Автор Исландии

Хатльгрим Хельгасон (2001)

«Автор Исландии» — оригинальный новаторский роман, увлекающий читателя в невероятное путешествие по миру исландской культуры минувшего века. Хатльгрим Хельгасон создал эту книгу по мотивам своего сна, в котором нобелевский лауреат Халльдоур Лакснесс (1902-1998) после смерти попадает в собственный роман «Самостоятельные люди». Поместив героя-рассказчика в подобные обстоятельства, автор затрагивает вопросы о взаимоотношении писателя и его произведения, реальности и художественного вымысла, жизни и смерти. Хатльгрим Хельгасон (р. 1959) — один из самых известных современных исландских писателей, лауреат многих литературных премий, кавалер Ордена искусств и изящной словесности Франции (2021). За роман «Автор Исландии» был удостоен национальной литературной премии (2001). На русском языке выходили книги «101 Рейкьявик», «Десять советов по домоводству для наемного убийцы», «Женщина при 1000 °C», «Шестьдесят килограммов солнечного света».

Глава 8

Через несколько дней во дворе хутора Хельская долина стоит джип. Это заставляет меня подняться. Как приятно увидеть автомобиль! Он вызывает у меня тоску — мне хочется домой. Домой в Грим-снес. Домой в настоящее. По-моему, этот рыдван «Виллис» такой же, как и все остальное здесь: послевоенного образца. Все мои машины! Где они теперь! От них остались только слова в стишке:

«Русский джип»^[27] и «Ягуар»,

развалюха «Скаути»,

«Симка», «Лада Самовар»,

«Форд Зефир» и «Ауди».

«Лендровер», «Фиат», «Лапландер»

и «Линкольн Континенталь»,

«Вольво Амазон», «Вагонер»,

«Виллис», «Опель» и «Вуксаль».

Ага, это я помню. Я начал вспоминать это все. Имя и адрес — да, и Рагнхильд! Рагнхильд — вот как ее зовут, родимую — мою жену! Моя Ранга — и мальчики. Мальчики — Гюннар и Хельги. А тот стишок у меня получился какой-то расхлябанный. Хотя поэтическая вольность в нем только одна: «Самовар». А «Вуксаль» я купил сдуру у своего старшего сына Гюннара исключительно ради рифмы. Больше всех мне нравился блаженной памяти «Ягуар», который был единственным представителем своего вида в нашей стране и умер в одиночестве. Зверь из джунглей на мерзлоте. Его купило за бесценок Кинообщество. Но как же удобно было в нем сидеть и насколько легче переносить городскую суету! У людей сразу пропадало всякое желание лезть к человеку, выходящему из такого автомобиля. Это была пугливость мелких душонок — близкая родственница зависти; а с обеими этими кузинами мне в свое время долго пришлось мучиться. Итак, кухня:

— Здравствуйте, меня зовут Гейрлёйг Лофтсдоттир, — говорит женщина лет пятидесяти, пожалуй, чересчур бодрая, и протягивает мне руку.

— Здравствуйте. Эйнар Йоуханн Аусгримссон, писатель, — отвечаю я.

— Ну? — отзывается Хроульв. Он смотрит на меня с удивлением.

— Да, я только сегодня утром вспомнил, — объясняю я.

— Эйнар Йоуханн Аусгримссон? — спрашивает рыжебородый.

— Да.

— Да, здравствуйте. А это Йоуханн Магнусон, мой муж, фермер с Болота, председатель сельской общины, — говорит бодрячка, пока я здороваюсь с ее малоросликом мужем.

Изобретатель Йоуи с Болота. Он здоровается как настоящий работяга: смотрит не на меня, а на то, что он делает: на рукопожатие. Йоуи — немолодой мужик, стоит согнувшись, спина сутулая, голова набекрень; больше всего он похож на гнутый гвоздь, который Господь собирался забить в свое великое творение, да попал по шляпке криво, но исправлять ему было неохота, и он оставил все так. Поэтому создается впечатление, что Йоуханн не весь здесь, а наполовину — в творении господнем. Всклокоченные седые волосы — словно атмосфера с небольшой облачностью вокруг шара-головы, лысина белым-бела, а лицо красное. Он молчит, утягивает свою руку обратно — на пальцах почти нет ногтей, они толстые и продолговатые словно инструменты, которыми без конца пользовались, — в другой руке он держит шапку и, безмерно радостный, садится обратно за стол и начинает вкручивать кофейную чашку в столешницу. Изображает на лице гримасу-улыбку и вперяет взгляд в чашку сквозь толстые очки в черной роговой оправе, какие носили… то есть носят в эту эпоху, в которой я, судя по всему, непостижимым образом очутился.

