Мемуары уфимского школьника

Шамиль Валеев

Книга уфимского журналиста и общественного деятеля Шамиля Валеева посвящена классической триаде современного человека – детству, отрочеству, юности и их воплощению во взрослой жизни. Внимательный читатель сможет ещё раз войти в пространство своего прошлого, но теперь уже с внимательным и понимающимся проводником.Вспомнить всё чудесное, что было с тобой в прекрасное время жизни, увидеть красоту места, где живёшь, – вот девиз этой книги.

Альбом «Утро Башкирии»

На даче у друзей, в уютном дощатом сортире, наткнулся на книгу-альбом «Утро Башкирии», выпущенную в 1978 году издательством обкома партии.

Помимо кондовых копирайтерских текстов, не предназначенных для чтения, она состоит из среднего съёмочного качества цветных фотографий Уфы, той самой,..

…с пустыми по нынешним временам магистралями,..

…с небритыми как эротические картинки нашего детства и отрочества газонами

«ландшафтного дизайна»,..

…с редкими по нынешним визуально перегруженным временам «рекламами» ленинизма и КПСС.

Они создают ощущение Солнечной Башкирии — на самом деле той самой Уфы с крутыми лбами круглоглазых троллейбусов №6, 7, 8 и пыхтящими, раскалёнными ЛиАЗами 11-го, 17-го, 29-го маршрутов,..

…той Уфы, в которую я впервые приехал из деревни году в семьдесят шестом — семьдесят седьмом, а с 30 августа 1980 года остался Уфимцем.

Со всеми переездами в Москву и возвращениями, с офисами от «Полгоры» по Уфимскому шоссе до Уфимской Гауптвахты на Пушкина (на Советской площади), с внезапно вспыхнувшей и поселившейся навеки в сердце любовью к Садовому, Покровке, 5-й авеню, Флит-стрит, Баумана и авенида де Майо.

Я не тот уфимец, который считает Черниковкой всё, что севернее остановки «Спортивная», а то и Центрального рынка.

Я не очень убиваюсь по деревянным домам купца Козюлькина с резным палисадом, моя Уфа — немного другая: лесная, промышленная, спальная, Уфа хрущоб и девятиэтажек брежневского типа.

Та, которая строилась при Шакирове. Надёжная, спокойная, солнечная и внушительная. Самым большим начальникомродителем в моём классе был отец — главный инженер «сорокового завода». У некоторых была машина. У меня в хрущёвской двушке была своя кровать, и это уже было неплохо.

Я помню с того времени запах неотряхнутой земли из овощного магазина и звуки закрывающихся алюминиевых дверей, гул электромоторов, уютное бормотание радиоточки, верещание ласточек, снующих над верхними этажами, и пшиканье автоматов по продаже воды.

Не было того давящего на уши городского шума непрекращающегося движения, который перестаёшь слышать и осознаёшь только за городом.

Было ощущение нового для меня счастья Солнечной Уфы, где можно встретить Мустая, Фидана и Магафура Хисматуллина прямо на улице, где возле школы увидишь Героя Советского Союза, где всегда есть в продаже лимонад и мороженое, а квас бывает в жёлтых бочках на колёсах, где можно кататься на лифте в соседнем доме, где много машин и мало лошадей с телегами, а все люди незнакомые, ходят в красивых рубашках и платьях каждый день.

УРОК №1

Воспоминание раннее: «Мишка! Мишка! Мә! Мә!»

Одно из ранних и страшноватых: я стою возле забора — серого, некрашеного, деревянного — у нашего деревенского дома. От соседей (Шакировых) бежит наискосок, прямо на меня, молодой бычок («башмак» по-татарски). Это как телёнок-подросток, но уже не ласковый, а тёмный и агрессивный (агрессивных животных — драчливых петухов, кусливых гусей — обычно распознаёшь). Я стою и не могу пошевелиться, жду, вычислив его траекторию, как неминуемо он меня забодает. Хозяева — сестра и брат моего друга Макса, их зовут Флида и Фирзат, кричат ему: «Мишка! Мишка! Мә! Мә!» Их отец Фарит тоже с ними. Мишка бежит, выпучив глаза, у него тёмно-красная шерсть, я вижу кудряшки на лбу и пробивающиеся рожки, он уже довольно крупный. За спиной у меня забор, но никого из моих, кажется, нет рядом. Я оцепенел, вроде бы соседи-хозяева кричат мне «Кит! Кит! Кач!», чтобы я убегал. Но я стою.

