изнутри. Сколько это продлится? Почему я жалуюсь? Я ненавижу себя. Встаю и бью себя по лицу. Сильно так, со злостью. В детстве я ходил на карате. Тем научили хорошо бить. Спасибо, сэмпай!

Смотрю в зеркало. Вроде всё нормально. Я ударил не так сильно. Синяка не будет.

За стеной кто-то кашляет. Мужчина-инвалид, который живёт по соседству, снова выплёвывает лёгкие. Я улыбаюсь и выплёвываю душу на бумагу. Потом встаю, сру и подтираю бумагой жопу. Снова улыбаюсь. Это лечит. Аннигиляция.

Я открываю стол и смотрю на свои бумаги. Сколько исписанных… Попытки написать три романа. Все — неудачные. Это потому что я бездарность, да. Чёртов графоман. Я бы давно прекратил этим заниматься, но не могу. Писать — лучшее лекарство из всех возможных. Пусть криво, косо, но это же для себя. Ещё для пустоты. Но её вроде бы нет. Вроде бы. Хотя почему? Всё, что я пишу, уходит в пустоту.

Никто не прочитает мои бесконечные очереди букв, никто не перевернёт моих страниц, никто не почувствует то, что чувствую я. И правильно. Я этого не заслужил. Я не заслужил, чтобы меня хвалили. Не заслужил хорошего лица, хорошего носа, волос. Не заслужил девушки, которая бы любила меня. Не заслужил сна. Не заслужил покоя. Не заслужил какого-то успеха, какой-то работы. Я даже не заслужил довольствоваться малым. Потому что и малого у меня нет. Есть только маленькая запертая комната, в которой я умираю, мама и папа, перед которыми мне безумно стыдно, две бабушки — одна умерла, а другая борется со смертью в разваленной русской деревне. Вот и всё, что у меня есть. Да, это не так плохо, да, у многих всё гораздо хуже. Но просто я чувствую боль. Она приходит сама. Она сама режет меня. Я не виноват… Не виноват. Простите, люди. Я знаю, вы понесетесь меня обвинять. И вы будете правы, конечно. Но простите, простите. Я ведь такой ничтожный.

Но я пытаюсь казаться нормальным. Хожу в местный университет для не слишком выдающихся подростков, общаюсь с людьми, учусь, шучу. Девушки называют меня циником, мизантропом. Это потому что им не нравятся мои шутки. Говорят, они слишком жесткие. Обижаются, когда я говорю им правду. О том, что они слишком любят себя, о том, что они самоуверенны, лицемерны, заносчивы, требовательны, чувствительны к каждому слову. Нет, не то чтобы я мщу им, нет… И я совсем не хочу привлечь их внимание. В моей группе, как и на всём потоке, нет ни одной красивой девчонки. Просто… Раньше я был романтиком, боялся сказать девочкам то, что думаю. Почему-то я хотел им понравится, пытался выглядеть хорошим, воспитанным. А сейчас мне насрать. Всё равно я никогда никому не понравлюсь. Я не создан, чтобы нравится. Я создан, чтобы разрушать самого себя, и всё. Больше я ни на что не годен. А, нет, ещё годен к армии. Наверное, меня заберут туда после вуза, отправят на какой-нибудь Кавказ, и там меня зарежут, как барана. Не самая плохая смерть, возможно, геройская даже. Ладно, шучу.

Я что-то говорил про девушек… Ах да. Знакомиться с девушками я тоже не пробовал. Из человеколюбия, конечно. Мне жалко ту, которая могла бы быть со мной. Никакая девушка не заслуживает такого убожества, как я. Любая найдёт себе кого-нибудь получше. В мире много нормальных людей. Кто-нибудь подвернётся. Красивым уж точно, к ним же очереди выстраиваются. А некрасивые мне не нужны. Я бы не смог их полюбить. А зачем жить с кем-то, если не любишь?

Как это хорошо — любить. Раньше я любил Полину, смотрел на её фотографии. Нет, не подумайте, я не занимался ничем пошлым и отвратительным. Я даже не представлял, что сплю с ней. Истинная любовь — это не когда ты хочешь с ней спать. Ты не хочешь секса и прочей ерунды. Нет, секс — где-то совсем далеко, за горизонтом. Вместо этого ты можешь часами просто смотреть на её носик. Ты можешь топить себя в её глазах, ты можешь гулять по берегу её влажных губ, оглядывая милые ямочки на её щечках. Ты умиляешься ею, тебе хочется почувствовать её теплоту. Ты чувствуешь, как любовь к ней разрывает тебя на части. Чувств так много, а ты так мал, чтобы удержать всё это в себе. Ведь каждый сантиметр её тела, каждая её фраза, каждое слово… Даже небольшой промежуток между двумя её передними зубами, даже похожая на маленькую звёздочку родинка на её чистом лбу — всё это занимает в тебе так много места. Но чувствам некуда выплеснуться, и поэтому ты мысленно целуешь экран, ложишься и воображаешь, как она, точно небесный ангел, танцует в белом платье перед огромной толпой, и все хлопают ей, восхищаясь ею так же, как восхищаешься ты.

Да, я чувствовал себя ничтожным, я знал, что не достоин её, но я любил… Ещё так недавно. Но почему сейчас во мне — только пустота? Почему сейчас я кажусь себе только призраком? Мне ничего не хочется, я живу из-под палки. Во мне есть только ненависть к себе и боль. Я не влюбляюсь. Просто смотрю на красоту женщин, но не влюбляюсь. Влюбиться трудно. Я этого больше не вынесу. Да и пустота не позволит любви заселиться в меня. Она все захватила. Кажется, я больше ничему и не удивляюсь. Кажется, я со всем смирился. Кажется, меня не заботит, где я учусь, как я учусь, что говорю, что обо мне думают люди. Наверное, всё плохо. Это приносит боль, но в остальном мне насрать. И это пугает. Сколько мне лет? Двадцать почти… Через пару месяцев будет двадцать. А мне наплевать.

Я сижу на стуле, чувствую, как потеет задница. Я весь липкий. Мне неприятно поднимать своё тело, тащить его по квартире, от которой меня тошнит, пить воду, в которой плавают оранжевые муравьи… Да, я забыл рассказать вам про своих соседей — про муравьев. Маленьких таких, желтоватых. Они в этой квартире повсюду. Пришли вместе с пустотой, как только я закончил школу. И не уходят. Бегают стайками. А я давлю их, давлю, давлю. Лишаю жизни. И растираю трупики в порошок. Нет, не от ненависти, просто от забавы. Ненавидеть их — уж перебор. Я просто свыкся. Они — часть моего жилища, которое медленно расползается по швам. Надеюсь, муравьи съедят и его, и меня, и всё вокруг.

Но вы спросите, каким образом муравьи оказались в моей кружке? Они нашли способ пробираться в кулер с водой. Через тоненькие, маленькие дырочки. Примерно через такие же в наш мозг проникает безумие.

Но меня не очень-то заботит, есть в кружке муравьи, или нет. Я просто беру стакан и глотаю воду. Мне постоянно хочется пить. Я постоянно потею. У меня заложен нос. Нечем дышать. Кто-нибудь, помогите. Ответ: Сам себе помоги.

Что делать? Я не знаю. Просто живу. Действительно. А что ещё тут поделаешь?

Постепенно на улице настала ночь.

За окном плачет ребёнок. Его плач пытается поглотить рёв автомобильных двигателей. Но на дорогах слишком мало машин. Городу не удаётся сломить плач ребёнка. Я слышу его.

«Мне больно, — кричит он, — отпусти!»

«Пойдём, — тащит его за собой отец, — пойдём искать твою мать, шлюху».

Мне жало мальчика. Сижу и думаю о том, как ему не повезло. У меня в детстве всё было хорошо. Родители обеспечили меня всем. Но почему сейчас я — такое ничтожество? Почему я ничего не смог сделать сам? Почему я — просто хранилище пустоты, и ничего больше?

Кажется, что я — такой же ребёнок, как этот мальчик. А люди моего возраста — взрослые дяди, живущие совсем другой жизнью, чем я… Что я? Я хожу, пытаюсь им подражать, но получается у меня как-то скверно. Словно всё это — не по-настоящему. Словно взрослая жизнь тащит меня за руку, а я не хочу идти с ней… Я всё ещё там, в прошлом. Я — порвался. Я — никто. Я — сумасшедший старик, который только и может, что думать о совершённых ошибках и собственной непригодности.

Болит голова. Шторы задёрнуты. Я сижу за компьютером, пытаюсь писать курсовую. Перед глазами — снова буквы. Постоянно — буквы, которые только и делают, что предают меня. Почему вы такие недоступные, буквы? Почему вы вонзаетесь мне в сердце и не можете покинуть меня? Почему вы не даёте мне спать? Почему я не могу подчинить вас себе? Почему моя рука может рождать только кривые, искалеченные буквы? Я так вас любил, но вы плюнули мне в лицо, посмеялись надо мной. Я — не гений, понимаю, но почему вы со мной так… Вы ведь даже не дали мне шанса. Теперь я уже никогда не смогу написать хорошие, красивые, волнующие сердце буквы, потому что внутри меня — липкая пустота. Просторная пыльная комната, по которой тихо катается шерстяной комок страха.

Я слышу крики пьяниц за окном. Отключил батареи, чтобы перестать потеть. Утром мать скажет, что в моей комнате очень холодно. Но если здесь холодно, почему я потею? Почему я чувствую, что сгораю? Может быть, я просто придумал себе жару? Может, я себе и весь мир просто придумал? Просто так, от нечего делать?

Я хочу заняться чем-нибудь настоящим. Хочу, чтобы что-то произошло. Хочу стать героем какой-нибудь истории. Но знаю, что вокруг — только упругая пустота. Я никем не стану. Я просто огрызок, который живёт в своей конуре. Что представляет из себя моя жизнь? Попытки заснуть, завтрак, социальные сети, в которых я ни с кем не переписываюсь — просто читаю новости и смотрю на фотографии красивых девочек. Чтение книг, которые быстро вылетают из головы, просмотр фильмов, из которых очень немногие остаются у меня в памяти. Музыка, которую слушал тысячу раз. Русский реп, который подпитывает меня злобой. Ведь страх можно победить только злобой, вы знаете? Вот я и пытаюсь. Только получается плохо.

Что ещё? Походы в университет, сидение на лекциях или на практиках, которые я в последнее время делаю на скорую руку, потому что мне просто лень. Обед… Обычно — шаурма, маленькая, с курицей, четвёртый вид (с корейской морковкой), с обычным соусом. Иногда — какой-нибудь гамбургер. Вечер. Уроки. Ужин. Мытьё обуви… Своей и родительской. Выливаю грязную воду в туалет, затем мою ведро. Безуспешные попытки писать. Если остаётся время — занятия историей или английским. Перед тем, как ложиться под одеяло, сотканное из шипов и пота, я читаю. Вот, кажется, и всё.

