Пустота

Федор Кумарин

Девятнадцатилетний Фёдор Кумарин живёт в небольшом сибирском городке. Он учится в провинциальном университете, страдает бессонницей, медленно теряет интерес к жизни. Фёдор думает, что вокруг него и в нём самом существует лишь пустота. Он кажется себе ребёнком, который никак не может повзрослеть, живёт в выдуманном мире и боится из него выходить. Но вдруг в жизни Фёдора появляется девушка Алиса, способная спасти его от пустоты и безумия. Книга содержит нецензурную брань.

Глава 2. Поэт

Пустота царила на улице. Шёл снег. Темнело. Я сидел в тихой, молчаливой комнате и слышал, как время пожирает меня. Я смотрел на экран компьютера, на пустой лист. Нет, я ничего не мог написать. Кроме графомании, ничего. Очень жаль. Я снова закрыл ноутбук и попытался собраться с мыслями. Сколько я так просидел? Час, два? Может, куда больше? Не знаю. Вдруг меня словно проткнули штыком. Я вспомнил про концерт Клыка. До него оставалось меньше часа. Нужно было идти. Зачем? Чтобы ещё раз почувствовать свою ничтожность? Чтобы ощутить ненависть… Может, я попросту утешаю себя… Говорю себе, что пока я растворён в злобе, я не погружаюсь в абсолютную пустоту, нахожусь в какой-то из её причудливых форм.

Я люблю ненавидеть таких, как Клык. Люблю чувствовать себя непризнанным, но сохранившим приверженность настоящему искусству. Наверное, я горжусь тем, что не являюсь Клыком… Нет, я не хотел бы быть популярной бездарностью. Насиловать искусство, стихи, поэзию с лицом знатока и сноба. Нет, уж лучше быть ничтожеством. Я не смог творить, я — бездарность, но у меня хотя бы хватает сил признаться в этом… У меня хватает сил перестать издеваться над поэзией… Ради искусства. Я хотя бы могу всё о себе понять и признать в себе неудачника. На это у меня есть смелость. У него нет. Он самоуверен, красив и популярен. Молодец, одним словом. Я ненавижу его. Мне нравится его ненавидеть. Вы скажите, это зависть, но нет. Он — обычный, себялюбивый, глупый мальчишка, абсолютно уверенный в своём таланте. Бездарность, которая называет себя поэтом. Настоящие поэты сидят в своих маленьких норках, корчатся от боли, пишут собственной кровью, выбрасывают чувства, боясь осуждения, боясь смеха и криков сухих, членистоногих людей. А такие, как Клык, ничего не боятся, они идеальны… Нет… Поэт не может быть идеальным. Он должен страдать, драться с собой, кричать. И только тогда из него может что-нибудь получится. Поэт — это либо робкий неудачник, либо ребёнок, для которого весь мир — только игра в Бога. Смешная и ироничная.

Я посмотрел в окно. Двор лежал под ногами мёртвым, раздавленным машиной голубем. Надо было спуститься, выйти, в который раз вспороть его серо-красное брюхо.

Машинки леденели. Одежда казалась тонкой, липкой плёнкой, в которую я медленно запаковывал себя. Было мерзко, я чувствовал тошноту. Мне не хотелось никуда идти, особенно на концерт Клыка, но я должен был. Я должен был ненавидеть, чтобы чувствовать жизнь. Это реанимация. Попытка привести себя в чувство. Может, со стороны это выглядят странно, но что же ещё мне остаётся?

Выйдя из квартиры в обшарпанный, грязный подъезд, в котором всегда воняло собаками, я услышал навязчивое жужжание лампочки, которое сливалось с отчуждённым завыванием зимнего ветра. Снег засыпал дома. Мороз пытался опрокинуть уродливые здания, но они держали удар. Надо приготовиться сразиться с ветром, выбраться из пасти этого квадратного, серого жука. Дверь прозвенела, рот открылся, и я увидел чёрный мрак, сквозь который лились маленькие ручейки искусственного света, услышал одинокий, пронзительный скрип. На улице совсем не было людей. Странно. Время — всего восемь вечера, а кажется, что уже глубокая ночь. Впрочем, какая разница?

На остановке стояли люди, похожие на маленькие капли дождя. Красивая девочка в чёрных колготках, розовой юбке и синей куртке. С белыми, шёлковыми волосами, молочной улыбкой и тусклыми, но красивыми зелёными глазами. Словно неработающий фонтан из гранита, стоящий посреди пустой площади, засыпанной снегом.

В её руках был большой белый пакет с какой-то рамкой… Или портретом. Кто был на нём изображён — я не видел. Наверняка какая-нибудь подружка или парень. Какое не дело?

Надо отвернуться, не глазеть на неё, как придурок. Но я не могу оторвать от неё взгляд вот так просто, с мясом, как попало, отвернуться, перестать смотреть на красоту… В ней присутствовало что-то детское, невообразимо точное… Какое-то потерянное, отчуждённое нечто, что почему-то пытается вклиниться в установленные богами рамки. Чем-то она напоминала мою фигуристку. Я подошёл поближе к остановке и получше всмотрелся в её лицо. Действительно — похожие брови, скулы, размер глаз. Разве что цвет волос отличается. Красота… Почему она превращает меня в такое ничтожество?

Я просто стоял и смотрел на неё. С каждой секундой она всё больше напоминала мне фигуристку. Казалось, у неё был такой же рот, такие же губы, такой же взгляд. Разве что… Эта девушка была живой, жизнь убивала в ней бога, но она всё ещё была ангелом. Тенью фигуристки. Зато какой тенью…

Я попытался отвлечься, посмотреть на других людей. Вот уродливый карлик с рыхлым, заросшим щетиной лицом считает монетки, смотрит, чтобы хватило на проезд. Вот низкая бабка в серой потрёпанной куртке стоит, опершись на худой, словно ветка, костыль. Костыль трясётся. Нет, это она трясётся, ожидая смерти. Ужас.

Рядом с ней стоит парочка. Симпатичная, измазанная косметикой девочка, чёрненькая, но немного полноватая, ест чипсы со сметаной и луком. Её обнимает жирный тип в дорогих кроссовках, синей куртке и шапке с эмблемой футбольного клуба «Спартак». Он тяжело дышит, улыбается, ковыряется в зубах, а потом жирными, в крошках, губами, целует свою тёлку, хватая её за жопу. Красиво. Любовь, которой у меня не было.

Вскоре остановка заполняется и другими людьми. Уставшими, серыми, заросшими коростой бессонницы. Откуда она возникает, бессонница? Почему её так много? Неужели мы боимся заснуть? Почему? Может быть, потому что боимся подняться и увидеть в зеркале самого себя… Человека, которого уже терпеть невозможно. Но он никогда не покинет тебя. Этот гад будет тревожить тебя постоянно. Будет напоминать тебе о собственном физическом и нравственном уродстве.

Люди толпятся на остановке, смотрят на дорогу, на пробегающих мимо черепашек, на игрушки, пришедшие из игрушечного мира. Пластмассовые человечки дышат, кашляют, чешутся, ковыряют в носу. И мне кажется, что они настоящие. Кажется, что вся эта желеобразная масса людей, масса проблем, волос и презрительных взглядов, скоро влезет в автобус, втолкнёт меня в эту коробку, утромбует. Хорошо, я согласен. Вскоре коробка, гробик для личной свободы, подъезжает. Вот он подкараулил меня, сжёг меня светом своих полыхающих фар.

Мать присылала мне СМС. «Умер дядя Толя», — уведомила она меня. Он был мужем тёти Люды, родной сестры мамы. Добродушный, интеллигентный человек, который чинил телевизоры у себя в райцентре. Ещё дядя Толя был радиолюбителем. Когда-то даже поймал сигнал с космической ракеты. Он сильно гордился этим, часто рассказывал о своём успехе людям, пока не заболел. Дело в том, что, служа в армии, дядя Толя охранял ракеты. Только не космические, с которыми были связаны мечты советского человека, а ядерные, что были готовы разрушить планы всех людей на земле. Армейская служба оставила след на всей его жизни. Он получил облучение, которое сделало его инвалидом, потерял способность иметь своих детей, но принял ребёнка, который был у тёти Люды от прошлого брака, и воспитал его, как своего. Года так четыре назад дядя Толя стал терять разум. Потом превратился в овощ, который не мог говорить, ел что попало, какал в штаны. Пару месяцев назад он перестал вставать. Сегодня умер. Что же, хороший человек был. Добрый советский человек.

Но я не испытываю ничего, узнав о его смерти. Ни грусти, ни облегчения… Но ведь его мучения и мучения его жены, которая последние пару месяцев кормила его с ложечки, закончились, наконец… Что-то должно быть у меня в душе, но нет ничего. Просто пустота.

Я машинально, даже не посмотрев на кондуктора, заплатил за проезд и стал листать фотографии из жизни окна, которые никогда не менялись.

Вдруг я услышал, что кондукторша, очень худая, обрюзгшая баба, ругается с кем-то…

— Мне нечем вам сдавать с тысячи! Не ври, что у тебя нет других денег, девочка, ты это делаешь, чтобы не платить! — каркала кондукторша.

Я поднял голову. Кондукторша сралась как раз с той девочкой, похожей на мою фигуристку.

— Это ваши проблемы! — говорила маленькая, замечательная красавица. — У меня есть деньги. Если вы не хотите их брать — это ваша проблема.

— На следующей остановке я тебя высажу, — угрожала кондукторша. — Найдёшь другой автобус, где тебе разменяют тысячу. Здесь к концу рабочего дня её менять нечем.

Я не знаю, что заставило меня подняться и подойти к ним, но почему-то я сделал это. Вопреки самому себе и своему страху, который, вообще-то, является неотъемлемой частью меня самого, я встал и приблизился к девушке и кондукторше.

