Эликсиры Эллисона. От любви и страха

Харлан Эллисон, 1991

Харлан Эллисон (1934—2018) – один из известнейших американских писателей-фантастов. Бунтарь, скандалист, ниспровергатель основ, он всегда затрагивал в своем творчестве самые острые темы и никому не спускал обид. Попробовав свои силы во всех литературных жанрах, он остановился на фантастике, как наиболее отвечающей его стремлению к самовыражению. 10 «Хьюго». 5 «Небьюла», 18 «Локусов», 6 премий Брэма Стокера и целая россыпь других наград и призов, многочисленные киносценарии, составление сборников и антологий (многие его антологии считаются эталонными сборниками «новой волны»), эпатаж, черный пиар, бесконечные пикировки с издательствами, редакциями, газетами… Кажется, что этот человек сумел прожить десять жизней вместо одной – и ретроспективный сборник лучшей короткой прозы за 50 лет работы дает внушительный срез его мрачных фантазий, его неподражаемого юмора, его надежд и огорчений…

I

В начале

«Я не собираюсь извиняться ни за малоизящную прозу, ни за неудачные сюжеты, ни за грамматические ошибки»

«Линчующие булавки и поворотные моменты», ФАНТАЗИИ ХАРЛАНА ЭЛЛИСОНА, 1979

В лекции, прочитанной в начале 1920-х годов в петроградском Доме Искусств (опубликованной чикагским университетом в 1970 году под названием «Психология творчества») Евгений Замятин говорил: «Искусство развивается, подчиняясь диалектическому методу… Искусство работает по принципу пирамиды: в основе новых достижений положено использование всего накопленного там, внизу, в основании пирамиды. Революций здесь не бывает, не больше, чем где-нибудь еще, — лишь эволюция. И нам необходимо знать то, что в области техники художественного слова было сделано до нас. Это не значит, что вы должны идти по проторенным путям: вы должны вносить что-то свое. Художественное произведение только тогда и ценно, когда оно оригинально и по содержанию, и по форме. Но для того, чтобы прыгнуть вверх, надо оттолкнуться от земли, надо, чтобы была земля».

Аудитория 1920-х годов сильно отличалась от аудитории нового тысячелетия, и все же суть этого послания не устарела. Вот вам земля, от которой отталкивался Харлан Эллисон для прыжка вверх.

Каждое путешествие начинается с чего-то, и даже самое долгое путешествие начинается с одного шага. Крохотные шажки Харлана помогают нам оценить грандиозность его последующих странствий, но даже в ранних работах очень скоро прорезаются темы, преобладающие в его дальнейшем творчестве.

Нет нужды просить Харлана извиняться за шероховатость этих ранних рассказов, равно как не стоит просить его править, чистить или каким-либо другим способом совершенствовать эту прозу (см. приведенную выше цитату из «Линчующих булавок и поворотных моментов»). Они стоят или падают, подчиняясь собственным законам, и представляют собой скорее исторический, нежели художественный интерес, так что пускай остаются как есть.

«Меч Пармагона» и «Глоконда» изначально публиковались сериями коротких фрагментов (5 и 7 фрагментов соответственно) в колонке «Рейнджерс» журнала «Кливленд ньюс», 1949 год. Харлану только что исполнилось пятнадцать, поэтому можно утверждать, что в некотором роде это первые «профессиональные» публикации Харлана (в биографии, написанной Лесли Кей Свайгертом, утверждается, что гонорар выплачивался автору билетами на матчи баскетбольной команды «Кливленд Индианс»). Этими коротенькими рассказиками Харлан впервые дотянулся до более широкой читательской аудитории, чем прежде, когда она ограничивалась лишь его родными и близкими. В данном издании они — включая авторские иллюстрации — печатаются впервые с того давнего 1949 года.

В 1953 году Харлан начал писать для юмористического журнала Университета штата Огайо, одного из трех лучших в стране (другие два издавались в калифорнийском Беркли и Гарварде). Помимо колонки университетских слухов и сплетен (которую он вел совместно с Уинди Флайтер), Харлан давал туда липовые рекламные объявления, придуманные интервью, короткие пьески, рассказы и всевозможную сатиру. «Еще круче» (как часть «Посвящения Марлону Брандо») и «Сага о Джо-Пулеметчике» появились в январе 1955 года в номере, редактором которого был сам Харлан. Это знаменует вершину его университетской карьеры: в том же месяце он был исключен.

«Светлячок» (1956) стал первым рассказом, проданным Харланом профессиональному журналу (как он сам объясняет в предисловии, написанном спустя двадцать лет и включенном в настоящее издание в несколько дополненном и исправленном виде). Даже в этой ранней работе (воспроизведенной в изначальной рукописной версии) Харлан уже начинает играть с условностями научной фантастики. Главный герой называет себя «уродом», и положение, в котором он оказывается, не сулит ему ничего, кроме одиночества и отчаяния в мире, приближающемся к своему концу. Согласитесь, немного мрачновато для жанра, который принято считать детской пустышкой.

«Аварийная капсула» (1956), опубликованная всего через два месяца после «Светлячка», наглядно демонстрирует быстро растущее писательское мастерство, хорошее чувство темпа и грамотно организованные экскурсы в историю. Этот рассказ прост в изложении, но при этом щедро вознаграждает читателя за внимание. Заявленные здесь темы время от времени всплывают и в более поздних рассказах Харлана: конфликт страха и решимости отдельно взятого индивида вообще лежит в основе его литературного творчества.

«Только стоячие места» (1957) — лаконичный комментарий к алчности и шаткости моральных устоев. Под приятной глазу оболочкой таится окровавленный нож. Как и положено хорошей сатире, юмористические нотки удачно контрастируют с классическим ужасом.

От подростка-фантазера до проницательного социального комментатора — всего за восемь лет. Право же, потрясающий рывок!

И это всего лишь начало…

«Я ужасно боюсь умереть, не записав всех теснящихся во мне рассказов»

«Куда уводят шальные мечты», предисловие к сборнику «ИЗ СТРАНЫ СТРАХА», 1967

Меч Пармагона

с рисунками пятнадцатилетнего Харлана Эллисона

Глава 1: Пещера

Кончалось лето 1503 года. День стоял жаркий, и самая страшная жара царила в Англии, где солнце палило с такой силой, что сыр плавился даже в тени. Так и вышло, что Филип де Пале, сын Говерна де Пале из Данкашира, в надежде укрыться от зноя брел по дуврским утесам.

«А что, неплохая идея», — думал Филип, осторожно спускаясь по узкой тропе к морю. Сниму меч и одежды, свяжу их в узел, закину на спину и вернусь в город вплавь — здесь, вроде, неглубоко.

И Филип расстегнул свой украшенный самоцветами пояс, на котором висел дорогой меч. Потом снял башмаки, рубаху и шапку, привязал все это себе на спину и нырнул головой вниз в прохладную воду.

Глубже и глубже погружался Филип, и вдруг подводное течение захватило его и потащило куда-то в сторону. А когда воздух в легких, казалось, вот-вот закончится, поток вытолкнул его наверх, и спустя секунду он жадно глотал воздух.

Немного отдышавшись, Филип принялся оглядываться по сторонам и к изумлению своему обнаружил, что оказался в огромной пещере! Должно быть, поток протащил его под скалами в не видимый с берега подземный грот.

Продолжая оглядываться, он заметил в дальнем конце пещеры серые от времени обломки корабля. Медленно, с опаской Филип приблизился к нему. Это оказалась древняя ладья викингов.

«Наверное, она давным-давно разбилась о скалы, а течение затащило ее сюда», — подумал Филип.

И тут он увидел!!

Скелет, сжимавший в костяшках пальцев МЕЧ!

Глава 2: Светящаяся находка

Филип осторожно подобрался к скелету и склонился над ним. Стоило ему коснуться скелета рукой, как кости рассыпались в пыль, и остался только прислоненный к сырой стене меч.

Филип взял его в руки и заметил, что от меча исходит неяркое белое сияние. Сам меч был прекрасен: золотой, с рубинами на рукояти. Ближе к эфесу на клинке виднелась надпись на языке древних норвежцев.

«ОБЛАДАТЕЛЬ МЕЧА ПАРМАГОНА, — разобрал Филип, — ОБРЕТЕТ СИЛУ И МУДРОСТЬ, КАКИХ НЕ ВЕДАЛ ПРЕЖДЕ!»

Странное ощущение испытал Филип, дотронувшись до клинка: словно тот наполнил его необузданной силой.

Тут вдруг до него дошло, что он уже не первую минуту стоит, сжимая в руке меч. Однако же приключение становилось опасным! Вот он стоит в глубине дуврских скал, вдали от людей… И как ему отсюда выбираться?

Меч в его руке вдруг задрожал — так сильно, что Филип не удержал и выронил его. Из клинка ударил луч света, уткнувшийся в стену, в щель, которую Филип, наверное, и не заметил бы! Только теперь до Филипа дошло, что меч вовсе не простой — он пока не знал, в чем именно, но был благодарен и за это.

Подняв меч с земли, он подошел к отверстию в стене и увидел древнюю каменную лестницу, ступени которой уходили вверх, в темноту. Выставив перед собой меч, светивший ярко, не хуже иного факела, он осторожно начал подниматься.

Выше и выше карабкался он; казалось, подьему этому не будет конца, и, наконец, далеко наверху забрезжил свет. Из последних сил, задыхаясь, одолел он бегом последние ступени и оказался перед тяжелой деревянной дверью. Филип разглядел на стене рядом с дверью рычаг, потянул его, и дверь скользнула в сторону, открыв его взгляду залу, полную мушкетов, кинжалов, мечей, бочек с порохом и прочих орудий войны. А посреди всего этого восседал на троне враг семьи де Пале, барон Ковель, ЧЕРНЫЙ БАРОН!

Глава 3: Военный план

— Ты! — вскричал барон, подпрыгнув на троне. — Де Пале! Как же, черт тебя подери, ты сюда попал?

Филип попятился в угол и выставил перед собой меч, который засветился ярче, чем прежде.

— То есть, — вежливо произнес он, — вы хотите сказать, что не знали о выходе из пещеры?

— Дед говорил мне о таком, но я так и не смог его отыскать, сколько бы мои люди ни старались, — отвечал барон. — И раз уж ты наткнулся на мою тайну, отсюда тебе не выйти. Во всяком случае живым!

— А что это у вас за зала такая? — поинтересовался Филип. — Арсенал?

— А вот и нет, — отвечал барон со зловредной ухмылкой. — Это, можно сказать, моя козырная карта. С ее помощью я покорю все земли трижды проклятых де Пале!

Рука барона метнулась к стене за троном, и в ней тотчас же оказался тяжелый боевой топор. С воинственным воплем барон спрыгнул с трона и бросился на Филипа. Барон замахнулся топором, Филип отпрянул в сторону, машинально прикрывшись мечом Пармагона. К его изумлению, клинок перерубил металлическую рукоять топора как пушинку. Меч при этом засиял еще ярче, словно в насмешку над неуклюжестью барона.

Филип перепрыгнул через штабель арбалетов и бросился наутек. За спиной его тяжело топал вдогонку барон, поэтому он распахнул первую попавшуюся дверь и нырнул в нее. И оказался в комнате, совершенно пустой, если не считать маленькой двери в противоположной стене. Филип бросился к ней и забежал внутрь.

Дверь, как выяснилось, вела на псарню, и одного взгляда хватило, чтобы кровь застыла у Филипа в жилах. У противоположной стены рвались с цепей пять кровожадных псов.

Перепуганный юноша сразу понял, почему эти твари такие тощие. Псов держали здесь для собачьих боев, а кормили плохо для того, чтобы озлобить до последней степени. Все пятеро смотрели на пришельца как на лакомый кусочек, а потом один из псов вдруг перекусил цепь и бросился на Филипа!

Глава 4: Длинный бикфордов шнур

Обезумевший от голода пес повалил Филипа на пол и навалился сверху всей своей тяжестью. К своему ужасу юноша сообразил, что выронил меч и не может до него дотянуться. Жуткая, вся в пене пасть рвалась к беззащитному горлу Филипа…

И вдруг пес взвыл и повалился на пол. Филип оглушенно встал на ноги и увидел у двери одного из баронских гвардейцев.

— Э… — пробормотал гвардеец. — А в собаку-то я и не целил… Я стрелял в тебя!

— Вот спасибо, что ты мазила — точнехонько в тварюгу попал, — отозвался Филип.

— Ну, ежели возьму тебя в полон, тут барон и простит меня, что грохнул его псину, — задумчиво пробормотал гвардеец.

— Вот уж обойдемся без этого, — сказал Филип, подбирая свой меч. Один взмах — и голова незадачливого гвардейца покатилась на пол. Перешагнув бездыханное тело, Филип осторожно выглянул в залу.

«Глупо было бы пытаться выбраться из замка прямо сейчас», — думал Филип. — «Единственное место, где меня не станут искать — это в арсенале».

И, стараясь держаться в тени, медленно начал пробираться к тому месту, где в первый раз наткнулся на барона.

В арсенале Филипа вдруг осенило: почему бы ему не избавить край от тирании Черного Барона? Штабель бочонков с порохом — что могло лучше подойти для осуществления этого плана? Он быстренько высыпал содержимое одного из бочонков на пол рядом со штабелем, размотал бухту бикфордова шнура и сунул один конец в порох. А другой отволок по полу подальше и запалил от кресала.

«Очень скоро замок взлетит на воздух», — подумал Филип. — «Пора убираться отсюда и поскорее!»

Подхватив меч, он бросился через залу и вниз по лестнице, которая привела его в маленькую комнатку, из которой не было никакого выхода, если не считать узенького окошка. Филип совсем было собрался возвращаться и искать другой выход, когда дверь внезапно распахнулась, и в комнатку ворвался барон. Филип бросился к окну, но одного взгляда наружу хватило, чтобы отказаться от мысли прыгать.

Отвесная стена вырастала из моря, и до поверхности воды было никак не меньше шестидесяти футов. Попытка прыгнуть вниз равнялась бы самоубийству. Однако, оглянувшись, Филип увидел, что и здесь его ожидала нелучшая участь. На него надвигался барон, уже занося для удара тяжелый меч. Филип представил себе горящий шнур — много ли его осталось? — и принял решение.

Глава 5: Нырок

Филип сделал выпад, и меч вонзился барону чуть ниже подбородка. Тот повалился на пол, но, падая, успел дернуть за шнур, призывая на помощь своих людей.

Филип метнулся к окну, выбил стекло и головой вперед выбросился наружу. Уже на лету он услышал оглушительный грохот и понял, что замок взорван, и Черный Барон больше не причинит никому вреда. Он летел вниз, вниз…

Очнулся он в своей постели в Ланкашире. Рядом стояли его отец и мать.

— Отличная работа, сынок, — молвил отец. — Мои славные люди нашли тебя на берегу. Ты пролежал без сознания три дня. А от баронского замка вообще ничего не осталось.

— Когда тебя принесли домой, ты сжимал в руке древний меч, — добавила мать. — Вот этот, — она развернула длинный сверток и протянула Филипу меч Пармагона.