В последний момент Мишка меняет траекторию и проносится мимо меня, в проулок. Выбегает дедушка с вилами, в серой дворовой одежде, видно, ворошил навоз или солому. Время ещё предсумеречное, серое. Дедушка грозит вилами вслед убежавшему бычку-башмаку: «Ух мин аны!» («Ух я его!»). Где-то рядом появляется бабушка и, возможно, тётя.

Я могу шевелиться.

УРОК №2

Счастье башкирского интроверта

Вроде достаточно быть самим собой и оставаться в своём объёме, блуждать в персональных закоулках, чтобы испытывать тихое счастье интроверта.

Но то ли профессиональный невроз нарцисса-коммуникатора, то ли младенческий страх быть лишённым Титьки, Любви и Признания заставляют выплывать из своих кашалотных глубин стрекочущим дельфином с целью или поделиться накопанным, или сверить компас — вдруг ещё кто есть такой же.

Животное мы коллективное. И, наверное, и вправду усохнет позвоночник, как у той китайской кошки из пословицы, которая осталась без поглаживания, ну, то есть признания. Будь ты хоть самым примерным нелюдимым интровертом.

Да, я часто вижу и слышу людей через пелену и вату (даже своих детей часто, и родных, и близких), и мне было стыдно от этого лет сорок сознательных. Ну, в смысле, совестно.

Да, мне часто огромного усилия стоит оставаться в контакте с социальной, полной обязательств и невыносимых для меня упрёков, тревог, косяков и унижений реальностью.

Я за часы и сутки, проведённые наедине с самим собой, расплачиваюсь трудным рудным золотом своего таланта, намытым в неуправляемом путешествии во внутренние горы, ручьи и леса.

И иногда оно бывает самородным, иногда его удаётся превратить в изделие. А я, перфекционист, как будто хочу набрести на самородок — сразу в виде скульптуры или перстня. Но так не бывает. Как стрелять на четыреста метров с повязкой на глазах.

И мой внутренний ландшафт — как моя Башкирия. Там есть каменистые ручьи вдоль дороги, как на белорецкой трассе, от которой пьянеешь без коньяка. Там есть ковыльная лесостепь чекмагушевского воздушного океана, появилась не так давно и ставшая известной из-за угрозы исчезновения меловая гора. А вот и крутой берег салаватского Алькино с Айем, полным кусачих гидр под гремящими каменьями, и магический Магинск, и байбачье царство моей паспортной родины — Бижбуляка, и домик жреца в Татышлах, и озёра, пруды, и трёхречье Сим — Белая — Инзер; и журавль, махнувший огромным крылом перед скачущим по камням Иремеля уазиком, и раевский холм над рекой с зелёным ковром, и акъярский песок на зубах, и вьющаяся по Баймаку Малая Уртазымка, которую курица вброд перейдёт, и, разумеется, иртэнге туман под музыку Рима Хасанова над верховьями Агидели, в Бурзяне.

Каким-то странным образом ландшафты проникают в мой организм через глаза и ноздри и остаются там, причём Башкирия занимает непропорционально большое место в области любимой мною с недавних пор диафрагмы. И я там гуляю.

УРОК №3

Покатушки на газике, или Вчерашний комбайнёрский «липтон»

Который год отговариваю себя от поиска и покупки старого бортового газика, «чтобы был», чтобы «поставить в деревне». Он может быть с клиновидным капотом, как морда у бычка, как ГАЗ-51, на котором Агутин изображал арбузовоза в «Старых песнях о главном». А может быть с выразительными круглыми глазами по краям и китовой улыбкой, как 52-й.

Будучи фанатом автомобилизма по журналу «За рулём», по передаче «Top Gear» c Джереми Кларксоном, по подбитой двадцать лет назад шефовской бодрой старушке BMW-525i, по незавершённым автокурсам БРУКК, при отсутствии прав, с жутким страхом встречной полосы, — я до сих пор не понимаю, зачем мне этот автохлам.

И даже историческим образованием его не оправдать и ностальгическим серфингом, я же даже завести его не смогу «с кривого стартёра», если у него аккумулятор сядет.

Теперь разобрался. Мне нужна не езда на нём. Нужен запах кабины — металл, масло, дерматин. Сочетание — прямое в сердце мальчишеское попадание, — как у СВД с подушечкой для щеки на прикладе.

В 1981 году мало у кого были колёса, и сейчас это трудно представить, но катание на машинах было одним из самых важных, элитарных мальчишеских развлечений.

Я не говорю про частные легковушки, как, например, акварельно-зелёный «Москвич» тёти Лилизы, которая приезжала, удивляя деревенских родственников своим автомобилизмом и восхищая меня тем же самым. Или белая «копейка», моя ровесница, дяди Луиса, которая была оборудована японским кассетником. И не синие «жигули» маминого начальника Рябова, который приезжал к нам в деревню за кумысом. И не отцовские собкорские «волги» из гаража обкома соседней Татарии с водилой, который умел в каждом городе найти зазнобу и встать к ней на постой.

