Планета Ган, или Исповедь молодого офицера

Чен Ганский (2024)

Дальний гарнизон на окраинах Советского Союза — планета со своим укладом, нравами, несчастьями, радостями и лицемерием последних лет существования КПСС. Период начало развала СССР, как военный городок выживает в, ставшей вдруг чужой, стране. Но любовь не боится политики! Но он женат, она — замужем. Через какие препятствия приходится пройти влюблённым в замкнутом пространстве маленькой планеты. Поиск выхода, терзания совести между семьёй и любимой женщиной, муки любви. Поиски ответов на многие вопросы. Красивая, но запретная любовь. Нелогичная логика трагедии.

Глава 5

ЛИЧНОЕ ПРОСТРАНСТВО

-Лид, а Лид, глянь, глянь, а! — тычет в бок локтем Мила соседку по лавочке, — этот, этот со второй эскадрильи.

— И что? — вяло, без живого интереса откликнулась Лида.

— Ну, ты чё, Лид, не в курсе, что ли, он же с этой, как её, ну с военторга, с третьего продмага снюхался, ну такая рыженькая, — полу шёпотом, как можно загадочней произнесла Мила, дабы подогреть интерес у собеседницы.

— Да, слышала я. В этом магазине подобралась компашка, ещё та. Все они там не прочь… только мужики на уме, — жёстко, со знанием дела, вынесла вердикт Лида, как прихлопнула мухобойкой надоедливую муху, и лениво добавила: — не люблю я эти сплетни.

-Не, подруга здесь другое, тут роман целый. Такие страсти кипят, прям полыхают. Он — то со своей расходится собрался из-за неё, Представляешь? Ой, не могу, ну вот было бы из-за кого, — интриговала Мила.

— Вот кобель, — вдруг, как будто проснувшись, встрепенулась Лидка.

И недоверчиво, сверля, как лазером подругу спросила: — А ты откуда всё знаешь, что свечку держала?

Мила надула губы:

— Ну, ты чё, Лид, я, что выдумывать буду. Мой рассказывал, у него приятель вместе с этим служит в одной эскадрильи.

Лида была не прочь послушать интересные, особенно «сальные» слухи, но относилась к ним с лёгким недоверием и мало того презирала разносчиков этих самых слухов, считая себя выше этого. Поэтому не выдержала и в сердцах выпалила:

— Вот, блин, мужики, хуже баб! Нас осуждают, а самим, чё попало, только дай повод. Как подопьют в своих компаниях, так только о бабах, да ещё кто с кем… Любимая тема.

— Все они кобели, а эта — то, такая на вид тихоня, мужик непьющий работящий, ребятишек двое, а туда же, Ни стыда ни совести, — продолжала Мила.

- Эти военторговские, — Лида гордо выпятив грудь, всем своим видом показывая, что она с этим «обществом» не имеет ничего общего и, пытаясь отделить себя от прочих там всяких, брезгливо добавила:

— Я слышала, они там такие оргии закатывают. С мужиками чужими без меры пьют, а потом кто с кем без разбора. Может, конечно, и врут? Я-то сама не была. За что купила, за то и продаю.

— Да ты чё, вот бабы, не стыда не совести, — осуждающе резюмировала Милка, принимая гипотезу за аксиому, — а этот-то, тоже хорош: недавно только приехали, чуть больше года назад, тоже ведь — детей двое. И о чём только думают?

Кто предполагает, что в маленьком городке у тебя может быть твоё личное пространство, что можно отыскать какой-то укромный уголок, где ты мечтаешь побыть с собой наедине, и где ты можешь хоть шаг ступить незамеченным, то это иллюзия и глубочайшее заблуждение. Всевидящее око сплетниц планеты тебя везде настигнет.

Тем более, что уж если попал на язычок к «патрулям нравственности», рассевшимся по многочисленным лавочкам, как на рабочих местах и целыми днями, а порой, складывается впечатление, что и ночами, зорко бдят на «боевом посту», то от их острого натренированного глаза не ускользнет ни одно твоё движение. Лавочный рентген кабинет. Общественная полиция нравов.

Не устроившиеся на работу под различными предлогами — нет работы по специальности, нет специальности, а муж на что, голова постоянно болит из-за маленькой зарплаты мужа, дети, климат не подходит, аллергия на полынь, тополиный пух, на соседей, на песок, который везде, на очереди за молоком, на плохую воду, да и просто на работу.