— Это меч не единожды спас мне жизнь в замке, — сказал Филип. — Когда-то давно он принадлежал великому герою.

— Да и сейчас, — с улыбкой произнес отец, — он тоже будет принадлежать герою!

Глоконда

с рисунками пятнадцатилетнего Харлана Эллисона

Глава 1: Сафари

Профессор Фрэнсис Локсли стоял перед группой ученых в нью-йоркском музее естественной истории.

— Итак, джентльмены, — произнес он, вытирая вспотевший лоб, — в следующий четверг мы вылетаем в Африку, в бельгийское Конго!

К этой речи пожилого профессора привела цепочка странных открытий. Музей готовил экспозицию, посвященную эволюции змей, однако в процессе подбора экспонатов выяснилось, что один из этапов эволюции совершенно обойден вниманием ученых-специалистов. Указанный этап имел место в период времени где-то между доисторической эпохой и нашей эрой, и обитавший тогда вид змей оставался неизвестен науке.

Насколько могли судить специалисты, змея во многом напоминала гигантского удава из Африки, анаконду. Ученым было известно, что климат в те времена мало отличался от того, какой и сегодня можно найти в отдельных местах земного шара — из чего они заключили, что им, возможно, удастся обнаружить живой экземпляр — ну, или, по крайней мере, образцы сброшенной кожи.

Порывшись в архивах, они обнаружили кое-какие свидетельства существования той самой змеи и даже более-менее внятное ее изображение.

Новому виду дали название “Glocolius Droclumniness”, но чаще ее называли просто глокондой, из-за очевидного сходства ее с анакондой.

Неделю спустя шестеро ученых-натуралистов сошли с трапа самолета в самом сердце бельгийского Конго и нырнули в непроходимые джунгли, дабы отыскать в них ядовитую шестидесятифутовую глоконду!

Глава 2: Проклятье утопленника

Второй день поисков начинал клониться к вечеру, когда Фиппс, кроткий коротышка-ботаник, заметил, как в кустах шевелится что-то большое и желтое. Побросав свои рюкзаки, возбужденные естествоиспытатели бросились туда и обнаружили желтую в крапинку кожу — в точности такую, какой ее описывали немногие очевидцы существования глоконды.

— Должно быть, она сбросила кожу во время сезонной линьки и уползла, — предположил Райлз, натуралист-серпентолог.

Вдруг Соренсон, который двинулся дальше, не дожидаясь остальных, громко взвизгнул. Натуралисты как один бросились к нему, опасаясь худшего — и не ошиблись, ибо их постигла та же участь. Внезапно их ноги ушли по колено в липкую жижу. Трясина!

— Спасите! — вопили перепуганные натуралисты, но их никто не слышал. Они как-никак пребывали в самом сердце Экваториальной Африки, в самой что ни на есть безлюдной глуши.

В отчаянии оглядываясь по сторонам, медленно погружавшиеся в трясину ученые вдруг увидели еще одну смертельную угрозу: прямо над их головами сидела на ветке огромного дерева большая голодная пантера!

И теперь, даже если бы им удалось выбраться из трясины, как могли они спастись от пантеры?

Глава 3:

Волшебная повязка

Глубже и глубже погружались в трясину обреченные натуралисты, когда Коби (родом из Техаса) осенило.

Он напряг все свои силы и дотянулся до лианы, свисавшей с дерева над топью.

— Коллега, вы же не выберетесь по ней! — воскликнул профессор Локсли. — Она никак не связана с деревом!

— Щаа увидите, — нараспев, по-техасски, протянул Коби. И, погружаясь все глубже в трясину, завязал на одном конце лианы петлю, а второй конец привязал к поясу. А потом, когда грязь уже подступила ему под самую грудь, бросил лассо и затянул петлю на горле у злобной кошки. От неожиданности зверь упал с сука в противоположную от Коби сторону. Лиана натянулась и выдернула Коби из трясины! Оказавшись на суше, он снял петлю с мертвой пантеры и, пользуясь этим же лассо, по очереди выдернул из трясины своих спутников.

— Ловко это вы, Коби, — заметил Док, экспедиционный врач. — Где это вы так наловчились?

— Ну, не зря же я родом из Техаса, — улыбнулся здоровяк.

Переодевшись и собрав разбросанное снаряжение, ученые двинулись дальше на поиски глоконды.

На следующий день, когда они пробирались по заболоченным джунглям, их вдруг окружила толпа свирепых на вид туземцев. Не тратя времени на разговоры, те крепко-накрепко связали натуралистов и погнали в свою деревню. Там, в деревне, ученым стало ясно, что их ждет. Посередине большой поляны стоял огромный котел, со всех сторон обложенный дровами!

— Людоеды! — шепнул Райлз потрясенным коллегам. — Должно быть, нас приготовят на субботний ужин!

— Это забавно, — отвечал ему Док, — но если кто-то из этих язычников вздумает съесть меня, у него разболится живот.

Пленников вытолкали вперед, и они оказались лицом к лицу с огромным туземцем в устрашающего вида маске и желтой в крапинку набедренной повязке.

— Гляньте-ка, — заметил Фиппс. — На этом троглодите кожа глоконды!

— Волшебный шкура, — произнес шаман, заметив, что все смотрят на его повязку. — Большой-большой змея! — он мотнул головой в сторону котла и добавил. — Залезать!

Глава 4:

Логово проклятой змеи

Ученых развязали и силком заставили залезть в наполненный водою котел. Когда последний из них оказался в воде, один из туземцев принес большой горящий факел и ткнул им в груду дров. Вода становилась все горячее, а туземцы плясали вокруг котла как безумные.

А потом, стоило шаману в танце неосторожно приблизиться к котлу, как Док схватил его за шею, приставил к горлу нож и приказал отозвать своих дикарей — в общем, дал понять, что его убьют, если он попытается помешать побегу натуралистов.

Без особой на то охоты шаман повторил за ним приказ и замолчал, застыв как каменное изваяние. Каннибалы медленно отступили от котла, позволив путешественникам выбраться из закипающей воды. Собрав свои вещи, те скрылись в джунглях, захватив с собой заложника шамана.

Много часов прошло, много миль осталось позади, когда путешественники, наконец, позволили себе остановиться.

— Откуда твой взять кожа? — спросил Док у шамана на пиджин-инглиш, который тот явно знал.

Туземец замотал головой.

— Большой-большой проклятый змея… Очень плохо… Кусать сильно… Мой пещера не ходить!

— Твой пойти, или мы твой убить! — припугнул его Док и для верности кольнул негодяя острием ножа. Дикарь вскочил на ноги и послушно зашагал в джунгли.

И вот они пересекли болота, низины, холмы и джунгли и оказались перед входом в большую пещеру.

— Лучше уж мой уходить, бвана! — дрожащим голосом произнес шаман.

— Ладно, валяй, только своим не рассказывай, — согласился доктор.

Перепуганный туземец сорвался с места и исчез в джунглях, в переплетении ветвей и лиан.

— Теперь он к нам и на пушечный выстрел не подойдет, — заметил Фиппс. — Слишком боится того, что в этой пещере!

Медленно-медленно, осторожно натуралисты начали спускаться в пещеру, и вдруг на них уставились два глаза, расставленых до ужаса широко друг от друга. Неужели это глоконда?

Глава 5: Выкурить ее!

— Ух ты! — выдохнул Коби. — Ну и глазищи! Да эта малышка с полсотни футов в длину будет, никак не меньше!

— Больше любой другой африканской змеи, — заметил профессор Локсли. — Наверняка это глоконда. Подумать только, мы с вами — люди двадцатого века — вот-вот увидим рептилию, жившую еще тогда, когда о человеке и слыхом не слыхали. Потрясающе!

— Но как нам выманить это чудище из пещеры в стальную клетку? — спросил Райлз.

— А я вот чего придумал, — сказал Фиппс. — Давайте-ка поищем, нет ли из пещеры других выходов. Если есть, завалим их камнями и сучьями. Вот прямо сейчас разделимся и поищем. А когда вернемся, я изложу вам свой план.

Шестеро натуралистов разошлись в разные стороны и через полчаса снова собрались у входа в пещеру.

— Ну что, есть еще места, через которые эта гадина могла бы улизнуть? — спросил Фиппс.

Таких мест натуралисты не обнаружили.

— Ну и хорошо. Раз так, вот что мы сделаем, — объявил Фиппс. — Разведем костер и покидаем горящие поленья в пещеру — пусть подышит дымом. А клетку поставим прямо перед выходом из пещеры, чтобы ей некуда было деться.

Вскоре клетка стояла прямо перед зияющим отверстием, рядом полыхал костер, и в темноту полетело несколько горящих поленьев. Прошло несколько минут, а потом раздалось громкое шипение, и что-то ярко-желтое выметнулось из пещеры и влетело в клетку. Дверца захлопнулась, и шестеро естествоиспытателей впервые увидели глоконду.

Это была огромная рептилия: шестьдесят футов в длину, четыре в ширину, со сморщенной желтой кожей. Из черепа торчали два угрожающего вида рога, а в пасти мелькал раздвоенный язык. Из передней части тела росли короткие ножки с копытцами как у оленя. А у основания головы виднелся кожистый мешок. Это было то самое загадочное существо, за которым охотились натуралисты, — смертоносная глоконда!

Со счастливыми улыбками взвалили натуралисты клетку на плечи и двинулись в обратный путь к побережью. Знали бы они, что ждет их впереди…

Глава 6: Угроза голода

Термометр показывал сто пять градусов по Фаренгейту в тени, но шестерым ученым, тащившим на плечах клетку с шестидесятифутовой змеей, приходилось еще хуже. Вот уже два дня они шли в южном — если верить компасу — направлении. Наконец, когда ноги отказались идти дальше, они опустили на землю клетку, бросили остальное снаряжение и провалились в беспокойный сон.

На рассвете их разбудили крики попугаев в деревьях. Путешественники поднялись и к ужасу своему увидели, что все их съестные припасы исчезли!

— Должно быть, это обезьяны, — предположил Соренсон, высокий биолог.

— Нет, не они, — возразил Док, указывая на клетку с глокондой. — Гляньте-ка на нашу рогатую подружку!

Шесть пар глаз обратились на клетку, в которой лежала змея, обьевшаяся до такой степени, что едва не лопалась. Путешественники оставили провиант слишком близко к клетке, и голодная змея сожрала все!

— И что мы теперь будем есть? — всхлипнул Райлз.

— На одних ягодах и фруктах мы долго не протянем, — подтвердил Фиппс. — Тем более, что их в этой части джунглей немного.

— Придется затянуть пояса, — глубокомысленно заявил старый профессор Локсли. — Что ж, господа, посидим на голодной диете.

Он подошел к клетке и взялся за деревянную перекладину, держа в другой руке ружье.

— Ну что, идем?

Остальные последовали его примеру, и спустя несколько минут караван натуралистов двинулся дальше — уже без провианта.

Глава 7: Мираж

Восемь дней без еды не прибавляют сил человеку, особенно если при этом приходится тащить на себе тяжелый груз.

Именно с этим пришлось столкнуться профессору Локсли, Доку, Фиппсу, Соренсону, Коби и Райлзу. Вот уже которую неделю они продирались сквозь дикие джунгли — из них последние восемь дней впроголодь.

— Если бы не эта мерзкая змеюка, мы бы сейчас были сыты, — все хныкал Соренсон.

— Что уж тут поделаешь, — утешал его профессор Локсли. — Мы хотели найти эту змею, теперь мы ее получили. Стоит ли жаловаться на судьбу?

Дальше и дальше продирался изголодавшийся отряд сквозь переплетения лиан и густую листву. И наконец, на десятый день, когда одежда их превратилась в лохмотья, а животы только что не визжали от голода, Док увидел воду.

— Должно быть, это мираж, — выдохнул Фиппс. — Если верить картам, воды здесь быть не может, кроме той, что является морем, а к нему мы так быстро добраться не могли.

— Что ж, — слабеющим голосом произнес Коби, — пошли в другую сторону.

И они совсем, было, собрались разворачиваться, когда услышали долгий гудок. Бросив клетку, наши натуралисты продрались сквозь последние заросли кустов и увидели то, на что уже почти не надеялись: пароход!

— Должно быть, мы сбились со счета дней, — вскричал Райлз. — Мы вышли к морю!

Спустя полчаса и клетка, и путники оказались на борту парохода, державшего курс на Соединенные Штаты. Люди с комфортом разместились в каютах на верхних палубах, но глубоко в трюме, в крепкой стальной клетке, свернулась самая ценная за последние два столетия находка из мира рептилий:

ГЛОКОНДА!

Еще круче

Джонни Бренмэш остановил мотоцикл у входа в бар и махнул своей шайке, чтобы они следовали его примеру. Он отряхнул джинсы, снял очки-консервы и шагнул через порог.

— А ну, папаша, как насчет кружечки? — спросил он. Потом он потягивал свое пиво, пока остальные байкеры тыкали пальцами в кнопки музыкального автомата, резались в карты или просто бухали.

Джонни окинул бар взглядом: тот ничем не отличался от любого другого. Официантка смерила его оценивающим взглядом. Он отвернулся. Она тоже не отличалась от любой другой обслуги. Все было как всегда. Да и с чего бы сегодняшнему дню отличаться от других?

— Бармен, еще кружку!

И тут он увидел ее. С первого взгляда он понял, что она потрясающая. Возможно, потому, что у нее было три глаза. Да нет, не в этом дело, но Джонни она зацепила.

Она вошла в бар в кожаной куртке с надписью «МОЛЛ» и эмблемой байкерского клуба «Объединенные мотоциклисты Америки». Сказать, что это произвело на Джонни впечатление, значило бы не сказать ничего. Ее джинсы были заляпаны машинным маслом, волосы спутались под шлемом.

Молл стукнула по стойке кулачком и потребовала двойной бурбон.

— Пардон, — буркнул бармен, — в этом заведении дамочек не обслуживают.

— В жопу дамочек! — рявкнула Молл, ухватила бармена за воротник и хлестнула по щекам — раз шесть, не меньше. — Я сказала: двойной бурбон. И живо!

— Да, мэм. Сейчас.

Ухмыляясь и поигрывая мускулами, Джонни подошел к Молл.

— Джонни. Джонни Бренмэш. Потанцуем, крошка?

— Грязные лапы убрал, да? — огрызнулась она и опрокинула стопку в рот.

Джонни тупо уставился на девушку. Все, кто был рядом, смотрели на них. Черт, да это угрожало его репутации! В душу начало закрадываться незнакомое доселе чувство страха, но он не мог не предпринять новой попытки.

— Сказал же, пошли, потанцуем!

Она повернулась, очаровательно улыбнулась ему и врезала левой подвздох. Потом дождалась, пока он сложится пополам, и добавила правой в подбородок. Он начал оседать на пол, а она подхватила его за шиворот и через всю комнату, мимо трех столов и музыкального автомата, выволокла на улицу. Он впечатался мордой в сточную решетку рядом со своим мотоциклом и остался лежать, отсмаркивая кровь и всхлипывая. А потом приподнялся, обнял мотоцикл за переднее колесо и разревелся, как маленький.