— Успокойтесь, женщина, — влепил я в лицо кондукторше свои пафосные, наспех склеенные слова.

Она ничего не ответила. Лишь посмотрела на меня, как на какого-то дурачка. Я протянул кондукторше две монетки по десять рублей и вернулся на своё место. Она взяла их и отстала от красавицы. Но девочка, так похожая на мою фигуристку, не осталась просто стоять на месте. Она подошла ко мне и уселась рядом. Она молчала, а я ничего не мог сказать. Как стыдно. Она такая красивая, и я боюсь её, дрожу, как ребёнок.

Я даже не успел испугаться и всем телом почувствовать липкий страх и стыд за собственное бессилие, когда она тихо промолвила:

— Спасибо.

Робкое. Прозрачное. Розовое. Простоватое.

Её голос был почти таким же безупречным, как и у моей фигуристки. Он был тенью… Что уж там… Весь реальный мир — лишь тень сумасшедшей фантазии художника. Он — лишь дым от огня… Или какую безвкусную метафору тут ещё можно подобрать?

Одного её слова, этого мягкого, нежного «спасибо» мне было вполне достаточно. Но она продолжала говорить.

— Эта кондукторша сумасшедшая, — молвила девочка. — Разве я виновата в том, что у меня нет мелких денег… Абсурд просто. Она бы меня высадила сейчас, а я вообще-то опаздываю. Спасибо хоть, ты выручил.

— Не за что, — невнятно пробурчал я, чувствуя ком во рту. — Куда едешь?

— На концерт, — мило улыбнувшись, сказала она. — Кстати, как тебя зовут? Извини, что я не назвала своё имя. Я Алиса, кстати.

— Чудесное имя, — пролепетал я, как ничтожество. — Я Фёдор. По фамилии Кумарин, если тебе интересно.

— Смешная фамилия, — широко улыбнулась она, — но у меня она тоже забавная.

— И какая же?

— Беловодская, — ответила девочка и два раза хихикнула.

— Ну хорошо, Алиса Беловодская, — улыбнулся я ей в ответ. — Звучит так, словно ты какая-то княгиня.

Шутка. Тоже мне, шутник. Снова позоришься, снова ведёшь себя, как дебил.

Но девочка ради приличия всё же хихикнула. Тогда я решил вернуться к тому, с чего начал.

— Так на какой концерт ты едешь?

— Это не совсем концерт… — пыталась она объяснить. — Скорее, творческий вечер. Там будет выступать один молодой поэт.

— Артур Клык… — попытался я угадать, искренне надеясь, что ошибаюсь.

Но мои надежды, понятное дело, не оправдались. Она ответила ясное и точное: «Да». Глаза Алисы ярко заблестели, и она, словно в детском восторге, закричала на весь автобус:

— Ты его знаешь! — обрадовалась девочка. — Хотя, в принципе, сейчас многие его знают. Он уже ездит с концертами по разным городам.

— Да, я его знаю, но лишь потому, что учусь с ним в одном университете, в одном корпусе, на одном факультете даже. Его так пиарят в вузе, что не заметить этого человека просто невозможно. Он же везде… Местная популярность.

— Да скоро он и во всей стране станет популярен, — сказала она, — с такими-то стихами.

— И что же такого в его стихах? — сдерживая гнев, спросил я.

— Там про любовь… — запинаясь, говорила она. — Про чувства… Ну, у него всё написано, как в настоящей жизни. К тому же, очень романтично. А его выступления — это просто нечто. Он так выкладывается на сцене… Короче, Артур — очень харизматичный поэт. И внешность у него такая… Мужественная, но в то же время мягкая… Он мне очень нравится. Моя подруга даже нарисовала его.

Она достала из сумки его портрет. Серьёзное, идеальное лицо, нарисованное карандашом. Глаза чуть прищурены. Рот немного приоткрыт. Волосы зачёсаны назад.

Рожа такая же мерзкая, как и на его пафосных афишах.

— Похоже? — спросила она меня.

— Очень, — ответил я. — Прям как с афиши сошёл.

— Ну… У него есть разные афиши. Мне нравится та, где он в чёрном пальто, стоит боком и смотрит так пронзительно, прямо в душу.

— Как чужой, — усмехнулся я.

— Кто? — спросила она.

— Чужой. Ну, монстр такой. Из фильма.

— Я не смотрела, — улыбнулась она и замолчала, не оценив моего сравнения.

Я не знал, что ей сказать. О Клыке я беседовать больше не хотел. Хватит упоминать это ничтожество, выслушивать дифирамбы в его адрес! Да и девочка меня разочаровала. Если у неё такой вкус, то о чём же с ней можно беседовать? Я думал, что она больше не скажет мне ни слова, но, как и всегда, ошибся.

— А куда ты едешь? — краснея от стеснения, спросила она.

— Ищу край России, — зачем-то сказал я.

Глупо, по-дурацки вышло. Вроде как я вытрёпываюсь, пытаюсь ей понравиться.

— И как успехи? — продолжила она разговор.

Значит, мои слова как минимум показались ей остроумными.

— Пока даже край Сибири не могу найти, — ответил я. — Для этого нужно много времени.

— Ну а если серьёзно?

— Если серьёзно, то я просто люблю кататься на ночных автобусах, трамваях, — объяснил я. — Сижу, смотрю в окно, на жёлтые окна, каменные здания, на это плоское зимнее небо и читаю про себя стихи Артура Клыка. А потом реву, как ребёнок.

— Да ты просто король сарказма, — заметила она. — Я уже поняла, что тебе не нравится Артур Клык. Но я была бы рада, если бы ты составил мне компанию. Просто я никогда не ходила на концерты одна — для меня это как-то некомфортно, я чувствую себя потерянно и одиноко. И в этот раз я должна была поехать с подругой, Яной… Этот портрет как раз её… Но полчаса назад у неё появились какие-то срочные дела, и Яна отказалась со мной ехать. Так что если хочешь, пошли со мной. У меня есть лишний билет.

«Да это судьба, — саркастически сказал я себе, — про билет на понос Клыка я даже не подумал… Мне бы пришлось купить его, заплатить за него деньги. Но мне предлагают его бесплатно! Как такое может быть? Разве бывают такие совпадения? Нет, подобное может произойти только в каком-нибудь дешевом сериале, где всё строится на нелепых случайностях… Славно. Моя жизнь превращается в тупую мелодраму, становится пустотой на телевизионном канале, которую смотрят домохозяйки».

— Хорошо, — сразу согласился я. — Пошли.

Она достала из сумочки один билет, на котором красовалась слащавая рожа Клыка, и подала его мне. Я должен был взять, но… Разве будет честно забрать его, не заплатив ни копейки? Она плохо подумает обо мне.

— Вот деньги за билет, — сказал я, достав из кармана помятые купюры и протянув их ей.

— Нет, не надо, — отмахнулась Алиса. — Это как-то глупо. Ты ведь просто так не стал бы за это платить.

— Да, — солгал я, — не стал бы.

Вторую половину поездки мы ехали молча. Она смотрела в окно, на автобусы и троллейбусы, проезжающие мимо. Я уткнул взгляд в её ноги в красивых чёрных колготках, похожих на городскую ночь. Алиса была красивой, но мерзкой. Она раздражала меня уже тем, что ехала на концерт этого бездаря с его портретом. Гадость. Я почувствовал тошноту от её красивого тела, от её колготок, которые впитывали её пот, от её рук, которые держали портрет сраного Клыка, и захотел уйти, покинуть этот тёмный автобус, полных людей-кожаных мешков, которые разлагались изнутри и излучали лишь бесконечную боль и ничего больше.

Но Алиса была слишком красива. Слишком похожа на мою полупридуманную фигуристку. Её гладкие, белые волосы, напоминали скользких гадюк, которые жалили меня каждый раз, стоило только на них взглянуть. Её глаза казались мне озёрами, в которых морскими ежами плавали кругленькие зрачки. Иголки морских ежей впивались в мою кожу, и я снова чувствовал боль.

Нет, я не мог уйти. Тем более, после того, как она позвала меня с собой. «Может, я ей понравился? — промелькнуло у меня в голове. — Нет, не может быть. Кому ты можешь понравиться? Прыщавый, серый урод. Просто она слишком одинока, ей нужен клоун, дешёвый клоун типа меня на один вечерок, чтобы не хотелось сдохнуть. Всё просто… Может, она подумала, что я — друг Клыка, что я проведу её к нему? И там Клык отымеет её. В сраку, в письку, или как там он любит? Клык отымеет мою фигуристку, насадит её на свой поэтический член! А меня заставит смотреть и плакать… А потом позволит поцеловать её ножку, пальчик её ноги, испачканный в сперме…»

— Стоп! — крикнул я безмолвно, самому себе. — Что ты мелешь?! Прекрати. Какая гадость, Господи. Куда меня заносит? Побудь нормальным человеком, поговори с ней, как с другом, сходи на этот проклятый концерт. Она приятная, общительная девочка. Может, она просто увидела во мне хорошего человека и хочет со мной пообщаться. Просто маленькая наивная студентка, которой нравится дурная поэзия, все эти стишки в интернете от симпатичных мальчиков, сериалы про хоккеистов и программы по самообразованию. Ну и ладно. Успокойся. Задави самого себя и того гигантского рыжего клопа, что сидит в тебе, двигает усиками и кусает тебя в самое сердце.

— Наша остановка, — девочка пробудила меня ото сна. — Выходить будешь или поедешь дальше?

— Да, я схожу с тобой… — безэмоционально пробурчал я, словно отойдя ото сна. — Почему бы и нет?

— Хорошо, пойдём, — обрадовано сказала она.

