Мемуары уфимского школьника

Шамиль Валеев

Книга уфимского журналиста и общественного деятеля Шамиля Валеева посвящена классической триаде современного человека – детству, отрочеству, юности и их воплощению во взрослой жизни. Внимательный читатель сможет ещё раз войти в пространство своего прошлого, но теперь уже с внимательным и понимающимся проводником.Вспомнить всё чудесное, что было с тобой в прекрасное время жизни, увидеть красоту места, где живёшь, – вот девиз этой книги.

Моя бабушка Хадича

По одной из известных мне версий, 15 сентября 1916 года родилась моя бабушка, мама мамы Хадича Файзрахмановна Ахметшина.

Она всю жизнь проработала продавцом в системе потребительской кооперации, в сельском магазине-сельпо. Всю жизнь боялась ошибиться на две копейки или что её обвинят в обсчёте или обвесе. Слово «ревизия» висело в воздухе, хотя я родился, когда ей уже было 58 лет (на 15 лет больше, чем мне сейчас). Начальником у неё в райпо был Турьян Дусалимов, отец главного почтмейстера постсоветской Башкирии.

Она была замужем, но не уверен, что расписана с Мидхатом Абдулловичем Багаутдиновым, 1915 года рождения, от которого родила восьмерых детей. Из них выжили трое: девочка 1949 года, девочка 1954 года и мальчик 1959 года.

Я у неё был первым внуком и оставался единственным с 1973 по 1982 год. За это время она меня один раз обозвала Мэджнуном, один раз пригрозила шлёпнуть мокрой тряпкой (на словах, без замаха). Остальное время — купала в любви.

Помню, как будучи пятилеткой, шутил по-детски. Бабушка спрашивала: «Сиңә ничә яшь тулды?» («Сколько тебе лет?»). А я кокетливо обманывал, что четыре: «Миңә дүрт яшь!» — И заливисто хохотал. И так несколько раз подряд, и каждый раз бабушка начинала уговаривать, что я уже большой, пятилетний. Меня ещё тогда брали с женщинами в баню, я видел, как бабушка расплетала свои косы и мыла голову катыком. И ещё мне рассказывали про хорошую девочку Чулпан, которая родилась у соседей и совсем не плачет, когда в глаза попадает мыло. Мне в основном не нравилось, что в бане душно, и мне не разрешали сидеть на «тупсе» (широкой и массивной пороговой доске), потому что из-под двери тянуло холодом.

Остальным членам семьи от бабушки постоянно доставалось, она была очень волевой. За словом в карман не лезла. Когда в нулевые годы она перестала слышать и, будучи уже не в твёрдом сознании, начала забываться, то украдкой просила слуховой аппарат, чтобы быть в курсе и продолжать рулить в семье. Смотревшие за ней родственники категорически запретили мне это делать. Думаю, не без оснований.

Она, как и вся деревня, вставала рано утром, чтобы успеть подоить корову и, не дай Аллах, пропустить выгон стада. Пропуск выгона считался ЧП. Соседка Мукарама, конечно, подстрахует, но вся улица увидит, что в первом доме не проснулись. Потом надо было затопить печь в подстывающем к утру доме, чтобы мне было не холодно вылезать из-под одеяла. Погреть в банного типа ковшике вчерашний суп-лапшу. Пожарить на сковороде картошку и мясо из него.

Потом за матерчатой перегородкой «чаршау» жужжал сепаратор, и нужно было обязательно встать к моменту его разборки и мытья, чтобы слизать с бабушкиного указательного пальца свежеснятые горячие густые сливки-каймак, которые она достала из-под обода какой-то чаши агрегата. Иногда мне доверялось крутить центрифугу, но я крутил не так ровно, что влияло на качество сметаны.

Порой она ложилась ко мне спиной и спала в «душагрейке», а я прятался за ней, как в окопе, и горевал, считая, сколько будет лет в двухтысячном, например, году мне и ей — двадцать семь и восемьдесят четыре. Я думал, я уже буду достаточно взрослым, а она будет достаточно старой, чтобы я выдержал её смерть. И прислушивался к её дыханию, не остановилось ли?

Прожила она до декабря 2008 года. Тогда я находился в политэмиграции в Москве.