Ничего интересного. Интересное происходит только в моей голове. Наверное. Хотя кому это важно?

Утром выхожу на улицу, в аптеку, за каплями для носа. Справа и слева навалены спиленные деревья. Вот и деревья исчезли. От них остались обрубки. Они похожи на меня, эти обрубки. Такие же ничтожные, кривые. Но в них же есть что-то красивое, да? Возможно.

Вокруг меня — каменные квадраты с окошками. Как их много… Весь город состоит из этих квадратов, из слипшихся друг с другом балконов, серо-коричневых, захламлённых.

Лёд, горы снега, гаражи. Серое, грязное небо, полное пустоты.

Ржавые качели, обледеневшие лесенки для детей. Шины. Какие-то советские столы, за которыми бухают местные алкоголики. Тоже обледеневшие.

Прямо в лицо дует холодный ветер. Он обжигает лицо. Я закутываюсь в шарф, чувствую, как нитки лезут мне в рот. Когда глотаю слюну, кажется, что глотаю и нитки тоже. Пусть в моём желудке муравьи путаются в нитках. Им хотя бы будет не так скучно, как мне.

Захожу в аптеку. Здесь работает баба Нина с соседнего подъезда. В детстве, когда я ещё только ходил в начальную школу, родители просили её смотреть за тем, чтобы я, уходя учиться, поел и ничего не спалил, чтобы всё выключил, закрыл двери.

Баба Нина — хороший человек. Все бабки в моём подъезде — ворчливые и противные. Они делают то, что полагается делать противным советским бабкам. Поносят всех обитателей подъезда, ругаются на всех матом, пытаются учить жить молодых. Но баба Нина не из таких. Она — добродушная старушка. Со всеми здоровается, совсем не ругается, не ворчит. Чудо, а не старушка.

— О, Федя! — воскликнула она, только увидев меня.

— Здравствуйте, баб Нин, — поприветствовал её я, — как у вас дела?

— Да у меня-то нормально, жить можно. А у тебя как? Мама, папа как? Работают?

— Да, работают, а как же… — ответил я.

— А ты учишься, да?

— Да, только сейчас на каникулах.

Баба Нина нахмурилась.

— Вроде бы в том году в это время ты уже учился, — сказала она.

— В том году было другое расписание, — объяснил я ей. — Сессия была в декабре. В этом году сессия прошла в январе, поэтому я ещё отдыхаю.

— Хорошо. А что ты пришёл? У тебя снова проблемы со сном?

— Со сном у меня всю жизнь проблемы, — сказал я. — Мне капли для носа нужны.

— Ты, кажется, уже долго капаешь. У тебя, наверно, уже зависимость образовалась! Ты лучше ноги парь, картошкой дыши, эвкалиптовым маслом. Погоди… У меня есть рецепт народных капель, ещё от мамы мне достался… Надо пять чайных ложек свекольного сока и одну чайную ложку мёда…

— Баб Нин, — перебил её я, — мне бы нормальных капель.

— Ну хорошо, держи, — сдалась она. — Я маму твою встречу, скажу про рецепт. Может, с ним-то получше будет.

— Хорошо, баб Нин, — для приличия согласился я с ней. — Я в интернете ещё посмотрю… Про эту свеклу. До свидания.

— До свидания, Федя, не болей там.

— Я уже болен, — пробурчал я себе под нос.

— Что? — спросила она.

— Ничего. И вам не хворать, — сказал я и вышел из аптеки.

Мне не хотелось возвращаться домой. Там снова будет эта тесная комната, эта черепахоподобная кровать, которой я очень боюсь, это окно с вечно неизменчивым изображением. Там меня будут преследовать зеркала, в которых я всегда вижу чудовище. Там будут пот и страхи. Я боюсь этой части хрущёвки, которую называю своим домом. Кажется, я давно врос в её советские стены, но почему же я её боюсь? Почему слышу, как мои собственные страхи скребутся за книжными полками, которые, возможно, частично виноваты в моём безумии?

Нет, я не хочу возвращаться в свою комнату. Тут — хотя бы свежесть и воздух. Здесь я хотя бы не боюсь стен. Хотя панельные дома вокруг — те же стены… Те же коридоры с маленькими квадратными глазками… Что ж, без них, серых, как сибирское небо, моей жизни не станет. Коридоры, прямые многоквартирные гробы, слились со мной. Я слился с ними, с чёрными шинами, торчащими из-под земли, с кривыми надписями на бетоне, с грязными маршрутками, которые ездят по асфальту, разбомбленному жадностью пузатых, краснокожих человечков в строгих костюмах. Я слился с покосившимися избушками, которые стоят в центре города, с лужами, которые затапливают дворы осенью и весной, с сопровождающей их грязью, со снегом, чистым и обоссанным, с зимней наледью, которая постоянно заставляет тебя падать на асфальт, с нищими, которые просят рубль, со старушками, которые завывают под баян что-то непонятное около магазинов и тоже просят копеечку. Да, со всем этим я сросся. Я врос в сибирский ледяной город. Может, какому-то покажется неприятным, но снобов тут не жалуют. Пошли они в жопу. У нас тут своя романтика. Романтика упадка, можно сказать. Её нельзя понять — можно только почувствовать.

Купил себе газировки и дешёвых чипсов. Сел на холодные скрипучие качели. Как в той песне. «Холодные качели… Скрипят, скрипят, скрипят!». Или там было не так? Наверное, что-нибудь более светлое.

Я смотрел на бледно-синий детский сад. На окнах — железные решётки. Он окружён хилым, покосившимся заборчиком, облупившийся, ржавый. Прямо за забором детского сада — гаражи, у которых постоянно трутся местные наркоманы. Здесь жутко воняет мочой. Валяются шприцы, бутылки, презервативы. Снег постоянно испачкан блевотиной. На гаражах — привычные всем маты. К гаражам часто бегают детишки из детского сада. Они пробираются через дыру в заборе, которая с каждым днём, кажется, становится всё больше, и играются с бутылками и шприцами.

К ребёнку (какому-нибудь мальчику по имени Илья) подбегает воспитательница и кричит:

— Илья, брось! Это нельзя брать в руки! Это не игрушки!

— А что это? — спрашивает Илья, с удивлением глядя на шприц.

— Это для плохих дядей! Фу! Брось! Это бяка!

И он бросает. Дай бог, чтобы интерес Ильи пропал. Но иголочка ведь так светится… В ней отражается солнце, которого не видно за бесконечными тучами.

Я чувствовал, как холод заглатывает меня. И не сопротивлялся. Я хотел свариться в его желудке.

Я дышал.

Я жил.

Я выпускал боль из души, впитывая в себя невыносимый сибирский мороз. Дрожу. Чувствую себя будто в глухом лесу, из которого невозможно выбраться. Разве это выдумка? Здесь, в нашей холодной Сибири, раньше были только леса. Огромные, ледяные, мрачные. Потом в эти далёкие земли, пригодные только для тюрем и мук, приехали русские люди.

Холодная кола сделала липкими зубы. Чипсы сделали липкими пальцы. Мысли сделали липкими стенки сознания. Я жевал чипсы, запивал их чёрной, как земля, колой и улыбался. Вспоминал детство. Как играл в футбол во дворе, а потом пил дешёвый, но сладкий «Колокольчик», убивал жажду. Свобода. Смех. Какие-то шутки. И все люди вокруг — тебе друзья. И впереди — только счастье, ничего больше. Почему сейчас этого нет? Куда всё пропало? Неужели просто исчезло? Неужели я стал взрослее? Да нет, не стал. Все выросли, а я как был ребёнком, так и остался. Может, я просто застыл где-то между детство и взрослой жизнью? В какой-то нелепой неопределённости. Но самое фиговое — я абсолютно не знаю, как быть. Всё, что я делаю, ни к чему не приводит. В чём я ошибся? Во-первых, с поступлением в универ. В школе я не думал о нём. Был уверен, что плохо сдам экзамены и выбирать вуз мне не придётся — пойду, куда возьмут. Нет, не подумайте, я не так плохо учился в школе — закончил её всего с тремя четвёрками по физике, химии и математике… Просто я был не очень уверен в себе. Готовился к экзаменам и сдал их даже лучше, чем ожидал. Почему-то я внезапно передумал переезжать, решил, что переезд помешает мне писать. Я потерялся, испугался и в итоге остался сидеть на одном месте. Теперь я уже почти не пишу. Понял, что это не моё, и решил сдаться.

Надо было уехать отсюда. Я ведь хотел. Думал, что заживу новой жизнью, в новом месте… А что в итоге? Я остался здесь жить прежней жизнью клопа, школьника… Из университета — домой. Из маршрутки — в комнату. Из комнаты — в маршрутку.

Хожу по тем же улицам, которые, правда, медленно разрушаются. Даже новых друзей не завёл. Так, есть какие-то люди, которые для меня ничего не значат, и всё на этом. Ни настоящей дружбы, ни настоящей студенческой жизни, ни настоящей учёбы, ни настоящей любви, ни настоящего творчества — в этом весь я. Ни то ни сё. Где-то посередине. А может, ещё ниже.

Снова смотрю на снесённые деревья. Чувствую запах мертвечины. Почему его не замечает никто, кроме меня? Но запах не прогонит меня отсюда. Разве от меня пахнет не так же? Может, от меня пахнет хуже? Или я просто ною… Конечно, ною. Сам себя уже доканал своим нытьём. Но других мыслей почему-то нет. Кроме них — одна пустота.

И вокруг — одна пустота. Сибирская пустота, забитая серыми, потёртыми зданиями, по которым ползают квадратные черепахи обледенелых окошек. Советский тетрис… Заваленные белым снегом дороги, пар изо рта, затвердевающие пальцы. Небо, похожее на бетонный пол. Подъезды, всегда тёмные и тесные. Советский, старый лифт, в котором светит тусклая лампочка. Оплёванные стены, наклейки из маленьких жвачек по рублю, которые каждый покупал в детстве. Политическая реклама. Бездомная собака во дворе. Её брат — алкаш с фиолетовым лицом. Занесённые снегом машины, гаражи, лавочки. Полицейские бобики, которых невольно сторонится каждый русский человек. Пробка на дороге. За ночь выпало слишком много ледяной перхоти, и теперь её тщетно пытаются убрать с улиц. Дует ветер. Люди закрывают лицо и бегут к остановкам, надеясь, что губка толпы впитает и их тела… Где-то позади кричит ребёнок. Мой внутренний, невидимый ребёнок кричит куда громче. Он хочет мороженого. Я не хочу сладостей, я замерз, но ему нужно мороженое… Как можно отказать тому, кто является частью моей души? Я снова захожу в магазин, беру себе стаканчик, иду во двор и начинаю есть. Дрожу от холода. Но не спешу возвращаться домой. Если я чувствую холод, то это хорошо, а не плохо… Лучше хоть что-то чувствовать. Холод сковывает пустоту, не даёт ей жевать меня, откалывать от меня по фрагменту и варить вкусный суп из маленьких частичек моего тела…

Я не один во дворе. Чуть поодаль стоит стая кавказцев. С ними — какая-то баба. Они курят. Смотрят на меня. Гогочут. Один из них тычет в меня пальцем, что-то лопочет. Значит, говорят обо мне. «Надо бы уйти», — думаю, но не ухожу. Что они мне сделают? Изобьют? И что? Что одна боль, что другая — всё едино. Всё равно пустота никуда не уйдёт.