Он напоминает мне Сигюрлауса с Холма, Лауси Электрюка, который смастерил для брата Торви сеноворошилку. Он сварил ее из арматурин. Он был целой цивилизацией, состоящей из одного человека. Отшельник, живущий на отшибе, который никуда не ездил, а все изобретал у себя дома. Изобрел морозильник, смастерил бензиновую зажигалку, собрал электрочайник. И с гордым видом показал все это мне. К тому времени электрочайники уже несколько лет как продавались в кооперативе в Сельфоссе. У меня просто слов не было. Он был типичным исландским гением: всегда опережал свою эпоху — да только сама эта эпоха всегда плелась в хвосте. Лауси Электрюк. Мал да башковит. Иногда его еще звали «Элемент». Его любимым присловьем было: «Тут же элементы есть». Его главным шедевром был самодельный пневмотранспортер для сена. Едва закончив его, он пришел домой к брату Торви — и застал его сгребающим сено в свой транспортер, новехонький, фирмы «Глобус». Судя по всему, после этого Лауси Электрюк на наш хутор уже не заходил. Вечная ему память.

— А ты ведь здесь уже больше трех недель? Хорошо тебе у Души Живой, а?

Гейрлёйг — это громкоговоритель. Ее лицо — явление костлявости народу: в нем все стремится вон: вздернутый нос и высокие скулы натягивают кожу серо-стального цвета, и даже передние зубы тянутся ко мне, и лишь очки не дают глазам вылезти из орбит и покинуть эту голову, поросшую осенне-жухлым, но крепеньким кустарником. Эти бутылочные донышки превращают ее глаза в глядящую на меня в упор старую сказку. Как будто она Андерсена обчиталась. Она — маленький, старенький и гаденький утенок в очках. Честно признаться, я уже начал беспокоиться, что у нее веки не смогут по-нормальному закрыть глаза, потому что им слишком тесно за этими стеклами. Супруги-очкарики. С их появлением в этой хельской хибарке как будто стало культурнее. Фру одета в красную клетчатую рабочую рубашку, движения у нее — когда она уступает мне место — бодрые и быстрые, она худощава, а бюст у нее едва виден, словно заросшие руины хутора — давненько там никого не доили. Она носит брюки. Светлые толстые бархатные брюки, и подпоясывает их туго и высоко — от гордости. Она слегка по-комичному довольна собой в этих брюках. И из-за этих брюк ничего другого в кухне уже не видно. Хроульв раньше никогда не встречал взрослую женщину в брюках. Гейрлёйг:

— Женщина не будет свободна, пока не начнет носить брюки!

— Свободна? — переспрашивает Хроульв.

— Да. Например, я в брюках управляюсь с дойкой на пятнадцать минут быстрее, чем в юбке. Это все равно что заново родиться.

— А что на это скажет председатель общины? Женщина — и вдруг в брюках.

— Э-э, я… ну, это… — отвечает изобретатель, корчит еще большую гримасу и по-прежнему не отрывает глаз от чашки, которую вертит на столе.

— Ну, например, я уверена, что Тоурунн показала бы гораздо лучший результат на соревнованиях, если бы не решила выступать в национальном костюме, — продолжает фру.

Это вызывает у меня интерес, и меня вкратце просвещают о Тоурунн Сигтриггсдоттир с хутора Передний Гребень, теперешней рекордсменке Исландии по метанию молота. А в остальном меня мало интересует этот разговор 1952 года выпуска.

— Ах, вот как! — встревает старуха и отряхивает свой передник; она восемьдесят лет простояла у печки и раковины, у нее в curriculum vitae четырнадцать домов из дерна и один каменный. Десять юбок и, я полагаю, столько же детей.

— Ну нет, Алла, ты же из местности, что ушла под воду, и время у тебя другое. А для современной женщины юбка — это оковы. Будущее за штанами.

Рыжебородый при словах «современная женщина» дергается, шарахается как конь от тавра, фыркает.

— Нет, так и воспаление схлопочешь, и детей рожать не сможешь. А где тогда их из-под себя выпускать? — спрашивает Душа Живая.