Когда она умерла и утром мне позвонили, я вдруг понял, что не смогу вылететь из Москвы и не успею проводить бабушку, — то как ребёнок проплакал весь день, заливая слезами презентации и пресс-релизы госкорпорации «Фонд ЖКХ».

Иногда я слышу в голове её неторопливую речь, как будто она меня утешает и успокаивает. Как будто у меня болит ухо, а я лежу у неё на груди, на коричневом колючем свитере грубой вязки.

Она не выпила и рюмки, не съела и таблетки.

Я проводил из их поколения только одного деда Салиха, отца отца, лично уложив его, невесомого, в боковой промёрзлый подкоп. И брата бабушки — одноногого дядю Ханифа.

Провожать гораздо лучше.

УРОК №5

Родина — Чекмагуш, характер — чакматаш¹,

или Чем пахнет «Шанель №5»

Про эти хлебные края написано много книг и статей. Как правило, в двух жанрах — хвалебно-хозяйственном и сельско-описательном. Первый делали по заказу начальства лучшие перья республики, второй — народные авторы, архивисты и этнографы, вскладчину по «фьючерсной» системе. Так что с парадной стороны у Чекмагуша всё давно в порядке, как и с урожаями и надоями. Попробуем приблизиться к его живой, неформальной, может, в чём-то мифической стороне.

Женихи и невесты района. Говоря о людях из «самого татарского», Чекмагушевского района, жители республики дают противоположные характеристики. Жён оттуда лучше, видите ли, не брать, поскольку характер у них крутой, даже сварливый, а с другой стороны, эти же женщины считаются в целом «чибәр» и «үткер». То есть красивыми и острыми на язык и на дело. Сами не успокоятся, и другим не дадут покоя, пока не выведут тебя в люди, а себя в абыстайки и жёны начальника. Иногда, конечно, попадётся «җебегән», то есть размазня. Но и она даст фору многим.

Те же самые мужики, которые жалуются на энергичных дам из «Чикаго» (название райцентра и района, получившее распространение в хипанские семидесятые), откуда-то слишком хорошо осведомлены об особенностях их крутого нрава — не иначе как на своём ежедневном опыте совместной жизни: «Бар-бар-бар, ступай, не сиди дома, мужик днём должен быть во дворе». Но никто, даже самая строгая «быянай», не скажет про невестку из Чекмагуша, мол, неряха и ленивая.

И вообще, родственникам видней, как тебе жить и детей воспитывать. На-ка, энекәш, братишка, забери коровью ногу, приготовишь фарш и холодец, позовёшь на Коръән ашы. Любовь тут сообщается детям через шлепки (иногда — замахи мокрой тряпкой, иногда — прутом из колючей чилиги «шилык», растущей на ковыльных холмах) и обильную, но не такую жирную, как у степняков, скорее, постную (мясо-тесто) еду. Ни разу не видел, чтобы лапшу рубили квадратиками, под бешбармак, — всегда только исключительно тонкие ниточки. Чем тоньше, тем круче «килен». Мужики там одновременно и «юаш», добрые, и кроткие до робости. Здесь устойчивый матриархат, мужика нужно и можно брать за ноздри, как быка за кольцо, и вести к счастью, скорее материальному, чем духовному.

Давая потенциальному жениху лестное описание, говорят так: фигурой он «дастуин гына» (достойный, высокий, значит, широкоплечий), до дела «үткер», то есть острый и быстрый, но сам он в это время «простой гына», то есть простой, без затей и заумного выкаблучивания. В общем, идеальный исполнитель воли супруги. Ключевое слово здесь — «гына», которое переводится как снисходительное «довольно-таки», здесь ни в чём не принято быть «в высшей степени» — сразу обвинят в «минминлек» (выпячивании себя) и назовут «мактанчык» — хвастунишкой.

Стороны и края Чекмагуша. В самом Чекмагуше, где, как известно, самая главная улица называется по индустриальной моде тридцатых годов Тракторной (райцентром это село стало в 1930 году), ещё тридцать лет назад можно было услышать от молодки в норковой шапке на «щисто татарском»: «Что син?!» Но теперь больше говорят на русском. Просто тут важен престиж. А русский язык — это престижно.

Иногда кажется, что именно здесь столица мягкого, почти ласкового, тюркского «Щ», и надо говорить «Щакмагыш», если хочешь сойти за своего. В разгар борьбы за перепись тут газета выходила — «Сакмагыш саткылары», на которую никто не обижался: раз нащальство велело, значит, так нужно, пусть будет «Сакмагыш».