Что же такое — моя пустота? Неужели это отсутствие чувств? Нет, я же чувствую… Чувствую боль, тоску по прошлому, страх перед собой… Но дело в том, что пустота может перекрывать всё это. Она будто главнее всего на свете. Пустота — это когда реального мира будто бы нет. Точнее, есть лишь его кусочек. Каждое событие имеет какой-то совсем маленький, ничтожный смысл или вообще его не имеет. Оно пусто, бессодержательно. Каждое чувство кажется просто тенью настоящего чувства, которое есть где-то далеко, но явно не здесь… Каждое действие, здание, каждый разговор — лишь отражение предмета, но не сам предмет. Бессодержательной кажется и любая работа, любая девушка, любая мечта. Я понимаю, что некоторые вещи не пусты, они содержат в себе великие, прекрасные вещи. Но моя пустота не позволяет дотянуться до них. Да и зачем пытаться? Я воображаю что-то, моя мысль, точнее тень мысли, которая у меня когда-то была, вязнет в болоте моей башки и тонет, задыхается. Может, это я её топлю… Смотрю на себя, вижу крохи, сдуваю их, чтобы пустота была полной, абсолютной. Пустота же невозможна без саморазрушения. Я сам бью себя под дых, царапаю себя, соскабливая всё хорошее, что во мне было. Просто из ненависти… Или из-за того, что от неё осталось.

Вряд ли человек может понять, когда именно наступает его личная пустота. Она редко накидывается на человека молниеносно и внезапно. Разве что когда у него кто-то умер. Чаще всего пустота медленно заглатывает свою жертву. Тихо подползает, открывает пасть и забирает его по частям… Наверное, я уже в её животе. А может, пустота высрала меня. Кто знает. Хочется думать, что я ещё не являюсь обыкновенной кучкой говна.

А вот кавказцы на меня смотрят так, словно я куда хуже. Я бросил на них свой взгляд. Холодный, серый и, возможно, насмешливый. Я ненавижу их, да. Я не могу им сопереживать. Они кажутся мне грубыми, огромными и тупыми. Большая, неиссякаемая животная сила.

Они сами подходят ко мне, смотрят мне в лицо, открывают свои рты.

— Ты что палишь на нас? — спросил один из них, низкорослый, горбоносый бородач в чёрной утеплённом кепке, выкатив на меня шарики своих диких глаз, — тебе что-то не нравится?

— Не нравится, — огрызнулся я. Ещё бы с ними церемониться… Не хочу с ними любезничать. Пошли они в жопу. Пусть делают что хотят. Мне всё равно.

Но они не ударили меня, а продолжили разговор. Даже удивительно. Я считал, что слов для продолжения разговора в их лексиконе больше не осталось, но нет — кавказцы оказались умнее.

— Чо ты, э-э-э-э-э! — заблеял одетый в синие джинсы, чёрную кожаную куртку и коричневую шапку-ушанку высокий и тощий кавказец, — что тебе конкрэтно не нравится?.

Они подошли ко мне вплотную. Я учуял из запах. Пахло дублёнкой и куревом. Ничего такого. Они оскалились, злобно смотрели на меня, ухмылялись, чувствуя своё превосходство передо мной. Было ясно, что они хотят ударить. Похер.

— Мне не нравится, что вы тычете в меня пальцем, пялитесь… — промолвил я, как ничтожество.

— А кто ты такой? — спросил уже другой кавказец, накаченный, бородатый и лысый.

— Конь в пальто, — огрызнулся я.

Наконец, мне прилетело. Мощный, волосатый, теплый кавказский кулак въехал мне прямо в челюсть. Сильно. Что-то треснула. Язык почувствовал кровь. Губа порвалась, как целка у девочки-девственницы… Я знаю, что сравнение идиотское. Не говорите мне! Не надо! Другого я всё равно не придумаю. Извините.

Словно прося прощения, я упал на колено и принял ещё один удар по голове. Глухой такой, быстрый. Я лёг на снег и закрыл глаза. Я пытался уснуть, накинув сверху пуховое одеяло небес, но меня снова настигла бессонница.

Удары, как мысли, отскакивали от головы, точно она — просто батут, на котором прыгают дети. Прикольно. Но после каждого остаётся боль. Правда, только физическая. Она не такая страшная, кажется… Хотя нет, удар в живот похож на то, что испытываешь на пятом часу бессонницы. Удар ногой по спине заставляет меня вскрикнуть.

«Ай! Бо-бо! Ранка болит!»

Заткнись, придурок, ты и так выглядишь жалко!

Я видел, как люди из окон наблюдали за моим избиением. Пропитые мужики, заплывшие жиром тётки в халатиках, бабки, знакомые и незнакомые, подростки лет тринадцати, снимающие драку на смартфон.

Из моего рта вырывались слова, которые я когда-то говорил во дворе…

— Идите на… — бросал я в хари этих кавказцев. — Стаей, сука. Ссышь один на один! Вы не пацаны, а крысы!

Или это доносится только из головы? Какая разница?

Один из стаи схватил меня сзади, и его братья начали бить меня по животу. Удары сбивали дыхание. Я словно падал вниз, в коричневую помойную яму, в которой лежали ошмётки от лука, испорченные пельмени и шкурки бананов. Но вдруг овца, с которой они стояли, опомнилась и заорала на весь дворик:

— Прекратите! — гаркнула она. — Зачем вы его бьёте-то? Хватит уже! Он же в больницу попадёт! Прекратите!

В кино это обычно не работает. Но тут такой дешевый трюк почему-то подействовал. Они мигом закончили меня бить, бросили меня в снег, собрались в стаю и, прихватив с собой мою спасительницу, побежали прочь, за гаражи.

Неужели такое бывает? В какую мелодраму я попал? В какую постановку? В какой театр? Осталось только в любовный треугольник попасть, и будет полный комплект. Смешно.

Я лежал на земле, чувствуя, как болит моё до безумия нелепое тело. На самом деле, всё обернулось для меня не так уж и плохо. Они били меня всего секунд сорок… Вряд ли минута прошла.

Прокашлявшись, я встал, отряхнулся и пошагал домой, еле передвигая ноги. И зачем нужно было пререкаться? Неужели я совсем не могу без этого? Зачем я сам разрушаю себя, заставляю сея страдать? Может, по приколу. Может, я сумасшедший, а может — просто дурак. Какая разница?

— Ты там как? — крикнула из окна соседка с пятого подъезда Любовь Васильевна, которая всё это время наблюдала, как меня избивают.

— Жить буду, — ответил я, — даже все зубы целы.

— Ну да, — согласилась она, — слабо они тебя били. Если бы бабы у них не было, тогда надо было бы милицию вызывать.

— Могли бы и сразу вызвать! — прокричал я.

— Обычная драка! — махнула она рукой. — В моей молодости такие потасовки случались чуть ли не каждый день. К тому же, ты сам их спровоцировал. Неизвестно, кого бы ещё посадили. Ты же сам нарываешься! Умеешь только жаловаться и огрызаться!

«Что она мелет?» — подумал я, но не стал продолжать бесполезный разговор с сумасшедшей старухой и побрёл домой. Зашёл в подъезд, обычный, темноватый, скрипучий, нажал на грязную, затёртую годами кнопку лифта, поднялся наверх, к пустоте. Трясущимися пальцами я достал из кармана ключи и открыл дверь. Она жалобно, как бездомная собачка, заскулила и отворилась. Кряхтя, как старый дед, я сбросил с ног ботинки, и прошёл в коридор.

Тишина оглушила меня. Они всегда слишком всеобъемлющая, слишком навязчивая. Я захотел выключить её. Чтоб она перестала стискивать меня, пугать, заставлять слышать звуки, которые издаёт моё тело.

Посмотрите… Только не шуршите, не чмокайте своими губами, не швыркайте своими носами. С потолка на меня смотрит маленький, рыжий муравей. Он хочет сожрать меня, он видит, как я включаю телевизор, чтобы забыть о боли во всём теле, как я щелкаю каналы. На одном поют дети, на другом показывают сериалы по ментов, на третьем рассказывают сказочную историю о любви.

«Они были — словно принц и принцесса», — высокопарно молвил голос за кадром.

Красивая девушка в дорогом белом платье вдохновенно смотрела на мужчину. Высокого, элегантного, в дорогом костюме и блестящих туфлях. И всё-таки любовь — для красивых. Когда красивые люди влюбляются, это выглядит органично, нормально. А вот если любовь появляется в теле такого, урода, как я, то это выглядит как минимум непонятно и странно.

По всем каналам прыгали люди, огромные и вроде как искусственные. Хотя нет. Наверное, это я — искусственный, а они как раз — самые настоящие.

Дальше — новости. Корреспондент рассказывал о новых российских танках, на экране мелькали какие-то ракеты, направленные в сторону США. Вроде бы всё это — демонстрация силы. Но стоит взглянуть в окно, и понимаешь, что силы здесь никакой нет. Один абсурд.

По спортивному каналу показывали фигурное катание. Выступала какая-то американка. Шаблонно-симпотичная, улыбчивая. Похер. Не понимаю, что может быть интересного в фигурном катании, но оставляю его в рамке телевизора. Это лучше, чем ложь в новостях или отупляющие тв-шоу. Лучше, чем пустота, которая заливает керосин в ушные отверстия.

Всё тело болело. Муравей видел, как я подходил к зеркалу и осматривал свои жёлтые зубы. Ни одного не выбито. Слава Богу. Лишь синяки на лице, на спине, на животе, на ногах. Ничего страшного. Лицо моё и так может вызывать лишь отвращение — его не сделают хуже несколько синяков. Спину и живот всё равно никто не увидит. Всё нормально. Только тело болит. Оно наполовину фиолетовое. Интересно. Можно увидеть на коже электрические облака, но я их не взамечаю. Там — только синяки. Ничего больше.