Вот, чтобы не умереть от скуки и чешут языки. Устное творчество бурно процветает. И понеслись слухи из уст в уста. Через неделю идёшь по городку будто голый. Кумушки так сладко, так любезно с тобой здороваются в глаза, а за спиной слышишь шелест злобного шёпота, будто клубок змей шипит. А ты, ты то как?

Хочется подойти и поинтересоваться, может какие-нибудь вопросы неясные накопились о твоей личной жизни, спрашивайте, не стесняйтесь — отвечу, внесу ясность в метущиеся, чужими пробелами, души. Нет у них неясностей: они додумают сами и восполнят все пробелы. Они знают о тебе даже то, о чём ты и сам не догадываешься.

Осенью и зимой ещё куда не шло: темнеет рано. Он встречал её после работы и провожал домой, обходя освещённые улицы. Они медленно брели, наслаждаясь запретным плодом и редкими минутами общения. Но как не старались, а всё равно, нет — нет да и столкнёшься с кем нибудь. Вот им и приходилось изобретать контр меры. Иногда, пока ещё тепло, под покровом ночи увозил её в степь.

В этой части, ещё относительно молодой, планеты нередко происходили землетрясения из-за высокой вулканической активности, поэтому змеи здесь не водились. Из животных чаще всего можно было встретить смешного нелепого зверька, напоминающего смесь мелкого зайца и кенгуру только без сумки под животом.

Ушастый, с короткими передними и несуразно длинными задними конечностями, зверюшка передвигалась, прыгая на задних лапах. Маленькое приземистое тельце венчал длинный тонкий голый хвост, который заканчивался занятной пушистой кисточкой. Степь была наполнена редкими трелями саранчи, вскриками ночных птиц, да лепетом сухих трав под дуновением, порой налетавшего, нежно ласкающего, ветерка. Осень ещё не знала, что она осень: дни мало чем отличались от летних.

Только ночи перестали быть душными. Воздух сделался прозрачнее и свежее, да звёзды стали ближе и крупнее. Участился звездопад. Рассекая ночное небо проносятся метеориты и, даже порой, хвостатые кометы. Только успевай загадывать желание. От всей этой неземной иллюминации, травы светились серебристыми бликами, создавая загадочный, таинственный полумрак.

На нагретой жарким солнцем поверхности, в высокой траве, вымытой дождями и высушенной палящим солнцем до хруста, под низко нависшим, будто из чёрного бархата, звёздным небом, в полумраке — жаркие поцелуи, любовный лепет сливался с лепетом трав, изнеможение… и счастье. Счастье обладания любимой женщиной. Будто сама природа была с ними за одно и скрывала их за чёрным бархатным пологом от посторонних глаз.

Да, это не твоя, это чужая женщина и счастье, вроде как бы, ворованное, но может от этого оно такое сладкое с долей горчинки. От которой, как они не старались избавиться, никак не могли. Хотя и признаться в этом даже себе не хотели, да и в эти редкие минуты, под этим бархатным небом, под мириадами огромных ярких звёзд, куда не проникали звуки цивилизации, создавалась иллюзия того, что на этой планете они одни и кроме — никого.

Они понимали всё безрассудство своих поступков, но именно это-то и делало их мучительно счастливыми. Так хотелось вырваться из серой повседневности. Ей за тридцать. Ещё лет пять, в лучшем случае, и уже не то, что полюбить, а никто и не глянет в твою сторону.

Она не давала и не хотела давать отчёт своим поступкам. Жизненный вихрь подхватил и закружил её, так сладко. Пылкие взгляды, нежные слова, стихи, цветы, жаркие поцелуи. Всё, как чудесный сон. Всё то, чего не случилось пережить в молодости с мужем.

Не то, чтобы она не любила его, или муж был груб. Нет! Там тоже были цветы, нежные слова, поцелуи, Но теперь совсем другое. Только этот, внезапно возникший в её жизни, мужчина смог вдруг разбудить её желание личного счастья и довести её чувства до высшей точки накала. Отказаться от этого добровольно не было сил. Не осталось ни силы, ни воли.

Известно, — чем ярче горит, тем быстрее сгорает. Поэтому каждая такая встреча была для них, как последняя. Да, дома семья, конечно, дети. Но переполняющее чувство, вдруг родившееся у них, затмевало всё прочее. Каждая клеточка организма ликовала, пела и трепетала. Кто же виноват в том, что им выпало это пережить? И не понять, что это — горе или счастье. Парадокс ситуации, вся её нелепость заключалась в том, что их счастье делало их близких несчастными.