С тех пор прошло семнадцать лет, и лишь в этом году обнаружил паспорт своей прабабушки по женской восходящей линии Галимы Ахметшиной, где было написано чернилами по белому «башкирка». «Эх, всего одной прабабушки-осьмушки не хватило, чтобы назваться природным башкиром, как иные карьерные мои соплеменники-необашкиры! Выучил „Хөрмәтле дуҫтар!“ — И алга, как говорится, работать для людей да время созидания устраивать», — это амбициозная, честолюбивая часть моей чекмагушевской натуры говорит. «Как-нибудь переживём, не позорься, оставайся собой, не лезь в начальники любой ценой», — отвечает разумная, спокойная, в чём-то даже смиренная, стеснительная часть той же натуры. Для справедливости скажем, что звание «чекмагушевский башкир» вызывает снисходительную, понимающую улыбку, в то время как «балтачевский башкир», например, — дружный и весёлый смех, переходящий в «ой-ой-ой». А башкирские деревни в Чекмагушевском районе, между прочим, есть.

Здесь не «чекают» и не «цекают» даже мишаре, более известные в местных лесостепных краях как «томэннэр», которых, по местной антропологической легенде, можно отличить по девяти парам рёбер вместо положенных четырнадцати. По крайней мере, так меня уверял на полном серьёзе дедушка Мидхат, усадив на худые свои колени и пробитое осколком бедро.

Почти в каждой деревне — «моём» Старокалмашево, Рапатово (это где телевышка «слева» от райцентра и каскад прудов), Верхнеаташево (откуда Бигнов родом) — есть какая-то этническая сторона («як») или конец («оч»): башкорт ягы, томән (это как бы мишаре) очо, даже «чирмеш очо» — марийский конец улицы.

Есть чувашские места — это знаменитый и при Рахимове, и при Хамитове колхоз

«Базы» с самым крепким хозяйственником Башкирии Вадимом Соколовым во главе. Есть даже село Муртаза (правда, Новая), куда в своё время дошёл сетевой газ и не дошёл асфальт. Тёзка, видимо, так и не доехал. Отсюда родом, кажется, только татарские мурзы, у каждого второго фамилия Мамлеев да Еникеев — например, Рифкат Еникеев, крутой, знаменитый на всю страну председатель колхоза, Герой Социалистического труда.

Русский язык здесь знают хорошо. В своё время достались отличные учительницы из эвакуированных, о которых слагают легенды. Да и до Уфы всего 90—120 километров, иди, дружок, поступай в университет, а теперь, как появился ЕГЭ, — прямиком в Санкт-Петербург. Дети, рождённые в девяностых годах, едва оперившись, уезжают в большие столицы нашей Родины. Оказывается, у них своя вертикаль, ученическая, и они, однажды зацепившись, затягивают друг друга в свои вузы, наладив канал телепортации с берегов Калмашки и Сыерышки до набережной Фонтанки или Яузы.

Лица здесь мягкие, хотя и с еле заметными тюркскими чертами — редко у кого имеется эпикантус. Когда я в детстве впервые увидел тётеньку с «монгольским» разрезом глаз, мне показалось, что она слишком строго на меня смотрит, прищурившись, и хочет за что-то отругать. Заметив, как жмусь к подолу своей ярко-рыжей тёти, она звонко рассмеялась, ловко поймала меня, погладила по голове и дала конфетку-барбариску.

Всё как у людей. Здесь принято меряться ворóтами и «обшавать» (обшивать досками, а теперь, к сожалению, и дурацким металлическим сайдингом) дом. Подверглись этой напасти и мои дорогие родственники, и я пока ума не приложу, что с этими архизлишествами делать, но не мне здесь зимовать — им виднее.

Оставить простые брёвна — для чекмагушевского села совсем не круто. Лучше, чтобы дом был похож на так называемый финский, сборно-щитовой. Со стеклопакетами, АГВ (спасибо программе газификации дорогого Муртазы Губайдулловича), спутниковыми антеннами, по которым раньше вычисляли самогонщиков или сибиряков, и даже кондиционерами, которые понадобились для ставших вдруг душными от всей этой отделочной красоты домов. Это обшивание и обкладывание кирпичом — продолжение той татарской моды «мерения» воротами, которая является здесь двигателем прогресса. Люди влезают в кредиты, гробят здоровье на маятниковых «северах», чтобы сосед, придя в гости раз в год, увидел «полную чашу».

