Иафет в поисках отца

Фредерик Марриет, 1836

«Кто удостоит эти листки чтением, не будет задержан долгим предварительным описанием моего рождения, родни и воспитания. Самое заглавие книги свидетельствует о том, что по первым двум пунктам я ничего и не мог знать. Но в интересах повествования необходимо остаться в этом счастливом состоянии, счастливом потому, что при чтении рассказа, как и в продолжение нашей жизни, неизвестность будущего можно считать действительно за величайшее счастье. Все, что было обо мне известно, хотя и очень мало, я расскажу с возможной точностью и обстоятельностью…»

Глава XI

Мы не успели еще провести и трех дней между цыганами, как табор их разделился на несколько частей, из коих каждая отправилась в свою сторону. Какие были причины этого события, я узнал только после. Они определяли места, где каждая часть должна проводить следующий год, как для того, чтобы не вредить одна другой близким расположением, так и для того, чтобы иметь постоянное сообщение в случае общей нужды. Кроме этого, они рассуждали еще о многом, скрывая от меня остальное как от чужого. Мельхиор, казалось, на все мои вопросы отвечал с откровенностью, но обман был ему так сроден, что невозможно было заключить, говорил ли он правду, или нет.

Наша часть отправилась так же, как и другие, и расположилась на опушке дубового леса в двух милях от прежней позиции. Пища наша состояла большей частью из дичи и рыбы, потому что у нас было много охотников, стрелявших без позволения на чужих дачах; рыбу же ловили, бросая в воду какой-то порошок, от которого она всплывала наверх в большом количестве. Сверх этого в нашем котле варилось еще множество других снадобий, которые лучше есть, нежели распознавать.

Палатки наши мы разбивали обыкновенно подле воды, в которую при обысках прятали провизию, где она и лежала до тех пор, пока не попадала в котел, в котором находилась уже в безопасности. Но мы с Тимофеем не принимали никакого участия в фуражировках и ели, не спрашивая, каким образом что доставали.

Большую часть времени я проводил с Мельхиором, который учил меня всем таинствам своего ремесла, то есть подтасовывать карты, передвигать их и тому подобным вещам. Занимаясь этим по нескольку часов, я сделал большие успехи, и к концу месяца Мельхиор считал уже меня достаточно образованным в этом искусстве. Между тем Тимофей имел также свой курс гимнастики; весь день он прыгал и кувыркался до тех пор, пока не мог встать на ноги. Так как он был ловок и развязен, то вскоре и сделался самым искусным фигляром — выучился прыгать вперед и назад, ходить на руках, есть огонь, вытаскивать изо рта ленту и еще полусотне тому подобных штук. Джумбо также должен был трудиться; Мельхиор томил его до тех пор, пока он не удовлетворял требованиям; даже сама Флита беспрестанно училась, и это приготовление происходило потому, что мы скоро имели намерение предпринять важную экспедицию. Мельхиор, желая явиться свету во всем блеске, отправился на три дня за покупкой нового платья, которым снабдил не только нас, но и все наше общество. Вскоре, простившись с Натте и с другими цыганами, мы все, то есть Мельхиор, я, Тимофей, Флита, Нум и Джумбо, отправились в путь. Поздно вечером мы пришли в городок и остановились в трактире, с хозяином которого Мельхиор уже условился.

— Ну, Тимофей, как ты находишь новую жизнь? — сказал я, ложась спать.

— Все же лучше, чем у Кофагуса, и особенно лучше, нежели разносить лекарства. Но тебе как нравится она, Иафет? — ответил Тимофей.

— Правду сказать, эта жизнь мне не совсем противна. В ней что-то вольное, беззаботное, что я ужасно люблю. Не знаю, долго ли она протянется, но могу сказать, что год или два мы можем быть счастливы. Во всяком случае, мы узнаем свет и будем знать несколько способов добывать пропитание.