Они знали, вернее догадывались о бесплатном сыре, но готовы были заплатить любую цену за краткий миг побыть вдвоём. Закон мироздания очень жесток: бери и плати. И не иначе. И если ты считаешь, что Бога нет и всё можно, то ОН тебе докажет, что ОН есть.

И если бы мир был устроен иначе — каждый бы брал, сколько хотел, и не платил. Что случилось бы с ним? Опять Вавилон? Но слава Богу всё устроено правильно. Поэтому, чем больше берёшь, тем выше плата. А ведь надо и отдавать уметь. И в этой жертвенности, может быть, ещё большее счастье. Только постичь это тяжело, да и дано не каждому.

Но кто же задумывается, об этом, когда над землёю так звёздно и весь мир готов обнять и счастье через край. И хочется думать, что всё это будет длиться вечно. И всё готов отдать, чтобы продлить этот миг!

Но в голову не приходит простая мысль, что готов отдать всё, но не отдаёшь ничего, — только берёшь. Это от того, что эмоции и здравый смысл живут очень далеко друг от друга, на разных планетах. И пока миром правят эмоции им не суждено встретится. Зато с её мужем встретится непременно придётся.

Дуэль

Как-то осенним хмурым, — редкость в тех краях, — утром, Лекс был один. Жена на работе, дети в школе, в дверь постучали. Он открыл. Перед дверью, — вот те на, — стоял муж Лили. Мягко говоря — сюрприз ещё тот. Вид у Лекса был растерянный. Чего, чего, а этого он никак не ожидал.

Он сделал жест, приглашая войти. Рис, так звали мужа любимой, явно не готов был принять приглашение и теперь в его, горящих гневом, глазах, вдруг промелькнула растерянность. Но быстро сообразив, он все-таки вошёл.

Какое-то время они стояли молча, Рис явно оценивал физические возможности противника. Лекс же пребывал в прострации — эффект неожиданности. И вот ведь незадача — по физическим параметрам они входили в одну весовую категорию.

Явных преимуществ ни у одной из сторон не было. Палитра эмоций в глазах Риса, весь его вид — сжатые губы, напряжённые скулы и сжатые кулаки должны били выражать решимость. Показывать его боевой настрой.

Роли обманутого мужа и пойманного любовника могли бы стать сюжетом картин Васнецова и Ван Гога вместе взятых, если бы выплеснуть эмоции в цвете. Для обоих противоборствующих сторон эти роли были новы. Поэтому они не знали, как вести себя.

Интуиция Рису подсказывала, что любовнику жены, человеку нанёсшему смертельную обиду, удар по чести и достоинству — положено набить морду. Но была одна существенная загвоздка, как не был зол Рис, в нём боролись два взаимоисключающие чувства — желание наказать обидчика и страх получить отпор: Лекс выглядел поплотнее.

Но коль пришёл, ситуацию надо было как-то разруливать. И, собравшись с духом, Рис, что было силы толкнул Лекса двумя руками в грудь и убежал. Дуэль завершилась после первого выстрела бескровно. Но Рис не был удовлетворён. Он клял себя за нелепое поведение, за неумение жестко покарать человека наставившего ему рога.

Его жгла стыдом та поспешность с какой он бежал, она могла дать повод этому холёному щёголю подумать, будто он испугался, а он ведь не был трусом. После того как Лекс, теряя равновесие, отлетел назад и упёрся спиной в застеклённую дверь, стекло треснуло и вылетело, разбившись. Это был знак. Первый, совсем незначительный, крошечный счёт на оплату «долга». Счёт за своё счастье и за несчастье, которое принёс людям двух семей. За попытку построить своё за счёт других.

Добрые намерения

Дальше пошло и поехало, а точнее понеслось. Всё началось с того, что Лекса вызвал командир и сообщил, что поступила жалоба на то, что тот лезет в чужую семью. Дальше больше. Через несколько дней вечером к ним пришёл заместитель командира по технической части. Дверь открыла жена.

Лекс в это время был на кухне.

-Добрый вечер! В гости принимаете? — раздался знакомый голос.

Услышав голос Лекс весь напрягся, внутренне съёжился и почувствовал, как тело покрывается иголками. Он догадался, что это по его душу.

