Серебро

Эдуард Диа Диникин (2023)

Действие романа начинается в Петербурге 1913 года — в период, когда реальность бурлила предреволюционными процессами, идеи сталкивались с идеями в словесных баталиях, после претворялись в дела — и сталкивались уже на улицах. Известные представители «Серебряного века», такие как Хлебников, Бурлюк, Брюсов, Белый, Тиняков, Волошин, пьют в ресторанах, читают свои и чужие тексты и выбрасывают рукописи, которые попадают в руки чекистов и агентов охранки. Поначалу произведение Эдуарда Диникина напоминает историко-литературный роман, но реальность оказывается двулика: в мире, где на глазах простых смертных меняются вековечные устои, на поверхность прорывается обратная сторона. Известный поэт здесь может оказаться вампиром или прорицателем, случайный телефонный звонок — связать друг с другом людей из разных эпох, а дешёвый медальон — оказаться волшебным талисманом. Границы между сном и явью, литературой и действительностью, добром и злом, оказываются зыбкими и проницаемыми в мире магического реализма, в котором у каждого свой шорох за спиной. Книга содержит нецензурную брань

Вера В

Ночью моросил дождик, но к утру перестал. Деревянный неоштукатуренный домик у Волкова кладбища^[1] в этот мартовский день десятого года двадцатого века словно умылся этим дождём, как умывается порой второпях под душем буржуа в доме на Каменноостровском проспекте — одной из самых лёгких и безответственных улиц Петербурга.

Молодой мужчина, вышедший из пролётки, не был буржуа, но жил на Каменноостровском проспекте. Он отличался ответственностью, несмотря на кажущуюся лёгкость своего поведения. Здесь же он, как и его брат, оказался, движимый самыми добрыми и благородными чувствами — перевезти своего друга-поэта к себе.

— Витя, — бодро произнёс он, входя в почти пустую комнату, — мы за тобой, собирайся, где твои вещи…

— Приветствую, Давид^[2], — ответил высокий блондин, несколько растерянно поднимаясь с кровати. Казалось, он не ожидал прихода товарища.

— Ты приготовил вещи? — спросил Давид.

— Да, вот чемодан, — Витя показал на предмет, который правильнее было бы назвать чемоданчиком. — И вот ещё.

Он вытащил из-под кровати наволочку, набитую чем-то лёгким и воздушным, как стихи Велимира Хлебникова^[3]. Собственно, это они и были.

— Хорошо, пойдём. Ты ничего не забыл?

— Вроде нет… — рассеянно ответил Хлебников и вышел из комнаты. Бурлюк посмотрел на пол и увидел листок бумаги. Он поднял его и прочитал: «О, рассмейтесь, смехачи…» Сунул его в карман, ещё раз внимательно осмотрел комнату и вышел вослед…

Через три дня в эту комнату въехал седой мужчина двадцати пяти — двадцати восьми лет. Он представился хозяйке литератором, но это был обман — Пётр не написал в своей жизни ни строчки. Зато убил двух или трёх людей. Сейчас же он хотел найти Веру В. — так звали ту, в которую он был влюблён уже год. Ту, которую он искал всё это время. Вера В. имела фамилию, но в организации, где они познакомились, её звали именно так: «Веравэ». Или «товарищ Вера».

Только он один называл её так, как называл, — «Бим».

В дверь раздался короткий стук, и она тут же открылась.

— Я вам бельё поменять, — сказала хозяйка квартиры, улыбаясь уголками губ, и быстро вошла. — Прошлый жилец неаккуратен был. Мы его взяли жить, чтобы дочек наших учил, — продолжала она, убирая старое бельё, выпятив свой толстый зад, — он и не платил нам ничего. Нам и не надо вовсе. Вам сдала — просто уж попросили очень.

— Благодарю, — сказал Пётр, внутренне усмехнувшись. Он заплатил за три дня столько, сколько другой не заплатил бы и за три недели, с учётом весьма скромной обстановки. Он бы дал сумму и за три месяца, но не хотел таким образом привлекать к себе внимания.