Протираю раны спиртом. Нюхаю спирт. Запах помогает развеять пустоту. Вместо неё на пару секунд появляется тошнота. Такой себе обмен, не правда ли?

Я открывал зелёнку, обмазал ею все чёрточки своего тела, из которых текла красная жидкость. Как из мусорных пакетов со свеклой… Боже, как же они воняют. Вряд ли я пахну лучше.

Ложусь на диван, вытягиваю волосатые ноги, которые за несколько минут стали бетонными гирями, и пялюсь в телевизор. Я не чувствую ничего. Взгляд висит в воздухе. Плевать на время. Оно, как всегда, идёт очень быстро, оставляя после себя смятые пачки, полные неопределённости. Я — липкий, поганый клоп. Иду ко дну на своей невидимой подлодке. Смотрю в маленькое, бесполезное окошко цветного телевизора.

Там мелькали картинки. Одна фигуристка за другой. Во всех — ничего особенного. Но внезапно черный ящик заставил меня оживиться и выпасть из мира пустоты, в котором я пребывал вот уже минут десять.

Диктор объявил, что выступает российская фигуристка — 17-летняя девочка по имени Надя Забитова. Девочка в красном. Красный корсет, красные перчатки. Белые коньки. Чёрные волосы. Красивая. Очень красивая. Даже больше. Когда я последний раз видел настолько красивую девушку? С таким живым, светлым лицом, в котором есть нечто неземное, нечто нетронутое? Когда в последний раз я видел такую утончённость, такое искусство… Это была Полина… Но зачем мне снова нужна Полина? Она выела мою душу, она оставила от неё пустыню, она сделала из меня полутрупа. Любовь может только зажигать. Но у меня внутри нечего зажигать. Там ничего нет. Только пустота. Только чернота, предсумасшествие, которое я пытаюсь сдержать. Я — нигде. Словно в вакууме. Ни в прошлом, ни в будущем, ни в настоящем… Где-то между трёх знаков. Мне холодно, мне одиноко, мне тоскливо, но я ничего не показываю. Пытаюсь всех ненавидеть. Но по-настоящему ненавижу только себя самого. Пошли все в жопу. Пошёл я в жопу. Пошло всё в жопу. Всё равно всё на свете бессмысленно. Я умру. Каждый умрёт. Всё это когда-нибудь кончится. Этот кошмар, этот страх, этот бесконечный стыд перед всеми. Этот бесконечный запор из собственных амбиций и планов. Даже через жопу не могут выйти. И похер. Вся моя жизнь — только предсмертные вздохи, судороги, муки…

Красота — вне меня. Я не должен прикасаться к красоте. Но почему я прикасаюсь к экрану телевизора? Почему я пытаюсь потрогать её? Это красное платье, красные перчатки. Она — просто принцесса из сказки. Я же — гоблин, голлум, гном… Чудовище. Опять в голову лезет этот дурацкий сюжет… Красавица и чудовище. Кто его выдумал? А главное — зачем? Как это может получиться? Зачем? Насколько эгоистично должно быть чудовище, чтобы портить собой красоту? Кто дал ему на это право?

Я смотрю на неё, словно на Бога. Телевизор поглотил меня, раздавил, расплющил. Её юбочка похожа на чистое озеро в горах, в котором отражается кровавый, спелый закат. Её кожа напоминает ландыши, которые утро искупало в каплях блестящей росы. Её зубы — белее льда, по которому она скользит, словно ангел по облакам. Её брови кажутся королевскими кобрами, величественными, ядовитыми.

Её носик — словно копьё, сделанное лучшими мастерами. Ровное и блестящее. Заострённое. Подожжённое. Смертельное. Греческий огонь, не иначе.

Её губы — как два точных, идеальных разреза на сердце, сделанные самым искусным из когда-либо существовавших хирургов.

В её лице есть что-то строгое, большое, дерзкое, но вместе с тем детское, простое и хрупкое. У неё очень умные, карие глаза, которые словно ищут свою надежду.

Она не катается по льду… Она брызгает своей красотой, светом, энергией. Она — это солнце на голубом, безоблачном небе.

Она не может упасть, ошибиться. Комментатор хвалит её. Девочке пророчат ещё одно золото. Она издевается, летает над людьми. Всё это невозможно описать словами. Это был танец абсолютной, не отягощённой ничем красоты. Из-под её коньков вырывались крупинки льда. Но мне казалось, что это были самые настоящие искры. Будто весь лёд горел, пылал от её восторженного великолепия.

Но в один миг, в одну секунду, она вдруг упала на лёд. Спустилась с небес. Стала человеком, который может ошибаться.

Падение могло бы отпугнуть меня, но нет, я не увидел в этом ничего плохого. Падение сделало ангела человечным, а значит приблизило его ко мне. Я заплакал. Клянусь, я не плакал с восьмого класса (тогда я, правда, не ревел, а ронял солёные капли слёз, давил их в себе), а теперь пустился в отрыв. Мне было жаль её. Жаль девочку, по сравнению с которой я сам выглядел таким жалким…

Она упала ещё раз.

И ещё.

И ещё.

Это становилось невыносимо. Ей было плохо, но она всё каталась. Не сдавалась. И правильно. Я тоже не сдаюсь. Иначе давно бы уже скинул свою мерзкую тушу с окна.

Наконец, она закончила, села и расплакалась.

Её замечательные глазки стали красными, расплылись в слезах.

«Почему ты плачешь, милая? — недоумевал я. — Почему никто не стоит с корзинкой и не подбирает твои слёзы? Почему твоё тело трясётся? Почему ты не улыбаешься? Ты ведь только что так прекрасно улыбалась… Да, ты упала, но не перестала быть чудом, ты не проиграла — это просто необходимый драматичный момент для сюжета… Чтобы люди переживали, а потом, когда ты снова начнёшь выигрывать, когда преодолеешь все трудности, обрадовались… Ты же — персонаж фильма! Это просто драма, без неё невозможен ни один нормальный сюжет. Не плачь! Ты же не в моём мире! Слава Богу, что не в моём. Всех этих ублюдков из твоего телевизионного мира я ненавижу, но ты… Ты не такая. Ты кажешься живой. Почему? Как это можно объяснить? Как вообще можно объяснить жизнь? Нет, ты не живёшь в моём мире! Спасибо тебе! Если бы я увидел тебя настоящую, я бы умер. Умер бы от такой красоты, и твой танец, твой быстрый полёт, в котором столько свободы, столько воли, измельчил бы меня, смахнул бы меня, словно хлебные крошки, на пол.

Мой мир, гаражный, бетонный, холодный и мокрый мир, съел бы такое чудо, как ты, и даже не заметил бы твоей красоты. Не заметил бы, как ты летаешь, скользишь по льду! Может, ты думаешь, что не прекрасна, когда плачешь, страдаешь? Нет, так ты ещё красивее, ещё живее! Боже мой! Эта страдающая грациозность, страдающее величие, страдающая красота, по сравнению с которой весь мир — ничто. Ведь так хочется пожалеть твою красоту… Но не плачь! Боль не заслужила тебя! Она должна есть меня, но не тебя! Пожалуйста, девочка из телевизора! Слёзы упадут на лёд и замёрзнут! Ты расколешь эти маленькие шарики лезвием своих волшебных коньков так же быстро, как ты расколола моё сердце! Тебе поставили не так много баллов, как раньше, у тебя только пятое место, но все эти люди, несуществующие телевизионные люди, — слепы! Зачем им глаза? Я хочу выколоть им глаза! Ты упала, да, но разве даже самая счастливая жизнь не включает в себя падение? Разве не прекрасно смотреть, как люди, упав, поднимаются и продолжают бежать дальше? С счастливой улыбкой на лице. У тебя всё получится, ведь ты — олицетворение красоты, её неописуемый предел. И почему я говорю с тобой? Почему я просто не могу замолчать, прекратить говорить? Зачем тебе меня слушать? Мой помойный голос, мои скрипящие, ржавые слова?»

Я собрался с мыслями, взял в руку пульт и, наконец, выключил телевизор. Я попытался взять книгу и почитать, но ничего не вышло, потому что девочка совсем не выходила из моей головы.

Я даже представил разговор с её отцом — толстым, богатым, лысым и красиво одетым мужчиной. Вот он, огромный, властный, громкий, красный, вообразил я себе, подходит ко мне, дрожащему таракану, и начинает говорить со мной, смотря на меня насмешливо, с жалостью.

— Посмотри, во что ты превратился? — говорит он мне, — кто ты такой? Посмотри, чего достигли другие люди за два года учёбы в университете, за двадцать лет жизни! Сколько они пережили? Сколько у них было девушек… Сколько нового они узнали? Сколько смогли испытать! Сколько смогли сделать! Посмотри на людей! А ведь они уже работают! Зарабатывают деньги! А ты висишь на мамкиной шее! Сколько можно, Федя? Что у тебя было? На что ты тратишь время? На что тратишь жизнь? Думаешь, я бы допустил, чтобы такой человек, как ты, даже думал о моей красивой, талантливой дочери?

— Я пытаюсь! — почему-то кричу я в этой идиотской фантазии. — Я не виноват, что получается плохо! Не виноват, что никак не получается! Я учу, но всё забывается! Может, это потому что я от природы глупый? Наверное… Я… Я неприятен никому, и это правильно. Я никого не заслуживаю. Я не заслуживаю, чтобы меня любили. Я груб с людьми, я уродлив. Пусть они найдут себе кого-нибудь получше, чем я. Это будет правильно! Я пытался исправиться, ходил к дерматологу, чтобы он помог мне очистить свою отвратительную, сальную кожу… Я ходил на эти чистки лица, покупал дорогущие мази, а потом забил хрен! Зачем? Если мне суждено быть уродом. Я пытался нравиться девушкам, быть с ними вежливым, настоящим, но они смеялись надо мной. Я стал просто посылать их в жопу. Даже если не хочу. По-другому я бы просто сдох… Ты не понимаешь, сука. Ты не понимаешь меня. Я… Не знаю, что происходит. Я застрял в безвременье. Кажется, навсегда. Может быть, я — и есть безвременье. Бессысленный сгусток чего попало. Страдалец, тоже мне. Я не хочу быть таким! Я хочу быть, как нормальные люди! Двигаться куда-то! Чувствовать, что впереди что-то есть! Я хочу на что-то надеяться, хочу делать что-то важное. Хочу. Но не могу. Я бездарен во всём. Мне ничего не дано. И это не сопли, а вполне логичные выводы. Я всего и всех боюсь, но преодолеваю себя, я не хочу жить, но преодолеваю себя. Со стороны я многим даже кажусь сильным. Но это только потому, что я не показывал им своё настоящее лицо. То, что в зеркале. Потому что если покажешь — загрызут. Так же, как ты грызёшь… Да, я знаю, что являюсь ничтожеством. Знаю, что всё просрал. Раньше говорили, что у меня есть талант. Теперь таланта нет. Я не могу ничего написать. Ну и нахер талант. И тебя нахер. Иди в жопу. Что стоишь? Тебе же не хочется на меня смотреть! Ты же талантливый? Зачем ты со мной разговариваешь? С сумасшедшим? С человеком, который даже заснуть по-человечески не может? Ты смотришь с упрёком, сука! Да, я должен был уже давно сдохнуть! Уничтожить себя! Но такой вот я эгоист, понял?! Я хочу ещё повоевать! Во мне много страха, но ненависти — ещё больше. Она не позволит страху полностью меня захватить. Я буду ненавидеть, ясно? Я буду маленькой пищащей тварью, которая только и делает, что ненавидит! Буду жрать землю, не сдохну просто так, убив самого себя. Нахер вас. И тебя нахер. Пиши свои талантливые стихи, пиши романы! Делай всё то, что я сам бы делал, будь у меня талант. Делай, а я буду съедать самого себя по частям, буду купаться в пустоте, дрочить на экранных шлюх, завидовать, слушать одну и ту же музыку, читать пустые буквы, ненавидеть себя. И посылать всех нахер. Кстати, тебя я послал туда же…