— Это так, но одно у меня лежит на сердце; нам трудно будет оставить цыган, если мы захотим этого. Притом мы теряем из виду предмет, для которого предприняли путешествие, именно: отыскать твоего отца.

— Я никогда и не думал найти его между цыганами, которые воруют детей у других, а потому и трудно предположить, чтобы они оставляли своих в воспитательном доме. Но я полагаю, что теперешняя наша жизнь всего более способствует цели нашего путешествия: будучи предсказателями, мы можем узнать много тайн. Но будущее впереди. Мельхиор говорит, что он примется за это ремесло, коль скоро наберем денег первым.

— А какое теперь имеешь ты мнение о Мельхиоре? Мы с ним уже давно живем, — спросил Тимофей.

— Я думаю, что он человек безо всяких правил, но между тем у него много и добрых качеств. Кажется, он находит удовольствие в обмане, для которого готов поссориться со всем светом. Но между тем он добр, великодушен, доверчив в некоторых случаях и, в заключение, прекрасный муж. Но у него есть что-то на сердце, что его вдруг опечаливает среди веселья, как темное облако, затмевающее солнце. Я также думаю, что он не совершит теперь никакого большого преступления, хотя за прошедшее время я и подозреваю его, и видно, как по временам находит на него раскаяние.

— Ты, как мне кажется, Иафет, очень хорошо судишь о людях. Но кто этот маленький ребенок?.. Эта Флита? Она, кажется, может спрашивать вместе с тобой: «Кто мой отец?»

— Да, мы оба в одних обстоятельствах, и это увеличивает мою к ней привязанность; мы как брат с сестрой в несчастья, и я думаю, она останется навсегда моею сестрой, если Провидение позволит. Впрочем, нам завтра надобно рано вставать, Тимофей, прощай.

— Да, завтра надобно скакать, кувыркаться… гм… есть огонь… и так далее, как выразился бы Кофагус. Спокойной ночи, Иафет.

На следующее утро мы надели новые костюмы. Мой состоял из шелковых чулок, навощенных башмаков, белых кашемировых, до колен достающих, панталонов, синей шелковой жилетки, усеянной блестками, и голубого бархатного сюртука. Жилет был перетянут кушаком, а на голове — треугольная шляпа с плюмажем. Тимофей сказал мне, что я очень хорош в этом наряде, и я, уверенный в справедливости слов его, не опровергал такого лестного мнения. Сам же он был одет в белые турецкие шаровары и красную жилетку с крапинками. Нум и Джумбо были похожи на Тимофея. Флита же имела маленькие турецкие панталоны, синее кисейное платье, вышитое серебром, и сандалии, утканные шелком; волосы ее были заплетены в косы и небрежно спадали по плечам; в этом костюме она походила на маленькую сильфиду. Одежда Мельхиора была совершенно подобна моей; вообще, трудно было найти труппу лучше нашей. Несколько музыкантов были наняты, и афишки разосланы по всему городу, извещающие, что синьор Евгений Велотти с труппой будет иметь честь дать новые представления. Мельхиор нанял большую комнату в нижнем этаже трактира, который во время цветущего состояния города был назначен для собраний. Снаружи, претив окна, была устроена платформа, на которой находились музыканты и куда мы также беспрестанно выходили, чтобы блеснуть своими нарядами и привлечь любопытство народа. Когда музыка переставала гудеть, Мельхиор, я, Тимофей и Филотас начинали разговаривать; после представления Мельхиор объявил, что мы отличились на этом новом поприще. Разговор наш на платформе был очень забавен.

— Сделайте одолжение, мистер Филотас, скажите нам, сколько здесь присутствующих? — говорил Мельхиор Нуму повелительным голосом.

— Не знаю, — ответил Нум, смотря обыкновенно вверх с глупым выражением своего лица.

— Ха-ха-ха! — заливалась толпа, услышав глупый ответ Нума.

— Извините его, господа, он дурак! — объявлял Мельхиор, глядя в глаза зрителям.