Джонни Бренмэш раплакался как младенец.

Сага о Джо-Пулеметчике

На марше Джо всегда шагал в первом ряду: тяжелый ствол разобранного пулемета на плече, ящик с патронной лентой в другой руке.

Джо был всем солдатам солдат. Когда к ним в окоп спрыгнул мокрый от пота майор и скомандовал: «Взять высоту пятьсот шестьдесят один! Вперед!» — кто, как не Джо — Джо-Пулеметчик — первым перевалился за бруствер и бросился по изрытому воронками склону вверх?

Кто, как не Джо, снимал свой пулемет с лафета и, держа его в руках как простой автомат, возглавлял атаку, скашивая врага длинными очередями?

Джо был всем солдатам солдат.

Он шел в атаку со зловещей ухмылкой на губах и огнем в глазах — косоглазые черти даже стрелять в него боялись. Никто в роте не мог сравниться с ним отвагой. Ну, и медалей столько тоже ни у кого больше не было. Любая работа была по плечу Джо-Пулеметчику.

И когда его батальон выдвинулся, чтобы остановить прорыв северных корейцев под Вонджу, он снова шагал впереди, насвистывая какой-то веселый мотивчик, и плевать ему было на Судьбу. Все в роте восхищались Джо, и Джо-Пулеметчик знал это. Но он был парень нормальный и не позволял делать из себя идола.

В паре десятков миль от нефтехранилища они разбились на маленькие группы. Джо и его напарник Карл направились к вершине холма, за которым по данным разведки сосредотачивались перед наступлением косоглазые.

— Карл, — сказал Джо, отстегивая ящик с лентами и опуская на землю ствол. — Собери пока пулемет, а я пойду, посмотрю, что там, впереди.

Карл с ухмылкой отсалютовал ему, потому что так делал и Джо, а потом наблюдал с восхищением за тем, как Джо берет в руки по револьверу 45 калибра, сует в зубы дымящийся бычок и уходит вверх по склону холма, двигаясь в сторону неприятеля.

Джо шел в сторону врага целых три часа. Он значительно отдалился от своих позиций, от Карла с пулеметом, ото всех.

Он перевалил через вершину очередного холма — И УВИДЕЛ ИХ!

Он стоял на вершине Кровавого Хребта, в каждой руке по револьверу, сигарета в зубах, и все три дымятся.

А на него вверх по склону катились с воплями сорок тысяч косоглазых! Джо-смельчак. Парень, отваги которого хватило бы на целый взвод! Он выпустил в наступающих две последних пули, затянул туже пояс, и бросился прочь со всех ног!

Потому, что был не только отважен, но и УМЕН!

Светлячок

Предисловие

(Это эссе впервые напечатано в 1976 году. Хронологически исправлено и дополнено в июле 2000 года)

Этот рассказ я написал на кухонном столе квартиры Лестера и Эвелин дель Рей в Ред-Бэнк, штат Нью-Джерси, в апреле 1955 года. Из множества рассказов, написанных мною начиная с десятилетнего возраста, это первый, который мне удалось продать. Я получил за него чуть меньше, чем по полтора пенни за слово — то есть, за три тысячи слов мне заплатили целых сорок долларов! Это стало моим первым гонораром. Мне тогда исполнился двадцать один год.

В университете штата Огайо, на кафедре английской литературы в 1954 году работал некий профессор Шедд. Он сообщил мне, что у меня начисто отсутствует талант, что я не умею и никогда не научусь писать, и что мне даже думать не стоит зарабатывать на жизнь писательским ремеслом, и что, если я и смогу каким-то чудом перебиваться с хлеба на воду и даже снимать какую-нибудь собачью конуру, имя мое никоим образом не войдет в историю и будет предано забвению всеми ценителями написанной по правилам литературы.

Я послал его в жопу.

В январе пятьдесят пятого меня вышибли из Университета штата Огайо, и я вернулся домой, в Кливленд, привести в порядок мысли и наметить дальнейшие пути. Месяца три я готовил к печати то, что оказалось последним номером моего научно-фантастического фэнзина «Измерения», а потом собрал свои нехитрые пожитки и отчалил в Нью-Йорк, оставив на крыльце плачущую мамочку.

Нью-Йорк пятидесятых был настоящей Меккой для литераторов. Какая-то особая жизненная энергия, первозданная безбашенность как магнитом притягивали к себе всех начинающих писателей. Из уроженцев Огайо сюда понаехали Джеймс Тёрбер, и Рут МакКенни, и Милтон Канифф, и Эрл Уилсон, и Герберт Голд. Огайо — то еще местечко для рождения: самая что ни на есть квинтэссенция Америки, мифическое захолустье, из которого выйдет живительный фермент — Эллисон, брызжущий талантом, наделенный всеми надлежащими среднеамериканскими качествами, весь из себя такой скакучий и прыгучий, готовый поднять упавшее знамя современного романа из пыли, куда Фолкнер, и Стейнбек, и Натанаэл Уэст, и Дос Пассос обронили его, спеша к славе и могиле.

Я приехал в Нью-Йорк, и мне негде было жить.

На первых порах меня приютили Лестер и Эвелин. Вот у них на кухне я и написал «Светлячка». Мне не хватало научного обоснования для невероятного сюжета. Лестер предложил анаэробную бактерию, микроорганизм, способный существовать без свободного кислорода. Оглядываясь назад, я вижу, что это был один из тех редких случаев, когда я выступил в качестве, отдаленно напоминавшем настоящего «научного» фантаста. На деле я всегда склонялся к фэнтези, хотя сам еще не понимал этого.

На этот рассказ у меня ушло два дня. Потом я отправился в город и попытался продать его. Джон Кэмпбелл из «Удивительного» (теперь он называется «Аналог») отказался его приобрести. Орейс Голд из «Гэлэкси» — тоже. Джеймс Куинн из «Если» — тоже. И Энтони Боучер из «Журнала Фэнтези и Научной Фантастики». От него отказалось еще с полдюжины редакторов процветавших в то время журналов фантастики. Я отложил рассказ в стол.

Затем я переехал к Алгису Будрису, успешному фантасту, проживавшему на Западной 23-ей улице. Вот только он незадолго до этого женился, и для семейного счастья им только меня и не хватало! Поэтому я перебрался на окраину и за десять баксов в неделю снял комнату в доме 611 по Западной 114-ой улице, напротив Колумбийского университета — в том самом старом доме, где жил Роберт Сильверберг. Уж его-то работы покупали без проблем, и завидовал я ему — страшно сказать как.

Я отправился в Бруклин и прибился к банде подростков. Как следствие, мне пришлось раздвоиться и быть то Филом «Чичем» Белдоном, то снова Харланом Эллисоном. Спустя десять недель кто-то упомянул, что один из печатавших всякого рода исповеди журналов, «Лоундаун», мог бы опубликовать мои записи о днях, проведенных с бандой в Ред Хуке. Я отправился поговорить с редактором «Лоундауна». Он сказал мне описать все как есть. Я написал «Я жил с бандой подростков!», и они купили это. Двадцать пять баксов. Они даже сфотографировали меня, чтобы присовокупить мою физиономию к статье. Я решил было, что это мой первый профессиональный гонорар. Я ошибался.

Журнал вышел в августе пятьдесят пятого с заголовком «СЕГОДНЯ — ЮНЦЫ ПОД КАПЮШОНАМИ! ЗАВТРА — КТО?» В статье не нашлось места ни одному написанному мной слову. Фотографию, правда, напечатали: художественный редактор добавил мне шрам на правой щеке. В общем, я все еще оставался ни разу не публиковавшимся автором.

В те дни Ларри Шоу издавал новый журнал под названием «Бесконечность» — журнал научной фантастики с разделом «Фанфары», в котором перепечатывались статьи из фэнзинов.

Он хотел опубликовать рассказ Дина Греннелла, который я напечатал в свое время в «Измерениях». А заодно спросил, не хочу ли я напечатать у него что-нибудь свое. Я достал из стола «Светлячка» и послал ему.

Недели две спустя он позвонил (на стене в коридоре, недалеко от двери моей комнаты в доме номер 611 по Западной 114-ой висел платный телефон) и спросил: «Не хотите ли отобедать со мной?»

Я как раз был ужасно голоден.

Ларри отвел меня в китайский ресторан в нескольких кварталах от меня, на Бродвее, и за яйцами фу-юнь сообщил, что покупает «Светлячка». Сорок долларов. Он протянул мне чек. Я чуть не грохнулся в обморок.

Рассказ вышел в февральском номере «Бесконечности» за 1956 год, который попал на прилавки 27 декабря 1955 года. К этому времени я успел опубликовать пару-тройку других рассказов в журналах, печатающих детективы и фантастику. И все же первым проданным мною рассказом стал именно «Светлячок»!

В тот замечательный, 1955 год — первый, в котором я начал работать как профессиональный писатель, зарабатывая ремеслом, к которому, по словам доктора Шедда, был совершенно не годен — я продал четыре рассказа. На следующий, 1956 год, я их продал уже сто. С тех пор я не отвлекался ни на какую другую профессию.

И вот, прошло сорок пять лет. Я написал или издал семьдесят пять книг, больше тысячи семисот журнальных рассказов, статей и эссе. Мое имя значится в справочнике «КТО ЕСТЬ КТО В АМЕРИКЕ». Я получил практически все писательские награды, какие только возможно — в каждом из жанров, в которых пробовал свои силы. Некоторые из них — по несколько раз. За творческие достижения в целом. За лучший американский короткий рассказ (пару лет назад). Премии от изданий «Харперс», «Нью-Йоркер». Сорок пять лет — успех за успехом.

Мне думается, я заметно прибавил в профессионализме со времени «Светлячка», которого покойный, но глубоко уважаемый мною Джеймс Блиш как-то назвал «Худшим рассказом, когда-либо публиковавшимся в жанре научной фантастики». Я не стыжусь «Светлячка», при всех его синтаксических и стилевых недостатках. Как можно стыдиться своего первенца?

И, хотя ни одного ответа я ни разу не получал, каждый свой напечатанный рассказ я неизменно отправлял доктору Шедду в Университет штата Огайо. Не стоит посылать людей куда подальше, если не уверен, что не окажешься там сам.

Теперь, спустя сорок с лишним лет со дня первого своего появления, «Светлячок» печатается снова. Это всего лишь четвертая его публикация, но при виде гранок я снова вспоминаю тот декабрьский вечер 1955 года, ароматы китайской кухни, хитрую ухмылку дорогого Ларри Шоу, его зажатую в зубах трубку, и тот чек на сорок долларов, который он протянул мне тогда и который изменил всю мою жизнь вплоть до сегодняшнего дня.

У каждого из нас есть персональный бог. Моего зовут Ларри.

Ларри Шоу скончался 1 апреля 1985 года, но не прежде, чем мы с Робертом Сильвербергом вручили ему премию Хьюго в специальной номинации за многолетнюю издательскую деятельность на 42-м Всемирном Конгрессе научной фантастики в Анахейме, штат Калифорния, 2 сентября 1984 года.

* * *

Солнце уже ушло за выжженный горизонт, и лучи его освещали только верхушки искореженных руин, непристойно торчавших над вершинами холмов, а Селигман продолжал светиться.

Ровное зеленоватое свечение окутывало его тело, стекало с кончиков волос, струилось по коже, освещая ему путь даже в самую темную из всех темных ночей.

Селигман не был склонен к мелодраме, и все же одна короткая фраза частенько крутилась у него в мозгу, а то и срывалась с губ:

— Я урод.

Зеленое свечение появилось пару лет назад, и он в конце концов свыкся с ним. Во многих отношениях оно оказалось даже полезным. Искать пищу без помощи фонарика — дело трудное, почти безнадежное. Селигман не испытывал с этим ни малейших затруднений.

Разрушенные бомбами продуктовые лавки, разбитые витрины с готовностью открывали свое содержимое его зеленому сиянию.

Оно даже помогло ему найти корабль!

После того, как он пересек континент в поисках хотя бы одного выжившего и вернулся, так никого и не найдя, Селигман шатался по пригородам Ньюарка. В дни, последовавшие за последними бомбежками, ночь, казалось, наступала раньше. Словно какой-то бог огорчался при виде того, во что превратился мир, и торопился скрыть его из вида.

Ньюарк бомбежки почти сравняли с землей, хотя груда обломков, некогда бывшая Нью-Йорком, все еще возвышалась на горизонте.

Освещая сам себе дорогу, он пробирался по разлинованной в клетку швами бетонных плит поверхности того, что было раньше космопортом. Он забрался сюда в надежде найти уцелевший вертолет или транспортер, и хорошо бы — да, это было бы чудесно — с полным баком горючки. Однако чуда не случилось, и он уже собирался вернуться к шоссе, ведущему в Нью-Йорк, когда где-то в стороне нечто тускло блеснуло. Всего на мгновение, но он успел это заметить. Приглядевшись, Селигман увидел некую коническую форму, чуть темнее окружающей ее тьмы. Разумеется, это был космический корабль.

Селигман пошел к нему из чистого любопытства. Как удалось одному-единственному кораблю избежать катастрофы? И что, если ему посчастливится найти там детали, из которых можно построить вертолет или наземную машину?

Даже изрытая воронками поверхность стартовой площадки не убавила его энтузиазма. Взгляд его ни на миг не отрывался от корабля, а в голове начали роиться мысли, которые казались фантастическими даже ему.

Корабль принадлежал к одной из последних моделей: крейсер серии «Смит» с модулем боевого управления на острие конической носовой части и зловещими пятнами термозащитного покрытия, за которыми на своих направляющих виднелись орудийные установки.

Корабль явно ремонтировали, когда случилось нападение: во многих местах панели наружной обшивки отсутствовали, и под ними виднелись детали металлического каркаса. Но, как бы невероятно это ни выглядело, корабль казался практически целым! Дюзы на корме не растрескались, камеры хранения ядерного топлива не взорвались. Корпус до сих пор сиял словно лист фольги, и это убеждало Селигмана в том, что и систему управления не закоротило, а значит, она не сгорела. По крайней мере, снаружи корабль выглядел совсем новеньким. Редкая находка, настоящее сокровище.

Селигман несколько раз обошел его, испытывая нечто вроде благоговейного страха. Страха перед этим огромным механизмом, который выдержал все, что две воюющие державы смогли бросить друг против друга, и все так же гордо продолжал целиться носом в звезды, для покорения которых его создали.

Два прошедших с того памятного момента года не убавили впечатления, которое произвел корабль в тот первый вечер. Осторожно пробираясь сквозь обломки, он вспомнил, как увидел отблеск своего свечения на бериллиевой обшивке крейсера.

Он смотрел поверх останков того, что некогда было пригородами Ньюарка, а вдали, освещенный тусклой как оружейная сталь луной, виднелся все тот же корабль. Два года интенсивного чтения сохранившейся литературы, два года копания в обломках застигнутых бомбежкой на земле кораблей показали ему фантастическую невозможность всего этого. Остальные корабли — все до единого — превратились в не подлежащие восстановлению обломки. Отдельные детали разлетелись на полмили, пробив на лету пластиковые стены. Лишь этот забытый крейсер возвышался над останками своих собратьев.