Но что мне это даёт? Ведь я просто думаю о себе как о сильном человеке. Пытаюсь казаться не тем, кем являюсь. Но зачем мне быть собой? Зачем давать другим такую гадость. Зачем заставлять людей слушать мои слова, состоящие из грязи, видеть моё тело, трогать его… Это как заражать других СПИДом. Стыдно. Ты вроде как злодей, убийца. Лучше умирать самому, лучше просто рассматривать созданного тобой урода в зеркале. Зачем давать его другим? Да, это жалкое зрелище. Но разве я способен на что-то ещё?

Прекрати! Успокойся! Перестань плакаться, нытик! Есть люди хуже тебя. Куда ни глянь — есть хуже. Ты смотришь на людей, грязных, пьяных, бездомных. Их кожа похожа на грязные мешки с картошкой. Тебе кажется, что они — это низ. Но проходишь несколько метров и встречаешь людей с лицами-мешками для мусора, мокрыми такими, дырявыми. Из них что-то течёт. Не свекольный сок, а кровь. Настоящая. Вонючая. И это ещё не конец, не последняя точка падения. Погуляй по тёмным, полуразрушенным сибирским дворам — увидишь всякие прелести.

Потом они говорят: «Федя, ты угнетаешь. Вокруг тебя один негатив. Будь проще — и люди к тебе потянутся. Просто думай о хорошем». Ладно. Пытаюсь думать о хорошем. О чём-то не связанным со мной. О той фигуристке. Какая она хорошенькая. Я не хочу её… В плохом смысле не хочу. Не хочу облизывать её, не хочу ничего в неё пихать, не хочу жрать её красоту. Я хочу просто смотреть. А когда хочешь смотреть — это что-то большее. Но разве смотреть на неё на значит — жрать её красоту? Зачем мне жрать красоту? Я же должен жрать потолок, окно, ковёр, пустоту. Брать её косточки, обсасывать их, затем облизывать пальцы. Жадно так, чтобы устранить голод. Пустота вместо голода — это почти что смерть. Ядерный гриб, который медленно гниёт во мне, сокращая мою жизнь. А что — моя жизнь? Она состоит из того, что я смотрю на чужие успехи и на свою никчёмность. Все вокруг — уверенные, умные, смелые, красивые люди. Я — уродлив, нелеп. Я — словно демо-версия человека. Недоделка, обрезок… Меня словно облили кислотой. Мои пальцы дрожат. У меня воняют ноги. Кто всё это придумал? Мой пот. Мой голос. Мой язык. Мои зубы. Даже мои мысли, каждую из которых я ненавижу. Каждое слово, вырвавшись из моего помойного рта, ложится в могилу. Каждый мой взгляд марает людей. Каждое моё движение — лишнее.

Я становлюсь перед зеркалом. Смотрю на своего врага. Вот бы его уничтожить…

Бреюсь. Бритва царапает щеку. Умываюсь. Сдираю ногтём пару прыщей. Маленькая струйка крови, похожая на весенний ручеёк, течёт по щеке, затем по подбородку. Не смываю её — жду, когда засохнет. Ем. Толстею.

Я представляю фигуристку из телевизионного мира. Пытаюсь нарисовать её, но на самом деле — только калечу её образ. «Ага, — говорю себе я, — ещё напиши о ней сраный стишок. Испорть её ещё сильнее».

Но я стараюсь не подчиняться голосу. Пытаюсь нарисовать её. Приклею её портрет к футбольному мячику и буду с ней разговаривать, как Том Хэнкс в фильме «Изгой». Это извращение, практически изнасилование. Но я успокаиваю себя: «Ведь я никому не причиняю вреда. Подумаешь, поговорю с мячиком, на который наклеено лицо знаменитой фигуристки».

Делаю всё, что задумал. Кладу мячик на диван. Он открывает рот.

— Привет, — говорит мячик. — ты меня знаешь?

— Знаю, — отвечаю я. — видел тебя по телевизору. Ты известна. Не то что я.

— А что мешает тебе прославиться? — спрашивает мячик голосом фигуристки.

— Пустота, — говорю.

— А это что?

— То, что повсюду. Я не знаю, как тебе объяснить… Это когда ты не веришь в то, что реальность существенна. Пустота — это когда твоя жизнь перестаёт быть хоть чем-то важным, когда из неё пропадает начинка: цель, желание, потребность в друзьях, женщине, делах… Тогда жизнь становится пустотой. Ещё мне кажется, что пустота — это ненависть к себе. Хотя, возможно, это неправда. Я не могу утверждать точно.

— И тебе нравится пустота?

— Пустота не может нравится или не нравится, — ответил я. — Она где-то между этих категорий. Любых категорий.

— Каких, например?

— Например, пустота лежит между жизнью и смертью.

— Ты тоже существуешь между жизнью и смертью? — спросила фигуристка.

— Наверное… Я не могу причислить себя к жизни или к смерти.

— Но к пустоте можешь?

— Да, могу.

— А меня ты к чему причисляешь?

— Тоже к пустоте.

— Почему?

— Потому что ты — всего лишь мячик с лицом.

Чёрт… Что я делаю?

Неужели я сумасшедший? Возможно. Кому какое дело? Это сумасшествие так же противно, как и обыденность, как эта комната, в которой я замурован.

Я откидываю мяч в сторону. Всё тело болит. Я уж и забыл, что оно всё в синяках. Надо бы к врачу сходить. Ага, надо бы… Лень — чувство более сильное, чем боль.

Девочка не уходит из головы. Лезвия её коньков заходят всё глубже и глубже в сердце. Как глупо. Этот образ даже не возбуждает.

Пытаюсь спать, но она не даёт мне. Чем мне стереть фигуристку? Новой порцией порнухи? Попробуем… Встаю с кровати, нажимаю на кнопку ноутбука, похожую на зловещий светящийся глаз. Он зажигается, как свечка. Ноутбук начинает жужжать, шептаться. Сажусь на стул, приспускаю трусы. Пытаюсь смотреть, но от вида силиконовых, приторно красивых баб только тошнота подступает к горлу. Внизу всё уже болит. Я слишком часто делаю это. Без какого-либо энтузиазма. Просто по привычке. Раньше я дрочил по необходимости… Даже стыдился этого. Тогда я ещё писал, искал какие-то истины, думал о судьбах страны, мира, верил в Бога. Даже смешно. Теперь без разницы. Бог, страна, мир — где всё это?

Может, во снах.

Заканчиваю без какого-либо интереса. Выключаю порнуху. Тёлка с рыжими волосами искусственно хихикает. Ещё час шарюсь по ютубу, смотрю видео с блогерами, который жрут пожаренную рвоту, смотрят зацикленное видео по 10 часов, снимают обзоры на комиксы. Зачем мне это в три часа ночи? Не знаю. Может, чтобы попусту потратить время.

Придя в себя, отключаю ноутбук и ложусь в кровать. Сильно сжимаю глаза. Мне хочется спать. Я очень устал. Но я не сплю. Тело не даёт мне заснуть, оно сопротивляется. Ему нравится смотреть, как человечек внутри него сходит с ума.

На языке чувствую привкус крови. Разбитая губа снова кровоточит. Кровь — на подушке, на языке. Плевать.

В мозгу всплывают песни. Время мчится, словно черный легкоатлет по беговой дорожке. Скоро должно наступить утро. А я опять, снова, в который раз потею. Переваливаюсь с боку на бок, щелкаю семечки безумных мыслей. Беру ножницы, лежащие на столе. Хочу воткнуть их себе в живот. Но вовремя останавливаюсь. Кричу, бью кулаками запачканную в крови подушку. Но это не приносит удовлетворения. Нужна хотя бы боль. Настоящая, физическая боль. Я бью кулаками в бетонную стену. Кричу. Я потерял контроль над собой. Ночь победила меня. Когда я понимаю это, то обычно прекращаю, останавливаюсь, дышу этим бетонным, холодным, пыльным воздухом. Надо признать своё поражение и тут же успокоиться. Я не позволю ей себя насиловать.

Казанки стёрты в кровь. Я беру стакан воды, что каждую ночь стоит на столе у моей кровати, и выливаю его на себя, чтобы охладиться.

Теперь постель мокрая. Я — весь мокрый, ничтожный, разбитый. Сижу, стыжусь себя и пытаюсь забыть, кем являюсь на самом деле.

В комнату входит мама.

— Что с тобой? — спрашивает она, уставшая, потрёпанная сном.

В её замутнённых глазах стоит ужас.

— Что с тобой? — повторяет она. — У тебя снова бессонница?

— Да. — говорю я.

Если отвечать честно, она быстрее уйдёт спать.

Я не хочу задерживать маму. Ей завтра с утра нужно вставать на работу, а тут я со своими проблемами. Со своим сумасшествием. Боже, я просто калечу её, заставляю её нервничать.

— И зачем ты бил кулаками стену? — спрашивает она.

— Прости. Сорвался.

— Умойся святой водой, — посоветовала она мне. — Станет легче. Это все черти в тебе.

Я повинуюсь. Иду и выливаю на себя воду. «Прости меня, Господи!». И как я смею такое говорить?

Иду на кухню. Беру бутылку пива и дешёвые чипсы. Скоро от этой смеси начинаешь чувствовать тошноту. С пальцами, на которые бессовестно налипли крошки, с привкусом пива на языке, ложишься в постель. Но она выплёвывает тебя, словно попавшую в рот муху.

Тьпфу!