— Ха-ха-ха! — хохочет фру с Болота. — Из-под себя! Аллочка, брюки вообще-то снять можно.

— Не поверю, что женщина станет при мужиках брюки снимать! Они ждать-то согласятся?

Хроульв, видимо, хочет пресечь дальнейшие подробности об интимной жизни старухи, которую, как вдруг оказалось, зовут Алла, и он говорит, обращаясь к скатерти:

— Я всегда предпочитал, чтоб мои женщины были прикрыты занавеской. В моей юности считалось, что если у женщины все насквозь просматривается между ног, то это к неудаче. Предвещает мокреть. И кровавый дождь.

Тут вмешиваюсь я:

— Э-э… кровавый дождь? А что это?

— Ну? Писатель — а не знает, что такое «кровавый дождь»?

— Нет. Не помню, чтоб раньше слышал такое слово.

— О-о, это такой гадкий дождь, который не к добру.

— Ну что, Эйнар, ты много книг написал? — спрашивает большеглазая.

— А? Да… да-да. Только я большинство из них позабыл.

Хроульв явно по горло сыт той ерундой, которая творится вокруг меня. Он медленно поднимается и выходит в коридор. По-мое му, он держит путь в парадную гостиную.

— Да. Вроде я твое имя где-то встречала. Я уверена, что читала какую-то из твоих книг. А с книгами часто так бывает, что они остаются с человеком на всю жизнь, только он сам этого не знает. Эйнар Йоуханн Аусгримссон. Да, ей-богу, мне это имя знакомо.

Вот зачем она пытается сделать вид, будто мое имя мне знакомо! Ведь в 1952 году я, конечно же, еще не был знаменит на всю страну. Это случилось только потом. Как вот прикажешь все это понимать? В глубине души я надеялся, что эти автомобильные супруги несут с собой другую эпоху, какую-то разгадку всей этой путаницы со временем. А это оказались всего лишь светлые бархатные брюки.

— На самом деле мой творческий псевдоним — Эйнар Й. Гримссон, — говорю я, просто чтобы не молчать, и чувствую на своей ноге какую-то возню: малыш-светлоголовик лежит под столом и играет со своей лошадкой — тонкой овечьей берцовой косточкой, дает ей «проскакать» мне по подъему ноги.

— Ну? Я вижу, дела все лучше и лучше. — Хроульв встал в дверном проеме с бумагами в руках.

— Папа, а сестрица Виса в брюках! — раздается голос мальчугана из-под стола. — Значит, она не женщина?

— Угомонись, — говорит Хроульв, и я вижу, как он бросает взгляд на Эйвис — которая молча стоит одна в другом конце кухни, опираясь на буфет, словно будущая манекенщица — а потом снова ретируется на свое место.

— Да, наша Эйвис станет современной женщиной, ведь она развита, и учение ей легко дается, и, я надеюсь, ей удастся познакомиться со всем тем, что предлагает современность, и воспользоваться им, — если от меня тут что-то будет зависеть. Я уверена, что ее мама согласилась бы со мной. Ей нужно только самой заботиться о себе и не спешить вступать в брак до тех пор, пока не найдется достойный кандидат. Ведь она наделена многими талантами и далеко пойдет по пути просвещения — наша Эйвис, — говорит фру с Болота, желтозубо улыбаясь.

— Вот не надо из нее неумеху городскую делать, хух!

Ach so. Он сказал «неумеха городская». Интересно. Я порой называл так Фридтьоува в письмах. И сейчас этот распроклятый фермер пользуется случаем и состраивает на лице одну из этих своих несносных ухмылок, кладет на стол письмо и подталкивает его к Йоуи, словно козырную карту при игре в вист.

— А вот и кое-что для почтмейстера, — говорит Хроульв, обнажая щербинку между своими торчащими передними зубами; морщины у него на лбу глубже всего над глазами, а дальше к лысине мельчают.

— Э-э… да? — поскрипывает Йоуи. Голос у него такой, словно в горле вертится ржавый винт. Он прекращает ввинчивать чашку в стол, берет письмо и подносит к очкам.

–…Ну вот… — говорит он, убирая письмо от очков, но продолжая разглядывать его.

Я сижу рядом с ним, и, хотя свои очки я потерял при давешней вылазке во двор, я вижу, что имя и адрес на конверте аккуратно напечатаны на компьютере. Ничего себе! Это же письмо, которое написал я! Он, зараза такая, его в город не отвез!