— Ваше? — спросила она, вытащив что-то из-под простыни. Это были мятые листы бумаги.

— Нет, — покачал он головой.

— Это прежнего жильца. Странный молодой человек, звал себя председателем земного шара. Вилимиром каким-то. Тихопомешанный, одним словом. Раз не ваше, на растопку пойдёт, — без перехода сказала она.

— Позвольте? — Пётр привстал и протянул левую руку.

Хозяйка вложила в неё бумаги. А в свой взгляд — нечто далёкое от пристойности. «Не хватает только, чтобы она губы облизнула», — с усмешкой подумал Пётр.

— Так это же стихи, — сказал он с некоторым удивлением, ухватив в мешанине мелких, почти микроскопических букв несколько предложений, написанных более крупно.

— Это? — хозяйка взяла один из листов обратно, чуть коснувшись пальцев Петра своими и, посмотрев ему в глаза, провела языком по губам.

После чего взглянула на листок.

— Вот это? — насмешливо произнесла она и прочитала: «Бесконечность — мой горшок. Вечность — обтиралка. Я люблю тоску кишок. Я зову судьбу мочалкой».

— Ха-ха-ха, — расхохотался Пётр, — у поэтов бывают удачные стихи, бывают неудачные. Вот это неплохо, согласитесь: «Слоны бились бивнями так, что казались белым камнем под рукой художника, олени заплетались рогами так, что казалось, их соединял старинный брак со взаимными увлечениями и взаимной неверностью, реки вливались в море так, что казалось: рука одного душит шею другого».

— Да уж, — неуверенно вздохнула женщина, — конечно, увлечения, и понятно почему. Согласна…

Когда она ушла, Пётр вытащил из саквояжа маленький револьвер. Подумав, положил его на полку возле стены. Сел на кровать и стал читать исписанные листы, оставленные бывшим жильцом:

Ты позови её, как зовут на рассвете погибшую лань,

Охотники, попавшие в западню сами.

Ты позови её, как встарь звали новь.

Воздевая в воздухе дланями, ждущие любовь.

Те, кто, забыв арго чертей, летели на лепестки роз,

Чтобы целовать стрекоз.

Пётр встал с кровати.

— Позвать любовь, — произнёс он тихо. — Я зову тебя, Бим, — сказал он и посмотрел в окно: там выстроились кресты, какими однажды пометили и его. И не святой водой, а зелёнкой.

Пётр не знал, в каком году он родился, но знал, что в России. Не знал, крестили ли его в детстве, но знал: у него были родители. Детская память цеплялась за то, что было. Или приснилось?

Но ему не приснилось, как в 1899 году в Германии ему мазали лоб зелёным раствором, после того как он сорвался с трапеции. И стал клоуном.

Когда ему было восемь, он забрался на корабль, идущий в Неаполь из Одессы. В Неаполе он научился говорить на трёх языках: итальянском, французском и немецком.

С девяти лет он работал в цирке.

Там он научился акробатике, стрельбе и хорошим манерам. Старый Франц, про которого говорили, что он австрийский герцог, занимался с ним этикетом, историей, литературой, а также научил играть на губной гармошке.

Пётр привстал и пошёл на кухню, где пахло борщом и жареным мясом. На кухне в клетке сидела канарейка. Он налил в чашку горячую воду из самовара.

Тут же на кухню вышла хозяйка.

— Вы любите синема? — спросила она.

— Терпеть не могу.

— Вы шутите?

— Ничуть, — сказал он и пошёл к себе.

Сел за стол, на котором лежало несколько листов из тех, что он нашёл. Ещё раз прочитал один из них:

Я вижу Вэ как круг и точка в нём,

А Зэ — упавший К, в нём зеркало и луч,

Л — круговая площадь и черта оси,

Ч — в виде чаши,

М — лица молний, облаков и туч,

Я вижу Я как единицу,

А, Б, В, Г как «Господи, спаси»

Он оторвался от чтения.

— Вэ… Вера, Вера… Ты круг и точка в нём.

Он впервые встретил Веру В. в летнем ресторане на берегу Волги, в Самаре.