Прошло несколько месяцев с того вечера, когда он обнаружил корабль, прежде чем его посетила эта мысль.

Она могла бы прийти к нему и раньше, но не пришла. Она пришла…

Он сбавил шаг и в очередной раз попытался воспроизвести эту сцену во всех подробностях. Да, это случилось, когда он зашел в штурманскую рубку крейсера. Увидев судно в первый раз, он думал только о том, найдет ли в нем детали для строительства вертолета, но огромные узлы корабля никоим образом не годились для строительства маленького аппарата. Поэтому он ушел с корабля. И зачем все это, если даже взять с него нечего?

Следующие несколько недель, вспоминал он, выдались на редкость неприятными. К привычному уже чувству одиночества в принадлежащем теперь лишь ему одному мире добавилась мысль, лежавшая почти на поверхности, — мысль, которую он никак не мог ухватить.

Позже он обнаружил, что его необъяснимо влечет обратно к кораблю. Поднявшись по импровизированной стремянке на ходовой мостик, он огляделся по сторонам, как делал это прежде. Все то же. Толстый слой пыли, большой прямоугольный иллюминатор потемнел от грязи и дождей, на подлокотнике кресла обложкой кверху лежит какая-то инструкция.

Только теперь он заметил дверь в штурманскую рубку. В прошлый раз его поиски были небрежны, ему не терпелось спуститься в машинное отделение, вот он и проглядел эту дверь.

Дверь оказалась приоткрыта; он толкнул ее, и она бесшумно отворилась.

Над клавиатурой перфоратора склонился человек; его иссохший указательный палец все еще касался клавиши табулятора. Как он умер? Этого Селигман не знал. От болевого шока? Может, задохнулся? Нет, вряд ли: на лице незнакомца не было ни малейшего следа от вероятных судорог или посинения.

Селигман нагнулся к бумажке, текст которой человек шифровал для вычислительной машины. На ней значился пункт назначения:

USSS7725, СТАРТ 0500 7/22 КОСМОПОРТ НЬЮАРК, ЗЕМЛЯ, ПРИБЫТИЕ 0930 11/5 ПРОКСИМА II.

Вот уж не повезло штурману: назначенное время вылета оказалось отложено! На бесконечность.

Выходя из рубки, Селигман еще раз глянул на лицо мертвого штурмана. Оно казалось совершенно безмятежным. Почему-то это не давало Селигману покоя. Почему же он не тревожился? Его что, ничуть не волновал полет в глубоком космосе? Помнится, когда первый звездолет ушел в черную бездну, это казалось потрясающим достижением человечества. Может, позже, когда это стало привычным делом, люди усвоили скучающий тон?

Что ж, теперь от Селигмана зависело, напомнит ли он им, что это все еще замечательно.

Тогда он ушел с корабля, но с тех пор много раз возвращался — как, например, сегодня. Он брел, светясь, по мертвой земле к стартовому полю, где ждал его корабль. Теперь он знал, зачем тогда, два года назад, он вернулся. Теперь это казалось совершенно ясным и даже в некотором роде неизбежным.

Если бы он только не был таким… Таким…

Он с трудом мог подобрать слова, чтобы описать самого себя. Если бы только он не изменился…

Что, в общем-то, не вполне соответствовало истине. На Земле не осталось никого, кого он мог бы считать «нормальным» по сравнению с собой. На ней не осталось не только людей, но и любой жизни вообще. Тишину на планете теперь нарушал только ветер, деликатно протискивавшийся между медленно ветшавшими скелетами мертвого прошлого.

Стоило лишь произнести вслух слово «урод», как его захлестнула волна жалости к себе, волна безнадежности и ненависти.

— Это они виноваты! — кричал он грудам битого кирпича, между которыми пробирался.

На внутреннем экране перед его глазами мелькали, сменяя друг друга, мысли. Он шагал, почти не замечая дороги, ведь он проходил здесь сотни раз.

Люди дотянулись до звезд — но ценой отказа от дома, от родины их предков.

Те, кто жаждал вечности больше, чем маленькой, одинокой планеты, ушли за край, в бездну, из которой нет возврата. На дорогу Туда уходили десятилетия, а путешествие Оттуда вообще исключалось. На них наложило свою печать Время: уходите, если вам надо, но не оглядывайтесь. Мы здесь не будем вас ждать.

И вот они ушли, оставив Землю эгоцентричным варварам-мачо, подавляющему большинству недостойного человечества. Они оставили за собой ядовитую вуаль Венеры, безводные пустыни Марса, ледяные просторы Плутона, выжженную Солнцем кору Меркурия. В Солнечной системе не осталось больше землян. За исключением, конечно, населения самой Земли. Которое слишком увлеклось швырянием всяких смертоносных штуковин друг в друга, чтобы думать о звездах.

Люди, не знавшие иных решений, остались здесь и сражались. Это были те, кто породил аттил, чингиз-ханов, гитлеров. Те, кто нажимал на кнопки и запускал ракеты, гонявшиеся по небу друг за другом, падавшие подбитыми птицами на землю, взрываясь, выжигая, перелопачивая поверхность планеты. Но были и маленькие люди, которые не смогли сопротивляться этому, не смогли избежать участия в этом, равно как не смогли смотреть в ночное небо.

Вот такие люди и уничтожили Землю.

И не осталось никого. Ни одного человека. Только Селигман. А он светился.

— Это все они виноваты! — снова крикнул он. Звук его голоса утонул в ночной тишине.

Память вернула его ко дням, предшествующим концу того, что, несомненно, стало Последней Войной, потому что не осталось никого, чтобы сражаться. Она вернула его в стерильно-белые палаты, забитые научной аппаратурой, капельницами, кудахчущими учеными, хлопотавшими вокруг него и его группы.

Они должны были стать последней надеждой. Новая порода неуязвимых солдат, способных выжить в пекле атомного взрыва, без заметных последствий для организма переносить радиацию, идти в атаку там, где не справились бы обычные люди.

Селигман пробирался сквозь развалины, и его аура бросала блики на искореженный металл и пластик бывшей стоянки жилых трейлеров. Он задержался на долгую секунду, вглядываясь в оплавленные останки изгороди, с которой свешивался на единственном проржавевшем болте плакат:

КОСМОПОРТ НЬЮПОРТА. ВХОД СТРОГО ПО ПРОПУСКАМ!

Его босые ноги шлепали по рваному металлу, острые зазубрины которого хищно целились в его плоть, но прорвать кожу не могли. Еще одно достижение стерильно-белых палат и разноцветных жидкостей, впрыснутых в его тело.

Двадцать три молодых человека, двадцать три добровольца, здоровых, насколько это было возможно в военное время. Их привезли в секретную лабораторию в Солт-Лейк-Сити. В огромное, зловещее здание без окон и с одной-единственной дверью, которую охраняли день и ночь. Да уж, безопасность тут была на высоком уровне. Никто не знал, что за изыскания проводятся за толстенными бетонными стенами. Никто, даже те, над чьими телами проводились эксперименты.

Вот благодаря этим экспериментам Селигман и находился сейчас здесь, в полном одиночестве. Благодаря близоруким человечкам, говорившим с забавным иностранным акцентом, которые брали пробы кожи с его ягодиц и плеч, благодаря пытливым бактериологам и пронырливым эндокринологам, эпидемиологам и гематологам — благодаря им всем он остался жив там, где больше не выжил никто.

Селигман провел рукой по лбу. Почему он остался жив? Было ли в его теле что-то особенное, что помогло пережить последствия атомных бомбардировок? Или он обязан этим какой-то особой комбинации проделанных над ним экспериментов — над ним и только над ним, потому что никто из остальных двадцати двух мужчин не выжил. Или это результат радиации? Увы… Возможно, изучай он медицину, смог бы подобраться поближе к ответу на эти вопросы. Но обычному пехотинцу они были определенно не по зубам.

Имело значение лишь то, что, когда он очнулся, наполовину заваленный обломками секретной лаборатории в Солт-Лейк-Сити, он был жив и мог видеть. Он мог видеть и смотрел до тех пор, пока слезы не затуманили вид его собственного, болезненно-зеленого свечения.

Он жил. Пожалуй, это лучшее, что можно было бы сказать обо всем этом. Он жил, не более того. В минуты вроде этой, когда его мерцающее свечение бросало блики на обращенные в пепел останки его прошлого, всех, кого он знал и кем дорожил, он начинал сомневаться в том, что ему повезло больше, чем другим.

Безумие ему не грозило. Потрясение, которое он испытал, осознав, что окончательно и бесповоротно остался один, что никогда больше не услышит ничьего голоса, не ощутит ничьего прикосновения, пересилило другое, в чем-то менее болезненное потрясение от его трансформации.

Он жил — и по грубоватым солдафонским меркам Селигмана он стал тем самым, о ком рассказывали анекдоты: Последним Человеком На Земле. Только теперь это был совсем не анекдот.

Да и месяцы после того, как на планете осела последняя пелена поднятой взрывами пыли, никак не походили на шутку. Все это время ему пришлось скитаться по стране в поисках той немногой пищи, что не тронула радиация (хотя он так и не смог определить, почему ему стоит опасаться радиации — скорее, только по привычке) и бактерии. Он прошел весь континент из конца в конец в поисках хотя бы одного человека, чтобы не мучиться от одиночества.

Но, конечно же, никого не нашел.

В Филадельфии, протискиваясь в магазин сквозь разбитую витрину, он обнаружил еще одно произошедшее в нем изменение.

Острый осколок стекла вспорол рубаху, но кожа осталась неповрежденной. Несколько секунд на коже еще белел след царапины, а потом исчез и он. Селигман поэкспериментировал над собой — сначала осторожно, потом отбросив всякие опасения — и обнаружил, что радиация, или эксперименты в лаборатории, или и то, и другое, вместе взятое, а, может, что-то совсем другое совершили с его телом настоящее чудо. О мелких травмах он мог забыть совсем, воздействие огня, если, конечно, это был не армейский огнемет, тоже его не беспокоило. Острые кромки предметов причиняли его коже не больше вреда, чем закаленной стали. Работа не оставляла на его руках ни намека на мозоли. В некотором смысле он мог считать себя неуязвимым.

Суперчеловек, которого создали слишком поздно. Слишком поздно, чтобы этому порадовались близорукие мясники, колдовавшие над его телом. Впрочем, доведись им каким-то образом выжить, они вряд ли сумели бы понять, что с ним произошло. Слишком все это походило на результат цепочки случайных совпадений.

Однако, легче ему от этого не было. Одиночество оказалось жуткой штукой: всепоглощающей — сильнее ненависти, требовательной — сильнее материнской любви, движущей — сильнее амбиций. Возможно, оно даже могло бы отправить человека к звездам. Селигман подытожил все это нехитрой фразой: «Хуже, чем сейчас, все равно не будет — так что, черт подери, почему бы и нет?»

Впрочем, это ничего не меняло. Ну, почти ничего. Вне зависимости от побудительной причины он знал, что, когда его поиски завершатся, он непременно улетит к ним, где бы они ни находились. Он должен им рассказать! Посланник смерти летит к своим сородичам, покинувшим Землю. Вряд ли они сильно расстроятся, но все равно он должен им рассказать.

Должен найти их и рассказать.

— Ваши отцы умерли, — скажет он. — Вашего дома больше нет. Они поставили последнюю пядь земли на кон в самой опасной из игр и проиграли. Все мертво.

Он угрюмо улыбнулся при мысли о том, что ему не нужно нести им свет. Они заметят меня издалека, по моему собственному свечению. Свети, светлячок, свети…

Селигман пробрался сквозь бетонные обломки и сплетение ржавой арматуры того, что некогда было легким ажурным сооружением из стекла, металла и железобетона. Даже зная, что он здесь один, Селигман чуть помешкал и оглянулся через плечо, ощутив на себе чей-то взгляд. Это ощущение посетило его далеко не в первый раз, и он даже знал, что это такое. Это была Смерть, прочно утвердившаяся на опустошенной ею земле, и тень ее накрывала весь этот скорбный мир. Единственный свет исходил теперь от одинокого человечка, который брел к ракете, что перевернутой сосулькой маячила в центре стартового поля.

Пальцы его начинали шевелиться при мысли о занявшей два года работе над этой колонной из бериллия. Бесчисленные походы на свалки ракетного хлама, окружавшие космопорт, демонтаж нужных деталей с других кораблей, поиски других деталей в разбомбленных складах, постоянное подстегивание себя — работай, работай — даже когда усталое тело требовало отдыха. Зато теперь ракета готова к полету.

Селигман не мог похвастать ни научным складом ума, ни познаниями в механике. Однако одержимость, справочники по ракетным двигателям, да еще чудо, сохранившее корабль почти неповрежденным, дали ему возможность покинуть этот мертвый мир.

По скобам на поверхности корпуса он поднялся к открытому люку-ревизии. Путь он находил легко, безо всякого фонаря. Пальцы его в последний раз пробежали по жгутам проводки, проверяя и перепроверяя то, что, как он знал и без всяких проверок, было исправно и защищено от помех — насколько может быть защищено от помех детище новичка-непрофессионала. Что ж, если он погибнет, виноваты только его кривые руки.

Теперь, когда ему осталось проверить готовность систем из ходовой рубки, да еще загрузить провизию на время полета, он вдруг обнаружил, что боится улететь сильнее, чем оставаться здесь в одиночестве до самой смерти, а когда это случится, он со своими новыми возможностями не имел ни малейшего представления.

Как они примут создание, столь перестроенное, как он: наполовину живой фонарь, наполовину лабораторное напоминание о мире, из которого они прилетели и от которого бежали в космос? Что они почувствуют: страх, недоверие, брезгливость?

«Уж не увиливаю ли я?» — Эта мысль, внезапно возникнув в мозгу, заставила его пару раз ошибиться при проверке.

Не оттягивает ли он дату старта сознательно? Используя для этого проверки, перепроверки и любые другие поводы, лишь бы отсрочить момент невозврата? От этих мыслей у него заболела голова.

А потом он одернул себя, сказав, что проверки совершенно необходимы: это утверждает любой из справочников, валявшихся на полу моторного отделения.

Руки его чуть дрожали, и все же порыв, подгонявший его на протяжении последних двух лет, заставил его довести все проверки до конца. Когда рассвет забрезжил над рваным силуэтом того, что некогда было Нью-Йорком, Селигман закончил все работы.

И не прерываясь, понимая, что должен спешить — не наперегонки со временем, но прочь от раздиравших его сомнений, от прорвавшихся, наконец, на поверхность страхов — он спустился по скобам вниз и принялся загружать провизию. Он аккуратно сложил ее рядом с лифтом, который смог-таки починить; приводился тот в движение, правда, ручным воротом. Штабели ящиков с концентратами и баллоны жидкостей, найденные с таким трудом, производили изрядное впечатление.

— Главная проблема — еда, — сказал он себе. — Если я пройду точку невозврата, а еда закончится, шансы мои будут равны нулю. Ясное дело, я еще не готов лететь. Я ведь и так подсознательно знал это. Даже не обладая точной информацией, мой мозг все вычислил! Я еще не могу лететь. Нужно подождать, пока я не найду еще пару-тройку складов с сохранившимися припасами.