— Добрый вечер, — поздоровалась жена, — конечно, проходите. Вы наверное к Лексу? — спросила, и не дожидаясь ответа: для неё это было очевидно, позвала мужа:

— Лекс, к тебе пришли! — окликнула Забава.

(На её имя физические законы планеты, почему-то не подействовали: оно не сжалось).

— Да, я, собственно, к вам обоим, — отозвался вошедший.

Вышел хозяин:

— Добрый вечер! — хмуро приветствовал он начальника. — Познакомься, — Он сделал неопределённый жест от жены к вошедшему, — это мой начальник, Жак.

— Очень приятно! А я вас знаю, вы с моей женой вместе работаете. Она математику преподаёт — Орна, — заговорил Жак.

— Да, конечно знаю. Коллектив небольшой. Ну, что же мы в коридоре стоим, проходите. Сейчас чайник поставлю, как знала, что гости будут, пирожков напекла, — засуетилась Забава, уже сообразившая — что к чему.

— Ну что вы, не стоит так хлопотать: я по делу.

Начальник Лекса был много старше его. Выше среднего роста, сухощавый. С добрыми, прищуренными, вечно смеющимися карими глазами, на скуластом лице цвета прошлогодней листвы.

Нрава был мягкого. Подчинённые его уважали за знание дела, огромный опыт и выдержку: в редчайшем случае, Жак повышал голос. Нужно было сотворить, что-нибудь эдакое, особенное, проявить особую бестолковость или нахальство.

Этот визит ему самому был в тягость, но деваться некуда. Как старший товарищ, с железобетонными понятиями о нерушимости семьи, да и как начальник, он должен был попытаться повлиять на сбившегося с пути подчинённого, и младшего товарища. Было заметно, что Жак испытывал неловкость: вопрос очень деликатный и «в лоб» решать нельзя.

— Я слышала, у вас дочь на золотую медаль идёт? — обратилась к Жаку Забава.

Конечно она всё поняла, и понимала сложность положения начальника.

-Да она у нас умница, — ответил Жак вслух, а про себя подумал:

«И ты умница, как легко повернула разговор.»

— А у вас же ещё двое ребятишек? — опять поинтересовалась Забава.

— Верно, пацаны, — ответил начальник, — а у вас-то, если не ошибаюсь, у самих двое?

— Старший сын и девочка, — отвечала Забава.

Лекс понимал к чему эта прелюдия и нервничал в предчувствии предстоящего разговора.

— Вы ещё молодые, — продолжал Жак, — ещё не поздно на третьего замахнуться.

«Вот шахматист, — подумал Лекс, помятуя о способностях начальника, — с пешки заходит. Тонко.»

Лицо Забавы исказилось в горестной гримасе, в глазах мелькнул недобрый огонёк:

— Этих-то, как без отца растить, не знаю, Лекс уходить собрался, не нужны мы ему, — горестно произнесла она.

— Я что-то такое краем уха слышал, но не поверил. Так что жена правду говорит? — обратился он к Лексу.

Лекс только сжал губы и презрительно — негодующе глянул на жену, всем видом давая понять, что не намерен обсуждать эту тему.

-Ну, понятно! — продолжал начальник, — как детей делить будете? Кому кто достанется?

-Говорит — у него любовь, — противным голосом съехидничала жена.

— А эта-то чем тебе не угодила? Красивая, умница, хозяйственная. Чего ещё тебе надо? Детишек заводить — так любил. Послушай, Лекс, крепко надо подумать прежде чем такие решения принимать. Не даром написано, что семья — это ячейка общества. Это фундамент, основа на чём стоит государство. Что бы не случится в твоей жизни, единственно на кого можешь положиться — это семья. Ни друзья, ни знакомые, ни тем более любовница. Все разбегутся. А семья никогда не бросит, — закончил Жак.

А сам подумал: «Что же тебе, собака паршивая, ещё надо-то, глаза разуй». Лекс слушал и думал, «Ну как им объяснить, что они говорят всё правильно: он и сам всё это знает, но они не понимают что с ним случилось страшное, непоправимое — он влюбился. Да так, как никого никогда не любил и все их правильные слова сейчас не имеют никакого значения. Всё ничто по сравнению с его любовью».

Ему хотелось только одного, чтобы они отстали от него как можно скорее. Лексу повезло: начальник попался хороший, душевный и мудрый. Ни клятв, ни заверений не требовал.