Иду и снова умываюсь, глядя в зеркало на свои прыщи, царапины, синяки. Какая гадость этот ваш Фёдор Кумарин! Но я уже спокоен. Ночь дала мне безразличие. В край обессиленный, ложусь в постель. И сон, наконец, отсекает мне голову своим хорошо заточенным топором.

— Привет, — сказала склонившаяся над моей могилой фигуристка, красиво улыбнувшись, — Ты так зачарованно смотрел на меня… Я всё думала, когда ты подойдёшь и познакомишься. Но ты так и не решился. Подумал, что поедать себя проще.

— Это лучше, чем подавиться и задохнуться… — промолвил я.

— Я же не кость, чтобы мною давиться, — усмехнулась она. — Я — нежное, сочное белое мясо. Вижу, как ты смотришь на мои ноги. Хочешь, чтобы я потопталась по тебе? По твоему животу, лицу…

— На коньках?

Она повертела головой, точно какая-то птичка.

Сьють-сюить…

— Дурашка, — чирикнула фигуристка, — ну конечно да. Самые лучшие девочки ходят по мужчинам на коньках, а потом пьют жидкость из их ран… Кровь мужчины — как гранатовый сок… Такой же сладкий. А мой сок вот тут, — она показала на свой рот. — Хочешь попробовать?

— Хочу, но… — испуганно сказал я.

— Но боишься, — угадала она. — Сегодня я тоже ехала в метро с парнем… Это был ты. Ты всю поездку глазел на меня. В метро была толпа, и на мгновение я оказалась прижатой к тебе. Попой я почувствовала твой член. Он так напрягся. Пытался разорвать джинсы, но ему это не удавалось. Я улыбнулась и вышла из вагона, а ты продолжил ехать дальше. И ты ведь даже слова мне не сказал, не попытался познакомиться. Хотя так, как на меня, у тебя ни на кого ни раз не стояло. Вот же трус.

— Что за мерзости… — произнёс я. — Я никогда не ездил в метро. В моём городе его нет. Так что это был другой человек.

— Точно?! — закричала она. — А может, это был ты? Может, все эти люди с трясущимися ручками, в панамках и сандаликах, сороколетние ничтожества, одиночки, психи — это всё ты… Ты испугался меня? Ты боишься даже красоты… Ложись на землю, я перережу тебе горло. Но перед этим ты успеешь почувствовать запах моих потных, уставших ног! Ты успеешь насладиться! Ложись, малыш! Или ты опять боишься? Боишься сделать мне больно, даже когда я убиваю тебя.

— Не боюсь! — твёрдо сказал я и лег на пол.

Она наступила на моё горло своей блистательной, длинной ножкой, и я почувствовал этот сладкий, шепчущий, живой запах, в котором отражалась красота, закованная в мясо. За этот запах можно было бы и умереть.

Так и случилось. Фигуристка наступила на мою шею. Я не двигался. Она давила всё сильнее и сильнее, не спуская улыбку с лица. И я почувствовал, как что-то лопнуло, и изо рта пошла вязкая, горячая кровь… «Пусть её будет больше, — подумал я. — Пусть моя красотка напьётся».

Вдруг я проснулся. Сон покалечил её образ, искривил его, как сильный ветер с дождём кривит дорожные знаки, но не убил это чудо. Я лежал на кровати и пытался поймать улетающие вдаль обрывки фантазии, которая так легко забывалась. Как и всё на свете.

Надо было отпустить этот сон, забыть о фигуристке. Надо вести себя нормально. «Встань, псих! — сказал себе я. — Займись чем-нибудь. Не лежи просто так и не думай о снах! Нормальные люди о них не думают. Они забывают сны и просто смеются над ними. Им не приходит в голову мысль, что сон и реальность — это одно и то же. Успокойся! Надо что-то делать».

Я встал и пошёл на улицу. Надо было купить поесть. Мимо проезжали безликие машины-обмылки, разноцветные зонтики в виде лёгких, воздушных юбок. Я прошагал один магазин, второй, третий… Словно все они — призраки. Словно их не существует, как и всего мира. Всё давно растворилось в абсурде.

Наконец, истуканы-ноги заводят меня в раскрытую пасть писклявого супермаркета. У кассы — огромная, длинная очередь. Похожа на паровозик, который остановился и ждёт, когда его починят и опять пустят в путь. Паровозик медленно исчезает. Вагончик за вагончиком проваливаются в бесконечную, вязкую пустоту. Я покупаю себе кофе, несколько пакетиков каши и молока и иду обратно, домой.

Мусор из помойки снова разбросан по всему асфальту. Алкаши с фиолетовыми, отёкшими лицами сидят на лавочке и, кряхтя, вливаюсь в себя горькую водку. Проходя мимо них, я замечаю плакат, на котором изображено предельно знакомое лицо.

Снизу надпись большими белыми буквами: АРТУР КЛЫК — СОВРЕМЕННАЯ ПОЭЗИЯ. СИНГЛЫ И КАВЕРЫ. УНИКАЛЬНОЕ ИСПОЛНЕНИЕ СЕРГЕЯ ЕСЕНИНА И СТИХОВ СОБСТВЕННОГО СОЧИНЕНИЯ.

Внизу была указана дата. Завтра. 20:30. «Отлично, — подумал я. — Сегодня мне есть кого ненавидеть, кроме себя». Артур Клык, конечно, псевдоним. Настоящее его имя звучит как-то по-дурацки… Никита Мясников, кажется. Глупо. Недостойно популярного поэта с синглами и стихами про кофе. Романтичные девочки, мечтающие уехать в Питер, наверняка бы испугались. Никита Мясников. Какое невежество. Поэтому все, даже друзья и одногруппники, называют его Артуром, а не Никитой. Кажется, он даже в паспорте имя поменял на Клыка. А Никита Мясников умер, растворился в пустоте.

Нет, даже взгляду Артура такое имя бы совсем не подошло. Какой взгляд. Страстный, жгучий, раскованный. Внешний вид тоже пафосный, мужественный. Всё, как девочки любят. Черное пальто, белая рубашка, которая отлично сочетается с его белыми волосами и чистой кожей. Главный красавчик факультета, чёрт возьми. Личико вкупе с романтическими стихами отлично заходит под соус из приятного мужского голоса. Девочки сидят и кушают, облизывают неумело построенные здания слов, представляя, что лижут его розовые губы, его мускулистые руки, его грудь, пресс, его ноги в лакированных ботиночках. Он протыкает их сердца носочками туфелек, улыбается, как Чеширский Кот, но им всё мало. Они идут и идут, желая заполучить его… И эта мясорубка не кончается. Не только в его случае. Во всех. Нескончаемая борьба. И никто не хочешь признавать, что он во всей этой жалкой борьбе — самая главная мразь.

Мрази топчут сердца, все наступают на глотки, все смиряются, боятся умереть, все совершают зло. Все. И всех надо уничтожить… Всех. Меня накрыли идиотские мысли о кончине всего человечества. Я представляю это так: по земле ползают черви и связывают нас своими телами. Мы сидим, связанные, и умираем от голода, потом самые сильные сжирают своих товарищей, которые сидят рядом. Но этого мало. Чувство голода никуда не пропадает. Человек наклоняется и начинает кушать себя. Руки, ноги, грудь. Потом он освобождается, но уже не может остановиться. Ведь собственное тело… Оно же такое вкусное. Когда ты ешь его, то одновременно наносишь ему непоправимый вред и пытаешься ему помочь. Это абсурд, да, но разве весь мир, который нас окружает, не есть просто абсурд, наспех слепленный лейкопластырем?

Вам могло показаться, что смотря на Артура Клыка, я испытываю ненависть? Нет никакой ненависти. Есть только пустота.

Передо мной снова возникает фигуристка в кроваво-красном платье и спрашивает: «Разве ты не можешь выкопать из себя пустоту? Просто возьми лопату и выкопай её с корнем, как засохший куст».

«Это невозможно, — говорю я. — Пустота… Ты не понимаешь… Он как паразит. Проникает внутрь и сосет из тебя кровь. Сушит тебя. Она везде. В кончиках пальцев, в пятках, в волосах даже. Её невозможно себе представить. Она заполняет тебя, она во всём. Это постоянное перетягивание каната, борьба с собой. Единственный выход — просто сдаться пустоте, просто отказаться жить. Это будет наилучшим решением, не считаешь? Ты признаешь абсурд, отдаёшься в его лапы, перестаёшь сопротивляться бессмысленности и бессилию. Просто становишься пустотой.

— Какой ты слабый… — усмехнулась она, словно злобная, циничная сука.

— Да, конечно, — соглашаюсь я, как раб, стоящий на коленях перед своей госпожой.

Ты сидишь в комнате, ненавидишь себя настолько, что даже убить себя тебе противно. Ты не способен ничего сделать. Ты не можешь никем быть. Ты разрываешь себя, распадаешься на маленькие частички, потом пустота, оставшаяся от тебя, собирает твои фрагменты, частички, и ест их, словно чипсы. Рот пустоты в крошках. А ты вроде как существуешь.

Зачем?

— Это вопрос? — усмехается фигуристка. — Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха! Какой ты серьёзный. Почему же эта сцена происходит лишь у тебя в голове? Вернись в реальность! Не хочешь? Она слишком иллюзорна для тебя, слишком обычна? Ты — как муха в баночке. Может, спасение наверху, а? Во мне!

— Тебя не существует, — сказал я. — Я просто иду по дороге. А ты лишь девочка из телевизора… Ты не мой Бог, нет, и я не твой раб. Ты только фантазия. Как и всё вокруг. А я просто принимаю всё слишком серьёзно. Пора бы мне прекратить. Пора бы остановиться.

Я обнаруживаю себя на речном вокзале, на маленькой набережной, которую недавно построили в моём бетонном сибирском городке. Я оглядываюсь, вижу лишь воду, похожую на один большой синяк. Глотаю воздух. Самолёты моих глаз впиливаются в верхушки серо-зелёных домов, которые медленно падают, пожираемые червями сплетен и семейных скандалов.

Такое чувство, что город просто плывёт по реке. Плывёт далеко, чтобы утонуть навсегда и больше не возвращаться в эти земли. Что происходит с городом? Может, ему тоже всё надоело? Может, он тоже хочет жить чуточку лучше? Может, город просто замерз и желает согреться?

Но мне не удается его согреть. Даже если бы захотел — я бы не смог. Он уже прожевал меня, уже выкинул наружу! Что хочет от меня этот людоед, потерявшийся в темном, как погреб маньяка, лесу. Что ему от меня надо? Наверное, ничего. Наверное, в этом и есть главное проблема. Ничего не происходит. И меня будто бы никогда отсюда не выпустят. Я сам упустил все возможности выбраться.