Он прикинул время, необходимое на такие поиски, и сообразил, что на это уйдет несколько месяцев, возможно даже целый год! Да при условии, что подходящие склады обнаружатся не слишком далеко от космопорта.

И вообще, искать еду в городе после того, как он стащил все доступные припасы к ракете, стало заметно труднее. Более того, он вдруг сообразил, что не ел со вчерашнего дня.

Вчерашнего?

Он так погрузился в последние приготовления, что совершенно забыл о еде. Что ж, такое с ним случалось и раньше, даже до взрыва. Не без усилия он попробовал вспомнить, когда же ел в последний раз. И вспомнил. А вспомнив, послал к черту все отсрочки, в необходимости которых так старался себя убедить. Он не ел три недели!

Разумеется Селигман знал это. Но это знание спряталось так глубоко, что он позволил себе его игнорировать. Он пытался отрицать очевидное, потому что с устранением этой, как будто бы неразрешимой проблемы, помешать старту мог только его собственный страх.

Зато теперь этот факт открылся ему во всей своей наготе. Операции, медикаменты и радиация не только сделали его устойчивым к внешним раздражителям — ему больше не нужно питаться! Осознание этого на миг ошеломило его — в первую очередь тем, как же он раньше-то не догадался.

Ему приходилось слышать об анаэробной дрожжевой бактерии, способной получать энергию из других источников, минуя обычный процесс окисления органики. Сопоставление невозможного с чем-то более-менее знакомым помогло ему принять это. Как знать, может ему удается поглощать энергию напрямую? По крайней мере, он не испытывал ни малейшего голода — даже после трех недель изнурительной физической работы без… без… без внешней подпитки. Он ухмыльнулся этому определению.

Возможно, ему все же стоило захватить определенный запас протеинов для восстановления тканей тела. Однако без всех этих штабелей ящиков, громоздившихся вокруг корабля, он легко мог обойтись.

Теперь, когда откладывать вылет его не заставляло ничего, кроме страха самого путешествия, ничто не мешало стартовать прямо сейчас, и Селигмана вновь охватило прежнее возбуждение.

Ему просто не терпелось оторвать корабль от земли.

Когда Селигман закончил погрузку, сгущались сумерки. На этот раз он не тянул с отлетом. Просто погрузка действительно заняла целый день. Зато теперь он готов. Здесь, на Земле, его больше ничего не удерживало.

Он в последний раз огляделся по сторонам. Это стоило сделать. Селигман не отличался особой сентиментальностью, но все же бросил последний — для галочки — взгляд, на тот случай, если его спросят: «Ну, и на что же она там теперь похожа?» Не без сожаления — небольшого, но все же — подумал Селигман о том, что за те два года, на протяжении которых он готовился покинуть этот стерильный мир, он так и не удосужился по-настоящему посмотреть на него. Жить в груде обломков он привык уже давно, так что довольно скоро вообще перестал обращать внимание на окружающий его мир.

По скобам он поднялся к люку, ступил на борт и старательно задраил люк за собой. Потом опустился в кресло пилота и подвинул панель управления на гибких шарнирах так, чтобы она находилась на уровне его лица.

Он щелкнул замком пристяжных ремней и сидел теперь в корабле, которому даже не удосужился придумать названия, нащупывая пальцами кнопку зажигания на подлокотнике, освещая своим зеленоватым ореолом полутемную рубку.

Вот какую последнюю картину унесет он с собой к небесам: горькую эпитафию погибшей зазря цивилизации. Он не подавал никаких предупредительных сигналов — за отсутствием тех, кого следовало бы предупредить. Все погибли, не оставив на поверхности Земли даже призраков. Ни травинки, ни мотылька ни в пыльном небе, ни — насколько он мог судить — даже на дне Марианской впадины. Только тишина. Кладбищенская тишина.

Он нажал на кнопку.

Корабль, содрогаясь, начал подъем. Это нисколько не напоминало то величественное ощущение, которое запомнилось ему по стартам других кораблей. Корабль шипел и кашлял, понемногу набирая скорость на явно разлаженных двигателях. Рубку отчаянно трясло, и Селигман понимал, что это какая-то необнаруженная им неисправность передается вибрацией через палубу и кресло в его тело.

И пламя из дюз не походило на то, что он наблюдал при других стартах: не такое яркое и ровное. И все же корабль продолжал ускоряться и набирать высоту. По мере того, как ракета поднималась все выше в пыльное небо, раскаленная наружная обшивка начала светиться.

Ускорение вдавливало Селигмана в кресло, но не с такой силой, как он ожидал. Это доставляло скорее неудобство, но не боль. Потом он вспомнил, что не во всем похож на тех, кто летал до него.

Корабль продолжал рваться прочь из земной атмосферы. Корпус окрасился оранжевым, сменил цвет на вишневый, потом раскалился почти добела: системы охлаждения под обшивкой работали на полную мощность, сдерживая бушующий жар.

Но с каждой секундой подъема Селигман все сильнее ощущал, что что-то идет не так. Что-то назревало, и это ему не нравилось, совсем не нравилось.

Он понял в чем дело, только когда переборки справа от него начали прогибаться, и с них начали слетать панели облицовки. Ведь готовила корабль к полету не бригада квалифицированных техников, вооруженных самыми совершенными инструментами — это делал на свой страх и риск одиночка с чисто книжными познаниями, да и то разрозненными. Что ж, теперь допущенные им ошибки его же и убьют.

Корабль вырвался из атмосферы, и Селигман в ужасе смотрел на то, как срываются и улетают в черную бездну листы наружной обшивки. Он попытался вскрикнуть, но и воздуха в его легких для этого не осталось.

А потом он потерял сознание.

Когда корабль проходил мимо Луны, Селигман продолжал сидеть, пристегнутый ремнями к противоперегрузочному креслу, в рубке, в которую через зияющие отверстия заглядывал открытый космос.

Резко стихли стартовые двигатели. И словно по сигналу веки Селигмана дрогнули, затрепетали и разомкнулись.

Он окинул взглядом рубку, наполненную космическим вакуумом, и его проснувшийся мозг открыл ему еще одну последнюю истину. Он вконец утратил все то, что было в нем человеческого. Ему больше не нужен воздух.

Горло сдавливало спазмом, в желудке царила неприятная пустота, а кровь, которой полагалось бы закипеть в венах, бешено пульсировала в висках. Он лишился последнего родства с теми, кто жил теперь где-то далеко, у самых звезд. И если раньше он считал себя просто уродом, кем он стал теперь? Чудовищем?

Теперь он — не просто посланник. Он стал светящимся символом конца земного человечества, символом всего зла, которое сотворило оно на своей планете. Беглецы в другие миры не примут его, не будут слагать о нем легенды. Но и отказаться от него они не смогут. Он ведь посланник из могилы — к таким поневоле прислушаешься.

Они увидят его еще на подлете — сидящего в лишенной воздуха рубке. Жить с ним они не смогут, но слушать его будут, и поверят. Что ж, это какая-никакая, но цель. Хоть какой-то смысл продолжать что? Жить.

Селигман развалился в противоперегрузочном кресле, в рубке, освещенной только зловещим зеленоватым свечением, которое сделалось теперь такой важной его частью. Он сидел в ней один — человек, обреченный на вечное одиночество. И постепенно на губах его заиграла угрюмая улыбка.

Если человечество с самого своего рождения жаждало путей общения, то он, несомненно, сделался самым совершенным его творением: он сам — послание. Увидеть — значит, поверить, а поверить — значит, понять. Правда, не всегда происходит так, но все же.

Заложенная в него горькая цель сделалась, наконец, кристально ясна. Два последних года он надрывался ради того, чтобы сбежать от смерти и одиночества на разрушенной Земле. Оказывается, невозможно и это. Одного Селигмана более чем достаточно.

Одного? До сих пор он и близко не представлял себе, что означает это слово! Теперь его работой станет предпринимать любые усилия для того, чтобы он остался такой один. Навсегда один — среди людей. Послание, написанное светящимися буквами.

До скончания времен.

Аварийная капсула

Терренс осторожно прижал правую руку — ту, которую робот не видел — к боку. Пронзительная боль в трех сломанных ребрах заставила его на мгновение округлить глаза, но почти сразу же он взял себя в руки и продолжал наблюдать за машиной сквозь узкие щелочки прикрытых век.

«Стоит мне моргнуть — и я покойник», — думал Терренс.

Мурлыканье механизмов аварийной капсулы напомнило ему о том положении, в котором он оказался. Взгляд Терренса то и дело возвращался к аптечке, висевшей на стене рядом с зарядной нишей робота.

«Вот ведь засада. С таким же успехом аптечка могла висеть за много миль отсюда. Хоть на самой базе на Антаресе», — подумал он, подавив смешок. Он в очередной раз спохватился лишь в самый последний момент. Спокойствие! Трое суток — это, конечно, кошмар, но любой срыв только приблизит конец, а это никак не входило в его планы. Однако и продолжаться так дальше тоже не могло.

Он пошевелил пальцами правой руки. Это было единственное доступное ему сейчас движение. Он отчаянно материл про себя техника, выпустившего робота с конвейера. И политика, допустившего использование в аварийных капсулах некачественных роботов, лишь бы заполучить выгодный правительственный контракт. И ремонтника, не проверившего эту железяку как следует. И всех идиотов, вместе взятых, — чтоб им до конца жизни икалось!

Они это заслужили.

Он умирал.

Смерть подобралась к нему еще до того, как он забрался в аварийную капсулу. Терренс начал умирать, стоило ему вступить в бой.

Он позволил глазам закрыться, позволил шуму механизмов капсулы стихнуть. Медленно-медленно, но журчание охлаждающей жидкости в трубопроводах под наружной обшивкой, чириканье процессоров, переваривающих информацию со всех концов галактики, поскрипывание антенны, вращающейся на своем узле в верхней части спасательного пузыря — все это в конце концов стихло. Он решил по возможности чаще отключаться на протяжении этих трех суток от реальности. Собственно, ему оставалось либо это, либо не сводить глаз со стерегущего его робота, — и тогда, рано или поздно, ему пришлось бы пошевелиться. А движение означало смерть. Все проще простого.

Он отключил слух от мурлыканья систем; он слушал голоса в самом себе.

— Боже праведный! Да их тут миллион, не меньше!

Этот голос в наушниках принадлежал командиру эскадрильи Резнику.

— В каком порядке они атакуют? — послышался другой голос. Терренс осторожно покосился на экран радара, сплошь усеянный мерцающими точками кайбенских кораблей.

— У этих похожих на поганки судов? Да хрен разберешь! — отозвался Резник. — Только помните, вся передняя, похожая на шляпку, часть сплошь утыкана орудиями, и дальность стрельбы у них чертовски большая. Ладно, ребята, держи ухо востро — и задайте им перцу!

И их флотилия устремилась на армаду кайбенцев.

В голове его все еще звучал шум боя в черноте космоса. Ясное дело, все это ему мерещилось: в бездонно-черной могиле не бывает звуков. И все же он явственно слышал шипение своего бластера, посылавшего разряд за разрядом в борт флагмана кайбенского флота.

Его истребитель шел почти на острие атакующего клина земных кораблей, врезавшегося в боевое построение вражеских кораблей. Вот тут-то все и случилось.

Только что он направлялся в самое пекло сражения, раскавив своими разрядами докрасна левый борт кайбенского линкора, а уже в следующую секунду вывалился из строя, сбавлявшего ход для боевого разворота — и оказался на встречном курсе — лоб в лоб с похожим на поганку кайбенским крейсером.

Первый разряд вражеских пушек снес его орудийные установки, расположенную в носовой части систему ориентации, и прочертил на зеркальной поверхности борта глубокую, закопченную борозду от носа до кормы. От второго разряда он сумел увернуться.

Он связался с командиром эскадрильи. Инструкции были краткими: по возможности возвращаться своим ходом на базу; если возможности не представится, спасатели будут ждать его сигнала из спасательной капсулы на том планетоиде, который он выберет для аварийной посадки.

Что он и сделал. На карте эта каменная глыба значилась как 1–333, 2-А, M&S, 3–804.39#, и смысла в этой белиберде было немного: маленький значок # означал, что где-то на поверхности планетоида с этими координатами находится аварийная капсула.

Его нежелание выходить из боя, да еще разыскивать планетоид с аварийной капсулой уступало только страху остаться без горючего прежде, чем он успеет сориентироваться. Или улететь, лишившись хода, в бездонный космос, чтобы когда-нибудь превратиться в искусственный спутник какого-нибудь безымянного солнца.

Корабль, практически лишенный тормозной тяги, шмякнулся на поверхность блинчиком, дважды подпрыгнул, с десяток раз перевернулся, разбрасывая по поверхности обломки кормовой секции, но в конце концов остановился всего в паре миль от капсулы, угнездившейся в скальных утесах.

Терренс большими скачками — сила притяжения на планетоиде почти не ощущалась — одолел две оставшихся до убежища мили. Ему хотелось одного: послать аварийный сигнал, чтобы его могли запеленговать возвращавшиеся из боя корабли.

Он ввалился в шлюзовую камеру, нащупал сквозь толстую ткань перчатки своего скафандра выключатель и, дождавшись пока камеру со свистом заполнит воздух, с наслаждением снял шлем.

Потом стянул перчатки, отворил внутренний люк и вошел в капсулу.

«Господь да благословит тебя, славная маленькая капсула», — подумал Терренс, отшвыривая в сторону шлем и перчатки.

Он огляделся по сторонам, заметил мерцание шкалы блока связи, принимающего внешние сообщения, сортировавшего их и пересылавшего дальше. Он увидел аптечку на стене, холодильник, который наверняка полон под завязку, если только предыдущий обитатель не отчалил до прибытия автоматического грузовика с припасами. Он увидел многоцелевого робота, неподвижно застывшего в зарядной нише. И настенные часы с разбитым табло. Он запечатлел все это одним взглядом.

«Господь да благословит также тех джентльменов, которым пришло в голову разбросать по космосу такие крошечные убежища», — устало подумал он и двинулся через помещение к блоку связи.

Именно в это мгновение робот, поддерживавший капсулу в рабочем состоянии и разгружавший грузовики, с лязгом выкатился из своей ниши и с размаху ударил Терренса в бок своей стальной лапищей. Удар швырнул его через всю комнату.

Терренс влетел в стальную переборку, больно ударившись о нее спиной, боком, руками и ногами. Этот удар стоил ему трех сломанных ребер. С минуту он лежал не в состоянии пошевелиться. Он даже вздохнуть не мог от боли, и это, похоже, спасло ему жизнь. Боль обездвижила его, и за это время робот, негромко лязгая стальными шестернями, убрался обратно в нишу.

Он сделал попытку сесть, и робот отозвался на это зловещим гудением и начал выезжать из ниши. Терренс застыл. Робот вполз обратно.

Две последовавшие за тем попытки убедили Терренса, что положение его аховое.

Где-то в электронном мозгу робота что-то замкнуло, то ли стерев, то ли повредив его рабочие программы, так что теперь те приказывали ему атаковать все, что движется.

Он ведь видел часы!