Жак сообразил, что сейчас давить нельзя: с подчинённым творилось, что-то нехорошее. Взгляд выражал такую неизбывную тоску и отчаяние. Мудрый начальник догадался, что в таком состоянии человек может не контролировать себя и натворить бед и разных глупостей, о которых потом будет сожалеть. А может и того хуже — что-то непоправимое. За свой долгий век он всякое видел. Поэтому даже не допив чай, быстро засобирался.

— Послушай меня, Лекс, все эти глупости надо выкинуть из головы, о семье надо думать, — прощаясь подытожил начальник, и добавил, — ты мужик грамотный, не глупый, я думаю — ты примешь правильное решение.

И, уже уходя, один на один, — жена осталась на кухне прибрать со стола, — крепко пожимая руку, на ухо добавил:

— Ты их хоть десяток заведи, но семья это святое.

Последняя фраза у Лекса даже вызвала лёгкую улыбку.

— Спасибо, Жак, я подумаю. Хороший ты мужик, — ответил он.

Начальники всех уровней кинулись спасать «заблудшую овцу» от морального разложения, спасать ячейку общества. Конечно все они хотели добра и заслуживали, по крайней мере, понимания. Они делали свою работу. Каждый по-своему. Кто-то, как Жак, с душой и пониманием, а кто-то для галочки. Но все они не понимали, что чем больше было давление, тем сильнее сжималась внутри у Лекса какая-то невидимая, но очень жёсткая пружина.

Теперь зам. командира по политической части и секретарь парторганизации решили, что пришло и их время поставить галочку и подстелить себе соломки, на всякий случай, если вдруг, там наверху, спросят: — какую работу они провели, чтобы предотвратить распад советской семьи. Провести, так сказать, разъяснительную работу с морально неустойчивым офицером, который может стать лёгкой добычей для врагов Советской Родины.

Заявились вечером, чтобы застать и жену. После представления, брошенной жены, которое она разыграла перед Жаком, Забава на удивление успокоилась. Такой фортель муженёк выкидывает не первый раз. Блажь. Пройдёт и это. У мужиков такое случается — подвернётся смазливая красотка и всё — любовь. Погуляет, есть домой придёт. Придумали мужики себе отмазку — любовь у них, а кто её видел. Правильно тогда сказал начальник — глупости всё это. Помается дурью и пройдёт. Всё вернётся на круги своя, повернётся колесо Сансары и пойдёт всё опять своим чередом и станет как прежде.

До сих пор «та» была чем-то далёким, эфемерным, не заслуживающим внимания, капризом влюбчивого мужа. Даже ревновать не к кому. Поэтому обстановка в доме внешне оставалась спокойной. Может он в Мону Лизу влюбился, и что же теперь ревновать?

Единственно, что смущало, расстраивало и волновало её — это то, что муж перестал выполнять супружеские обязанности. Раньше такого никогда не было. Когда последний раз он сильно задурил — она забеременела вторым.

А у него и в мыслях не было прикоснуться к ней в постели. Напротив, её попытки призвать его к выполнению супружеского долга невинными шалостями, ласками, кроме отвращения у него не вызывали никаких чувств.

В этот вечер на их головы обрушилась вся бестолочь Системы. Эти неуклюжие, твердолобые посланники морали начали воспитательный процесс с того, что озвучили фамилию его любимой. Вряд ли можно было изобрести что-то более взрывоопасное. В одну минуту всё полетело в тартарары. Эффект от сказанного был подобен разрыву бомбы в маленьком помещении. Из уст замполита слетело то, что не должно было прозвучать.

Весь установившийся хрупкий статус-кво с шумом рухнул. Не будь озвучена её фамилия, может быть так и держалась бы эта ситуация в более-менее равновесном состоянии. Очень неустойчивом, но тем не менее всё-таки это было равновесие.

Худой мир значительно лучше, чем хорошая война. Но уже ничего не исправить. « Аннушка уже купила подсолнечное масло и не только купила, но и уже разлила». Казалось бы, никчёмная фраза Булгаковского Воланда, а сколько безысходности.

А пружина продолжала сжиматься и чем больше препятствий возникало перед ним, тем ярче горело его чувство, оно толкало его на безрассудные поступки. Зрело ожесточение, росла, как будто ничем не обоснованная ненависть ко всему миру. Хотя любовь должна окрылять, делать человека счастливым и люди хотели ему добра, хотели помочь разобраться в себе, принять правильное решение.

Но выходило всё наоборот. Да и разве могут быть в таких делах советчики? Чем больше пытались залезть к нему в душу, как ему казалось, грязными руками, тем тоньше, чувствительнее становилась оболочка.