Мы вышли из автобуса на пустую остановку, занесённую снегом, и пошли в сторону клуба. Туда уже запускали народ — глуповатых девочек лет по тринадцать с зелёными, фиолетовыми, розовыми волосами и челкастых, нежных мальчиков в узких джинсах и клетчатых рубашках.

Мы тоже последовали к дверям.

— Похоже, на его концерт одни мелкие ходят, — усмехнувшись, сказал я.

— Не только, — возразила она. — Здесь будет много девочек из университета.

— Поклонниц?

— Да. Мне об Артуре вообще одногруппница сказала. Подруга моя. Та самая, которая не приехала. Яна.

Мы вошли, сдали куртки в гардероб и уселись за стол. Она заказала себе какой-то коктейль, а я, по привычке, стакан пива. Не буду перед ней вытрёпываться. В любом случае, мне тут совсем ничего не светит.

Она задала мне пару глупеньких вопросах о моей учёбе и немного поведала о своей. На лингвистике, где она училась, всё было куда серьёзнее. Но ей всё равно не нравилось. Она хотела уйти куда-то работать, чтобы не тратить столько времени попусту. Куда точно, Алиса не сказала. Да и мне было не очень интересно. Ещё у неё был вариант с обучением в Европе, но эту тему она развивать не стала, потому как боялась сглазить и решила не хвастаться перед плохо знакомым парнем. Вместо работы и учёбы мы снова переключилась на Клыка. Она спросила, как часто я вижу его в вузе, а я ответил, что редко, и замолчал. Она, впрочем, видела его не чаще.

— Мне всё время хочется подойти к нему, попросить автограф, но я так стесняюсь… В вузе неподходящая обстановка… А вот на концерте…

Она трещала об этом ничтожестве, не затыкаясь, но я почти не слушал её. Сконцентрировался на пиве, на которое Алиса смотрела, точно на мадагаскарского таракана, сидящего на столе.

Играла музыка. Люди шушукались о своих делах, делали последние заказы, встречались, жали друг другу руки и целовались. Неужели все они пришли послушать эту бездарность?

Скорее всего, читая это, вы всё-таки скажете, что я ему завидовал. И отчасти это было так. Но зависть была не только моей, она шла ещё и от тех поэтов, которые писали, оставаясь непризнанными и делая каждый свой стих достоянием не сцены, а мусорного ведра. Мне было обидно. Я чувствовал здесь какую-то вселенскую несправедливость, ошибку, воцарение пустоты. Да, она тоже здесь была. Здесь она царствовала. И в псевдопоэзии Клыка пустота была, пожалуй, главной героиней. Почему люди не видят её? Как ему удалось обмануть их… Как они легко ведутся на эту безвкусицу? Все эти вопросы бомбардировали мой мозг, и я всё больше погружался в недоумение. Я зачем-то отвечал своей спутнице, как-то говорил с ней, вроде даже смеялся. Но она казалась мне лишь подделкой моей фигуристки, дурацкой бракованной копией с целым ворохом недостатков. И их количество увеличивалось с каждым упоминанием одного только имени Артура Клыка.

Минут через пять сам величайший поэт современности появился на сцене. В белой рубашке, черных штанах и серой футболке.

— Здравствуйте, дамы и господа, — высокомерно, напыщенно прокудахтал этот петух, — сегодня мы будем менять ваш взгляд на поэзию. Вы попали на презентацию поэтического макси-сингла «Влюблённый». Надеюсь, вы получите колоссальное удовольствие от этого концерта. Что же, давай те начнём без лишних введений.

Свет в зале потух, девочки ахнули, и в динамиках заиграло пианино. Какая-то стандартная, тихая, не вползающая в голову мелодия, которая заставит девочек расплакаться даже если читать под неё не псевдосерьёзные стихи, а школьный диктант для пятиклассников.

Сидящие в зале мальчики и девочки напряглись и включили камеры своих телефонов.

Мне было стыдно за то, что я нахожусь здесь, но бежать было уже некуда. Я отхлебнул немного пива, хотел рыгнуть, но не стал. Зачем пугать девочку, которая и так на меня уже косо смотрит?

Включился прожектор, Артур отпил немного воды из стоящего рядом стакана, расстегнул три верхних пуговицы на рубашке и, прищурив глаза, стал читать свой гениальный стих:

Твоя улыбка, кофе, сумка, сигареты

Помогут забыть о левом и плохом,

Мы вместе, не говори другим об этом.

Ради тебя я всё поставлю на кон.

Пусть люди будут сплетничать, чёрт с ними!

Мы им и предкам скажем: «пока»

О проблемах мы мигом забыли.

Дорогая, прости меня, дурака.

Прошу, будь, как и раньше, милой,

Чуть-чуть чужой, красивой.

И пусть моя правда порой неправдива.

Ты всегда будешь мною любима.

Я скажу честно, без фальши:

Между нами всё будет не так, как раньше,

Я буду носить тебя на руках, утром готовить завтрак,

Условимся: сегодня любовь, а проблемы оставим на завтра.

Произнеся последнюю строчку, он пустил в зал воздушный поцелуй.

Алиса была в восторге. Несколько девочек в зале плакали. Все хлопали в ладоши. Потрясающе. Артур Клык стал кланяться во все стороны, широко улыбаясь. Длинные белые волосы падали на его безупречное лицо, словно моча на снег. Всё сильнее я чувствовал тошноту. Он отпил вина из бутылки, которая стояла на сцене, приготовился читать второй стих, но я был совсем не готов слушать его понос ещё раз. Нужно было куда-нибудь отойти, взять паузу.

Я встал из-за стола. Алиса спросила, куда я пошел, и я ответил первое попавшееся: «В туалет».

Я действительно направился в туалет. Конечно, мне надо было бы вовсе уйти отсюда, но вот так сбежать было бы мало того что некрасиво, так ещё и весьма трусливо.

С трудом протиснувшись сквозь столики и людей, которым не досталось сидячего места, я зашёл в туалет.

Это была чистая, просторная уборная с несколькими писсуарами и тремя кабинками. В одной из них происходила какая-то возня. Через секунду оттуда вылез, извиваясь от страсти и вожделения, белозубый, чуть полноватый блондин Витя со своей дамой — черноволосой зеленоглазой красоткой по имени Алина. В прошлом году она победила в факультетском конкурсе красоты. А затем и в университетском. Фигуристая, худенькая, длинноногая бестия, у которой рубашка была расстёгнута, а юбка задрана кверху, атаковала свою жертву. Она напрыгнула на по пояс обнажённого Витю, поцеловала его сначала в губы, а затем в шею. Они не замечали меня. Были слишком увлечены процессом. Я решил не стоять на месте и не глазеть на их совокупление, а пройти к кабинке и там спокойно отлить. Но как только я сдвинулся с места, Витя заметил меня. Вместе с ним внимание на меня обратила и Алина.

— Ой, — опешила она, мигом спрыгнула со своего парня и забежала в кабинку, чтобы скрыться от посторонних глаз.

Витя же бежать совсем не хотел. Он имел право находиться в мужском туалете, у него не были спущены штаны, он был больше, сильнее и увереннее меня, а главное, он не хотел прерывать свидание с Алиной из-за какого-то прыщавого чудика, не вовремя зашедшего пописать.

— А ну вышел отсюда! — тявкнул Витя, понадеявшись, что я испугаюсь одного только его агрессивного тона.

— Да иди в жопу, — бросил я. — Это мужской туалет, чувак. Здесь потребности естественные справляют, а не тёлок трахают!

— Что ты щ-щ-щ-ас сказал? — забыковал он. — Во-первых, я где хочу, там и трахаюсь, а во-вторых, кого ты тёлкой сейчас назвал? Это девушка, а не тёлка, гандон! Извинись перед ней.

— Пусть он уйдёт! — запищала из кабинки его «не тёлка, а девушка».

— Ты слышишь, тебя просят уйти! — крикнул Витя. — Извинись и уходи.

— Я уйду после того, как отолью, ясно тебе? — из принципа не сдавался я. — Данное место для этого и предназначено. А твоя тёлка может пока посидеть в кабинке и подождать. Или вы можете продолжить. Мне не так важно.

— Во-первых, я сказал тебе не называть её тёлкой! — гаркнул он. — Меня это бесит.

— Хорошо, твоя шкура… — начал я, но закончить фразу мне было не суждено.

Это был перебор, и я это понимал, но не смог удержаться, остановиться. Я никогда не останавливаюсь. Вытрёпываюсь до бесконечности и получаю по лицу. Дурак

Он подскочил ко мне, точно сайгак, и схватил меня за кофту.

— Чо ты сказал?! — вопил он. — Чо ты сказал, сука?

Он не бил меня. Просто хватал меня за кофту, растягивал, а я пытался увернуться, выворачивался, крутился, как мог. Скорее всего, это выглядело нелепо, но я же не Джеки Чан, чтобы уделать его на раз-два.

— Ты бы хоть футболку надел, — сказал ему я. — А то мы сейчас выглядим с тобой, как парочка гомосеков. Будто ты уже разделся и сейчас раздеваешь меня. Что люди подумают…

— Ты что, дофига шутник? — плевался он словами, прижав меня к стене. — Я тебе сейчас нос сломаю!

— Его уже ломали, — нагло улыбнулся я, — так что ещё один раз лишним не будет.

— Это видно, — сказал он. — У тебя на лице синяк ещё не до конца зажил. Сильно борзый? Но на девушку мою наезжать, за это ты, говнюк, должен ответить.

— Ты затянул со своей расплатой, каратель, — сказал я ему. — Что ты меня к стенке прижал? Делай уже что-нибудь… Или ты решил со своей тёлки на меня переключиться?

— Сука… — воскликнул он и, достав из кармана раскладной нож-бабочку, приставил его к моему горлу.