Пётр никогда не верил в любовь с первого взгляда, но в ту секунду, как он увидел Веру В., каждый атом его тела превратился в акробата на вершине трапеции.

Он заметил, что она посмотрела на его волосы, седые, как луна, но не удивилась, а спросила:

— Вы так молодо выглядите, Пётр, несмотря на седину. Откуда вы?

— Таганрог, — ответил он. — Вы считаете, что выглядеть молодо — это, прежде всего, место, где родился?

— Иногда это просто умереть молодым. И остаться в памяти на фотокарточках. Как Чехов. Ваш земляк.

Мимо них проходил уличный клоун. Большой красный нос. Рыжий парик. Вероятно, он устал: его лицо не выражало ничего, кроме этого чувства. В самой смертельной стадии. Пётр вдруг понял, что у Веры В. под шляпкой рыжие волосы. И, подчиняясь неожиданному порыву, произнёс:

— А вы рыжая…

— Как Бим, — быстро нашлась она. — А вы как Бом.

— Я поседел в пятнадцать лет. Психиатры называют это словом «стресс». Так что мы и вправду как Бим и Бом. Только разве лишь отличие, что они номинально рыжий и белый клоуны.

— Вы, Бом, такой же франт, как и на арене, — улыбнулась она.

— Вы, очевидно, имеете в виду Станевского, а я помню ещё Кортези. Это был первый Бом. Тот не одевался как франт, а просто наносил чёрную точку на нос. Я видел их выступление в Берлине. Я старше, чем выгляжу, — улыбнулся он. — И знайте, я сам был клоуном.

— O, there are so many veins for one man^[4].

— I must confess that all my vein comes from the wine and comes to wine^[5], — ответил он и предложил шампанского.

Они стали любовниками в ту же ночь. А на следующий день могли стать врагами.

Они прогуливались по набережной, когда раздался взрыв. Их швырнуло на траву. Это была акция. Боевики пытались взорвать чиновника. Несмотря на кровь у виска и на лбу, которая заливала глаза, он быстро поднял Веру и потащил в сторону. Но она всё равно успела заметить разорванные тела, среди которых были два ребёнка. На её лице застыл ужас…

— Зачем ты делаешь это, Бом? — спросила она вечером. Он сразу понял, о чём она.

— Жизнь — это клоунада ада.

— Но ведь ты не веришь в идеалы тех, с кем общаешься? Революция для тебя — это клоунада?

— Буффонада. Так точнее. Но прибыльная и щекочущая нервы.

— Для этих детей жизни больше не будет. Никогда.

— Может быть, тем лучше для них, — холодно ответил он.

Она вздрогнула.

— Ты знаешь, откуда пришло это название — буффонада? — спросила она.

— Думаю, от «буффо» — надувать щёки. Один клоун надувает, другой бьёт его по щеке. Получается довольно громкий звук.

— Сегодня было довольно громко, — сказала она медленно. — А я думаю, что слово «буффонада» — это от имени древнегреческого жреца Буффо. Он должен был принести жертву Зевсу, но не стал этого делать и убежал. Его искали по всей Греции, но нашли только топорик.

— Ты хочешь убежать? — спросил он. — И где же тебя искать, Бим?

Она промолчала.

А утром исчезла. Он поспешил сообщить об этом «товарищам». Атаку на астраханского губернатора пришлось отложить. Более того, последовали аресты. Некоторые считали, что в этом виновата Вера В. Другие отвергали такую возможность. И он тоже. Хотя бы потому, что сам был действующим агентом охранного отделения. И аресты в Астрахани — это были результаты его деятельности.

Революционеры поручили ему узнать, где находится Вера В., жива ли вообще и связана ли как-то с охранкой. Это было сложно, но он смог. Она была в картотеке. И не как подрывной элемент, а как агент. Это было неожиданно. А для неё, вероятно, неожиданным было его письмо, в котором он просил её прийти. Причём именно сюда, в этот дом рядом с Волковым кладбищем.