«Мог бы и догадаться при виде разбитого табло», — запоздало подумал он.

Ну разумеется! Цифры двигались, сменяя друг друга, и робот разбил часы своей клешней. Терренс двигался, робот ударил его.

И вновь нанесет удар, стоит ему пошевелиться.

Если не считать чуть заметного движения глаз под веками, он не шевелился три дня.

Он подумал, не подползти ли ему к шлюзовой камере, застывая, когда робот выдвигался, дожидаясь, пока тот вернется обратно, и подползая еще на пару дюймов к люку. Однако от этой идеи пришлось отказаться после первого же движения. Слишком болели сломанные ребра. Просто жуть как болели. Он застыл в неудобном, скособоченном положении и останется в нем, пока эта патовая ситуация не разрешится так или иначе.

Сознание вдруг толчком вернулось к нему. Воспоминания последних трех дней резко вернули Терренса к реальности.

От панели связи его отделяло каких-то двенадцать футов. Двенадцать футов — и аварийный маяк, способный привести к нему спасателей. Прежде чем он умрет от ран, прежде чем он сдохнет от голода, прежде чем его добьет этот чертов робот. С таким же успехом это могло быть двенадцать световых лет — все равно не добраться.

Что, черт подери, случилось с этой железякой? Чего-чего, а времени на размышления у него хватало. Робот мог засечь движение, но думать ему не запрещал. Вряд ли это могло ему помочь, но хоть что-то…

Все оборудование капсулы поставлялось компаниями на контракте у правительства. Где-то кто-то припаял провод со слишком тонкой жилой или использовал грязный припой, или вообще сунул в робота дешевый блок, не рассчитанный на такие нагрузки. Где-то кто-то протестировал робота спустя рукава. Где-то кто-то совершил убийство.

Он снова открыл глаза. Точнее, чуть приоткрыл. Ровно настолько, чтобы робот не заметил движения век. Это было бы катастрофой.

Он посмотрел на машину.

Строго говоря, это был вовсе не робот. Это была дистанционно управляемая стальная штуковина, совершенно незаменимая для того, чтобы стелить кровати, складировать стальные панели, наблюдать за культурами в чашках Петри, разгружать звездолеты и пылесосить ковры. Корпус робота, отдаленно напоминавший человеческую фигуру, только без головы, на деле представлял собой придаток к расположенному где-то блоку управления.

Настоящий мозг, сложный набор печатных схем, находился за обшивкой стены. Слишком опасно вставлять хрупкую электронику в механизм, предназначенный для грубых работ. Мало ли чего: вдруг робот провалится в загрузочную шахту, или в него угодит метеорит, или придавит поврежденным звездолетом… Поэтому из всех хрупких устройств у робота остались лишь датчики, позволяющие «видеть» и «слышать» и передававшие это расположенному за стеной мозгу.

Вот только в мозгу что-то закоротило, и он сошел с ума. Не так, как сходит с ума человек: способов сойти с ума у машины несть числа. Сошел с ума ровно настолько, чтобы убить Терренса.

Даже если в робота кинуть чем-нибудь, это его не остановит. Даже если при этом у робота что-нибудь разобьется. Мозг ведь останется невредим, и его придаток продолжит действовать. Нет, безнадежно.

Он смотрел на массивные, суставчатые руки робота. Ему казалось, на стальных пальцах одной руки видны следы крови. Он понимал, что это, скорее всего, игра его воображения, но и отделаться от этой мысли не мог. Он пошевелил пальцами скрытой от глаз робота руки.

Три дня голодания заметно ослабили его. Голова, в которой царила необычайная легкость, шла кругом. Он лежал в собственных нечистотах, но давно уже не обращал внимания на такую мелочь. Бок сводило болью, пронзавшей его с каждым вздохом.

Хорошо еще, что он не успел снять скафандр, иначе движения его груди при дыхании давно бы уже привлекли к себе внимание робота. Нет, выход был только один — смерть. Он почти бредил.

Несколько раз на протяжении последнего дня — насколько он мог отличать день от ночи без помощи часов или солнечного света — он слышал за стенами капсулы рев садящихся кораблей. Потом до него дошло, что в вакууме космоса звуки не распространяются. Потом он решил, что эти звуки доходят до него через блок связи. Потом сообразил, что такое тоже невозможно. Потом пришел в себя и понял, что все, что с ним случилось, должно быть, галлюцинация.

Потом он очнулся и понял, что все это происходит на самом деле. Он попал в западню, и выхода не было. Что его не ждет ничего кроме смерти. Что он умрет.

Терренс не был трусом, и героем тоже не был. Он был одним из тех, кто сражается, потому что надо же кому-то сражаться. Из тех, кто позволил, чтобы его оторвали от жены и дома и послали в бездну, называемую космосом, защищать то, что, как ему сказали, надо защищать. Но случаются мгновения вроде этого, когда люди вроде Терренса начинают думать своей головой: «Почему я здесь? Почему вот так? Что такого я сделал, чтобы окончить жизнь в вонючем скафандре на всеми позабытом куске камня — не в лучах славы, как принято писать в газетах там, дома, а от голода или кровотечения наедине с безумным роботом? Почему я? Почему один?»

Он знал, что ответов не будет. Он и не ожидал ответов. Поэтому не испытывал разочарования.

Проснувшись, он инстинктивно взглянул на часы. Разбитое табло смотрело на него в упор, и глаза его широко открылись от страха: он еще не до конца проснулся. Робот зажужжал и заискрил. Он смотрел на робота, не моргая. Жужжание стихло. Глаза начало жечь. Он понимал, что не сможет держать их открытыми слишком долго.

Жжение, начавшись где-то в глубине глаз, быстро распространилось на веки — словно кто-то колол уголки глаз острыми иголками. По щекам потекли слезы.

Глаза закрылись. В ушах стоял рев. Робот не издал ни звука.

Может, он вышел из строя? Может, он не способен больше двигаться? Рискнуть..?

Он попробовал принять более удобную позу. Стоило ему пошевелиться, как робот ринулся из ниши к нему. Он застыл, не закончив движения; сердце словно льдом сковало. Робот в замешательстве остановился в каком-то десятке дюймов от его вытянутой ноги. Машина негромко гудела, причем звук этот исходил от самой машины и откуда-то из-за стены.

Он вдруг навострил слух.

Работай робот как положено, он не издавал бы почти никаких звуков — ни рабочий придаток, ни мозг. Но что-то разладилось, и звук, издаваемый им при попытках думать, был слышен совершенно отчетливо.

Робот откатился назад, не сводя взгляда своих «глаз» с Терренса. Датчики у машины располагались на торсе, отчего она походила на приземистую стальную гаргулью.

Жужжание становилось все громче, время от времени перебиваясь резким треском электрических разрядов. На мгновение Терренса охватил ужас при мысли о коротком замыкании: вот сейчас в капсуле начнется пожар, а служебного робота, чтобы гасить его, нет…

Он взял себя в руки и принялся прислушиваться в попытках найти то место за стеной, где располагался мозг робота.

Ему показалось, что он обнаружил источник жужжания. Да? Он находился за переборкой или рядом с холодильником, или над блоком связи. Два наиболее вероятных места — на расстоянии всего нескольких футов друг от друга, но ему нужно было знать наверняка.

Стальные панели перегородки чуть искажали звук, который к тому же мешался с жужжанием самого робота, и все это мешало определить точное место.

Он сделал глубокий вдох.

Ребра сдвинулись на долю дюйма, и сломанные концы их терлись друг о друга.

Он застонал.

Сам стон стих почти мгновенно, но боль продолжала пульсировать у него в голове, во всем теле. Рот его непроизвольно приоткрылся, и он прикусил язык в попытке сдержаться. Робот выкатился из ниши. Он закрыл рот, с трудом сдержав готовый вырваться крик…

Робот остановился, постоял и попятился обратно в зарядную нишу.

Господи! Боль! Господи, где же ты… БОЛЬНО!

Тело мгновенно покрылось потом. Он стекал в скафандр, пропитывал майку, свитер. К боли в ребрах вдруг добавился чудовищный зуд.

Он пытался ерзать в скафандре — чуть-чуть, чтобы этого не было заметно извне. Зуд не стихал. Чем сильнее он пытался унять его, чем меньше пытался думать о нем, тем хуже он становился. Подмышки, руки на сгибе локтей, бедра, облепленные противоперегрузочным костюмом, показавшимся вдруг невозможно тесным — все они буквально сводили его с ума. Ему совершенно необходимо было почесаться!

Он почти решился сделать это, но вовремя спохватился. Он понимал, что ему не прожить достаточно долго, чтобы испытать облегчение. Он с трудом сдерживал истерический смех.

«Боже праведный, а я еще смеялся над бедолагами, страдающими от зуда седьмого года, над теми, кто начинал ерзать, стоя по стойке «смирно» во время инспекции, над теми, кто мог чесаться с блаженным вздохом. Господи, как же я им завидую!» — эти мысли показались дикими даже ему самому.

Кожу продолжало колоть иголками. Он чуть поерзал: стало хуже. Он сделал еще один глубокий вдох. По ребрам снова провели грубым наждаком. На этот раз, к счастью, он потерял сознание от боли.

— Ну, Терренс, и как вам показались кайбенцы?

Эрни Терренс наморщил лоб и провел пальцем по виску. Потом посмотрел на коммандера и пожал плечами.

— Фантастические создания, разве нет?

— Почему это фантастические? — удивился коммандер Фоули.

— Да потому, что почти не отличаются от нас. Ну, конечно, если не обращать внимание на желтый цвет кожи и пальцы-щупальцы. А во всем остальном они вылитые люди.

Коммандер выудил из серебряного портсигара сигарету и предложил другую лейтенанту. Потом прикурил, прикрыв один глаз от дыма.

— А я больше скажу: мне страшно. Их внутренности… словно кто-то вынул их, смешал с запчастями десятка других рас и запихал обратно. Помяните мои слова: следующие двадцать лет мы будем голову ломать над тем, как устроен их метаболизм.

Терренс хмыкнул, механически катая незажженную сигарету в пальцах.

— Если бы только двадцать.

— А вот это да, — согласился коммандер. — Следующую тысячу лет мы будем пытаться понять, как они думают, почему они воюют, во что нам обойдется мир с ними, и вообще, что ими движет.

«Если они вообще позволят нам дожить до этого», — подумал Терренс.

— Почему мы воюем с Кайбеном? — спросил он вслух. — Нет, правда?

— Потому что кайбенцы хотят убить каждого, в ком распознают человека.

— Чем же мы так им не нравимся?

— А какая разница? Может, тем, что у нас кожа не ярко-желтая, может, потому что у нас пальцы не во все стороны гнутся, может, наши города для них слишком шумные. Да что угодно! Но это ничего не меняет. Тут уж так: или мы, или они.

Терренс кивнул. Это он понимал. И кайбенец тоже. Кайбенец ухмыльнулся, потянул из кобуры свой бластер и выстрелил почти в упор. Вспышка разряда окрасила борт кайбенского корабля в багровый цвет.

Он свернул, чтобы не напороться на разрыв собственных снарядов. В глазах на мгновение потемнело от перегрузки, и он зажмурился.

Когда он открыл глаза, он стоял на самом краю пропасти. Он покачнулся и, стиснув зубы от напряжения, пытался сохранить равновесие. Напрягая все силы, он все же смог сделать глоток воздуха. Пальцы его — нет, не пальцы, щупальца — с металлическим лязгом тянулись к аптечке на переборке.

С зубодробительным лязгом робот бросился на него. Налетевший из ниоткуда сквозняк подхватывал и уносил прочь отлетавшие от него куски металла. Чертова машина занесла свинцовый башмак, целясь ему в лицо.

Ближе, ближе надвигалась подошва, пока не заполнила весь мир, и тогда…

Вспыхнул свет. Яркий, ярче любой звезды, что Терренс успел повидать. Свет клубился, переливался, искрил, соткался в светящийся шар, и шар этот ударил робота в железную грудь. Тот пошатнулся, отступил на шаг…

Робот зашипел, загудел и взорвался, расшвыряв миллион мелких обломков, падавших в бездну, на краю которой снова стоял Терренс, теряя равновесие. Он отчаянно размахивал руками в попытке удержаться, и все равно заваливался вперед…

Он вздрогнул и очнулся.

Его спас обморок. Даже в бреду он, оказывается, продолжал контролировать себя. Он не стонал и не бился в припадке. Он продолжал лежать неподвижно, не издавая ни звука.

Он знал это наверняка, потому что до сих пор был жив.

Вот только непроизвольный рывок в момент, когда он приходил в себя, заставил металлическое чудище выехать из своей ниши. Он окончательно очнулся и сидел неподвижно, привалившись к стене. Робот вернулся на место.

Он едва дышал, не открывая рта. Еще мгновение — и всем мучениям последних трех дней пришел бы конец. Трех дней или больше? Сколько он провалялся без сознания?

Его терзал голод. Бог свидетель, как же терзал его голод! Боль в боку сделалась сильнее: теперь даже малейший вдох причинял ему страдания. Все тело продолжало чесаться. Он сидел в неудобной позе, привалившись плечом к стальной переборке, и каждая ее заклепка, казалось, глубоко впилась в его кожу. Ему хотелось одного: умереть.

Да нет, не хотелось. Исполнить это желание было бы проще простого.

Если бы только он мог вывести из строя мозг робота… Увы, несбыточная мечта. Если бы только он мог повесить Фобос и Деймос вместо брелков себе на часы… Если бы только он мог перепихнуться с накачанной силиконом красоткой из Пинареса… Если бы только он мог соорудить аркан из своей толстой кишки…

Требовалось почти полностью разрушить мозг, чтобы остановить робота прежде, чем тот докатится до Терренса и ударит его еще раз.

И — с учетом отделявшей его от мозга стальной обшивки — шансы сделать это измерялись, пожалуй, отрицательной величиной.

Он прикинул, по какому месту ударит его робот в следующий раз. В любом случае одного удара этой стальной клешни хватит, чтобы убить его наверняка. В нынешнем его состоянии покончить с ним мог даже один глубокий вдох.

Допустим, он успеет добраться до люка в шлюзовую камеру и проскочить туда…

Бесполезно. А) робот перехватит его прежде, чем он успеет подняться на ноги — в его нынешнем-то состоянии. Б) Даже если он каким-то чудом успеет проскочить в люк, робот запросто откачает из шлюза весь воздух. В) Даже если допустить, что чудо свершится дважды, и робот этого не сделает, это все равно не поможет ему ничем: его шлем и перчатки лежат внутри капсулы, да и куда денешься на этом планетоиде? Корабль разбит в хлам, рация тоже, так что сигнала он послать не сможет.

Ближайшее будущее предстало перед ним во всей своей неприглядной красе.

Чем больше он думал об этом, тем больше убеждался в том, что скоро покинет этот свет.

Покинет этот свет.

Этот свет…

Свет…

СВЕТ???

Господи, неужели такое возможно? Нет, правда? Неужели он нашел решение? Он поражался тому, как все просто. Все три — или сколько там — дня решение только и ждало, чтобы он до него додумался. Восхитительно простое решение. Он с трудом удержался, чтобы не пошевелиться — на сей раз от радости.