— Ещё слово, и я тебя прирежу, шутник, — покраснев, как помидор, промолвил он серьёзно, точно действительно намеревался меня убить.

Его глаза порозовели, вены выступили на лбу. Его рука чуть подрагивала. Но вся эта картина из романов Достоевского только насмешила меня.

— Успокойся, чувак, — сказал ему я, — будешь убивать меня из-за того, что как-то не так назвал твою тёлку?

— Да заткнись ты уже! — рявкнул он, сорвав голос. — Или я сейчас реально воткну тебе нож в горло.

— Окей, втыкай, — согласился я. — Только тебе же хуже. Я сдохну, мне всё равно, я всяко уже практически мёртв… Так что я даже не умру в полном смысле этого слова. А вот ты себя закопаешь. Сядешь в тюрьму за дебильное убийство в туалете, потеряешь свою мисс факультета, на которую дрочит половина универа, потеряешь родителей, тачку, даже товарища-псевдопоэта Артура, которому друг-убийца явно испортит репутацию. Так что убив меня, ты убиваешь только себя и никого больше…

— У тебя всё нормально с головой? — чуть успокоившись, сказал он.

— Не знаю, — пожал я плечами. — Но всяко лучше, чем у тебя. Ты же сейчас стоишь с ножом, а не я.

Вдруг из кабинки, наконец, выскочила одетая и приведшая себя в порядок Алина.

— Что ты делаешь, Вить?! — воскликнула она. — А ну отпусти его. И нож свой тоже убери. Вздумал тут в игрушки играть. Ты совсем дебил что ли? А если это люди увидят? Ты проблем хочешь?

Витя отпустил меня и мигом спрятал нож в карман. Лицо его сделалось виноватым. Он вёл себя словно ребёнок, которого мама забирает из песочницы, ругая за конфликт с другим мальчиком.

— Этот мудила назвал тебя тёлкой! — пытался оправдаться Витя.

— И что?! — воскликнула Алина. — Хер с ним.

Алина вышла, а Витя, на секунду задержавшись у двери, злобно произнёс напоследок:

— Ты мне весь секс, обломал, придурок. Я её на такой экстрим в туалете полгода уламывал, а ты пришёл и всё похерил, так ещё и тёлку мою обозвал. Ещё увидимся — я всеку тебе, так что жди, мразь, я…

— Погоди, — перебил его я, — если я не ошибаюсь, ты сказал «тёлка»?

— Да иди ты, — выплюнул он и, громко стукнув дверью, вышел из туалета.

Я встал, поправил одежду, которая ничуть не замаралась, и пошёл в кабинку. В ту самую, где они трахались… Я не знаю, что повело меня туда. Наверное, я думал, что там ещё сохранились следы их совокупления, что там ещё остался запах голой девушки, которого я никогда не ощущал.

Но запаха не было. Пахло обычными женскими духами. В мусорке лежал презерватив, который достали, но так и не успели воспользоваться. На полу не было больше ничего. На стене висела надпись «Ногами на унитазы не вставать». Я никогда и не вставал ногами на унитазы, но сейчас, после этого случая, из которого я вышел победителем и даже не получил синяк под глазом, я решил почувствовать себя царём горы, и встал на свой пьедестал. Сначала я смотрел вниз, на водичку, которая медленно окрашивалась в жёлтый цвет, но затем решил стрелять вслепую и посмотрел, что за мусор валяется за унитазом. Там было чисто — видимо, туалет мыли ежедневно. Однако приглядевшись, я заметил, что за туалетом лежало что-то блестящее. Закончив свои дела, я слез с унитаза, нагнулся и достал эту вещь. Ей оказалась обыкновенная женская заколка с цветочками и маленькой, едва различимой надписью: «дочке от папы».

«Может, эта заколка принадлежит Алине, — подумал я, — а может, она валяется тут давно. Хотя если за туалетом так чисто, значит её бы убрали раньше».

Я ополоснул заколку под краном, вытер её бумажными полотенцами и положил себе в портфель. У меня была мысль прямо сейчас подойти к Алине и спросить, не её ли это заколка, но после произошедшей всего несколько минут назад стычки, разговаривать с ней было как-то неловко.

Я решил пока оставить заколку у себя, а потом через кого-нибудь передать её Алине. Много моих одногруппниц знало её лично, так что проблем с этим возникнуть не должно было.

Затем я помыл руки и вышел из туалета. Артур Клык, надрываясь, читал стихи Сергея Есенина. Юноша был красным, как клубничное варенье (и таким же сладким), кричал на весь зал строчки мейнстримной и заетой до дыр поэмы «Письмо к женщине», которую наизусть знала каждая сидящая в зале девочка из-за «фееричного прочтения» актёра Сергея Безрукова.

Девочки плакали, представляли себя этой самой женщиной из поэмы… Любая из их в этот миг думала, что каждое слово, произнесённое со сцены «новым Есениным», то есть гениальным и харизматичным Артуром Клыком, обращено именно к ней, и ни к кому больше.

Алиса тоже слушала Клыка, не спуская улыбки с красивого, довольного лица.

Я вернулся и присел за столик, но она даже не обратила на меня внимания и продолжила восхищённо смотреть на сцену. Когда Клык закончил свою наигранную истерику, перевозбуждённые, истекающие слезами (и не только) девчонки вскочили со своих мест и принялись хлопать что есть сил.

— Артур! Артур! Артур! Артур! — закричали они хором.

Некоторые визжали и даже свистели.

Клыку, словно народному артисту России, полетели на сцену цветы, он поклонился несколько раз, поцеловал в щёчку какую-то поклонницу, поднёсшую ему букет, и, переждав овации и поиграв на публику, продолжил своё выступление. Как только все уселись и действие немного успокоилась, Алиса заметила, что я вернулся и сижу вместе с ней за столом.

— Блин, надо было сейчас ему портрет подарить, — разочарованно сказала она. — После концерта может не быть шанса… Блин… Хотя после, может, я смогу ему несколько слов сказать. Но даже если не смогу, ты меня с ним познакомишь, вы же друзья?

— Мы не друзья, — ответил я с ощущением, что я говорил это уже раз сто. — Я ним даже ни разу нормально не разговаривали.

— Как это не друзья, вы же учитесь вместе?

— Не вместе. Просто на одном факультете. Ты тоже на этом же факультете числишься, и что? Ты же с ним не знакома.

— Ну… — протянула Алиса, — лингвисты вообще существуют обособленно. Мы никого не знаем, нас никто не знает. А остальные… У них больше общих пар. А ты, кстати, на каком направлении учишься?

— На журналистике, — сказал я.

— Хорошо. Ты, кстати, где так долго был? Я подумала, что ты вообще решил уйти домой.

— У меня был понос, вот и задержался. — зачем-то сказал я.

— Ну ладно — спросила она, сделав вид, что пропустила слова про понос мимо ушей.

На этом разговор вроде бы закончился, однако через минуту Алиса решила возобновить его.

— Вообще-то нельзя такое девочкам говорить, — смотря на сцену, всё-таки промолвила она.

— Мне можно, — ответил я.

— Странный ты, — заметила Алиса. — Это прикольно, но… немного пугает.

Начался новый стишок. Снова что-то про взволнованное дыхание, кофе, сигареты, ноутбук и перчатку. Скука. Скоро она должна была закончиться. Да и бедный Артурчик уже изрядно выдохся. Он продолжал прыгать по сцене, громко орать, краснеть, плеваться и пучить глаза, но теперь делал это менее охотно. В голосе у него часто появлялась отдышка, да и перерывы на винишкопой и разговоры с малолетними фанатками стали занимать куда больше времени. Я продолжал сидеть и, как мудак, ухмыляться.

Моя рука прочно слиплась с вспотевшим лбом. Однако Алиса моих выходок даже не замечала. И хорошо. Со стороны это смотрелось очень глупо, я полагаю.

Наконец, пытка закончилась. Самодовольно подняв голову, он произнёс:

— Спасибо, дамы и господа, что почтили своим вниманием этот поэтический вечер. Я всем вам очень благодарен за внимание к моим стихам и к поэзии в принципе. Сейчас, как вы знаете, молодое поколение сидит в социальных сетях, в инстаграмах и твиттерах, и совершенно ничего не читает, не интересуется искусством. Я рад, что вы не такие… И вместе с вами мы обязательно изменим не только взгляд на поэзию, но и всю поэзию в России. Спасибо вам! Если кому-то нужны автографы, я выйду минут через десять. Только воды попью, покурю, а потом будут фото, росписи и так далее. Хорошо?

— Хорошо, — пропищали девочки со слезящимися глазами.

Совсем немногие пошли на выход. Большая часть людей осталась сидеть в зале, слушать лёгкую музыку, которая играла из колонок, и ждать Клыка.

Мне не хотелось ещё раз видеть этого гада. Хватит. Пустота заполнила меня, и даже ненависти к Артуру сейчас не было. Я выгорел. Даже Алиса не казалась мне прекрасной. Она — просто ничего. Только ветер за стенами. Ветер, который хотелось впитать в себя.

Я испытывал потребность простудиться. Чтобы заложило нос. Чтобы я перестал дышать, чтобы чувствовал, как в горле першит, как там ползают муравьи, желающие угодить своей королеве. Я захотел кашлять, захотел задыхаться, захотел сломать в себе что-то.

— Ты не будешь ждать? — робко спросила Алиса меня. — Пойдёшь домой?

— Да, я устал, — ответил я. — Пожалуй, пойду.

— Могли бы на такси вместе доехать, — смущённо промолвила она.