То, что до него в этой квартире жил поэт, показалось ему добрым знаком. Вера увлекалась поэзией. Её любимым поэтом был Александр Блок. А одним из любимых его стихотворений — «Незнакомка». Когда Пётр сказал ей, что встречал Блока в Петербурге и, более того, однажды разделил с ним трапезу (так он выразился), она посмотрела на него широко открытыми глазами. Пётр не стал рассказывать Вере о том, что встретил поэта в одном из довольно затрапезных заведений на Васильевском острове. Впрочем, судя по тексту стихотворения, блоковская незнакомка посещала похожие заведения. Только скорее в Озерках — месте отдыха петербуржцев, тихом дачном городке. На одной из этих дач убили попа Гапона — провокатора, пять лет назад выведшего на улицы столицы массы людей на якобы спонтанный крестный ход. Основной задачей революционеров, которые координировали это выступление, было убийство царя. Но его не оказалось в городе. Неизвестно, с какой стороны прозвучал первый выстрел, однако расстрел демонстрации послужил причиной массовых вооружённых выступлений.

Вера сказала, что именно «Кровавое воскресенье» стало для неё отправной точкой в деле революционной борьбы.

— Я лиру посвятил народу своему. Быть может, я умру неведомый ему, но я ему служил — и сердцем я спокоен, — увлечённо прочитала она ему стихи Некрасова в один из тех дней.

Они катались на лодке по Волге.

— В часы забав иль праздной скуки, бывало, лире я моей вверял изнеженные звуки… — ответил он тогда ей словами другого поэта.

Далее каким-то образом их разговор перешёл в шутливый, обойдясь, впрочем, без банальностей. Было тихо и спокойно, водная гладь поблёскивала в лучах солнца, мимо прошёл небольшой парусник.

— Какие небесно-синие паруса, — сказала Вера.

— Им не хватает золотой лиры, — добавил он. — Смотрелось бы красиво. Гармонично.

— Когда-нибудь, когда на земле наступит настоящая свобода, равенство и братство, вот только тогда всё будет гармонично.

— Ты думаешь, это возможно?

— Конечно!

— Но ведь свобода исключает равенство, а равенство — свободу.

— Для этого и нужно братство, чтобы не было противоречий…

— И когда это произойдёт?

— Уверена, что наши дети это увидят.

Казалось, это было совсем недавно. Впрочем, так оно и было.

Когда Вера вошла, он сидел. В руке девушки был револьвер. Он положил на стол рукопись, озаглавленную «Допрос Заратустры»^[6]. Это была работа Велимира Хлебникова.

— Ты не должна меня бояться, Бим, — сказал он, прижав к груди левую руку.

— А ты меня должен, Бом. Товарищи давно подозревали, что ты агент охранки, но не было никаких доказательств. Мой адрес знали только в отделении. Теперь я должна тебя убить.

— Мы все когда-нибудь умрём. Правда, Бим?

— Правда, Бом.

Через несколько секунд раздался странный звук. Канарейка в клетке повернула голову, гадая, — это выстрел револьвера или поцелуй стрекозы?

Примечания

1

Волково (Волковское) кладбище — один из некрополей Санкт-Петербурга. Знаменито так называемыми Литераторскими мостками — участком, где захоронено много представителей культуры и науки: М.Е., Салтыков-Щедрин, И.С. Тургенев, Н.С. Лесков, А.И. Куприн, А.А. Блок и др.

2

Давид Бурлюк (1882–1967) — русский и американский поэт, художник, один из основоположников футуризма, один из «Председателей земного шара» — союза деятелей культуры, созданного Велимиром Хлебниковым.

3

Велимир Хлебников, он же здесь Витя — настоящее имя Виктор Владимирович Хлебников (1885–1922); русский поэт, прозаик, один из известнейших представителей русского авангарда и основоположников русского футуризма; экспериментатор в словотворчестве.

4

О, так много талантов для одного человека (англ.)

5

Я должен признать, что весь мой талант приходит с вином и с ним же уходит (англ.)

6

Хлебников действительно увлекался зороастризмом и фигурой Заратустры — настолько, что считал древнеиранского пророка своим «духовным прадвойником». Поэт мечтал о том, что Персия станет «советской Персией».