Чем глубже он уходил в себя и становился замкнутым и отчуждённым, тем больше росло в нем ожесточение. Это был способ выживания, самосохранения: нервы были на пределе. Чтобы не

свихнуться. Но они, все они продолжали и продолжали топтать, мять, пачкать всё то, что было для него свято и неприкасаемо.

Эти люди, они не имели право произносить её фамилию. Касаться её светлого образа. Кто им дал право лезть в чужую семью? Кто? Скажите — Кто? Но вот они своими грязными ртами посмели… и прозвучала фамилия!

Забава тихо охнула. И куда делась вся её сдержанность, всё её мужество, её здравый рассудок? Её, на генетическом уровне полученная от всех женщин предыдущих поколений, живших в условиях жесточайшего патриархата, мудрость.

Впитанная с молоком предыдущих поколений матерей земли Русской, покорность судьбе, вдруг рухнула и вырвался на свободу, тот самый страшный бабий протест, который веками таится под спудом и лучше его никогда никому не знать.

Все те душевные силы, которые она брала неизвестно откуда и сохраняла, какой ценой они ей дались, можно было только догадываться. Какая титаническая ежедневная, ежеминутная внутренняя работа души совершалась, знала только она.

После того как взрывная волна оглушив их затихла, повисла такая же оглушительная тишина. Только жалобный «ох» жены нарушил её. Она побледнела и поджав посиневшие губы, свирепо-пристально посмотрела на мужа.

Грозовые тучи, ходившие вокруг да около, сгустились. Отдалённые раскаты слились в один грозный. И вот наконец туча, так долго копившая в себе все громы и молнии, разразилась шквалом.

Лекс только и смог, на выдохе чуть слышно, сказать с такой неизбывной тоской и болью в голосе:

— Ну, что же вы… Эх! Кто же вас просил? Вы же ещё хуже сделали, — произнёс и безнадёжно махнув рукой, покачал головой.

Так может говорить раненый воин, предчувствую скорую смерть.

-Да мы ж не знали, — только и смог пробормотать секретарь, — извини.

Они быстро сообразили, что грязное дело было сделано и им лучше удалиться. Поспешно, прощаясь на ходу секретарь успел шепнуть:

— Ну ты держись!!!

И Лекс держался, сколько мог. Он был вынужден выслушать от жены шквал нелепых, грязных да и просто мерзких обвинений, какие только может задетое женское самолюбие адресовать своей сопернице.

И каждое слово нестерпимо жгло, терзало обнаженную, и так уже растревоженную донельзя душу. Ему нечем было крыть, — да, он виноват. И, видя его беспомощность, она дала волю, выход, давно копившейся обиде, и с упоением, отчаянием жгла, хлестала словами как могла.

Только обиженная женщина может так изощрённо низвергать соперницу с пьедестала. Мелочно колоть, жестоко унижать. Может оно и не так было бы обидно, если бы в сказанном была хоть капля правды. Но, что бы Забава не говорила, Лекс видел свою любимую совсем другой.

Невозможно укрыться от слов. Боль переполняла, он сжимал челюсти и кулаки. Сердце, то бешено билось, то совсем замирало и прекращало стучать. Ноги подкосились и он, как стоял, так и сполз по стене, нервы сдали и свернувшись улиткой издал горлом какой-то звериный стон: горе было неизбывно. Только слёзы могли облегчить душу. И они сами, непроизвольно, катились по щекам.

Лекс схватился за сердце. Оно горело огнём и рвалось из груди. Видя такую реакцию Забава испугалась: лучше такой — неверный, чем никакого. И фонтан иссяк. Она взволновалась не на шутку, но что делать она не знала. Сочла, что наверное самое лучшее — это оставить его в покое. Помощь из её рук он всё равно бы не принял.

Через полчаса он поднялся с сухими горящими глазами, шатаясь, добрёл до постели, обессиленный рухнул и мгновенно уснул. Молодой здоровый организм перемолол и эту тяжёлую ситуацию, позволив проспать крепким сном всю ночь. Сработала защита. Но пружина продолжала сжиматься, ища предела.

Казалось бы уже все круги ада были пройдены: по всем инстанциям протащив Лекса. Ан нет. Оказывается и нашим доблестным органам государственной безопасности тоже до него есть дело. А как же! За морально неустойчивыми надзор особый, от них все беды. Это же потенциальный враг, коль самые, что ни на есть, основы государства подрывать, ячейку разрушать удумал. У-у, вражина! Ату его!