Я не особо умен и тем более не гений — как же я смог додуматься до такого? Несколько минут он не мог ни о чем больше думать — только поражаться гениальности этого решения. Интересно, додумался бы до такого кто-то глупее него? А кто-то умнее? Потом он вспомнил сон. Тот свет во сне. Это не он решил проблему, за него это сделало его подсознание. Решение все время было здесь, под боком — в буквальном смысле этого слова под боком. Даже слишком близко, чтобы он увидел его. Пришлось его разуму изобрести подсказку. К счастью, удалось.

В конце концов неважно, как он дошел до него. Может, это его бог (если он, конечно, имел к этому какое-то отношение), наконец, услышал его. Терренс не отличался особой религиозностью, но этого чуда хватило бы, чтобы обратить его в веру. Все еще не кончилось, но решение было у него под рукой — хорошее решение.

Он приступил к своему спасению.

Медленно, мучительно медленно он пошевелил правой рукой, той, которую робот не видел, и ощупал ею свой пояс. В кармашках на поясе висели предметы, которые могут пригодиться космонавту в полете. Отвертка. Пакетик тонизирующих драже. Компас. Счетчик Гейгера. Фонарик.

Чудо, а не фонарик. Этакий расчудесный цилиндрик.

Он почти благоговейно ощупал его, потом осторожно отстегнул клапан и вынул его из кармашка. «Глазам» робота он продолжал казаться неподвижным.

Потом чуть отодвинул руку с фонариком от себя, чтобы луч не упирался в его облаченную в скафандр ногу.

Если робот смотрел на него, он не видел ничего, кроме этой неподвижной ноги. Так что для дурацкого механизма он оставался неодушевленным предметом.

«Ну», — лихорадочно думал он. — «Где же все-таки этот чертов мозг?» Если за блоком связи, я все равно что труп. Если рядом с холодильником, я спасен.

Он не мог позволить себе ошибки. Придется пошевелиться.

Он приподнял другую ногу.

Робот двинулся к нему. На этот раз гудение и треск сделались громче. Он опустил ногу.

За обшивкой над холодильником!

Робот остановился, не доехав считанных дюймов. Все решали секунды. Робот зажужжал, заискрил и вернулся к себе в нишу.

Теперь он знал!

Он надавил на кнопку. Невидимый луч света уперся в переборку над холодильником. Он нажимал кнопку снова и снова, кружок света появлялся над холодильником, исчезал, появлялся, исчезал и появлялся снова.

Робот брызнул снопом искр и выкатился из ниши. Он посмотрел на Терренса, а потом развернулся на своих роликах и покатился к холодильнику.

Стальная клешня описала дугу и с оглушительным лязгом ударила в переборку в точке, где вспыхивал и гас яркий кружок.

Он бил снова и снова. Снова и снова, пока переборка не поддалась, листы обшивки не погнулись и не отлетели в сторону, а за ними — пластины печатных плат и модули памяти, и так до тех пор, пока робот не застыл с занесенной для удара лапищей. Мертвый. Неподвижный. Лишенный мозга придаток.

Даже тогда Терренс не перестал жать на кнопку. Словно в беспамятстве он продолжал нажимать и отпускать ее.

Потом до него дошло, что все кончено.

Робот мертв. Он жив. Его спасут. Уж в этом он не сомневался. Теперь он мог поплакать в свое удовольствие.

Аптечка словно сделалась ближе, придвинулась в преломлении его слез. Огоньки на пульте связи улыбались ему.

«Господь да благословит тебя, маленькая капсула», — успел подумать Терренс, прежде чем потерять сознание.

Только стоячие места

Барт Честер шел по Бродвею, когда из черного ничего соткалась эта хреновина.

Он как раз пытался уломать Элоизу, вешая ей на уши лапшу, типа: «Нет, Христом богом клянусь, Элоиза, я всего-то предлагаю завалиться ко мне и всего один разочек — честно, всего разок — а потом пойдем в театр…» При этом он прекрасно знал, что никакого театра им не светит, в первую очередь по причине того, что и денег-то у него на сегодня не было ни гроша. Впрочем Элоиза этого не знала. Славная девочка эта Элоиза, и Барт не хотел избаловать ее раньше времени.

Барт ломал голову над тем, как бы получше отвлечь мысли Элоизы от театра и направить их в более приземленном направлении, когда началось гудение.

Словно тысяча генераторов, вращающихся на предельной мощности, — этот звук сотрясал каменные стены, в которых замыкался Таймс-сквер, гулял эхом туда, сюда и обратно и быстро перекрыл уличный шум Бродвея, заставив людей задирать головы вверх в поисках его источника.

Барт Честер тоже задрал голову, уставился на небо и одним из первых увидел, как оно, мерцая, возникает в прозрачной голубизне. Воздух, казалось, сгущается и начинает колыхаться словно далекое марево. Потом воздух растекся, как вода. Трудно сказать, мерещилось ему это, или все происходило на самом деле, но воздух тек, как вода.

Хитрый огонек в глазах Барта Честера померк, и ему так и не удалось добиться хотя бы «одного разочка» от Элоизы. Он сам отвернулся от ее желанных прелестей, сообразив, осознав, ощутив, что оказался в нужное время в нужном месте. Должно быть, примерно так же подумали довольно многие, потому как люди на тротуарах замедляли шаг, вглядываясь в чуть темнеющее вечернее небо.

Прибытие свершилось быстро. Воздух дрогнул еще раз, и в нем начала сгущаться некая масса, словно возникал из тумана призрак. Масса имела форму сильно вытянутого цилиндра, от которого исходило сияние и выстреливали протуберанцы энергетических сгустков. Она материализовалась над Таймс-сквер.

Барт сделал три быстрых шага к краю тротуара, шаря взглядом по сиянию неоновых огней в попытке получше разглядеть эту странную структуру. Его толкали, и вокруг него начала собираться небольшая толпа, словно он стал катализатором какой-то химической реакции.

Хреновина (а Барт Честер занимался шоу-бизнесом достаточно долго, чтобы отучиться лепить ярлыки с избыточной поспешностью) висела, не опираясь ни на что, и как будто чего-то ждала. Она зависла в вертикальном положении чуть выше самого высокого из выстроившихся вдоль улицы зданий — странный цилиндр длиной больше девятисот футов, расположившийся прямо над пешеходным островком, отделявшим Бродвей от Седьмой авеню. Вдоль длинного трубчатого корпуса бегали веселые разноцветные огоньки.

На глазах у Барта совершенно цельная поверхность хреновины вдруг разошлась, и из нее высунулась пластина, сплошь испещренная мелкими отверстиями, а еще через пару секунд в этих отверстиях прямо из воздуха соткались металлические трубочки, которые начали оживленно извиваться.

Газетные байки последних лет вкупе с естественным любопытством быстро навели Честера на верную догадку.

«Боже ж мой», — подумал он, — «они берут пробы воздуха!» Каким-то образом он знал, что не ошибается: «Они выясняют, смогут ли обитать здесь!» — И, стоило ему сказать это про себя, как его осенило еще одной догадкой: это же космический корабль! Эта… эта хреновина прилетела с другой планеты! С ДРУГОЙ ПЛАНЕТЫ?

Прошло много месяцев с тех пор, как приказал долго жить «Цирк братьев Эмерли», в который Барт вложил всю свою наличность. Прошло много месяцев с тех пор, как Барт платил за квартиру, и ненамного меньше времени прошло с тех пор, как он мог позволять себе полноценное трехразовое питание. Он отчаянно искал, за что бы зацепиться. За что угодно!

Должно быть, инстинкт антрепренера жил у него в крови с рождения, потому что тут его и осенило:

«Боже праведный, — возбужденно подумал он, — что за аттракцион из этого получится!»

Комиссионные. Шарики с надписью «Сувенир с космического корабля». Попкорн, соленый арахис, батончики! Жрачка! Хот-доги, яблоки в карамели; вот так пруха! Супер, а не пруха!!!

«Если только я возьмусь за это первым», — добавил он про себя, щелкнув в уме пальцами.

Он почти не замечал отчаянно жестикулировавшего полисмена, звонившего из полицейской будки. Почти не слышал визгов и возгласов собравшейся толпы, продолжавшей наблюдать за странными эволюциями металлических трубочек. Барт с боем прорывался сквозь толпу.

Откуда-то сзади донесся писк Элоизы, окликавшей его по имени.

— Прости, детка, — крикнул он в ответ, не оглядываясь; локоть его при этом вонзился в диафрагму какой-то толстухи. — Я слишком долго голодал, чтобы упустить такой лакомый кусок!

— Пардон, мэм. Звиняй, Мак. Простите, мне… оп!.. мне очень срочно! Спасибо, Мак, — и он оказался у входа в аптеку. Он задержался на мгновение, чтобы поправить галстук и подбодрить себя коротким наставлением: — Уииииииииииииии! Ну, крошка Барт Честер, не подкачай! На кону лимон баксов! Вперед, сэр!

Он порылся в кармане в поисках мелочи, втиснулся в телефонную будку и долго ждал междугородного соединения с миссис Чарльз Честер в Уилмингтоне, штат Делавэр. На другом конце провода раздавались гудки, потом, наконец, послышался голос его матери.

— А… Алё?

Он только успел выпалить: «Привет, ма!» — как его перебил голос оператора:

— Вы готовы оплатить разговор, миссис Честер?

Только когда она подтвердила, что да, готова, он смог перейти к делу.

— Привет, ма! Ты как?

— Ой, Барт, как приятно, что ты вдруг позвонил. Давненько тебя не слышала! Только открытки, да и тех…

— Да знаю, ма, знаю, — перебил он ее. — Закрутился совсем. Нью-Йорк понимаешь… Слышь, ма, мне денег надо.

— Ну… сколько, Барт? Я могла бы…

— Пару сотен, ма. Тут такое, черт возьми, наклевывается — самая, мать ее, крутая сделка, какие я толь…

— Барт! Что за язык! И при родной матери!

— Извини, ма, извини, но тут такое дело, у меня аж скулы сводит! Вот чтоб мне… — он вовремя спохватился. — Бог свидетель! Ма, тут такое, у меня такого ни разу еще не было. Верну через пару месяцев. Ма, ну пожа-а-алуйста! Я ж тебя ни разу еще о таком не просил!..

Следующие несколько минут ушли на препирательства, завершившиеся обещанием миссис Чарльз Честер сходить в банк и снять там последнюю пару сотен. Барт благодарил ее всеми возможными словами, но слушать оператора с напоминаниями о необходимости оплатить разговор не стал, а сразу набрал другой номер.

— Алё, Эрби? Это Барт. Слушай. У меня тут на мази одно дельце — никаких сомнений, самое… Постой, постой, Эрбиии! Бога ради, погоди секундочку… Это самое грандиозное из всего, что…

Пять минут и пятьсот долларов спустя:

— Сэнди, детка? Кто? А ты думала кто? Это Барт, Барт Чес… Эй, не вешай трубку! Это шанс! Твой шанс заработать лимон! Лимон чистоганом! Так вот, что мне нужно: хочу занять у тебя…

Пятнадцать минут, шесть телефонных звонков и четыре тысячи пятьсот двадцать долларов спустя Барт Честер вынырнул из аптеки — как раз вовремя, чтобы увидеть, как пластина с металлическими щупальцами втянулась обратно, а его обшивка снова сделалась гладкой, без единого шва.

Элоиза, конечно же, ушла. Впрочем, Барт этого даже не заметил.

Толпы зевак к этому времени выплеснулись с тротуаров на проезжую часть, перекрыв движение; стоять под самой этой хреновиной, правда, не осмелился никто. Водители вылезали из своих машин и забирались на капоты, чтобы лучше видеть.

Каким-то образом сквозь пробку протолкались пожарные машины. Бравые пожарники в защитных комбинезонах стояли, прикусив губу и озадаченно качая головой. Я должен пробиться туда — пробиться, пока это не сделал кто-то из других промоутеров! Перед глазами у Барта Честера маячили видения столов, ломящихся от яств.

Пока он проталкивался сквозь толпу обратно, вокруг места, над которым зависла хреновина, выстроилось полицейское оцепление. Дородный коп в очках стоял рядом с тщедушным, изможденного вида типом в форме, и Честер пробился к ним.

— Извини, приятель, туда нельзя. Мы как раз всех оттуда выводим, — сообщил коп в очках, глянув на него через плечо.

— Послушайте, шеф, мне туда позарез надо, — коп отрицательно мотнул головой, и Честер взорвался. — Слушайте, я — Барт Честер! Ну, помните: «Звездная кавалькада» в пятьдесят четвертом, цирк братьев Эверли — все это я продюсировал! Мне просто необходимо туда! — он продолжал распинаться, но слова его, судя по всему, не произвели должного впечатления.

— Послушайте, вы должны… эй, инспектор! Эй! — он отчаянно замахал руками, и невысокий тип в пальто из драпа, направлявшийся к машине, повернулся в его сторону.

Стараясь не наступать на раскатанные по мостовой провода, он подошел к ним.

— Послушайте, — заявил Честер копам. — Мы с инспектором Кессельманом приятели. Инспектор, — взмолился он. — Мне нужно туда. Это чертовски важно. Пахнет контрактом!

Кессельман совсем уже было собрался мотнуть головой, но, прищурившись, пригляделся к Честеру, вспомнил контрамарки на бокс и неохотно кивнул.

— Ладно, идем, — буркнул он. — Только на рожон не лезь.

Честер поднырнул под сцепленные руки полисменов и следом за коротышкой пошел к темному пятну тени от хреновины.

— Ну и как дела в шоу-бизнесе, Честер? — поинтересовался инспектор, не сбавляя шага.

Барту вдруг показалось, что голова его сделалась невесомой и вот-вот сорвется с плеч. Ему очень не хотелось отвечать на этот вопрос.

— Так себе, — признался он.

— Выкроишь вечерок — заходи, пообедаем, — предложил инспектор тоном, подразумевающим отказ Честера от приглашения.

— Спасибо, — вежливо отозвался Барт, обходя по кромке тень хреновины. — Это космический корабль? — добавил он с искренним детским любопытством. Кессельман повернулся и как-то странно посмотрел на него.

— Откуда, черт подери, ты такого вздора набрался? — поинтересовался он.

Честер подал плечами.

— Ну, из комиксов, наверное, — он криво улыбнулся.

— Псих, — Кессельман сердито тряхнул головой и отвернулся.

Два часа спустя, когда последний пожарник спустился с последней лестницы, сокрушенно покачал головой и сообщил, что их ацетиленовые горелки даже следа на обшивке не оставили, Кессельман продолжал раздраженно смотреть на Честера.

— Псих, — в очередной раз повторил он.

Еще через час, стопудово убедившись в том, что обшивку невозможно оцарапать и очередью из крупнокалиберного пулемета, он выглядел заметно менее уверенным, но приглашать ученых, как предложил ему Честер, наотрез отказался.