Это всё были «лёгкие» машины, как их по-татарски называла моя бабушка, «җиңел машинá». Кататься на них было почётно, но не так смело и мужественно, как кататься на «грузовóй машинá» или на «техника».

У меня была огромная привилегия, можно даже сказать, «блат»: мой дедушка Мидхат Багаутдинов во время уборки урожая работал учётчиком на зернотоку бригады №3 колхоза «Красный Октябрь» Чекмагушевского района. Он забирал у водил талоны учёта, которые передавали им комбайнёры, выгрузив бункер, складывал их в специальную кассу с именами комбайнёров и марками комбайнов: Газизов Талгат — «СК5», Курбанов Акрам — «Нива», записывал их в специальную книгу учёта («эксель», по-вашему) на зелёные листы щегольским почерком, который ни с чьим не перепутаешь из-за надстрочных горизонтальных завитушек над буквами «б», например. Самое интересное — он взвешивал целые гружёные машины на автомобильных весах-площадках «Армалит» (завод и до сих пор работает), под которые был построен целый сарай без торцевых стен, зато с пристроенной будкой весовщика-учётчика. Мы строго смотрели с дедом (он — поверх очков) в специальное окошко на заехавшие на весы машины и двигали на градуированном по центнерам рычаге безмена гири. Фактически он был самый главный, считал на счётах, кто и сколько сжал-смолотил-перевёз, и от этого считалась, наверное, и зарплата, хотя и не был бригадиром, председателем колхоза и вообще в начальство не рвался (и мне это передалось). А может быть потому, что он был самым добрым, честным и справедливым, — И на меня распространялось уважение, адресованное ему. И ещё он был коммунистом, вступившим в партию во время войны. Я помню, когда это слово произносили с гордостью. По крайней мере, моя лёгкая на поругаться («порычать», как она сама говорила) бабушка Хадича укоряла его, когда он приезжал домой на кобыльем автопилоте: «Коммунист башың белән!» («А ещё коммунист!»).

На лошади дедушка разъезжал круглый год. Зимой — В огромных валенках с галошами и в брезентовом кожане. А когда в стареньком телевизоре начинались предновогодние программы, он привозил на дровнях молодую сосну с пятью-шестью мутовками, которую в наших краях было почему-то принято устанавливать вместо ёлки.

Во время уборки урожая водилы, часто залётные (прикомандированные), с номерами на букву «Ю» — московские или подмосковные (у нас были БАШ или БША, в крайнем случае БШЖ), брали меня и компанию «покататься». То есть можно было сесть рядом с шофёром в кабину, на моё любимое штурманское место, доехать до поля, высмотреть комбайн, который включил жёлтую мигалку, доехать до него, вспрыгнуть за талоном на комбайн, вывернуть его боковую трубу-транспортёр над кузовом газика или зилка (иногда «Колхиды»! ), помочь раскидать по углам короба зерно, стараясь в нём не увязнуть, прыгнуть обратно в кабину и дальше его сопровождать на зерноток, вплоть до самой выгрузки.

Лишь один раз водила Саша, с которым мы, как я думал, подружились, простодушно отмахнулся на моё «покататься»: да надоели вы со своим катанием! Я сыро заморгал и начал глотать-переваривать горячий мокрый клубок в пищеводе. Тут ему кто-то объяснил насчёт дедушки-учётчика, водила извинился даже, кажется, и позвал кататься, мол, я же не знал. Я, конечно, прокатился с ним до поля, но, искренне думая, что заслужил право на «покататься» целыми днями, подавая ключи, когда он валялся в яме под своим зилком-пердунком, простить его сразу не смог.

Потом, когда мне было уже лет десятьдвенадцать, дядя Рифкат уже сажал за руль своего «Беларуся», вовремя и бережно подхватывая мои попытки завалить его на обочину, а потом «у нас» появился даже свой «Колос», комбайн с двумя бункерами для зерна по бокам и жаткой аж шесть метров. Он был страшно шумный в работе — движок располагался за дверью кабины механизатора, в отличие от интеллигентской «Нивы», у которой кабина была сбоку и можно было слушать радио.

А молодые комбайнёры давали мне порулить и своими огромными машинами, а на рычагах управления были нарисованы заяц и черепаха, которые позволяли определять, что будет, если повернёшь рычаг в ту или другую сторону.