С куратором из особого отдела Лекс был в хороших отношениях, даже в приятельских, конечно, если с этими ребятами могут быть такие отношения. Время, нужно прямо сказать, особист выбрал не самое удачное для душеспасительной беседы.

Тут ещё замполит никак не мог успокоиться. После неудачного посещения квартиры Лекса, его терзало чувство не выполненного долга — это раз. А второе — это меленькое, подленькое любопытство. Поэтому он попросил Лекса зайти к нему в кабинет. На редкость непонятливый и чересчур любопытный — наихудшие черты, какими только может обладать человек на этой должности.

Минут сорок он выносил Лексу мозг, пытаясь выяснить, чем одна женщина может быть лучше другой. По нему, так все они одинаковые. Так из-за чего было устраивать весь этот сыр-бор? Живи себе спокойно и не мути воду в тихом омуте. Наверно под тихим омутом он имел в виду своё подразделение. Вдруг ляжет пятно. Показатели испортит. Придётся получать нагоняй от политотдела.

Почему допустил, недосмотрел, значит — недоработал. Очень не хотелось замполиту всё это выслушивать в вышестоящих инстанциях. Поэтому очень старался узнать, как мозг у Лекса устроен. Чего ждать от него? Какого ещё подвоха? Но как не бился, Лекс со всем соглашался, но ничего не обещал. В конце концов замполит сдался, плюнул в сердцах и отпустил. «Понаедут, тут с академиями — попробуй разбери, что у него в голове».

Лекс не успел ещё толком отойти после замполита. Пружина была уже на столько сжата, что дальше было уже невмоготу. И теперь, при любом неосторожном прикосновении, могла только распрямиться. Внутреннее напряжение достигло апогея. Патрон в патроннике, курок взведён. Не подходи!!!

Но куратор этого не знал. Звали его Клим. Увидев Лекса он издалека с дружеской улыбкой махнул рукой. Вот сейчас Лексу меньше всего хотелось общения, нужно было побыть одному, Успокоиться. Но было поздно. Он нехотя пошёл навстречу. Пожали руки. Клим доверительно, с участием спросил:

— Ты чего такой смурной?

— Да, замполит почти час мозг выносил, — с неохотой ответил Лекс. — А что хотел-то? — поинтересовался Клим, пытаясь скрыть свою осведомлённость.

— Послушай, Клим, не валяй дурака, не прикидывайся. Все всё давно уже знают, а уж ваша контора, я думаю раньше всех.

— Работа такая, — смущённо улыбаясь, ответил тот.

-Вот-вот, я, надеюсь ты-то хоть не будешь меня воспитывать? — устало спроси Лекс.

Клим, несмотря на то, что рядом никого не было, наверно в силу профессии, наклонился совсем близко к Лексу и начал говорить, как можно непринуждённей:

— Если по-дружески, — начал он, — то я, честно говоря, не совсем тебя понимаю. Я же видел твою жену. Мы даже немного пообщались. Очень симпатичная и не глупая женщина, — мой пацан у неё в нулевом — и приятная такая. А в той-то что? Я её тоже видел…

Лекс побледнел, сжал кулаки, весь задрожал и не дав, Климу закончить, тихо, но угрожающе выпалил:

-Да я, за неё… Родину продам.

Особиста отбросило, будто и в самом деле, какая-то пружина распрямилась внутри Лекса и с силой ударила Климу в грудь. С испуганным лицом, в глазах ужас, Клим издал хриплый звук:

— Ты мне этого не говорил. — И, еле переведя дух, добавил:

— Я этого не слышал. Ты, Лекс, с этой любовью совсем рехнулся, — выпалил особист и… исчез.

Фраза вылетела как пуля, как последний аргумент в защиту своей любви. Вылетела она специально для Клима, для особиста, который попытался под прикрытием дружеских отношений влезть в душу и для которого страшнее признания не могло быть.

Зато Лекс почувствовал такое облегчение и удовлетворение, как будто бы поставил жирную точку в своих мытарствах. Для него самого это был последний и самый весомый аргумент защиты.

Ему казалось, что после этого признания, уже никто не посмеет даже приблизиться к нему. В тот момент он даже не задумывался, как это может сказаться на его службе. В минуты наивысшего напряжения людям, как и животным загнанным в угол, характерны неожиданные поступки.