Кстати, о нефтяниках. Несмотря на подкупающее название — НГДУ «Чекмагушнефть», — головной офис этой конторы расположен в соседних Дюртюлях. Сырьё добывается, временно складируется в огромных бочках и транспортируется на территории Чекмагушевского района. А основные радости от этого получает, как мне кажется, более везучий сосед. А раньше, не доезжая до райцентра со стороны Уфы километров пятнадцать, ты захлёбывался в запахе тухлых яиц — сероводороде, который выделялся из добытой или транзитной нефти. Попутный газ пускался прямо на факел, к счастью, это безобразие закончилось в начале девяностых — после публикаций в перестроечной газете. Но внушительные объекты «Башнефти» и «Транснефти» здесь есть. А существует ли от них эффект для казны района, — спросите в администрации.

Чекмагуш — крупный поставщик рабсилы на бескислородный Север, народ отсюда за длинным рублём стронулся ещё в восьмидесятые годы, кто-то уехал Агидель строить, а кто-то — сразу в Когалым, Лангепас и Урай, а также в Губкинский.

Скотину крупную здесь, как и во многих местах нашей благословенной республики, уже почти не держат — та требует много сил, постоянного внимания. Корма купить на селе особо не на что, прибыли не те, а воровать, как при Черненко и Брежневе, уже трудно: у всего «общего, колхозного» появились вполне конкретные хозяева. В детстве я и сам ходил ночью наполнять сенажом из ямы картофельный мешок, чтобы перекинуть его через велосипедный багажник. Сейчас что-то не хочется играть в эти деревенские виды спорта.

Любят ли тут блат, есть ли тут клановость, или, по-научному, трайбализм? Скорее, да. Мне приходилось с этим сталкиваться. Как только по району распространился слух, что «ещё один» появился на хлебном месте (в «Башнефти», а потом в «Башинформе» в качестве «зурнащальника»), так ко мне потянулась вереница внезапных родственников и знакомых с хорошими парнями, которые умеют «всё программировать и любой текст написать», а также с различными соблазнительными проектами денежного участия. Дело, как правило, редко доходило до тестового задания для перспективного кадра. Сейчас, к счастью, поток незнакомых родственников и земляков иссяк — то ли слух о плохом, зазнавшемся Шамиле дошёл до «кланового компьютера», то ли отставка моя разочаровала. Мне стало намного легче: несмотря на мой либеральный HR-подход, внутри глубоко сидит желание угодить роду и малой родине. Но я его подавляю.

Народ тут в целом совестливый, стыдливый, от религии далеко не отходил даже в самые безбожные времена. И даже в самые безбожные времена здесь не прекращалось отправление всех необходимых обрядов — от имянаречения до финального омовения. Переделав мечети под клубы и школы, отправив своих имамов-лишенцев на лесоповал, беднота начала приглашать на поминальные трапезы особо начитанных бабушек, «абыстай», которые в меру своего понимания отправляли все обряды вплоть до самых девяностых. В непростые времена застойного двоемыслия выходец из района Абдулбарый Исаев был муфтием ДУМЕС с 1975-го по 1980-й. Он ушёл — впервые в истории — с пожизненного поста сам, а его потом сменил Талгат-хазрат Таджуддин. Мечети здесь строят особо зажиточные сограждане, выходцы из села, называют по моде именем собственной матери, да и что в этом плохого?

Хуже, когда мечеть стоит без имама — заполняется в таких случаях бородатыми гражданами России, которые не отращивают усов и не любят носить исподнее. К молодым сильно набожным козлобородым здесь относятся насторожённо. И неспроста. Дело доходило до того, что в нулевые годы кто-то сдавал экзамен по взрывному делу на местном материале: какой-то самоделкой хлопнули масляный радиатор трансформаторной подстанции, оставив несколько деревень без света на пару дней. А ещё кто-то за околицей деревни пытался вывести из строя электроопору, а на остановочном павильоне дороги Дюртюли — Буздяк находили набор юного минёра — И это тоже в Чекмагушевском районе! Вы, пожалуйста, меня не переубеждайте, я на эти темы с генералом Черноковым разговаривал. Сейчас вроде чуток улеглось. Мечети по праздникам заполняются, старушки планово обретают истовость характерной манеры подвязывания. В сёлах слышен азан и от живого, и от цифрового муэдзина, на праздниках религиозных всё честь по чести — благочинно и чисто.