А ещё в комплекте у комбайнёра с завода шёл металлический термос, который позволял до вечера сохранить горячим тогдашний комбайнёрский «липтон»: чай, размешанный со смородиновым вареньем. Если пить прямо из его крышки, не обтереть губы от липкого, то скоро на них оседала пыль и соседский дядя Акрам, пытаясь со мной говорить порусски, смеялся: «У тибя усы, каг у ката».

А вот на урожай-83 дедушка уже не вышел: заболел раком желудка, поехал в Трускавец даже, лечиться в санатории, что ему не очень-то помогло. И в один из таких дней, между летом и осенью, ровно тридцать лет назад, на первом моём уроке с белым, уже прочитанным за лето учебником «Физическая география» меня выдернули ехать в деревню, провожать дедушку.

Кто-то подумал, что я, наверное, испугаюсь смотреть на покойника (на татарском это формулируется «жалеть будет»). И меня оставили в доме у тётушки. А я, дрожа от чего-то, смотрел оттуда, как зелёное пятно одеяла, в которое завернули моего исхудавшего коммуниста и фронтовика, быстро поднимается на уважительных руках деревенских мужиков третьей бригады на гору с нашим кладбищем. Где и мне, думаю, со временем нужно быть.

В январе 2012 года я нашёл в Сети его, то есть деда моего, Мидхата Абдулловича Багаутдинова (1915—1984), старшего сержанта, наградной лист на орден Отечественной войны второй степени.

Он взят из базы данных «ПодвигНарода» (www.podvignaroda.ru) — там наградные документы войны. Искать не так просто: нужны вариации фамилии, знание места призыва — В общем, все уловки использовать.

И теперь я знаю, что он был призван в июне сорок первого, в том же году попал на фронт, воевал в составе танкового подразделения. С сорок четвёртого — В 206-м отдельном корректировочном разведывательном Кёнигсбергском авиационном полку мастером по вооружению. Обеспечил 425 боевых вылетов Ил-2 без единого отказа вооружений. Служил подо Ржевом и брал Кёниг, был трижды ранен.

Примерно за пятнадцать минут была раскрыта тайна моего детства — кто такой молодой лётчик, капитан Грязнов, о котором дед рассказывал иногда за вечерним чаем с душицей и молоком. Его дед тащил из-за линии фронта после того, как их сбили в 1944 году, а тот предлагал не мучиться, пристрелить его и пробираться к своим в одиночку. Так шансов на спасение было больше. Не пристрелил, дотащил. И не зря.

Удалось разыскать телефон родственников К. В. Грязнова. В тот же вечер дозвонился до потомков гвардии капитана Грязнова. Узнал подробности его дальнейшей службы.

Кирилл Васильевич Грязнов через год после этого удостоился звания Героя Советского Союза (24.03.1945, медаль №4198), дослужился до полковника, умер в 2000 году. Можно ли было им устроить встречу году в восьмидесятом? Я не знаю. Сейчас бы — легко. Только встречаться уже некому…

В том же году, в той же базе данных «Подвиг народа» нашёл ещё один наградной лист моего деда, отца моей матери. Там написано, за что мой дед награждён медалью

«За боевые заслуги». Не орден Победы, конечно, но награда достойная и заслуженная. Серебряная по исполнению. Явно выше, чем массовые юбилейные или «за взятие». Хорошая награда для гвардии сержанта. Первая в жизни государственная награда для сына раскулаченного репрессированного священнослужителя Абдуллы, который освободился после выписанной «десятки» только в 1943 году, я думаю, была очень важной. Сначала медаль, потом — орден. Членство в ВКП (б). Восстановление в попранных правах.

Маршал Советского Союза И. Баграмян, про которого часто с восхищением рассказывал дед Мидхат, писал про неё (медаль

«За боевые заслуги») и про медаль «За отвагу»: «Когда такая медаль украшает грудь человека, сразу ясно: доблестно, храбро воевал солдат! Мне не раз доводилось на фронте от имени государства награждать отличившихся. И прямо скажу, не было случая, чтобы солдат посетовал, что вручили ему не орден, а медаль. С волнением и гордостью принимал он награду и в новых боях сражался ещё лучше».

Я про неё знал, может, даже руками трогал, играл, когда был маленький.

Кто её потерял, интересно? Надеюсь, что не я.

P.S. Здравствуй ещё раз, дедушка! Это я, Шамиль. Твой старший внук, которого в одиннадцать лет не взяли на твои похороны, чтобы впечатлительный мальчик не испугался родного мертвеца. А я стоял и смотрел из двора наших родственников, куда меня определили на постой в день твоих похорон, как несли тебя на специальных носилках на гору, укутанного зелёным таким детсадовским каким-то одеялом.

УРОК №4