Нет, это было невозможно. Она клеилась ко мне? Зачем ей нужен такой урод? Может, ей совсем не важны физические характеристики? Ну я же за всё это время, пока был с ней, показал, чего стою. Показал, какой я мудак, показал, что мне ничего не интересно, показал, что я — унылое, заикающееся говно. Что ей ещё нужно? Нет. Она симпатичная, хорошенькая девочка. Зачем я буду портить ей жизнь? Нет. Я не позволю тебе быть с чудовищем.

— Я хочу прогуляться до дома пешком, — заявил я.

Это была правда. Я действительно хотел идти своим ходом. Почему бы и нет?

— По морозу? — удивилась она. — Ну ладно. Это странно, конечно… Но мне всё это нравится… Знаешь, сейчас люди все такие банальные, ни в ком нет ничего неожиданного, а тебе, кажется, есть…

— Что ты имеешь в виду под «неожиданным»? — спросил я.

— Нечто вроде бездны… — сказала она. — Это круто, знаешь. Придаёт всему этому какой-то интриги.

— Возможно, — пожал я плечами и уже собирался уходить, но она остановила меня.

— Погоди… — двинулись её розовые губки. — Я бы с тобой ещё как-нибудь встретилась вне вуза. Ну, ты вроде интересный собеседник. Не бесишь меня, не нозишь…

— Можно как-нибудь повидаться, — безразлично промолвил я и пожал плечами.

— Тогда дай мне свой номер, ок?

— Хорошо, — согласился я и начал произносить скачущие перед глазами циферки.

8913…

По вдруг, перед последними двумя цифрами, я остановился.

«Зачем ей это? — подумал я, — ей будет лучше, если мы не увидимся… Но она так похожа на мою фигуристку… Она такая красивая, такая живая, такая хорошая, добрая. Она… Девушка… Вот именно. Она девушка. Ей нужна любовь. Ей нужен нормальный человек, который сможет защитить, помочь… Вот это всё… Из школьных книжек… Ей будет стыдно со мной. Она будет со мной только из жалости, она будет терпеть меня, сопереживать мне поначалу… А потом растопчет меня, скажет правду, скажет, что на самом дела думает обо мне! Нет, я не хочу… Я — нелепость, а нелепости запрещены нормальные вещи, ей запрещены поощрения. Нелепость должна быть проклята навечно. Её должны наказывать из раза в раз, её должны устранять, словно системную ошибку. В жопу всех. Пусть эта девочка забудет обо мне, как о страшном сне! Как банально это звучит. У человека, способного творить и делать хоть что-то похожее на искусство, оно бы не вырвалось. Но я же не человек, способный хоть творить… Я — просто нелепость, и мне было бы хорошо просто замолкнуть, остановиться, прекратить делать всё что угодно, просто стать чем-то, чего нет… Пустотой».

Прокрутив этот дурацкий поток мыслей в своей голове, я продиктовал ей последние две цифры. Переставил их. Сказал неправильный номер. Вот и всё. Я пожал Алисе руку и вышел из клуба.

Как назло, прямо у дверей клуба курили Витя с Артуром. Оба взглянули на меня с насмешкой и злостью.

Я попытался спокойно уйти, даже не глядя на них, но Витя не хотел забывать произошедшего в туалете. Правда, рот открыл совсем не он, а этот лощёный недопоэт.

— Ты что в туалете устроил, дебил? — наехал на меня Артур.

— Иди в жопу, Никита… Простите… Артур, — бросил я ему, даже не смотря на этого придурка.

— Что ты сказал? — вроде как не понял Клык.

— Я те говорю, он больно борзый, — наконец, залаял Витя.

Я промолчал. В конце концов, их было двое. Плюс рядом стояло несколько фэнов Артура, которые в случае чего готовы были вступиться за своего кумира.

— Так что ты здесь делаешь? — кукарекал Клык. — В туалетах пришёл драться? Или захотел людям настроение испортить? Я видел, с какой рожей ты сидел за столом. У тебя, кстати, девочка красивая. Я бы её сегодня отымел! Ты её бросил там, да… Опасно оставлять такую красавицу в одиночестве. Тем более, если она прётся от какого-то парня. Портреты ему рисует, автограф просит. Она моя фанатка, а для любой фанатки её кумир — Господь Бог. Что он скажет — то она и сделает. Так что я спокойно смогу её трахнуть.

— Хех, — усмехнулся я. — Трахай. Кажется, у неё никого нет. Да и вкус у неё херовый.

— Ты о чём?

— Да стихи твои… — пояснил я. — Такого говна я в жизни не слышал. Даже у районных давалок получается лучше. Кстати, для кого эти эмоциональные прочтения Есенина? Не для них ли часом?

— Слышь сюда, сука! — подскочил ко мне Клык. — Не будь здесь людей, я за такие слова бы тебя…

— Что сделал бы, клюнул? — усмехнулся я. — Ну давай, петушара!

— Он, походу, камикадзе, Артур, — предусмотрительно остановил друга Витя. — Брось этого лоха, ещё разборки тут устраивать… Люди сфотают, выложат в сети. Тебе это надо? Он в нашем корпусе учится, так что вдарить ему в любой момент можно.

— Хорошо, — согласился «поэт». — Тебе везёт сегодня, сука. Но это не всё, ясно? Ты мне теперь личный враг, сволочь. Так что за свои слова ты ещё ответишь.

Он пихнул меня в бок и пошёл обратно, в клуб, к своим фанаткам, жаждущим автографов. Я ухмыльнулся ему, зачем-то показал ему фак и пошёл прочь.

Вновь обошлось без драки. Хотя меня было за что бить. Я снова перегнул палку и чуть не получил по лицу. А ведь хотелось сегодня подраться, да? Настроение подходящее. Разбить себе морду, а может, и ещё кому-то. Почувствовать боль. Уйти, как раненный зверь, а не как комнатный мальчик. Ладно. Проехали.

Я повернул на дорогу и пошагал домой, вдыхая холодный ночной воздух. Я чувствовал, как Сибирь, словно кит воду, выпускала из себя темноту, смерть и завывающий ветер, который сливался со мной, и мы с Сибирью опять были едины в своём перманентном безумии.

Я шёл по улице, видя людей… Их носы, похожие на дуло двустволки, их волосы, напоминающие мне о свисающих к земле ветках берёз, их глаза — заострённые клювы ворон…

Я проходил мимо сугробов и черо-зелёных многоэтажек. Мимо неоновых вывесок и торговых центров, на фоне которых снег блестел и искрился. Я замерзал, но, как и планировал, расстегнул куртку и кофту. Моё горло почувствовало настоящий, обжигающий холод. Хорошо… Теперь пусть на меня набросится лицехват холода и положит в моё тело эмбрион простуды.

По дорогам мчались таксисты — эти растворившиеся в затмении улиц странники. Вместе с ними шествовали одинокие, потерянные в метели машины, которые казались падающими звёздами, уходившими в пустоту.

Я шёл по обочине дороги. Наверное, мне даже было хорошо в этом бесконечном, недружелюбном океане, состоящем из ночи и холода. Или наоборот — из холода и ночи.

В банке, на пятом этаже большого, стеклянного здания ещё то-то работал. Одно окно тускло горело. Я присмотрелся. Там сидела красивая, взрослая женщина в коричневом пиджаке. «Наверное, ей одиноко, — тяжело подумал я. — Наверное, ей совсем не хочется возвращаться домой… Но что же поделать… Мы должны возвращаться туда снова и снова, чтобы перезагрузиться, получить обновление, подготовиться жить заново. Нет, мы должны возвращаться домой. Нам необходимо, чтобы каждый день круг замыкался. Снова и снова. Наши часы — круги, наши месяцы — круги, наши дни и годы — круги… Да и что, собственно, наша с вами жизнь, если не замкнутый круг? Путь от пустоты к пустоте.

Я быстро отвлёкся от окна этого дурацкого банка и пошёл дальше. По краю обочины.

Ветер подул яростнее. Метель становилась всё сильнее. Я щурился, но не закрывал лица. Мне нравилось всем телом чувствовать зимнюю сказку, которая обязательно должна быть страшной, сметающей всё на своём пути.

Я не застёгивался. Зачем останавливать разрушение?

Пальцы и нос медленно леденели. Под ногами хрустел снег. Словно это были кости убитых на какой-то из недавно окончившихся войн за судьбу всего человечества. Я дышал трупным запахом. Вокруг был могильный холод, да я и был всего-навсего трупом. Обычным трупом без претензий на что-то большее. Славься, Матушка-Сибирь, одна братская могила! Я люблю тебя всем сердцем, как только можно любить. Я люблю тебя за то, то ты — часть меня. За то, что ты настолько же обречена, насколько обречён я, за то, что ты настолько уродлива, насколько же и уродлив я.

Мои мысли текли зелёным болотом по белым просторам сознания, однако вдруг всё это, все эти мысли и фантазии, весь этот мир, разрушил один голос остановившегося у обочины таксиста:

— Эй! — воскликнул из парень чуть старше меня. — Тебя куда-нибудь подвезти?

— Нет, — буркнул я, — у меня нет денег.

— Да садись ты, задолбал, — сорвался он и посигналил мне, призывая меня потарапливаться.

— Что тебе от меня надо? — остановился я.

— Да сядь в машину, дебил.

— Сам ты дебил, — огрызнулся я.

— Сядь, кретин! — рявкнул он на меня, ударив рукой по рулю.

Он не был похож на маньяка. Просто худой, прыщавый парень лет двадцати пяти в мятой рубашке, чуть напуганный, с бледным лицом, заросшим щетиной. Под глазами — огромные синяки. Волосы свисают до самых плеч. «А что? — подумал я, — сяду к нему, узнаю, что надо этому педику. Может, он какой-нибудь маньяк. Возьмёт и грохнет меня. Тогда хоть весь этот бред прекратится».

