Мой друг Казанова

Юлия Н. Шувалова, 2003

Арсений Соколов живет в Москве и заканчивает МГУ. Благодарность отчиму-историку заставила его выбрать скучную тему, а не личную жизнь. Однажды на ночной набережной Арсений встречает странного человека в парике и плаще, который оказывается… Джакомо Казановой, жизнью которого он так интересовался. С появление итальянского авантюриста жизнь Арсения и его окружения начинает стремительно меняться. Это сказочная романтическая повесть о первой любви и о том, что жизнь обращается к нам на том языке, который мы только и можем понять.

-6-

Я отправился домой поздно. Мама провожала плачущую Валентину Сергеевну до такси, я мыл на кухне посуду, а папà устроился в кресле перед телевизором. В своих спортивных привязанностях он был самым обыкновенным мужчиной: он любил футбол. Уставившись в экран неподвижным взором, он словно и в движениях футболистов видел загадочные виньетки курсива и тщетно пытался их разобрать. Я и представить себе не мог, что сталось бы с ним, не носи он очки? Это, наверное, ещё хуже, чем быть совершенно слепым: мучаешься всю жизнь оттого, что видишь калейдоскоп цветов, и не знаешь, что они скрывают.

С этими мыслями я брёл домой по набережной от «Парка культуры», когда мне на глаза попался какой-то чудак. Он гордо вышагивал по тротуару, изящно выставляя вперёд носки туфель. На голове у него красовалась шляпа, из-под которой на плечи стекал крупными белыми волнами напудренный парик. Тросточка мерно постукивала по асфальту, а полы распахнутого плаща раздувал ветер, отчего со спины человек походил на павлина, когда тот раскладывает и опускает книзу хвост. Вокруг не было ни единой кинокамеры, а значит, человек не был актёром. Впрочем, это мог быть просто какой-то любитель старины или модельер, предпочитавший гулять в ветреную погоду. Я ускорил шаг и, поравнявшись с ним, бросил взгляд на восхитительный профиль, в точности повторявший гравюры XVIII века. Сомнений не было: по набережной Москвы-реки шагал Джакомо Джироламо Казанова.

Сперва я подумал, что от вечера в компании лучшей части семьи Добровых у меня начались галлюцинации. Вторая мысль была более реалистичной: в последние несколько дней я только и делал, что перечитывал «Историю моей жизни», а уж столь глубокое проникновение в эпоху никого до добра не доводило. Но, так или иначе, а по набережной Москвы-реки продолжал идти Джакомо Казанова, и я, зачарованный и сбитый с толку, шёл рядом с ним.

Через пять минут он неожиданно остановился, повернулся ко мне и патетично произнёс на хорошем русском языке:

— Я и подумать не мог, во что превратится Париж!

Я не сразу осознал, что он вообще способен говорить, но тем не менее согласно кивнул. Он продолжал:

— Вообразите: столица мира стала захолустьем Европы! Друг мой, если б вы только посмотрели, на что похожа Венеция! По всему континенту один упадок и разорение, мораль окончательно прогнила, в святилищах муз бродят оборванцы, какие в моё время сражались на баррикадах, а учёность в таком же почёте, в каком труд крестьянина у сильных мира сего.

Ветром ему подкатило под ноги пластиковую банку. Он изумленно поднял брови и уставился на меня с немым вопросом в широко раскрытых глазах. Я пожал плечами и, глупо улыбаясь, произнес:

— Это кетчуп.

— Что?

— Томатный соус.

— Разве вы не готовите его сами?

— Нет.

— В какой лавке он продаётся?

— В любой.

Он только смог произнести:

— Невероятно! —

и зашагал дальше по набережной.

— В моё время, — продолжил он чуть погодя, — в Париже все соусы готовились в кухнях, и сколько их было! Бешамель, эспаньоль, альманд, оландэз, майонез…

— Майонез и сейчас можно купить, — вставил я, но человек в парике отмахнулся, и я понял: если соус можно было «купить», он тут же терял право называться соусом.

— Это были шедевры кулинарного искусства, а некоторые готовили по рецептам XVI века! С чем вы употребляете…, как вы сказали, называется тот соус?

— Кетчуп.

— Да-да.

— С чем угодно.

Он остановился.

— С мясом? С рыбой?

— Да, еще с пельменями, с макаронами. С ним же вы делаете хот-дог.

— Это тоже блюдо?

— Ну, да, только быстрого приготовления.

— И как его готовят?

— Берут булку, разрезают вдоль, кладут туда сосиску и поливают кетчупом и горчицей.

Он процедил:

— Этим вы утоляете голод, не так ли?

— Так.

— А кто же придумал это блюдо?

— Американцы.

Лицо его скривилось в гримасе боли.

— Мне было чрезвычайно грустно, мой друг, видеть, как пали наши бастионы в Новом Свете, а потом и англичане отказались от своих завоеваний. Стоило ли, скажите на милость, плавать через весь океан, чтобы в конце концов всё потерять?

Дальше мы всё время шли молча, но рядом. Пробило полночь, когда мы очутились у моего дома, и здесь он спросил:

— У вас есть гостиницы?

— Есть.

— А кареты?

— Машины.

— Проводите меня в гостиницу.

— Вас не примут.

— Отчего же?

Я замялся:

— Ваша одежда…

Мы оценили друг друга с ног до головы. Я выглядел как тот самый голодный оборванец-революционер по сравнению с разодетым сеньором Казановой. Однако всё общество хоть в Париже, хоть в Москве состояло из подобных мне, и один только вид пришельца грозил устроить настоящую революцию, а виновника заточили бы в Бастилию для сумасшедших где-нибудь на Канатчиковой даче. Так я ему всё и объяснил.

Он не мог в это поверить.

— Это невозможно! — сокрушался он. — Почему я не могу остаться и провести ночь там, где хочу? Вы прикажете мне искать постоялый двор? Таверну? Что ещё? Где в этом проклятом городе я могу получить кусок хлеба, кров и ложе? Мне не нужно женщины, но пусть мне дадут всё остальное!

И тут мне в голову пришла спасительная мысль.

— Послушайте, пойдёмте ночевать ко мне.

Он подозрительно посмотрел на меня.

— У вас гостиница?

— Нет, квартира.

— Дом?

— Что-то вроде.

— Надеюсь, я могу рассчитывать на ложе?

— И даже на завтрак.

— Сколько вы просите?

— Я не прошу.

— Вы хотите, чтобы я у вас гостил?

— Почему бы нет?

На мгновение он задумался. Изящно потёр переносицу.

— Откуда у вас такое поразительное гостеприимство? Могу ли я быть уверен, что мне не придётся обороняться от вас, когда вы соизволите пожелать меня ограбить?

Объяснить это гостеприимство я и сам не мог, но здесь мне впервые пришло на помощь мое образование. Я, чуть стесняясь, рассказал, что, будучи историком, хотел бы поговорить с ним насчёт кое-каких вещей, если, конечно, он не возражает. Каким-то непостижимым образом мы оба поняли, что я знаю, с кем имею дело, но удивляло это лишь меня. Казанова вёл себя так, словно гулять по Москве и беседовать с двадцатилетнем парнем было для него в порядке вещей.

— Бог мой! — воскликнул он. — Я нисколько не возражаю! — И всё время, что мы шли до моего дома, он удивлённо повторял: — Как странно! Уже давно никто не просил меня поговорить об истории. Как странно!