Воспитание татарских девочек в Чекмагуше также трудовое и, я бы сказал, ханжеское. Вот образчик воспитательной речи, которую слышал своими ушами в семье, где много дочерей, — старшая, замужняя молодка лет двадцати восьми, крепкая на слово и руку, костерит среднюю, лет шестнадцати-восемнадцати: «Ты чего среди бела дня с парнями заигрываешь, стоишь с ними, смеёшься? Иди свёклу наруби, корову подои, корма задай телятам, посуду вымой, шторы погладь — И иди потом флиртуй с парнями сколько хочешь. Если силы останутся. Хоть до утра! Ты чего мать и сестёр позоришь, среди бела дня с парнями стоишь у забора, смеёшься?!»

Василий Алибабаевич. Воспитание же татарских мальчиков направлено на самурайскую сдержанность чувств и подчинение авторитету «зурнащальника», системы, государства. Надо быть во дворе, желательно с вилами в руках, обязан увлекаться сборкой-разборкой дизельного двигателя, все «сю-сю, люблю» произносятся один раз в жизни, делая предложение руки и сердца. В результате получаются скромные работяги и карьеристы. Не зря же Чекмагуш — родина двух (!) руководителей субъектов, если можно так сказать, РСФСР: первого татарина во главе Татарстана Зинната Ибятовича Муратова (руководил ТАССР с 1944 по 1957 год) и Ревмера Хасановича Хабибуллина, который «рулил» нашей БАССР аж три перестроечных года — с 1987 по 1990. Между прочим, вы хорошо знаете сына Муратова по имени Раднэр, он снялся в роли Василия Алибабаевича в «Джентльменах удачи».

Чекмагушевцы очень «служебные» — охотно идут в полицию, прокуратуру, армию, на госслужбу. Наверное, тут дело не только в карьеризме (что в этом плохого, кстати), а в сопричастности к чему-то большому. Вроде как неловко на чём-то настаивать, чего-то добиваться от своего имени, поскольку это эгоцентризм и гордыня, невежливо. А вот ради интересов службы, за страну и республику порадеть, за порядком и справедливостью приглядеть — тут уж мышь не проскочит. Разве что землячкой окажется. Тогда проскочит, но аккуратно.

В купечестве, чиновничестве и красном директорате Чекмагуш хорошо представлен. Тот же Рамиль Бигнов, давно уже миллионер, Валерий Мансуров, который «СУ-10», уже не может, видимо, спокойно мимо лимонария проехать, не окинув территорию взглядом крепкого хозяйственника. Фарит Гиндуллин — первая в Уфе сеть магазинов шаговой доступности «АиФ». Ринат Баширов, бывший замминистра финансов, сотрудник Администрации Президента РФ, человек выдающихся способностей, внёсший уникальный вклад в обновление политического режима в нашей республике (вроде тоже из каких-то Калмашей). Альберт Дусалимов, многие годы главный почтовик Башкирии, министр ипотечного строительства Камиль Мансуров.

Политтехнологи на службе у Белого дома Данил Азаматов (его предки здесь трудились на партийных должностях), Альберт Мифтахов (через супругу) имеют к Чекмагушевскому краю если не прямое, то косвенное отношение — например, по женской линии, о характере влияния которой говорилось выше.

Описывая отношения чекмагушевцев с имуществом, часто приходится слышать «саран», прижимистый, хотя в моём окружении всё время попадаются люди, готовые делиться последним. Тут, скорее, дело в бедности, чем в геопсихологии.

В ответ на вопрос о музыкальности чекмагушевских людей приведу три золотых певческих имени: великий Ильфак Смаков, заслуженный Рамиль Хазиев и бахыр Венер Мустафин, вечная ему память и вечный укор его донимавшим.