Я остановился и сел в его чёрную «Волгу», на которой был написан номер такси. Несколько троек и девяток. Пахло сигаретами. И, пожалуй, рвотой. Видимо, кто-то недавно обрыгал всю его машину.

— Ну окей, — сказал я ему. — Что тебе нужно? Ты псих или кто?

— Замолчи… — вздохнул он. — Я… Куда ты идёшь? Почему не спишь ночью? У тебя бессонница?

Он дрожал. Его лихорадило. Возможно, этот чувак был каким-нибудь сумасшедшим убийцей. Только каким именно? Ведь разные виды бывают…

— У меня часто бывает бессонница, — ответил я ему. — Но не сейчас. Я просто возвращаюсь с концерта.

— Какого концерта?

— Какая тебе разница? — возмутился я. — Там… Выступал один поэт. Мы ходили смотреть на его концерт.

— Мы? Кто это — мы? Ты был с девушкой?

— Да.

— Как её зовут? — спросил он.

— Алиса.

— Она красивая?

— Красивая, но глупая, — зачем-то ответил я.

— Ты трахаешь её?

— Это допрос?! — крикнул я. — Какого хера я должен тебе отвечать?

— Так трахаешь или нет?

— Отвали, — буркнул я в ответ. — Не трахаю я её. Это просто подруга.

— Значит, её трахает кто-то другой, — заключил он.

— Да какая мне разница?! — воскликнул я. — Может, и трахает. Мне пофиг.

— Нет, точно кто-то её трахает, — по-дурацки улыбнувшись, сказал таксист. — Так со всеми женщинами. Точнее, со всеми девушками. Сначала они кажутся тебе существами чистой, ангельской природы, недоступной твоему пониманию, они видятся чем-то высшим, чем-то, что большим, чем философия и любая религия, а потом… А потом оказывается, что это просто ложь, и каждая из них — просто кусок мяса, который трахают за гаражами.

— Ты слишком категоричен, — сказал я. — Нельзя про всех так.

— А ты слишком тупой, — не церемонился он. — Посмотри на себя… Нахер ты разделся… Метель усиливается, сегодня ночью упадёт пара деревьев. В этом году уже было три или четыре таких ночи… Людей с ног сбивает. А такие, как ты, могут упасть где-нибудь по пути домой и не дожить до утра. Ты этого хочешь?

— Возможно, — ответил я. — Ещё не решил.

— Ну вот. Кончать с собой надо, когда точно решил.

— Разве можно точно решить? — спросил я.

— Вряд ли… — вздохнул таксист. — Я вот не могу… Уже купил себе пистолет, зарядил. А всё не могу. Что-то держит. Кстати, куда тебе?

— Панфиловцев, 28, — сказал я. — Но я уже сказал, что у меня нет денег.

Таксист завёл машину и поехал. Но молчать он не планировал.

— Ничего, я — это ходячий благотворительный фонд, — продолжил он. — Супергерой, если можно так выразиться. Только не я спасаю людей, а они меня.

— Это как?

— Я подыхаю от одиночества, чувак, — сказал таксист. — День не может дать компании, днём люди ненастоящие, но ночью… В них просыпается что-то живое, какая-то тайна. Они пьянеют и становятся чуть более сумасшедшими. Ночь… Это среда обитания порока. Именно в это время суток начинаются пьянки, люди танцуют, целуются… На улицу выползают всякие шлюхи, наркоманы, гопники, воры, люди, которые хотят свободы, и дети, сбежавшие от своих родителей. Мы, таксисты, смываем с улиц всю эту падаль, то есть развозим её по домам, подготавливаем приход чистого и опрятного утра. Я всегда поражаюсь… Ночью всё выглядит так блекло, словно всё умерло, но приходит утро, и всё снова будто бы хорошо. Как по волшебству. И главное, неизвестно, кто всё убирает… Может, фраза «время — лечит» как раз об этом?

— Возможно, — пожал я плечами. — Ты всегда работаешь по ночам?

— Конечно, — усмехнулся таксист. — Я устроился сюда, потому что страдаю бессонницей. Практически не могу спать. Долго мучился, а потом забил, устроился на работу. Сначала в ресторан, но это не по мне. Там много людей. А в такси, как правило, ты везёшь одного человека.

— Ты не любишь людей?

— Смотря каких, — сказал он. — Вообще, очень люблю. Но когда они на картинках или в книжках каких-нибудь. Реальные люди вторгаются в твой мир и переворачивают там что-то… Это как червь, пробравшийся внутрь организма и пожирающий твои органы. Это не очень приятно чувствовать. К тому же, многие из них — те ещё свиньи. Несколько раз в неделю мне приходится оттирать заднее сиденье от блевоты. Недавно сзади вообще трахались. Но мне заплатили слишком много, чтобы их высаживать. Да и тёлка показалась красивой. Было, на что посмотреть.

— Наверное, такие вещи отвлекают от дороги.

— Это отвлекает от одиночества, — ответил таксист, — и от мыслей о том, что надо бы поскорей покончить с собой.

— В чём твоя причина? — спросил я у него. — Ну, почему ты хочешь сделать это?

— Не знаю. Наверное, у меня нет причины. Нет вообще причин что-либо делать, о чём-то думать. Наверное, в этом кроется главная проблема.

— То есть, ты подвозишь людей просто так… Чтобы поговорить с ними?

— Да, — кивнул он. — Мне нужны истории. Я пишу роман.

— Днём?

— Нет, — помотал он головой. — Я пишу его ночью, а днём просто записываю на бумагу.

— Как это?

— Мой роман — это сборник историй, — говорил таксист. — У него нет единого сюжета, но есть одна тема, которой связаны эти истории. Все персонажи книги — одиночки. Да, в какой-то мере, эта книга об одиночестве. Настоящем, не придуманном одиночестве, ведь у меня есть одно обязательное условие… Истории, которые написаны в книге, должны быть настоящими, подлинными. И о них никто не должен знать, кроме меня, конечно.

— И на какой стадии твой роман? — поинтересовался я.

— Я почти всё дописал, — признался он. — Всего должно быть девять историй, сейчас у меня восемь.

— И ты находишься в поисках девятой, верно?

— Правильно, — кивнул он. — Её труднее всего найти. Эта история должна подвести черту под всей книгой. Она должна стать финалом. Это самое сложное.

— В таком случае, ты явно взял не того. Моя жизнь совсем не интересна.

— В этом и суть! — воскликнул он. — Мой роман не про «интересных людей». Он о другом.

— О чём же?

— О том, как у человека появляется тайное, но постоянно растущее желание съесть самого себя, а затем обглодать косточки.

— И ты увидел во мне это желание?

— Да, — улыбнулся он. — Я видел таких, как ты. Я вижу твой взгляд, который будто бы упёрся в тупик, я ощущаю твой страх, который соседствует с абсолютным бесстрашием. Ты — человек противоположных крайностей, а такие отрывают от себя куски и жуют, чавкая… Признайся, ты тоже увидел это во мне. Кем я тебе показался, а? Отвечай, не бойся. Со мной можно говорить правду.

— Я увидел в тебе безумца, — ответил я. — оскорблённого сумасшедшего. Ты с такой обидой и злобой говоришь о женщинах. У тебя была девочка, да? Совсем недавно, правильно? И она тебя кинула.

— Да, была, — слегка ударив ладонью по рулю, сказал он. — Я же не просто так вот это всё устраиваю. Я много раз пытался как-то выправить свою жизнь, сделать всё так, как у людей, чтобы не копаться в себе, чтобы не гнить заживо. Ну, чтобы друзья, девушки и всё такое. Но я не предназначен для этого. Девушки меня пугают. Я веду себя с ними нелепо, безобразно даже. Я ничего не могу им дать, а они считают меня каким-то монстром, призраком, быть может. Они существа холодные, гордые и иррациональные. Каждая из них вроде бы охотница, но все они желают быть жертвами. Каждая из них вроде бы хочет чего-то нестандартного и удивительного, но каждая, одновременно, упрекает тебя за любой уход от банальности. Мне это не понятно. А ты? Тебе нравится девушка, с которой ты ходил на концерт?

— Возможно, — сказал я. — Просто она похожа на фигуристку из телевизора.

— На кого?

— Недавно я увидел в телевизоре фигуристку. Она мне понравилась, показалась очень красивой, прекрасной. Ну ты понимаешь. Это лёгкое платьице… Как платочек. Брови-ласточки. Ножки. Коньки. Острые, как её носик… Всё это создаёт цельный восхитительный образ, и он впивается в голову, как клещ, и не даёт тебе жить. Но недавно я увидел девушку, похожую на неё. Мы познакомились совершенно случайно, в автобусе, а потом вместе пошли на концерт.

— Ты её позвал?

— Вовсе нет, — сказал я. — Я изначально туда ехал, не купив билета. А её встретил по дороге. Она ехала туда же. По сути, она предложила мне пойти на концерт, подарила билет.

— Как же ты поехал без билета?