— Это я принес? — недоумевает Йоуханн.

— Нет-нет, это он, писатель, хочет его в столицу отправить. Небось мы скорее его самого туда отправим.

— 101 Рейкьявик… — в устах почтальона это звучит странно.

— Да, это… короче, это абонентский ящик, мой ящик в издательстве, — пытаюсь выкрутиться я.

— Да, хорошо, что нашему писателю пока есть кому писать письма, — говорит Рыжебородый. Черт бы его побрал!

О да! Значит, я написал письмо самому себе! «Дорогой друг — Твой Э.». Как же по-дурацки это звучит! Значит, я разделил участь всех тех писателей-самокопателей, которых встречал на своем веку. «Я пишу прежде всего для самого себя» — так это называлось во всех их совершенно безнадежных интервью в газетах. И они еще надеялись, что читатели тотчас побегут в магазин за этими письмами от руки к мозгу! И еще обижались, что у них книги не распродаются! Один сплошной онанизм — вот что это такое! «Прежде всего для самого себя». Обман в чистом виде. Я для самого себя никогда не писал. Я писал для всех других, кроме самого себя. Это присутствует уже в самих словах. Книги издаются. Писатель дарит читателям рассказ. А книги тех писателей просто выносили вон. К ним же домой. Как какие-нибудь письма. Хотя Тоурберг свое письмо Лауре адресовал^[28]. Хотя это, конечно же, не творчество, а длинная нудятина, которую несчастная женщина, разумеется, и читать-то не захотела. И как только этого Тобби-Безумца^[29] стали считать «маэстро»? «Маэстро Тоурберг». Хух! Этот человек и выдумать-то ничего толком не мог! Только возводил напраслину на других и записывал собственные причуды и наиглупейшие странности достойными слез буквами! В этом поэтического вымысла не больше, чем в «Дневнике погоды», который он вел целых пятьдесят лет, словно какой-нибудь деревенский дурачок, и который, тем не менее, показался достойным целой телепередачи! «Здесь маэстро записывает температуру воздуха…» За что сотрудникам Метеоцентра такое наказание?! Нет, сейчас сия тетрадка лежит в каком-нибудь «пе́рловом» отделе центральной государственной библиотеки, никчемная и никем не читаемая, как и все книги Тоурберга Тоурдарсона. Сумасброд, которого чересчур переоценили. Абсолютно голый на взморье, делает гимнастику по системе Мюллера. А разве тогда не было запрещено ходить голышом в общественных местах? Как вообще вышло, что его так и не арестовали?

Да, конечно, они писали только для самих себя, эти маэстро-самокопатели. Модернизм считал читателей низменными. И ничего никому не хотел отдавать. Мол, публика глупа. Они называли ее «пубой». «Это, конечно, не для пубы». «Пуба нас не поймет». Да, видимо, они не хотели, чтоб их вообще кто-то читал! Если книга расходилась в более 200 экземплярах, это считалось не — удачей. На того, у кого книги хорошо продавались, смотрели косо. Если книга популярная — значит, плохая. Элитаризм несчастный! А ведь в душе-то они все наверняка были коммунистами. Коммунисты вне Праги и Венгрии. Принимали печали народные близко к сердцу. Только этот народ был, очевидно, слишком глупым и не хотел их избирать. Ах, мне выпало жить в эпоху чудачеств!

Лишь однажды за весь мой длиннописьменный век я не хотел, чтоб меня прочитали. Мне было девять лет. Мой первый рассказ напечатали в газете «Тьоудольв», которая издавалась в городе Эйрарбакки, и папа сидел в бадстове^[30] и читал ее, когда я вошел. Как же сильно я желал, чтоб папа никогда не отложил ту газету, чтоб он сидел с ней до самой смерти. Да, мне казалось, что эта короткая ребячья заметка в пасхальном выпуске «Тьоудольва» его убьет. Я об этом не подумал, когда мама посоветовала мне послать этот рассказ в Эйрарбакки. «Надгробное слово по теленку, рассказ Эйнара Й. Аусгримссона с Хутора на Гримснесе, мальчика девяти лет». Довольно красивое воспоминание, на двести слов, посвященных тем двум неделям, что были отпущены на этом свете теленку Мауни. Папа зарезал его. А сейчас и меня зарежет. «Сын, ты пишешь как барышня-эльфийка», — только и сказал он, отложив газету, а мои братья захохотали. Появился «Эйнси — девчонка эльфийская». «Рассказ мальчика девяти лет, ха-ха!» Вот зачем им надо было это так подчеркивать? Неужели у меня и впрямь все вышло так по-девчачьи? Я положил перо на полку. Там оно лежало тринадцать лет. Но чернила на нем не высохли. И вот я все еще сижу здесь, в том же положении, и хочу, чтоб мужики прекратили обсуждать мою писанину в конверте, это «Надгробное слово по мне самому, рассказ мальчика восьмидесяти восьми лет».