Ведь Клим, наверняка, обязан доложить по команде о ЧП, не беря в расчёт фразу, которая у него вырвалась, о том, что он не слышал от Лекса крамолы. Скорее всего — доложил. Служба такая. Когда, уже много позже, Лекс должен был идти на повышение — пошёл другой.

КУХНЯ

Только редкие встречи с любимой были отдушиной, спасительным бальзамом. Только в её объятиях он находил утешение. Он жил от встречи до встречи. Но они были так редки. Апатия и равнодушие стали постоянными спутниками. Больше всего угнетала безысходность. Он находил возможность хоть на пару минут забежать к ней в магазин, хоть глянуть, хоть обмолвиться парой слов. Последний раз, когда он с ней виделся, бросилась в глаза перемена, произошедшая с Лили.

Обычно сияющие глаза и лучезарная улыбка навстречу ему, сегодня поблекла, выглядела жалким подобием. Лекс догадался, что у неё дома тоже не всё спокойно — муж покоя не даёт. Тяжело ей приходится. Покрасневшие глаза и радужные круги выдавали недавние слёзы. Нежная, грустная улыбка — ком к горлу от жалости, заставляли Лекса страдать ещё сильнее, обвиняя во всём себя. В одно из посещений Лили обратилась к нему, как обычно:

— Привет, как ты? Выглядишь не очень, — сочувственно произнесла она.

В ответ Лекс попытался шуткой поддержать любимую:

— На меня говорит, ты на себя-то в зеркало глянь! — с грустной улыбкой произнёс он, и уже совсем печально участливо спросил:

— Что, сильно достаёт?

Лили отмахнулась и помотала головой, давая понять, что об этом не стоит и вновь заговорила с просьбой:

— Знаешь, Рис хочет с тобой поговорить. Приходи к нам, — она на секунду задумалась, — сегодня понедельник, в среду, часов в семь. Он с ума сходит, меня терзает и сам терзается. Приходи. Он очень страдает, мне его жалко. Он хочет всё прояснить для себя. Он любит, что была ясность, всё по полочкам. Хочет понять, как всё произошло.

Лекс немного сконфузился:

— Если честно, я очень плохо представляю, чем я смогу помочь и, вообще, как это будет выглядеть? Это же дурдом какой-то, — попытался отшутиться он.

— Не переживай. Он уже немного поостыл, по сравнению с первыми днями. Ох, и буйствовал, думала побьёт. Даже бельё моё изорвал. Да, и мне твоя поддержка очень нужна. Сил нет никаких, изо дня в день одно и тоже выслушивать, — какая ужасная у него жена, изменщица. Приходи, я очень надеюсь на тебя, — сказала и жалобно посмотрела на Лекса.

Он готов был сжать её в объятьях, лишь бы она так не смотрела, но на них и так уже косились.

— Хорошо, моё солнышко, приду обязательно, — твёрдо пообещал и тихонько незаметно сжал ей руку, пока никто не смотрел в их сторону.

Хотя, что было скрывать, все всё знали, особенно её коллеги. Одно слово Городок.

Вечером Лекс оделся, как в театр. Он по другому и не умел. Ещё со школы их приучали к галстуку. Свежая рубашка, костюм. Жена поправила галстук. Она знала куда он идёт и возлагала тайные надежды на эту встречу. Осмотрев, по-деловому провожала, вздохнув:

-Ну, иди, уже.

Лекс шёл не спеша, обуреваемый сомнениями, но его просила Лили и конечно он не свернёт. Пойдёт до конца. Надо отвечать за свои поступки. А вот и знакомая дверь. За ней его любимая и… её муж. Сколько раз с колотившимся от предчувствия счастья, сердцем он проскакивал в эту, чуть приоткрытую, дверь.

А теперь Лекс стоял перед ней в нерешительности. Он постучал. Дверь отворила Лили. Уставшая, измотанная нескончаемыми допросами, с запавшими глазами. За эти пару дней Лексу показалось, что она постарела. Свежести лица как не бывало, взгляд потух, стал ещё грустнее.

Знакомый ему домашний халатик из тонкой яркой материи едва прикрывал попку, небрежно запахнут на груди, удерживался тонким пояском. Сколько раз он падал с её плеч ему под ноги, но сегодня Лекс даже не подумал об этом.

Хотя поймал себя на мысли, что наряд не соответствует цели визита. «Ну, женщина, всегда остаётся женщиной!» — подумал он.

Конец ознакомительного фрагмента.