— Я не думал ни о каком билете. Понимаешь, для меня это — не просто концерт, не развлечение… Там выступал человек, которого я презираю. Я чувствую ненависть, когда вижу его. Часто мне нужна эта ненависть, она заряжает меня, помогает мне… Это сложно объяснить. В такие моменты я завидую ему, презираю себя за свою слабость, за своё косноязычие, но ощущаю внутри какую-то дурацкую силу, протест, бунт саморазрушения. Мне кажется, что пустота, что содержится во мне, особая, пепельная, разрушительная пустота, бултыхающаяся в моём теле, это — откровение, и я — словно провозвестник всемирной пустоты, всеобщего опустошения и всеобщей смерти. Тогда я — выше их. Они в том, мясном, потном, темном мире, который умирает, не чувствуя боли. А я — уже в пустоте, что давно, незаметно от всех, заняла главное место в мире. Ради всех этих чувств и мыслей я пошёл смотреть на смазливую морду поэта Артура, которую я с большим удовольствием бы разбил. А Алиса его фанатка. Она восхищается этим бездарем, знает наизусть его поганые, ни на что не годные стихи. Это её главный недостаток. Вроде бы единственный, но… Стоит мне увидеть в девушке один недостаток, он ширится, растёт, становится огромным и заслоняет всё хорошее, что в ней есть. Меня начинает тошнить от неё, вся она становится одним сплошным недостатком, которого я не достоин. Как-то так. Но Алиса — хорошая, и, возможно, я ей даже понравился. Не представляю, как это возможно… Да и зачем давать ей этот кусок говна под названием «я». Не хочу, чтобы кто-то видел в ней хоть один недостаток. Её надо любить, ей надо умиляться, а я на это совсем не способен. Да, я не способен полюбить реального человека. Только образ. Только объект фантазии.

— Наверное, тебе повезло, — заметил таксист. — Встретить в реальном мире человека, похожего на собственный идеал красоты, — это сказочная история. Каждый бы так хотел.

— Да, но похожа лишь внешность, не душа… Образ ты выдумываешь сам, ты можешь наделить его любыми чертами, а человек… Ты можешь только его понять. Нужно копаться в нём, пытаться не оскорбить его. Нужно гадать, что он о тебе думает… Это всё сложно. Особенно, если ты сам плохой человек.

— А ты считаешь себя плохим?

— Да, — признался я. — Мне мало с кем удаётся поладить. Мне что-то мешает сближаться с людьми. Какое-то чувство обречённости, бесполезности всего на свете, отсутствие желания делать хоть что-то, бесконечная утомлённость. Может быть, это от бессонницы.

— А может, всё это — одиночество?

— Я называю это пустотой, — сказал я. — Она куда больше одиночества. Она не может просто исчезнуть. Пустота словно ежесекундно избивает тебя, ставит синяки под твоими глазами. Хотя, может, их ставит обыкновенная бессонница.

— Знаете, что является причиной бессонницы? — спросил он меня. — Мечтатели не могут спать, потому что для них вся жизнь — тот же сон. У души мечтателя нет потребности в сне, потому что она умеет спать наяву, но тело заставляет мечтателя ложиться в постель, закрывать глаза. Поэтому он всегда хочет перестать быть мясом. Хочет, чтобы осталась только душа.

Вдруг в телефоне таксиста что-то щёлкнуло. Пришёл заказ. Он должен был высадить меня и двигаться в другое место, к другому заблудившемуся в ночи человеку.

Хорошо хоть, что мы почти доехали до моего дома, и идти мне оставалось всего ничего. Он высадил меня около закрытого магазина с морепродуктами и на прощание протянул мне руку.

— До свидания, — сказал он мне. — Мы с вами не договорили, так что я надеюсь, что мы ещё встретимся.

— Возможно, — усмехнулся я и дал таксисту сто рублей, которые завалялись в кармане.

Он поупрямился, но всё же взял их. Жить же на что-то надо.

Я вышел из машины на улицу. Через несколько секунд такси уехало. Я снова оказался во тьме, окутанной свистящей метелью.

Чтобы замёрзнуть, мне понадобилось не больше десяти минут. На улице ещё больше похолодало. Ветер стал сильнее. Он бил по лицу ледяным кастетом, раскалывая зубы на миллионы блестящих снежинок. Губы становились капканом для воздуха, они жадно захватывали его, измельчали, заталкивали в рот.

Метель пыталась что-то сказать мне, пыталась заставить поверить в призраков, но у неё ничего не получалось. Зима толкала меня в спину, стараясь макнуть лицом в снег, но всё опять было тщётно. Ей было досадно. Она плакала, выла и от злости истязала себя. Она предпринимала все меры, хотела насладиться убийством, но только терпела поражения. Тогда она взяла с неба хорошо заточенный месяц и стала сдирать с себя кожу. Зиме стало ещё больнее, но боль уходила и позволяла жить дальше.

Ледяные ошмётки кожи, оторванной от тела Госпожи Зимы, заметали дороги и дома. Я вцепился ногами в сугробы и медленно шагал, пытаясь покорить холод, наступить на его уродливую, искорёженную морду.

Мои ноги еле двигались. Я хотел просто упасть и умереть, пробив голову какой-нибудь ржавой трубой, торчащей из обоссанных сугробов. Когда-нибудь я сделаю это. Я спекусь, сдамся, перестану пытаться жить дальше, хвататься за лучики этого протухшего солнца, за осколки давно просроченных слов, которые только режут мои кривые руки. Кто мне поможет не совершать того, что я должен совершить? Наверное, любовь. Но мне же она не нужна. У меня и так слишком много поводов уничтожить себя. Зачем мне попытки ухлёстывать за кем-то? Они могут завершить процесс, поставить подо всем точку. Я боюсь этого, я знаю, что меня пошлют, боюсь отказов. И так со всех сторон: «Ты — говно, ты — придурок, ничтожество, лох…» Слишком много криков.

Да и если говорить о любви, то вряд ли я могу влюбиться. Наверное, последней, кого я по-настоящему любил, была Полина. Тогда я всё о себе понял. Но… Какой же прекрасной она мне казалась. Мы танцевали на выпускном, и я чувствовал, что касаюсь тела самого красивого ангела. Это было живое, непридуманное, настоящее тело. Может, лучи света, которые от него исходили, и выжгли всё внутри меня, оставив только пепел…

Она так красиво кружилась, она подавала мне руку, она была в таком белом фартучке, сквозь который просвечивало чёрное платье. Да, белое с чёрным… Словно чарующая, космическая луна, спрятавшаяся во тьме… Ночное небо с луной… Как сцена, которую освещает лишь прожектор. И в круге света, точно голливудская звезда, стоит она… Полина. Красивая, недостижимая, вечно милая и нестареющая. Она смотрит на меня, узнаёт, но ей стыдно признаться в том, что она касалась меня. Ей стыдно вспоминать, что мы с ней танцевали.

Тогда я думал, что она на секунду, растворённую в вечности, спустилась к людям с небес, чтобы потанцевать с ними. Я её пригласил, почему-то, зачем-то, и она согласилась, из жалости к моей ничтожности. Она дотронулась до меня, провела холодными пальцами своим изумрудным, простыми, но великими глазами по моему шершавому, покрытому гнойниками лицу, и улыбнулось… Белой, светлой улыбкой…

Я помню, как бутоны её покрасневших от печали глаз раскрылись, стекло треснуло, и из трещин пошли прозрачные, чистые слёзы. Полине было грустно покидать школу. Но перед ней лежала большая, счастливая жизнь. Жизнь, которую она заслуживала. Красивая девичья сказка… Принцесса поехала из мрачной деревни дураков в мир дворцов и принцев. А я смотрел ей в след и пытался сохранить в голове её образ.

Но сейчас её надо было выкинуть. Зачем мне о ней думать? Она давно обо мне забыла. Блин… Зачем я сравниваю её и себя? Голлума и Арвен. Бессмысленно.

Зачем я позволяю всем этим словам течь сквозь дыры в моём жирном, масляном теле? Ведь, вырывавшись из меня, слова берут в руки копья и прокалывают меня, создают новые раны, призывают помощников.

Наконец, я вошёл в свой тёмный, уродливый двор. Мимо пролетел синий магазинчик, около которого валялись целые кучи мусора. По краям от него стояли две урны, но они были доверху полны. Никто мусор не убирал. Магазинчик закрыли пару лет назад, когда я только поступил в свой сраный университет. С тех пор за ним почти никто не следил. Он потерялся в одиночестве, стал пустотой.

Раньше он выглядел лучше. Туда привозили хрустящий хлеб, и бабушки со двора стояли в очередях за свежей булкой. Когда я был маленьким, мой путь в школу каждый раз пролегал через этот магазинчик. Я шёл из школы вечером, а рядом с магазином сидел и пил водку дядя Володя с соседнего подъезда. Теперь дяди Володи тут нет. Он умер три года назад. Не успел дожить до закрытия своего любимого магазинчика.

Я вошёл в квартиру. Родителей уже спали. Тело медленно отходило от холода, оттаивало, сбрасывало с себя твёрдую ледяную шкуру. Надо было чем-то согреться. Я решил выпить, уподобиться мёртвому дяде Володе… Странно, а раньше мама пугала: «Учись в щколе хорошо, иначе будешь, как дядя Володя». И что? Я и так стал, как дядя Володя. Может, ещё хуже.

Я достал из холодильника бутылку водки и отхлебнул немного из горла. Водка чуть не вытекла наружу — настолько хреновой она была. Но я всё-таки затолкал в себя рюмку. Молодец, Фёдор, можешь собой гордиться! Горло обожгло. В голове помутнело. Я отхлебнул ещё. Согрелся. Поставил бутылку с отравой на место.

Мне пришла в голову идея получше. Я захотел набрать ванную. Не знаю, водка так на меня подействовала или метель, но мне захотелось полежать в воде. Когда я последний раз так делал? В классе третьем?