— У тебя песчаная машинка есть? — спрашивает Йоуи.

— А… что?

— Так аккуратно написано.

— А? Печатная машинка? Ach so. Нет-нет. Я… у меня всегда почерк красивый был.

— Я как раз восхищаюсь, какие у тебя руки красивые, — раздается голос Гейрлёйг, и она таращит на меня свои блюдца.

— Да, он явно белоручка, — говорит хозяин Хельской долины.

Ну все, довольно! Мне никогда не нравилось отвечать на вопросы обо мне самом, особенно от незнакомых. Я расспрашивал сам. Люди полезны, пока к тебе не полезут. Единственные люди, которые имели для меня в жизни какое ни есть значение, — это мои герои. Бёдди Стейнгримс был мне даже роднее моего отца. Я по меньшей мере неделю потратил на его похороны, а попрощаться с отцом мне выбраться не удалось. Я тогда за границей был. К счастью, тут вдруг вступает лорд Бараш и спасает положение короткой вежливой репликой о том, что сейчас настало время пить чай. «Ча-я-я-ю!»

— Ну, малец, посмотри, не найдется ли у твоей бабушки чего-нибудь для ягнешки! — говорит Хроульв, и мальчик удаляется в прихожую, пока старуха наполняет бутылочку.

После долгого молчания Йоуи наконец подает голос.

— А что, собака-то плоха стала?

— Ах, она, болезная, стала сдавать. И помощи от нее все меньше. Какой прок брать с собой в горы собаку, которую приходится полпути тащить на себе? А самое худшее — что она есть почти не хотела, свежую убоину, ягненка, которого я, по великой щедрости, для нее зарезал.

— Да, нынешним собакам сырое редко нравится.

— Ах!

— А ярка? Говоришь, она хорошо дошла?

— Да. Чего у овцы не отнять — так это того, что она может очень далеко пойти, живя лишь одним днем. Эта скотинка — просто гениальное творение.

— Да-да, это у нее все от глупости. Я долго считал, что чем животное глупее, тем выносливее, да, а еще, так сказать, счастливее.

— Ху. По-моему, хозяин Болота больше смыслит в своих машинах, чем в овцах, — говорит Хроульв, вставая. Он подпоясывается. Я замечаю, что из-под пояса брюк выглядывают желто-белые кальсоны, и меня пронзает причудливая мысль, что я сам же одел его в них. — Вернете мне девчонку на второе воскресенье адвента. Я в этом году буду рано случать овец и заеду в Долину за бараном, — выпаливает Хроульв — и вот его уже след простыл. Как получается такой человек? Молчание. Потом Йоуханн берет мое письмо, собирается встать и говорит:

— Ну, Лёйга, мне нужно залезть под машину.

— А ты с нами поедешь, да? — спрашивает меня фру.

— А? Я? А что мне там делать?

— Разве он тебе не сказал? По-моему, для тебя так будет лучше. Мы обязательно постараемся разобраться в твоей ситуации.

Она говорит со мной как с ребенком.

— Да, наверно, так лучше. А как там у вас на Болоте — телефон есть?

— Да-да. Ты знаешь, по какому номеру звонить?

— Э… на самом деле нет.

— Ничего, разберемся. Все будет хорошо.

Примечания

27

Исландское прозвище советского автомобиля «Нива».

28

Имеется в виду роман Тоурберга Тоурдарсона (1888–1974) «Письма к Лауре» (1924), в котором крайне сильно автобиографическое начало, как и в других книгах этого автора.

29

Тобби — уменьшительное от имен Тоурберг и Торбьёртн. Тобби-Безумец (Æri-Tobbi) — Торбьёртн Тоурдарсон, сумасшедший поэт, живший в XVII веке, вошедший в историю исландской литературы своими причудливыми стихами, изобиловавшими «заумными» словами.

30

Бадстова — жилая комната в землянке на традиционном исландском хуторе или сама эта землянка.