В науке тоже представлены богато, назову лишь имена профессора Юлая Шамильоглу, одного из ведущих специалистов мира по истории тюрков и Золотой Орды, и Оскара Кайбышева, основателя Института сверхпластичности металлов, недавно нас оставившего. Всего тут человек триста докторов и кандидатов наук, упомянем только Бахтизиных. Фамилии врачей — Нартайлаков, Бадыков, Саубанов — известны на всю республику. Отсюда, из небольшого села Таскаклы, ведёт своё начало и фамилия Набиуллина, которую председатель ЦБ РФ унаследовала от своего отца, простого шофёра Сахипзады Саитзадаевича, по обычаю там и нашедшего своё вечное пристанище.

У меня есть ещё более планетарная история, связанная с Чекмагушем. Не назову себя краеведом, но изучать историю своего родного села приходится. Из свежеизданной книжки 1982 года об истории села, написанной бывшим замнаркома просвещения БАССР Насибом Тимашевым, выяснил, что в окрестностях Старокалмашево было расположено имение дворян Веригиных, так называемый «Аллабердинский хутор». Далее раскопал кое-что о Веригиных в интернете.

У них было несколько имений, на юге и на севере, но именно сюда, в поместье отца в Уфимской губернии, будучи ещё мальчиком, наведывался Константин Михайлович Веригин. Они жили на земельную ренту с наших крестьян словно короли, судя по описаниям быта. В 1920 году в звании корнета кавалерийского полка Добровольческой армии Константин эмигрировал в Париж, долго там мыкался, пока не поступил на работу в мастерскую Эрнеста Бо (тоже русского эмигранта французского происхождения) в доме Коко Шанель, и вместе с ним разработал самые знаменитые духи всех времён и народов — Chanel No. 5.

Примерно сто лет назад, устав платить ренту, крестьяне села Старокалмашево и окрестностей выкупили эти земли у Веригиных. А названия «виригин» в топонимах остались.

Изучая историю Веригиных, параллельно сделал для себя открытие: «Шанель номер пять» — первые и главные духи эпохи авангарда, до них все обливались цветочными водичками, а Бо и Веригин, работавшие на Коко, выявили альдегидную сущность женского очарования. А я-то всё удивлялся, чего это моя матушка со всех дьюти фри заказывает только одну марку духов.

В своей книге «Благоухание» Константин Михайлович ничего не пишет о влиянии полынной горечи, летучего и пряного запаха чабреца, сладкого чертополоха, ковыльных калмашевских степей на самые знаменитые духи мира — вот контра белогвардейская!

Искренне благодарю за поддержку и научное консультирование Ильдара Габдрафикова.

УРОК №6

У нас всегда есть какой-то «доброжелатель».

Злопыхатели для рода имамов — экзамен на доброту

Сегодня всё больше людей обращает внимание на историю своих предков.

Многие поднимают архивные документы и выясняют, как их дедов давил каток советских репрессий. Отправить человека в Сибирь могли даже за то, что он был сельским муллой или известным богословом.

У меня тоже появился опыт личного погружения в историю рода — я покопался в биографиях своих предков и выяснил немало любопытного.

Вояж в историю предков

В 2016 году я начал удивительное путешествие в прошлый и позапрошлый век, которое оказалось путём в себя. Запоздалая и неизбежная депрессия после очередной обидной отставки и опалы за крепкую и верную службу очередному губернскому режимчику заставила искать новый источник сил. И помощь пришла с неожиданной стороны. В моё цифровое облако стали собираться документы и фотографии прошлого, позапрошлого века, архивные и личные бумаги о жизни моего рода. Там появились незнакомые, но очень знакомые люди — мои предки.

По мусульманскому (не только, наверное) мировоззрению, за каждым из нас есть целое сонмище духов-арвахов. Они ждут. И единственное, что я, октябрёнок и пионер восьмидесятых, умею делать уверенно — это просить дежурного муллу помянуть их в молитве. Дорогих моих покойников надо назвать поимённо: двоюродный братишка Булат, которого в восемьдесят втором принесли поперёк подушки, а в девяносто восьмом — унесли; суровая ко всем, кроме меня, Хадича; добрый дедушка Мидхат, от которого я унаследовал мягкую душу, кожу и запах; строгий и добрый дед Салих; глуховатая Фазыла, гладившая меня по спине; незнакомый мулла и хаджи Габдулла; его молодая красотка Фатима, дочь бая Ибрая из Аблая; незнакомый пока прапрадед Багаутдин; внезапно оказавшаяся башкиркой мама бабушки Галима Хамиддиновна.