Ладно, Фёдор, я поддамся тебе, выполню твоё дурацкое желание. Я открыл кран, положил на дно ванны закрывашку, и вода полилась. Она кричала, падала вниз, принимала законы ванны, как мы принимаем законы общества, в котором живём. Я немного посмотрел на воду… Как она пузырится… Как от неё идёт пар. Может быть, вода казалась мне кипящей смолой. Может, я видел в ней отражение собственных мыслей, которые не имели формы, казались пустыми… Там, внутри меня, тоже легко можно было разглядеть самое дно… Как и здесь, в ванной, сквозь воду…

Пока ванна набиралась, я пошёл в комнату снимать с себя всю эту провонявшую потом одежду, прилипшую к моему грязному телу. Разделся. Посмотрел на себя в зеркало. Раньше всё было лучше. У меня было хоть сколько-нибудь нормальное, спортивное тело. А теперь что? Растёт живот, пресса уже не видно, на руках всё обвисло… Великолепно. Удивительно, что при таком образе жизни, как у меня, я ещё не покрылся жиром. Раньше я ходил в зал, но в одиннадцатом классе бросил из-за экзаменов. А потом… Зачем — потом? Потом саморазрушение показалось мне самым логичным вариантом развития событий. Что это за слово «саморазрушение»? Словечко для тринадцатилетних детей. Звучит по-дурацки. Тоже мне — юношеский протест. Идиот.

Я снял вонючие, дырявые носки, которые давно пора было зашить, потом стянул с себя трусы и положил всё в стирку. Из трусов вывалилось пара волосков. Завоняло мочой. Прекрасно. Главное, чтобы меня не стошнило в ванную.

Я посмотрел на свою опухшую розово-зелёную морду, заросшую россыпью прыщей, умылся и, сжимая зубы, залез в ванную. Вода была слишком горячей. Почти кипяток. Но я терпел, старался привыкнуть. Закрыл глаза и медленно стал растворяться в кипятке, как лечебный порошок… Или кофе 3 в 1 за 12 рублей.

На секунду я закрыл глаза. Вода стала холодной. Очень холодной. Ледяной. Почему раньше я ощущал её горячей? Может, водка палёная… Нет… Я начал дрожать. Я открыл глаза. И сразу увидел её. Фигуристка сидела на самом краю ванной и щупала воду своими тоненькими пальчиками с красными ногтями.

— Погоди… — нежно промолвила она. — Не делай этого с собой. Не смей. Что ты творишь?

— Пытаюсь привыкнуть к ванне, — ответил я ей.

— Зачем? — поинтересовалась фигуристка. — Тебе же холодно.

— Это не для меня, — промолвил я, — наверное, я сделал это для тебя. Я хочу, чтобы эта вода стала льдом… Хочу, чтобы тебе было, где кататься.

— Но твоя голова будет мне мешать, — улыбнулась она так, словно я был ребёнком, сделавшим какую-то милую глупость. — Нормально я здесь не покатаюсь. Если бы ты был красивым, то хотя бы можно было получить удовольствие, наблюдая подо льдом твоё голое тело. Но в твоём случае… Боюсь, меня просто стошнит. Потом всё растает, и твой белый трупик будет барахтаться в заблёванной ванне.

— Мне было бы приятно барахтаться в твоей рвоте, — честно признался я. — Жаль, что я понимаю это только когда вижу тебя так, как сейчас. Когда ты уходишь, я перестаю тебя ценить.

— Ой, я тебя умоляю, прекрати и вылазь отсюда, — сказала она, точно деревенская дурочка. — А то и я умру. Ты забыл, что я всего лишь твоя фантазия?

— Нет, не забыл, — улыбнулся я. — Но сегодня ты показалась мне реальной. Я встретил твою точную копию. Практически точную.

— И кто она? — ревниво спросила Алиса.

— Просто дура, — ответил я. — Она хуже тебя.

— Это ещё почему? — поинтересовалась фигуристка.

— На ней нет красной юбочки и коньков, — объяснил я. — Она не состоит из фантазии. Ещё ей нравится плохая поэзия.

— Зачем ты говоришь о ней?

— Ну… — протянул я. — Это — первая девушка, которая сама познакомилась со мной… Представь себе… Со мной. Господи, что у неё со вкусом? Из сотен нормальных парней вокруг выбрать меня.

— А как она это объяснила?

— Бездной.

— Чем?

— Ну, бездной, — сказал я. — Вроде как её привлекает то, что во мне есть бездна.

— Почему на увидела бездну в тебе? Ты и есть бездна. Знаешь… Мне кажется, что существуют такие люди, которых засасывает в темноту. Может быть, она из таких.

— Возможно, — допустил я. — Но ты лучше её. Ты — фантазия. Безупречная, идеальная фантазия, которая никогда не сможет меня убить.

— Это мы ещё посмотрим, — улыбнулась фигуристка. — Главное, чтобы ты не убил сам себя.

— Это сложно…

— Легко, — уверенно сказала она. — Стоит просто вылезти из ванной, выпить горячего чая и заснуть, обняв подушку… У тебя был какой-то стишок… Как там… Я помню! «Ты — слишком большая, я — слишком маленький. Ты ходишь в школу, я — в детский садик, ты целуешь мальчиков, ну а я — подушку. Ты обводишь пальчиком розовые губки. Ты стоишь красивая в снежно-сладой вате, я иду, избитый, собой на кровати…»

— Замолчи, — перебил я её. — Не читай мне мой позор. Меня от него тошнит.

— Ты просто вытрёпываешься.

— Нет. Не надо этого делать. Пожалуйста.

Она остановилась. Замолчала. Просто сидела и смотрела на меня. А я — на неё. Или в стену — не так важно.

— От тебя сильно разит водкой… — промолвила фигуристка через секунду. — Зачем ты её в себя влил?

— Не знаю, — пожал я плечами. — Просто так. Это помогает развалиться.

— Ты преувеличиваешь, Федя, — глухо прошептала фигуристка. — Тебе не стоит играть в это дурацкое саморазрушение. У тебя нормальная жизнь. Тебе просто надо взять себя в руки, поработать над своими проблемами, побороться… Ты должен поставить себе цель.

— Это невозможно… Откуда мне её взять? Просто придумать? Нет никакой цели и никакого смысла. Сплошной абсурд, придуманный сумасшедшими людьми от безделья, в который все почему-то верят.

— И ты поверь, — вставила фигуристка, слегка улыбнувшись.

— Подай мне бритву, пожалуйста, — попросил я свою фантазию.

— Зачём?

— Положу себе в рот, — почему-то промолвил я.

Какую, к чёрту, бритву? В какой рот? Что я говорю? На кого я похож? На сраного эмо-подростка. Но я же нормальный человек. Я не такой идиот.

— Что за безумие? — спросила она. — Зачем класть себе в рот бритву?

— Чтобы поверить в абсурд, понимаешь?

— Нет, — помотала она головой.

— Ну ты и не должна понимать, — признал я. — Ты же красавица из телевизора. Скажи, тебе не скучно здесь, со мной? Там, в телевизоре, всё так светло. Там такие чистые, безупречные люди. Ты не хочешь обратно?

— Нет, не хочу, — помотала она головой. — Мне не скучно здесь находиться. Просто грустно… Смотреть на то, как ты сходишь с ума, как разлагаешься. Мне обидно, что я ничего не могу сделать.

— Мне тоже.

— Ты ведь когда-то был другим… — протянула фигуристка. — Что сделало тебя пустым? Это Полина?

— Нет, она ни в чём не виновата, — ответил я. — Она даже не знала о том, что я любил её… Слава Богу не знала, а то её бы стошнило.

— Но ведь последние стихи, которые ты написал, были о ней.

— Это не совсем так. Я никогда не писал ничего о живом человеке. Я брал его за основу и придумывал образ. Ту Полину из стихов я выдумал сам. В реальности я её плохо знал. Мы почти не общались. Я проучился с ней шесть лет, с пятого класса и до одиннадцатого, и ни одного нормального разговора у нас не было. Только в сети мы несколько раз общались. Но это не по-настоящему, да и вёл я себя там, как придурок. Вот и всё. А так… Я никогда даже не был на настоящем свидании с девушкой.

— Ты такой трус… — промолвила фигуристка, опустив глаза вниз.

— Это одна из причин, почему у меня никого и ничего не было.

— И тебе совсем не хочется любви? — она снова подняла глаза на меня.

— Любовь — это только фантазия, — произнёс я. — Если так, то у меня уже была любовь.

— Это же не по-настоящему!

— Мне кажется, что выдуманная любовь куда реальнее той псевдоромантики, что есть у большинства людей. Она чистая, не засорённая телами, спермой и бытом.

— Ты меня любишь? — вдруг почему-то спросила моя фигуристка.

— Наверное, — допустил я. — Но ты — не Полина. Ты, скорее, просто одно из воплощений её безупречной красоты.

— А я тебя почему-то не люблю, — расстроено промолвила она.

— Так и должно быть, — улыбнулся я. — Это придаёт образу полноты. Каждый ангел должен быть недостижимым. Это так прекрасно…

— Ты побледнел, — заметила фигуристка. — У тебя зубы дрожат. Вот, возьми меня за руку, — она протянула свою тёплую, тонкую руку ко мне.

Я схватился за неё… Ничего себе… Словно фигуристка и правда была здесь. Только её рука была холодной. Как у Полины.

— Я не могу при тебе встать, — сказал я. — Ты забыла, что я без трусов?

— Ах да, — покраснела она мило так, словно маленькое яблочко, — я выйду и вернусь завтра, хорошо?

— Да, — согласился я. — Так и сделай.

— Тебе нужно побыть одному, — сказала она. — Прощай.

— Пока.

Я вылез из ванны. Вытерся. Посмотрел в зеркало. Нет, кажется, я вовсе не побледнел. Вся та же розовая, свиная, прыщавая рожа.

Я тронул руками уходящую воду в ванную. Тёплая. Наверное, я совсем схожу с ума. Ладно. Ничего страшного.

Я почистил зубы, выдавил парочку самых сочных гнойников, смыл гной с кровью с лица, затем смазал всё мазью. Морду защипало. Хорошо.

Я вышел из ванной, надел трусы и, улёгшись на кровать, погрузился в бессонницу, плывущую, словно одинокий корабль, среди чёрной, ночной пустоты.