Мой друг Казанова

Юлия Н. Шувалова, 2003

Арсений Соколов живет в Москве и заканчивает МГУ. Благодарность отчиму-историку заставила его выбрать скучную тему, а не личную жизнь. Однажды на ночной набережной Арсений встречает странного человека в парике и плаще, который оказывается… Джакомо Казановой, жизнью которого он так интересовался. С появление итальянского авантюриста жизнь Арсения и его окружения начинает стремительно меняться. Это сказочная романтическая повесть о первой любви и о том, что жизнь обращается к нам на том языке, который мы только и можем понять.

-2-

Всё время в университете мне было страшно одиноко, однако папà считал, что обзаводиться женой раньше, чем учёной степенью, — это понапрасну тратить время. Меня это всегда сбивало с толку, я не понимал: неужели он и на мою мать напрасно тратит время, ведь он всё ещё не стал профессором? Нет, отвечал он, никак нет, потому что у моей матери есть то, что выгодно отличает её от всех прочих женщин и девушек:

— У неё есть ты, в ком сокрыто великое будущее нашей нации, нашего государства, ты, кому предназначено стать великим историком и прославлять нашу страну, которая находится под божьим оком и ведома им, и укреплять славу её за пределами миров!

Вы, конечно же, понимаете, что такой стиль речи можно приобрести, только беспрерывно читая манускрипты пятнадцатого века. Кроме того, отец был тёзкой Новикова и Карамзина и втайне этим гордился, что позволяло ему ещё сильнее лелеять честолюбивые помыслы. Поэтому, пока мои сверстники расширяли свой жизненный опыт и даже создавали семьи, я десятками зубрил латинские афоризмы и, лишь услышав храп папà, включал телевизор и смотрел ночной канал.

Итак, я ушёл из университета. Папà пытался устроить меня в архив, чтобы я окончательно постиг суть работы, а заодно проникся своим будущим великого историка. Но тут наконец-то дала себя знать моя усталость от учёбы: я серьезно заболел. Врачи диагностировали истощение и настоятельно рекомендовали мне отдохнуть, тем более что архивы вроде бы не собирались исчезать. Папà недовольно развел руками, а я по выходе из больницы отправился в квартиру бабушки.

Окна квартиры выходили непосредственно на проспект, и я держал их зашторенными, потому что смотреть не мог спокойно на всякие парочки, которые шли, держась за руки, и непрестанно целовались. Я не знал, что делать, куда себя приткнуть. Как я не радовался отдыху и свободе, но после ухода из университета внутри поселилась пустота, которую надо было чем-то заполнить, и чем скорее, тем лучше. Но чем? Я не имел ни малейшего понятия, а работы у меня не было. Первые недели я просто гулял, валялся на диване, слушал музыку и спал, сколько хотел. Я чуть прибавил в весе, отрастил волосы, мне стало хорошо, спокойно, я был уверен, что теперь папà долго ещё не явится ко мне с предложением поработать в архиве. Но чего-то не хватало. И дело было совсем не в девушке. Хотелось заняться чем-то интересным, что наполнит жизнь смыслом, а ведь меня не приучили ни к какой жизни, кроме интеллектуальной. И тогда я пошел на разведку в библиотеку своей бабушки.

То, что я там нашел, меня ошеломило. Моя бабушка в своё время закончила ромгерм филфака МГУ, и отчасти благодаря ей я выбрал историю Франции. Она прекрасно владела английским, французским и итальянским, когда-то чуть не осталась в Париже, где за ней настойчиво ухаживал один итальянец, но вернулась в Москву, помогать маме воспитывать меня. Это была статная женщина среднего роста, её изящные руки всегда были украшены двумя-тремя перстнями, и по воскресеньям она готовила мне «английский завтрак», правда, без бекона. С ней было легко и интересно, и я всегда без энтузиазма возвращался в свой спальный район, к вечно недовольной маме, которой не о чем было поговорить с нашим потерявшимся в средневековье папà.

В этой бабушкиной «библиотеке», которая представляла собой ряд высоких книжных шкафов по одной стене, выделялся один, огромный, метра два с половиной в высоту, ужасно глубокий. Он всегда вызывал у меня особый интерес: бабушка запрещала брать книги с верхних полок, закрытых створками. Вплоть до ухода бабушки и моего переезда в её квартиру я знать не знал, что там хранится. Но теперь-то кто мог меня остановить? И оказалось, что две полки в этом шкафу были все заставлены книгами о Казанове, там же лежали папки с вырезками из иностранных газет и журналов. Откуда у моей бабушки было столько этого добра, я даже предположить не мог, да и не слишком-то я задумывался. Просто оно было, было, было, у меня под боком, в громадном шкафу!!!