Они отвечают благодарно — дают силы, открывают голову для светлых мыслей, заряжают творческую батарейку, позволяют лучиться мягким светом по отношению к людям, даже не очень приятным. Все они населяют сейчас холм над Старым Калмашем Чекмагушевского района и маленькое кладбище села Дюсяново отцовского Бижбуляка. Кроме Карима «Красного Паши» Хакимова, первого красного дипломата, про которого отец моего отца написал химическим карандашом, что он — родня, но не объяснил, какая именно. Он с января 1938 года покоится в Бутово, на расстрельном полигоне. Тем дорогим моим башкирам-валидовцам, которые упрекают его, красного командира, и меня в том, что он арестовывал первое башкирское правительство, иногда отвечаю за Хакимова: всего лишь арестовал, потом же — отпустил, хотя в то крутое время могло бы быть совсем по-другому.

Драма рода

Истфак и курсы тюрки помогли мне узнать имя шестого колена — Галикей, как впоследствии выяснилось, Габдразаков сын. Его сын Шарафутдин в двадцать восемь лет был прислан из Мензелинска или Казани «указным» муллой в Старый Калмаш в 1826 году. У него были две жены — Бисафа и Гайша, причём одна из них была постарше, как водится у мусульман вслед за нашим пророком. Женщина далеко за тридцать, наверное, оставшаяся после смерти старшего брата. Из семи пока известных колен предков по маминой линии трое или четверо оказались людьми духовного звания.

Загадочным образом это докатывается и до нашей эпохи интернетной злобы: мне хочется обогреть и приласкать признанием самого ярого тролля, стукача и мерзавца — двери храма и души должны быть всегда открыты, подсказывает внутренний голос. Особенно для тех, кто заблудился или не может справиться со своими демонами. Или просто стонет от одиночества и непризнанности. Такое вот наследство, за которое я пока расплачиваюсь жировым бронежилетом и мигренью. Такая фамильная работа — вроде как больше некому особенно и признать, и вдохновить. Драма нашего рода — а мне пока открыты явным образом только мамины предки, — вместе со всей страной пережить репрессии, унижения и беды-комбеды.

«Доброжелатели» довоенные и нынешние

Житья моим не стало уже в двадцатые годы: в двадцать четвёртом прадед Габдулла сложил с себя сан, стал лишенцем избирательных и прочих жизненных прав, негражданином, которому один шаг до «Беломорканала» и десяточки в лагере, которая стала явью в 1933-м. Сейчас по моей просьбе разбирают крючок за крючком дело пока последнего муллы моего рода Габдуллы Багаутдинова.

В 1930 году он попросил вернуть ему его права — сложилось дело о сорока листах, слушали — постановили — отказать. Был, дескать, батрак аж до двадцать восьмого года в хозяйстве. Мой новый знакомый и коллега Иршат-агай Зианбердин, который любезно портит глаза об эти жёлтые бумаги, заметил: в деле есть какая-то странность — кто-то из письмоводителей постоянно вторгается в жалобную переписку прадеда с волостью, как будто следы свои липкие прячет.

Я и сам знаю, и родня говорит — В этом ничего нового нет, у нас всегда есть какойто «доброжелатель». Есть такие и у меня. Мы не обижаемся на таких, вот уже почти сто лет, четыре колена. Злопыхатели для рода имамов — лишь экзамен на доброту и готовность принимать людей с их ошибками и им тоже дарить надежду.

Есть особый напряг: кажется, что моё поколение — последнее, кто интересуется предками, и первое, кто может получить к архивам более-менее нормальный, иногда даже цифровой доступ. Слёзы, брызнувшие на клавиатуру от наградных документов деда Мидхата, — тому подтверждение. За бумажками стоят люди, и сонмище тех, которые заведомо, авансом и наперёд любят меня уже много столетий, пополняется новыми именами, проступают через мглу моего невежества седые бороды, густые брови, озорные косы, мягкие шляпы, звенящие мониста, тыпырдык-чечётка подбитых деревом лаптей и расшитые камзолы. И всё это теперь — моё, и моих деток, и далее. Потому я больше откладывать встречу, пока виртуальную, со своими предками не могу. И вам бы уже поторопиться.

УРОК №7

Примечания

1

Чакматаш (тат.) — «кремень».