Ловлю себя на мысли, что просто хожу кругами. Сюжет стоит на месте, не двигается. Я хочу, чтобы что-то случилось, но ничего не происходит. Только застой, ошибки и злоба.

Сажусь на лавочку. Рядом — мужчина лет тридцати, полноватый, с шапкой набекрень. Он косит на оба глаза, постоянно причмокивает и озирается по сторонам, словно кого-то ждёт.

Сидим. Мёрзнем. Со стороны — словно два фрика. Я не хочу с ним разговаривать. Надо только убить время, застрелиться на какое-то время, пропасть в морозе. Вдруг у меня в кармане забился в конвульсиях обычно молчаливый и спокойный телефон. Я достал плоское чёрное зеркало из кармана и приложил к уху. Говорил механический женский голос. Ненастоящий, автоматический.

— Здравствуйте, мы проводим опрос населения. Двадцать первого марта будут проводиться выборы губернатора нашего края. Вы примете участие в этом судьбоносном для региона голосовании?

— Нет, — говорю я, замечая, что косоглазый пристально следит за мой беседой с машиной.

— Очень жаль, что вы отказываетесь от возможности воспользоваться избирательным правом и принять судьбоносное решение для края. Мы советуем вам обдумать ваше решение и прийти на участок двадцать первого марта.

Электронная женщина замолкла и положила трубу. Я рассчитывал вновь погрузиться в себя и свою пустоту, но сидевший рядом мужчина захотел поговорить со мной.

— Вы правильно делаете, — произнёс он вальяжно, уверенно. — Наши выборы не стоят того, чтобы на них идти. Если есть всего лишь один кандидат, то какие же это выборы? Реальных кандидатов они не допускают. Боятся, мрази, но движение будет расти…

— А есть реальные кандидаты? — на свою голову спросил я.

— Конечно есть, — сказал он. — Кроме нашего толстожопа-губернатора Александра Нилрака, который уже весь край захерил, есть достойные люди. Знаете, сейчас приехал уроженец края, достойный человек с деньгами, оппозиционер Виктор Дровосецкий, слышали? Он в нашем вузе учился, потом уехал в столицу, поднялся там, заработал денег и вот теперь вернулся родной край поднимать. «Не могу, говорит, молчать, надо прогнать этих бездельников и начать дело делать!». Приехал человек, с умом подошел, организовал предвыборный штаб, там и волонтёры есть, и всё, в общем, по-европейски, как у людей. Ну и что думаете, допустили его к нашим псевдовыборам?! Пока нет. Но он борется, ищёт лазейки. Зато в кандидаты от других партий каких-то клоунов набрали. О них даже не знает никто. Плакаты Нилрака по всему городу висят, а других вообще нет. Его и выберут на ещё один срок, и ежу понятно. Но мы ещё поборемся. Сейчас агитируем, призываем людей на митинги. Набираем волонтёров. Пытаемся перевернуть весь этот город, ясно?

— Предельно. Молодцы.

— А вот вы… Молодой человек, у вас ясный ум. Не хотите поучаствовать в нашей работе. Проявить гражданскую активность. Вы же студент, правильно?

— Скорее всего… — пробурчал я.

— Странный ответ, — опешил косоглазый, — ну да ладно. Вы сейчас поднимаетесь…

— Кто «вы»? — не понял я. — Кто поднимается?

— Ну вы, молодёжь, — уточнил косоглазый. — У нас сейчас в штабе сплошь молодёжь. Скоро они изменят Россию, свергнут авторитарную власть, установят демократию. Я думал, вы — один из таких людей… Умных, энергичных, свободных, ничуть не запуганных! Ну а если вы ещё не такой, то скоро вы таким станете… Задатки, я вижу, у вас уже есть. Вы понимаете, как обстоят дела в нашей стране.

— Откуда вы знаете, что я понимаю, а что нет? — спросил я.

— Ну, вы не пока не собираетесь идти на мартовские выборы, — сказал он. — Вы не оборвали меня, когда я только начал с вами этот разговор. Значит, вам интересно.

— Не очень, — признался я. — Просто мне нечего делать.

— Не может быть! — воскликнул он. — Человек вашего возраста не может сидеть на одном месте и ничего не делать! Как же энергия, протест, стремление к лучшему, желание изменить мир?!

— Всё это ко мне мало относится, — сообщил я.

— Может, вам просто не хватает общения, а? — спросил он. — У нас в штабе много молодёжи. Придите, пообщайтесь.

— Я не душа компании.

— Ну что же вы такой пассивный… — тяжело вздохнул он.

— Я и сам не знаю, — ответил я.

— В любом случае, вы должны к нам прийти, — напирал он. — Сейчас у нас есть шанс дать власти бой, понимаете? Побороться против зла и несправедливости. Я вижу, что вы хотите бороться. Вы презираете власть и хотите что-то изменить. Вот… Возьмите визитку нашего штаба. Если надумаете — приходите. Можете просто прийти посмотреть, никого насильно мы туда не загоняем. Можете забежать и попить чаю с печеньем, к примеру, побеседовать. Будем вам рады.

Он достал из кармана маленькую белую карточку и протянул её мне.

«Виктор Дровосецкий. Единственный выбор! Адрес штаба: ул. Ленина, 17». Это всё, что было написано на визитке.

— Обязательно приходите, — напоследок сказал он. — До свидания.

Теперь он окончательно ушёл, растворился в пустоте. Я усмехнулся и кинул визитку в карман. Сидеть на скамейке было уже слишком холодно, поэтому я встал и пошёл перекусить. Благо, рядом была неплохая шаурмичная.

Думать о косоглазом мне не хотелось. О его кандидате — тоже. Всё это не всерьёз… Понарошку. Кандидаты, борьба, лозунги, в которые никто по-настоящему не верит. Вера в демократию, которой никогда нигде не было. Мифическая борьба Сизифа с тяжёлым камнем.

И как здесь, в этой ледяной пустой, ещё можно во что-то верить? В какую-то борьбу, в какие-то изменения к лучшему… Это как бороться с Годзиллой при помощи одной зубочистки. Бессмыслица.

Снег ругается, ворчит, чихает у меня под ногами. Под деревьями прячутся маленькие жёлтые островки собачей мочи, потерянные посреди белого, безбрежного океана.

«А что если сходить к штаб? — спрашиваю я себя. — Поучаствовать во всём этом цирке, подраться с ментами за справедливость? Хоть какое-то изменение… Хотя нет. Меня только что избили. Я просто получил синяки, и ничего больше. Это не будет преодолением пустоты, это будет ещё одним прикосновением к ней. Я же как раз от неё и бегу. Только разве это возможно — убежать от бесполезности, от пустоты, когда ты сам — её кокон?»

Может, я — просто человек, которому ничего не надо? Ведь раньше мне было всё интересно. Мы спорили с друзьями, которые теперь разъехались по хорошим городам и университетам, о стране, о людях, о смысле жизни и прочей хрени. Я верил во что-то. А теперь? Куда всё исчезло? Да, пусть все мои воззрения были наивными, но пустота вместо них — это куда хуже.

Ты концентрируешься только на боли, запираешься в себе, чувствуешь это мокрое и ледяное тело сумасшествия. Благо, бывают моменты, когда ты словно пропадаешь в этом сером, безжизненном сибирском небе и просто идёшь, мечтая лишь о еде и тепле, которые спасут тебя от жалкой собачьей смерти.

До шаурмичной я дошёл быстро — надо было только выйти с набережной и преодолеть всего пару кварталов. Около двери тусовалось пятеро азербайджанцев в потрёпанных куртках, черных шапках и синих джинсах. Все они были словно из одного инкубатора. С чёрными щетинами и такого же цвета бровями. Они курили, орали и матерились. Главное, ничего не говорить им, и они не тронут.

Я справился. Прошёл мимо и даже не посмотрел в их коричневые, жестокие глаза.

Внутри шаурмичка была забита горластыми школьниками, которые без устали говорили о хип-хопе, модных шмотках и интернет-звёздах.

Когда я вошёл, школьники окинули меня презрительным взглядом, в котором читалось явное отвращение. Ещё бы, кто он? Чувак с синяком во всю морду, весь прыщавый, кривоносый и патлатый, словно рок-музыкант… Впрочем, продавщица выглядела не намного лучше. Серая кофта, жирные чёрные волосы, жабья морда, отвратительные, похожие на оливки родинки на щеках. Огромный нос, тусклые, кирпичные глаза без грамма жизни. На фартуке — огромное жёлтое пятно. Ногти длинные, покрашенные в дебильный синий цвет.

Заказал себе 4 вид, с курицей, корейской морковкой. Со всем-всем-всем, что можно себе представить, короче. По размеру — средняя. Маленькая на 20 рублей дешевле, ну и ладно. Побалую себя.

На напитке тоже не экономлю. Покупаю бутылку мохито за 42 рубля.

Идя к двери, я краем глаза посмотрел на повара — сегодня на кухне готовил узбек. Хороший знак. У молодого, худого узбека всегда получалась самая лучшая шаурма. Он своё дело знал и делал шаурму с душой, не то что местная повариха, которую все звали Оксаной, или другой «мастер» — армянин Оганес, что всегда клал в шаурму слишком много капусты.

В здании было жарко. Я опять начал потеть. Поэтому, положив чек с номером заказа в карман, я вышел на улицу и встал около азербайджанцев. Трое мужиков рассказывали остальным, как вчера развлекались с двумя проститутками. Стою — слушаю. Обе проститутки были блондинками. По описанию, такие tumblr-girl с чокерами на лебединых шейках. Одной было чуть больше восемнадцати, другой — девятнадцать с половиной. «Надо же, — подумал я, — ещё младше меня, а уже работают…».

Сначала, по рассказам азербайджанцев, девочки занимались сексом вдвоем, исключительно для публики, наблюдающей за лёгкой лесбийской эротикой. А затем уже сами азербайджанцы решили поработать над укреплением многонациональных отношений.

«Стоит только доплатить, и деувочи такое делают! — восхищался один из азербайджанцев, — Мама не горюй! Главное, на проституток совсем не похожи. Такие молодые, миленькие, красивенькие, в дочки мне годятся. Даже жалко было этих девочек, знаешь! Но сами говорят, что деньги нужны. Работа, все дела… Им вроде как не зашкварно».

Некрасивая продавщица назвала номера их заказов, азербайджанцы забрали еду и ушли прочь.

Теперь стоять на улице было мало того что холодно, так ещё и скучно, и поэтому я решил вернулся в здание, чтобы искупаться в сальных разговорах громкоголосой школоты. Это была стая из шести человек. Четыре парня и две девчонки. Всем на вид лет по 16—17. Девочки красивые. Одна — блондинка с каре, пухленькими губами, умным взглядом, в жёлтой кофточке, чёрных джинсах в обтяжку. Вторая — небольшого роста брюнетка в салатовых штанах и рубашке в бело-чёрную полоску. Она казалась более глупенькой и наивной, чем её подруга, однако в ней было что-то от Полины. Какая-то гордая, недостижимая красота.