Я поселился в этой комнате и сутками напролёт осваивал бабушкино наследство. Мне было приятно не спать по ночам, изучая похождения графа, я забыл о ночном канале, о непристойных журналах, выменянных у сокурсника за конспект по средневековому праву. Я проговаривал вслух целые пассажи, при этом понимая, что никакой подобный диалог сегодня не мог бы состояться. Впервые мне казалось, что я действительно путешествую во времени, меня окружали не какие-то неизвестные мёртвые парижане, а вполне живые девушки, дипломаты, авантюристы. Признаться, тогда я впервые подумал, что смог бы вернуться в университет, потому что история перестала быть набором цифр и превратилась в увлекательный приключенческий роман.

Содержимое заветного шкафа заставило меня задуматься и о той огромной роли, какую в жизни мужчины играет женщина. Я неожиданно понял, почему мой отчим (я всё-таки называл его папà) так держался моей матери. Она была женщиной, которая своим недовольством поддерживала в нём стремление совершить научное открытие. Каждый божий день он вставал и ложился с надеждой отыскать ответ на вопрос, что же на самом деле сталось с Орлеанской Девой. Этим вопросом задавался не только он, однако, возможно, лишь он один упорно пытался найти ответ там, где его уже неоднократно не нашли другие. С таким же рвением, с каким он воспитывал во мне надежду российской исторической науки, мой отчим регулярно разбирал курсив пятнадцатого века то в манускриптах, то в ксероксах, то на диапозитивах. Он методично прочитывал многажды читанные другими документы, ища хоть какую-нибудь закорючку, за которую он мог бы зацепиться. Закорючек было предостаточно, но среди них — ни одной зацепки. Мой отчим взвалил на себя колоссальную задачу, целесообразность которой была весьма спорной, однако это мало его волновало. В библиотеке он сидел над источниками, отчаянно щуря глаза, отчего и без того маленький нос собирался в гармошку и поджимал под себя кустистые усы. Зрелище это было скорее карикатурное, нежели наукообразное, но папà был человеком, который не обращает внимания на светские тонкости. Он появлялся на пороге квартиры ровно в девять часов вечера, с головной болью, которая усиливалась из-за боли в глазах, с одышкой от напряжённого процесса мышления и появившегося от сидячей работы лишнего веса. И в этих условиях единственное, что ему было нужно, — это милая любящая жена, которая брала его портфель и ставила на банкетку, снимала с него пальто, разматывала шейный шарфик, стряхивала пыль с засаленного пиджака и тихонько вздыхала, глядя на красные, усталые глаза мужа.

Все это делала моя мать уже почти пятнадцать лет. Отчим выражал ей благодарность одним взглядом, без слов, — тем более что риторика пробуждалась в нем лишь в момент ярости или в миг глубокого интереса к некой теме. Так, он мог часами с упоением рассказывать мне об истории и особенностях курсива, и я не переставал удивляться, почему он ищет Жанну д’Арк, вместо того чтобы написать книжку о средневековой палеографии.

Однако, разработав бабушкин прииск, я всё же не мог понять, зачем такому, как Казанова, мужчине, нужны были женщины. Моему отчиму была нужна моя мать, потому что в ней была его поддержка и опора. Поэтам и художникам женщины нужны в качестве муз, чтобы дарить вдохновение. Политикам, рассуждал я, женщины являются Еленами, — тогда начинаются войны, — или Эвитами, — тогда мужья становятся великими диктаторами. Меня не интересовала физическая сторона вопроса, поскольку она была очевидна. Я думал о другом: для всех этих людей, включая моего отчима, женщина — это волшебный ключ к их душе, она являет человеку его скрытую силу, развивает его. Но что женщина могла дать душе Казановы? Я всё яснее понимал, что натура ловеласа и недюжинный ум уживались в нем с тонкой душой, любовь к красоте и гедонизм были, кажется, едины, между тем вряд ли стоило думать о нём, как о благородном человеке, в ком женщина будила бы страсть к подвигу. Да и слишком много было женщин в жизни пламенного итальянца, чтобы можно было выделить хоть какую-то одну.

Имя Казановы звучало для меня как заклинание, я внимательно изучал гравюры и картины с его изображением, я пытался представить себе, как он выглядел, как ходил, как разговаривал со слугой и с государем, с женщиной и с королевой. Чем больше проходило дней, тем отчётливее виделись мне очертания этой загадочной, невероятной фигуры великого авантюриста. И тем меньше я понимал, чем же были женщины в его жизни, и, если он не слишком в них нуждался, то почему их было так много?