— Ну, если он не может этого определить, то скажите вы мне, мистер Дионисиус, — говорил я, адресуясь к Тимофею.

— Вы спрашиваете, сударь, как велико число присутствующих, но в точности ли вы хотите знать количество их?

— Да, в точности, и сейчас же.

— Как, и не считая их?

— Да, милостивый государь, не считая.

— Если так, сударь, я скажу вам безошибочно, что здесь их вдвое больше половины.

— Ха-ха-ха! — раздалось опять из толпы.

— Этого недостаточно. Сколько людей в этой половине?

— Сколько в половине? Да знаете ли вы сами это?

— Ха-ха-ха!

— Ну-ка, сэр, — продолжал Мельхиор, обращаясь опять к Филотасу, — вы, может быть, скажете мне, сколько мужчин и дам сделают нам честь своим посещением?

— А сколько, сударь?

— Да, милостивый государь, сколько?

— Право, не знаю, — отвечал заплаканный Нум после некоторого молчания.

— Утвердительно можно сказать, что нет на свете никого глупее вас, сударь, — сказал ему Мельхиор.

— Чудо, как он представляет дурака, — одобряла публика. — Что за глупое лицо он делает, — прелесть.

— Может быть, этот вопрос решите вы, мистер Дионисиус? — говорю я Тимофею.

— Да, сударь, и очень легко, и очень точно.

— Извольте же сказать!

— Во-первых, все хорошенькие женщины будут у нас, а дурные останутся дома. Во-вторых, все мужчины, имеющие деньги, также посетят нас, а не имеющие их, бедняки, должны остаться на улице.

— Теперь, сэр, кланяйтесь дамам.

— А как, очень низко или нет?

— Да, очень низко.

Тимофей нагнулся до земли и, перекувырнувшись, стал на руках.

— Это для вас, сударь, я так низко поклонился, что перевернулся наизнанку.

— Ха-ха-ха! Чудесно! — слышалось из толпы.

— Я вывихнул себе спину, — продолжал Тимофей, потирая бока. — Не перевернуться ли назад, чтобы выправить ее?

— Непременно!

Тимофей перекинулся и стал на ноги.

— Теперь опять хорошо, — говорит он, — и я уйду.

— Куда же вы идете, сэр?

— Пойду туда, где… — тут он зачмокал губами и исчез под аплодисменты зрителей.

Музыканты заиграли, и Джумбо начал выкидывать свои штуки.

Вот чем мы привлекали и увеселяли народ, и если бы не употребили столько искусства, то, может быть, и представления наши не так были бы успешны. К вечеру зал наш был полон, и синьор Велотти, то есть Мельхиор, удивлял всех. Карты, казалось, ему повиновались; он приказывал кольцам проходить сквозь дамские башмаки; растирал часы в порошок, и потом они опять являлись целые; канарейки вылетали из яиц и так далее. Все зрители были довольны, как нельзя более. Флита же заключала представление, танцуя на канате и бросая вверх пять апельсинов с такой ловкостью и равновесием, что многие акробаты позавидовали бы ей. Притом необыкновенная ее красота, молодость, развязность, меланхоличное выражение лица, потупленные глаза и благородные манеры — все привлекало публику, и когда Флита раскланивалась с нею, то восторг зрителей еще более увеличивался, и зал гремел от рукоплесканий. После подобного представления, когда все разошлись, я пошел однажды поздравить ее с успехом и, к удивлению моему, нашел ее в горьких слезах.

— Что с тобою, моя дорогая Флита?

— Ничего… Не говорите, пожалуйста, что я плакала; но я не могу снести вида стольких глаз, которые на меня смотрят… Не говорите же ничего Мельхиору, я не буду больше плакать.

Я поцеловал ее и старался утешить как мог, она же обняла меня, прижавшись ко мне личиком, и мы в этом положении просидели некоторое время. Наконец она успокоилась, и мы пошли вместе ужинать.