Зачем они здесь? Две худенькие девочки, с покрасневшими от холода носиками. Б-р-р-р!

Парни были, впрочем, под стать им. Все взрослые, накаченные, причёсанные, вылизанные, чистомордые. За исключением одного, правда что. Рыжего маленького пацанёнка, у которого всё лицо было испачкано в крошках веснушек. Правда, орал он громче всех. Видимо, пытался компенсировать недостатки внешности харизмой. На вид он был помладше остальных года на три.

Вскоре назвали и мой номер. Я подошёл и случайно достал из кармана не только чек с номером заказа, но и визитку штаба Дровосецкого.

Взгляд кассирши сменился с устало-безразличного на подозрительно-недоверчивый с примесью возмущённого интереса.

Я попытался быстро убрать карточку в карман, но она её заметила. Сука. Я надеялся, что женщина из приличия промолчит и ничего у меня не спросит, но как же…

Протягивая мне горячую среднюю шаурму завёрнутую в салфетки, она спросила:

— Вы что, из этих?

— Вы имеете в виду геев? — шутливо спросил я. — Нет, что вы…

Не знаю, зачем я сказал это. Наверное, хотел посмеяться. Но шутка же глупая. Как всегда.

— Вы тоже волонтёр этого Дровосецкого, да?

— Нет, — обрубил я, но женщина не успокоилась.

— Ко мне только что подходил ваш волонтёр… — забубнила она. — Вон тот рыжий школьник, я его еле отсюда выгнала… Он говорил, что надо за вашего Дровосецкого голосовать, подписи ставить… Это интересно, знаете. Ну, что кто-то другой есть… Хотя чёрт его знает, откуда он вылез. Либерал вроде, демократ, но мы же их знаем, либералов. Всю страну развалили, а теперь пытаются вернуть доверие населения. Только кто в них поверит? У нас уже вообще никто ни в кого никогда не поверит. Люди лучше уж проголосуют за то, что есть… Так хоть живём помаленьку, а с либералами во власти что будет? Разворуют всё, развалят и уедут в свою Америку.

— А эти не уедут? — зачем-то спросил я.

— Ну эти, может, не в Америку поедут, а в Москву.

— А какая разница? — спросил я и, взяв шаурму, подошёл за стойку заполнять помойную яму своего желудка.

Шаурма быстро развалилась, расклеилась, разошлась по швам. Из неё потекла кровь, вместе с внутренностями и кишками. Шаурма пыталась что-то мне сказать, плевалась соусом, который все называют «обычным». На самом деле, это просто майонер. Обычный майонез.

Помидоры чуть кислили, капуста застревала в зубах, а жирный соус капал на пальцы. К концу шаурма совсем развалилась, потеряв всю структуру и окончательно преобразившись в салат, но я всё равно, то и дело вытирая руки и рот салфетками, её ел. Не потому что она была очень вкусной — скорее, наоборот — просто выбрасывать было жалко. Да, такой вот я жмот. К концу трапезы у меня потекла кровь из разбитой губы. Пришлось взять ещё салфеток и подтирать ими красную жидкость, которая никак не могла остановиться. Пришлось потратить целых пять салфеток на эту губу.

Как только кровь остановилась, я собрался было уходить, но услышал детский голос, обращённый ко мне:

— Эй, ты! — воскликнул рыжий из той самой компании школьников, сидевших неподалёку. — ты что, волонтёр Дровосецкого?

Снова этот Дровосецкий. Сколько можно? Уже третий раз за час. Почему всех вдруг прорвало? Я решил ничего не отвечать. Может, чувак увидит, что я не хочу с ним разговаривать, и успокоится. Но он не успокаивался.

— Эй ты, я к тебе обращаюсь, — крикнул он, подошёл ко мне и сел рядом.

Я медленно развернулся к нему, и бросил ему в лицо рассерженный, злой взгляд.

Но он ничего не понял. Так и продолжил стоять и пялиться на меня. Он был ещё младше, чем я думал. Ему же всего лет тринадцать-четырнадцать! Что он делает в одной компании со взрослыми? Разве мне не всё равно? Может, он брат кого-нибудь из них.

Я вытер рот салфеткой, бросил её в мусорку, затем проглотил последний кусок шаурмы и только после этого ответил ему:

— Отвали от меня. Похер мне на твоего Дровосецкого, парень. И что вы с ним бегаете? Мужик косоглазый, кассирша, ты вот…

— Думаешь, кто кассирше рассказал? Я… — похвастался рыжий.

— Молодец! А теперь развернись и шагай к своим друзьям, хорошо?

— Нет, — отказался он уходить. — Скажи, откуда у тебя карточка штаба?

— Какая тебе разница? — хмыкнул я. — Иди отсюда, не раздражай меня, окей?

— Ты не понимаешь! — психанул мальчик. — Мне правда надо знать, кто тебе вручил рекламку. Просто здесь я должен их раздавать. У нас соревнование… Кто из волонтёров больше всех карточек за неделю раздаст, получает футболку. Я пока иду на первом месте, а тут кто-то у меня отнимает место. Скажи, кто.

— Тебе сколько лет, парень? — усмехнулся я. — Не рано тебе агитировать?

— Четырнадцать, — без запинок ответил он. — А что тут такого? Хочу и агитирую. Моё право. Так ты скажешь, кто тебе дал карточку.

— Косоглазый, — ответил я, надеясь, что теперь мелкий отстанет от меня. — Знаешь такого?

— Знаю, конечно! — воскликнул мелкий. — Юра! Ну я поговорю с ним, спрошу.

— Ну так иди и спрашивай.

Я ждал, что мальчик тут же развернётся и уйдёт от меня, но он даже не сдвинулся с места.

— Что тебе ещё надо? — недовольно спросил я.

— Ты теперь тоже будешь волонтёром? — осведомился малой.

— Нет, не буду я никаким волонтёром! — злобно ответил я. — Отстань от меня.

— Да нет… — недоумённо произнёс мальчик. — Ты должен… Или ты за Нилрака? Но он же вор! Весь край разграбил! И фамилия у него дурацкая… Только у злодея может быть такая фамилия!

— Я не за Нилрака. Я не за кого, ясно?

— Как это? — не понял он.

— Забей! — воскликнул я и направился к выходу, но мальчик остановил меня.

— Вы хотя бы сходите на митинг против недопуска Дровосецкого на выборы! — жалостливо промолвил он. — Ну или придите в штаб. Вы не понимаете… У нас сейчас настоящий, единственный, может, шанс есть. Каждый человек на счету. У нас же нищий регион, здесь никаких перспектив… Город умирает, из него уезжают. Неужели вам не жалко наш город?

— Жалко, — пожал я плечами, — но что же тут поделаешь…

— Как что? — недоумённо спросил пацан. — Проявить гражданскую активность, смести всех этих ворюг, добиться допуска Дровосецкого на выборы.

— Послушай, — обратился я к нему. — Я даже не знаю, кто такой этот твой Дровосецкий, чего ты ко мне пристал?

— А вы приходите в штаб! — настаивал он. — Мы вам всё расскажем. Приходите, а? Если я приведу волонтёра, мне дадут три значка с Дровосецким.

— Ладно, успокойся, — произнёс я. — Как-нибудь обязательно наведаюсь в вашу секту. Только дай мне уйти, хорошо?

— Ты обещаешь, что придёшь?

— Обещаю, — сказал я и, пожав малому руку, направился к выходу.

Но покинуть шаурмичную мне снова не удалось.

— Что, рыжий вас совсем доканал? — услышал я из-за спины голос одной из школьниц, той самой брюнетки в салатовых штанах. Вблизи она казалась ещё красивее, чем поодаль. И голос, и этот острый, колючий и неимоверно глубокий взгляд — точь-в-точь как у Полины.

— Он дебил, — продолжала говорить девочка. — Лезет ко всем со своими выборами, людей доводит, не отвязывается. Мне стыдно за него, честное слово. Пока вы не пришли, он кассирше на мозги капал…

— А он тебе кто? — спросил я.

— Брат, — ответила девушка. — Он у меня в принципе нормальный, только неугомонный. Если что-то взбредёт ему в голову, то всё — остановки не жди. Он и мне мозги выел своим Дровосецким. Приходится ходить в этот дурацкий штаб, помогать ему. Мне, конечно, всё это не нужно, но куда уж деваться… Брат всё-таки.

Я на секунду остановился — не знал, что сказать. С каждой секундой она всё больше напоминала мне Полину, которая уже давно была старой забытой мечтой, что ушла куда-то далеко и никогда не должна была вернуться. Я смотрел в её глаза и видел рождающийся космос, превращение иллюзии в реальность, дождя в слёзы… В этих глазах был салют посреди ночного неба, там было северное сияние, свет, который горит в окошке дома, стоящего далеко на горизонте, в тени большого ветвистого дерева, страдающего и молчаливого. Так таинственно, притягательно, холодно и тепло одновременно… Волосы — струящиеся, вьющиеся, не поддающиеся времени и пространству. Руки — белые, как у античной статуи.

Да, это девочка обладала невиданной красотой, она была почти той самой Полиной, которая ознаменовала собой приход пустоты.

Я стоял и смотрел на неё, словно какой-то псих. И молчал. По-идиотски молчал, растерявшись перед ней, словно это действительно была Полина.

— Даша, — окликнула её пухлощёкая подруга, ну куда ты ушла? — Твой брат там опять с кем-то сцепился языком!

— Ладно, — прощебетала она, — ещё раз его извините. Он просто не знает меры. Опять пошёл кого-то убеждать… Агитатор фигов.

— Пока, — сказал я, а она тут же убежала за братом и вернула его в компанию своих друзей.

Я вышел из шаурмичной. На улице похолодало. Снег бил прямо в лицо. Заносило машины, дома и дороги. Закрыв лицо рукой, я медленно пошагал домой, разрезая кинжалами ног паутины сугробов и думая о девочке и её о красоте. Она была такой большой, широкой и неподражаемой… Не то, что улица. Тесная, холодная, забитая однотипными домами да рекламными объявлениями.

Но ведь была ещё фигуристка? Неужели я забыл о ней? Нет. Моё тело на морозе покрывается льдом, и фигуристка скользит по нему, разрезает мою кожу, она делает тройные тулупы, моя кровь вылетает фонтаном, ярким конфетти. Ты улыбаешься, радуешься, целуешь золотую медаль. Я умираю. Оценка — 6.0. Поздравляю! В тебе совсем нет пустоты.