— Да чтоб тебя, Честер, это мои заботы, не твои, а теперь закрой варежку, если не хочешь, чтобы я приказал вывести тебя за оцепление! — он выразительно посмотрел в сторону толпы, с трудом сдерживаемой цепочкой полицейских. Честер покорился; впрочем, он не сомневался в том, что рано или поздно им придется сделать все, как он предложил.

На самом деле прошло еще почти два часа (точнее говоря, час пятьдесят минут), прежде чем Кессельман в отчаянии развел руками и сдался:

— О’кей, тащите сюда своих чертовых экспертов, только поживее. Эта штука с минуты на минуту может опуститься.

— Или, — саркастически добавил он, глядя на ухмыляющегося Барта Честера, — если в этой штуке сидят монстры, то с минуты на минуту они могут начать нас пожирать.

Это был космический корабль. Ну, в любом случае, он прилетел откуда-то из других миров.

Слегка побледневшие эксперты некоторое время с умным видом шептались друг с другом; один из них, похрабрее прочих, даже вскарабкался вверх по пожарной лестнице и с умным видом постучал по обшивке, после чего они пришли к согласию.

— По нашему общему мнению, — объявил ученый с тремя клочками седых волос на блестящей лысине, — этот аппарат… я достаточно ясно говорю, господа из прессы? Этот аппарат внеземного происхождения. Однако установить, — он назидательно поднял палец вверх, в то время как остальные согласно закивали, — космический ли это корабль, или же — принимая в расчет характер его появления здесь — устройство для мгновенного перемещения в пространстве, я пока не могу.

— Однако, — завершил он свое выступление, потирая руки, — этот аппарат, вне всякого сомнения, внеземного происхождения. Вне-зем-но-го, — повторил он, и репортеры наперегонки бросились к ближайшим телефонным будкам.

Честер ухватил Кессельмана за рукав.

— Скажите, инспектор, кто обладает… скажем так, правами на эту хреновину? Ну, там, может продавать билеты и все такое?

Кессельман смотрел на него как на умалишенного. Честер раскрыл рот, чтобы сказать что-то еще, но слова его заглушили крики и визги в толпе. Он поспешно посмотрел вверх.

Обшивка космического корабля снова раздвигалась.

К этому времени зеваками оказались забиты уже все прилегающие улицы, и на каждом лице читался страх, смешанный с любопытством. Собственно, это лишний раз продемонстрировало стоящую перед жителями Нью-Йорка вечную дилемму: бедолаги разрывались между безумным желанием поглазеть и страхом перед неизвестностью.

Честер и коротышка-инспектор, сами того не замечая, пятились от корабля осторожными шажками, не сводя глаз с висящей над ними махины.

«Только бы не монстры», — почти молился про себя Честер. — «А то моему талону на улучшенное питание кранты, как пить дать, кранты…»

Корабль не двигался с места; его положение в пространстве не изменилось ни на дюйм. Но из отверстия в обшивке выдвинулась платформа. Совершенно прозрачная платформа, такая чистая, такая тонкая, что казалась почти невидимой. Примерно в шестистах футах от нижней оконечности корабля, между двумя ребристыми выступами, вспухшими на поверхности обшивки, платформа парила над Таймс-сквер.

— Взять эту штуковину на прицел! — рявкнул Кессельман своим подчиненным. — Занять позиции в тех домах! — он ткнул пальцем в небоскребы, между которыми завис корабль.

Честер продолжал зачарованно смотреть на корабль, и тут платформа, судя по всему, выдвинулась на всю длину и застыла. А потом послышался звук. Прямо у него в мозгу — беззвучный и тем не менее абсолютно отчетливый. Барт даже склонил голову набок, прислушиваясь. Впрочем и полисмены, и зеваки делали то же самое. Что за чертовщина?

Звук нарастал, заполняя его целиком — от пяток и до кончиков волос. Он распирал его изнутри, даже в глазах помутнело. Барт зажмурился, а когда открыл глаза, весь мир превратился в мешанину ярких огней и мерцающих теней. Взгляд быстро прояснился, но он понимал, что это всего лишь увертюра. Еще он точно знал — совершенно непонятно откуда — что звук исходит от корабля. Он снова поднял взгляд к платформе, и как раз в этот момент над ней начали складываться линии.

Он не смог бы описать их словами, но знал лишь одно: они прекрасны. Линии висели в воздухе, окрашенные в цвета, о существовании которых он даже не догадывался. Они напоминали земные транспаранты, они перекрещивались в нескольких направлениях, они казались земному глазу абсолютно чужими и в то же время завораживающе привлекательными. Он не мог отвести взгляда от их ежесекундно меняющегося рисунка.

А потом краски начали растекаться. Цветные линии таяли, теряли форму, смешивались друг с другом, и вскоре от них не осталось ничего, кроме разноцветных потеков на обшивке корабля.

— Ч-что… что это? — услышал он слабеющий голос Кессельмана.

Прежде, чем он успел ответить, ОНИ вышли.

Эти существа вышли на платформу и несколько секунд стояли молча. Внешность они имели самую разную, но Честер откуда-то знал, что под ней они похожи друг на друга — словно нацепили маскарадные костюмы. За те секунды, что они неподвижно стояли на платформе, Честер узнал, как зовут каждого. Того, с алым мехом, что стоял слева, звали Вессилио. Типа, у которого из мест, где полагалось бы находиться глазам, росли какие-то стебельки, звали Давалье. У остальных тоже имелись имена, и — странное дело — Честер словно бы знал каждого из них уже давно. При всей своей чужеродности они совершенно не отталкивали его — скорее наоборот. Он знал, что Вессилио, например, решителен, настойчив и не дрогнет, исполняя свой долг. Он знал, что Давалье не отличается сильным характером и частенько плачет в подушку. Он знал это и многое другое. Он знал все обо всех.

И при этом все они были, без сомнения, чудовищами. Ростом не ниже сорока футов. Руки — в тех случаях, когда они, конечно, имелись — казались складными и пропорциональными по отношению к телам. То же относилось и к ногам, головам, торсам. Однако руки, ноги и торсы имелись далеко не у всех. Один так вообще напоминал слизняка. Другой казался ослепительно-ярким шаром. Третий менял очертания прямо на глазах у Честера, время от времени задерживаясь на секунду в какой-то совершенно ни с чем не сравнимой форме.

Потом они задвигались.

Они кружились и раскачивались. Честер смотрел как завороженный. Они были великолепны! Их движения, их жесты, их взаимоотношения очаровывали. Более того, все это имело сюжет. Захватывающий, трогательный сюжет!

Полосы двигались, краски мелькали. Одна за другой менялись картины, наполненные движениями пришельцев.

Честер смотрел, не в силах оторвать взгляда от потрясающего действа. Все это было таким чужим, таким непривычным и в то же время таким притягательным, что он понимал: стоит ему упустить хоть одно мгновение представления, и он потеряет нить повествования.

А потом снова прозвучали беззвучные ноты, краски померкли, пришельцы ушли, а платформа скользнула обратно, и корабль снова сделался тихим и безликим. Честер вдруг обнаружил, что пытается отдышаться. Представление было в буквальном смысле этого слова захватывающим дух!

Он покосился на огромный циферблат на Таймс-билдинг. Три часа пролетели как одно мгновение.

Восторженный ропот толпы, странные аплодисменты представлению, которое вряд ли кто понял до конца, пальцы Кессельмана, стиснувшие его руку — все это доходило до него как бы издалека.

— Господи милосердный, как чудесно! — потрясенно шептал Кессельман. Даже сейчас до него еще не дошло.

Но он-то знал — знал точно так же, как все остальное — знал, что это за корабль, кто эти пришельцы, и что они делают на Земле.

— Это спектакль, — услышал он свой собственный, полный благоговения голос. — Они актеры!

Они были восхитительны, и Нью-Йорк понял это чуть раньше остальных. Стоило остальному миру узнать об этой новости, как отели и магазины захлестнул невиданный доселе поток туристов. Город заполонили приезжие со всех концов Земли, жаждущие своими глазами увидеть чудесное представление.

Представление было все тем же: пришельцы выходили на свою платформу — точнее говоря, на сцену — каждый вечер ровно в восемь вечера. И заканчивали спектакль около одиннадцати.

На протяжении трех часов они двигались и жестикулировали, наполняя сердца благодарных зрителей смесью ужаса, любви и напряжения так, как не удавалось ни одной другой театральной труппе.

Театрам на Таймс-сквер пришлось отменить свои вечерние спектакли. Многие шоу закрылись, другим пришлось ограничиться утренниками и молиться, чтобы зрители ходили хотя бы на них. Представление продолжалось.

Это было совершенно непостижимо. Каждый зритель понимал смысл происходящего на сцене, хотя каждый видел это немного по-другому. И этому не мешало то, что актеры не произносили ни слова, да и привычных зрителям жестов тоже никто не делал.

Это… ошеломляло. Как можно смотреть одно и то же снова и снова, не уставая от этого? И возвращаться, чтобы увидеть это еще раз? Непостижимо, но прекрасно. Нью-Йорк полюбил представление всем сердцем.

Через три недели охранявшие корабль армейские части отозвали, перебросив их в Миннесоту для усмирения тюремного бунта. Тем более, что корабль не предпринимал никаких действий — ничего, кроме ежевечернего представления. Через пять недель Барт Честер выправил все необходимые бумаги, обегал все необходимые кабинеты и молился, чтобы все не пошло псу под хвост как в случае с цирком братьев Эмерли. Он все еще перебивался без обедов, жалуясь всякому встречному на то, как невероятно рискует, но вот теперь…

Через семь недель Барт Честер начал делать свой первый миллион.

За само представление никто, разумеется, не платил. Да и с чего платить, если можно бесплатно смотреть его, стоя на улице? Однако никто не отменял пресловутый «человеческий фактор», и тут таилось поистине золотое дно.

Всегда находились такие снобы, кому не хотелось толпиться на сточной решетке вместе с прочим людом, а хотелось сидеть в мягком кресле, в театральной ложе, вывешенной за окно небоскреба (и — для верности — застрахованной у Ллойда).

Всегда находились те, кто считал, что без попкорна и миндаля в шоколаде и театр не театр. Всегда находились и те, кто считал, что спектакль без программки — так, дешевое зрелище.

Барт Честер, животик которого к этому времени начал слегка выпирать над поясом нового темно-серого костюма, позаботился обо всем!

В верхней строке на обложке программки значилось: «Барт Честер представляет Вашему вниманию». А ниже — простой заголовок: СПЕКТАКЛЬ. Прокатился даже слушок, что Барт Честер — это новый Сол Юрок, человек, к которому всем нам стоит прислушиваться!

За первые восемь месяцев «Спектакля» он вернул все долги, вложенные в оформление документов и кое-какие строительные работы. Начиная с этого момента пошла потоком чистая прибыль. Буфеты и сувенирную торговлю он сдал в аренду за пятьдесят процентов с выручки людям, обслуживавшим спортивные матчи и боксерские поединки.

Спектакль шел без выходных, пользуясь неизменным успехом.

«ИНОПЛАНЕТЯНЕ В ФЕЕРИЧЕСКОМ ПЛЮШЕВОМ РЕВЮ!» — писал «Вэрайети».

«…Представление на Таймс-сквер в годовщину своей премьеры столь же свежо и захватывающе, как и в первый вечер, — не отставал от него «Таймс». — Даже всплеск развернутой вокруг него коммерческой деятельности не способен омрачить превосходства…»

Барт Честер подсчитывал доходы и ухмылялся. Впервые в жизни он начал толстеть.

Две тысячи двести восемьдесят девятый «Спектакль» яркостью и увлекательностью ничуть не уступал первому, сотому или тысячному. Барт Честер развалился в своей ложе, почти забыв о сидевшей рядом ослепительной красотке. Завтра она снова вернется на сцену второразрядного театра на окраине, а вот «Спектакль» не денется никуда, а значит и деньги в его карман будут сыпаться и завтра, и потом.

Большая часть его сознания в зачарованном восторге следила за движениями актеров. Но деятельная частичка его продолжала прикидывать шансы — как всегда.

Восхитительно! Сказочно! Фантастическое зрелище, как написал «Нью-Йоркер»! Повсюду на фасадах окружавших Таймс-сквер зданий словно капли пота на коже огромного зверя висели ложи Честера. Недорогие места между Сорок пятой и Сорок шестой улицами, подороже — на зданиях, соседних с Таймс-билдинг. Рано или поздно, думал он, эти жмоты все же сломаются, и я смогу закрепиться и на «Таймс»!

«Больше шести лет в прокате! Круче, чем «Юг Тихого океана»! Черт, вот бы еще за вход на площадь деньги брать…» — он мысленно нахмурился при мысли о всех тех, кто смотрел «Спектакль» с улиц. Задаром! Толпы оставались такими же большими, как в самый первый день. Людям не надоедало смотреть эту пьесу. Они снова и снова возвращались сюда, не замечая течения времени. Представление всегда дарило наслаждение.

«Что за потрясающие актеры, — думал он. — Вот только…»

Эта мысль сформировалась у него в мозгу лишь наполовину. Расплывчатая. Но раздражающая. Засела занозой где-то в глубине сознания. Он передернул плечами, пытаясь отделаться от нее. С чего ему вообще терзаться какими-то сомнениями? Ну…

Он сосредоточился на «Спектакле». Это не требовало особых усилий, потому что актеры обращались непосредственно к сознанию, и так выходило глубже и яснее, чем если бы просто смотреть на сцену.

Он не сразу заметил, что настрой «Спектакля» изменился. Только что актеры исполняли замысловатый пируэт, а секунду спустя они вдруг выстроились у края платформы.

— Это не по сценарию! — сам себе не веря, выпалил он. Сидевшая рядом красотка схватила его за рукав.

— О чем это ты, Барт? — удивилась она.

Он раздраженно стряхнул ее руку.

— Я смотрел «Спектакль» сотни раз. Вот сейчас они должны столпиться вокруг вон той горбатой твари, похожей на птицу, и гладить ее. На что это они уставились?

Он не ошибался. Актеры смотрели сверху вниз на зрителей, которые тоже ощутили, что что-то идет не так, и начали неуверенно аплодировать. Пришельцы смотрели на них глазами, стебельками, ресничками. Они смотрели на людей, столпившихся на мостовых, рассевшихся по ложам — казалось, они заметили всех этих людей впервые с момента своего прибытия. Что-то шло совсем-совсем не так. Честер почувствовал это первым — возможно, потому, что не пропустил ни одного «Спектакля» с самого начала «проката». Теперь это ощущали и зрители. Толпы на улицах начали понемногу таять.

Честер, наконец, совладал со своими голосовыми связками.

— Что-то… что-то тут не так! Что они делают?

Платформа медленно заскользила вниз по поверхности корабля, но только когда один из актеров ступил с ее края в воздух, до него начало доходить.

И лишь спустя несколько секунд, когда ужас перед предстоящей бойней немного отпустил его, и он смотрел на маленького (сорока футов роста) актера, похожего на сгорбленную птицу, шагавшего через Таймс-сквер, он понял все.

Спектакль вышел замечательный, и актеры наслаждались интересом и вниманием зрителей. Шесть лет они жили одними аплодисментами. Настоящие артисты, кто бы спорил.

И до этой минуты голодали. Ради искусства.