Покаяние агнца

Юрий Андреевич Бацуев, 2017

«Покаяние агнца» – это книга откровений, преимущественно исповедального характера. Кажется, это делается с целью духовного самоочищения. Невольно возникает вопрос, а надо ли так откровенно распахивать створки души?.. Автор считает, что надо.Содержит нецензурную брань.

ОН И ОНА

«До и после»

Выйдя из ворот парка, я направился к универмагу и буквально столкнулся с вышедшей оттуда девушкой, с которой вчера вечером танцевал в парке на площадке.

— Здравствуйте, — сказал я, не скрывая радости от встречи. Она взглянула на меня и кивнула в ответ. — Что вы тут делаете? — продолжил своё приветствие я, не желая так быстро расстаться с ней.

— А что можно делать в универмаге? — удивилась вопросу она. — Осматривала вещи, какие тут есть.

— Дело в том, — пояснил я, пытаясь завлечь её в разговор, — что в этом здании не всегда располагался торговый центр. Раньше здесь был клуб. А десять лет назад, вон на том месте, в двадцати метрах отсюда, мой старший брат Шуня собирал стёклышки. Делал он это увлечённо до тех пор, пока перед ним не предстал человек в военной форме с вещмешком за плечами и наградами на груди. Он поднял Шуню с земли и спросил: — Ты кто: Шурик или Юрик? — Шурик, — ответил брат. — А я твой папа, — сказал военный. — Вот, вернулся с фронта, с войны.

— Как видите, — подвёл итог я, — это место памятное. Можно сказать, «историческое» для нашей семьи, и я, когда приезжаю домой, частенько подхожу к этому месту.

— Очень интересно, — сказала она, и в свою очередь спросила: — А чем заняты вы?

— Абсолютно ничем. Да и чем может заниматься студент, только что прибывший с производственной практики к себе в родные пенаты. А вот вы, как к нам попали, ведь вы приезжая? — И добавил: — Лично я живу вон в том, самом красивом в посёлке трёхэтажном доме с колоннами.

— А я, — подхватила она, — живу здесь рядом в двухэтажном доме, который называется «интернатским».

— Да, здесь два дома называются так, хотя только в одном из них находится интернат для детей, страдающих искривлением позвоночника. Вы, в котором из них расположились?

— Во втором отсюда. Я приехала в санаторий по путёвке на десять дней из Таврии.

Про Таврию я знал только то, что селение с таким названием находится где-то на берегу Иртыша. Но ни разу там не был. — Слушайте, может, перейдём на «ты»? — предложил я. — Мы ведь не такие солидные и старые, чтобы «выкать». И скажу вам прямо и честно, вы мне понравились ещё вчера на танцах, а сейчас, — продолжил я, переходя в атаку, — когда я увидел ваши большие голубые глаза, не могу удержаться, чтобы не сказать вам сразу же об этом.

— Вас я тоже вчера приметила, мы танцевали три танца, даже помню какие. Впрочем, на «ты», так на «ты». Будем знакомы. — Она назвала своё имя, а я своё, хотя итак было ясно, что я «Юрик», о котором спрашивал отец.

— Может, пойдём? — сходу предложил я.

— Куда?

— Да хоть куда. Можно по этой дороге. Она ведёт сначала к сопке, потом огибает её. Но мы поднимемся наверх, и я покажу тебе большую воронку. Зимой в ней собирается снег, и я помню, как мы с моим «дядей» Алёшкой сбегали с уроков и скатывались вниз на дно воронки. Он был старше меня на три года, а учились мы в одном классе.

— Не возражаю, — согласилась она. — Я вижу, ты всё тут знаешь, тогда будь моим гидом.

И мы пошли к «воронке». С вершины сопки хорошо открывалась панорама. И я, воспользовавшись этим, стал знакомить спутницу с окружающим наш посёлок ландшафтом. — Вон там, вдали за рекой Иртыш синеет трёхглавая гора, называется она «Три богатыря» — красивая, правда? — говорил я спутнице, указывая в том направлении. — На самом деле это не гора, а мираж из беспорядочно разбросанных высоких холмов, которые нам отсюда видятся как единый горный ансамбль. Своему брату Шуне я посвятил стихотворение, в котором писал: «А помнишь ли ты Гребенюшку, Чёрную гору, Иртыш, трёхглавой горы верхушку и глубочанскую тишь?» Так вот, Чёрная гора — это вон та гора, справа, если смотреть по кругу от «Трёх богатырей», мы там в детстве стреляли из поджигов, а далее по кругу — наша знаменитая «Гребенюшка» — туда жители, особенно молодёжь, ежегодно ходят в майские праздники, чтобы полазить по скалам. Ещё правее находится сопка «Календарь», люди говорят: «Как «Календарь» задымит — быть дождю, погода испортится»…

А потом мы стали спускаться по склону к церквушке, которая возвышалась на поляне с другой стороны сопки.

— Церковь давно не действует, — рассказывал я, — теперь здесь, кажется, краеведческий музей, и рядом могила (без креста) бывшего священника. А там дальше, за речкой Глубочанкой, вон в том домике, и жили некогда поп и попадья, которые служили в этой церкви. У них была дочь — Татьяна Лукинична Ослопова — моя первая учительница. Она была доброй, но я в силу своей невоспитанности нередко выводил её на уроках из себя. Помню, выставила она меня с урока за дверь, а я обошёл школу и с другой стороны перед окном нашего класса начал играть в лянгу. Знаешь, что такое «лянга»? — Это маленькая ворсистая шкурка со свинцом. Её надо бить согнутой в колене ногой, и не допускать, чтобы упала на землю. Обычно мы, пацаны, соревновались, кто больше ударов сделает. Этой «лянгой» я и забавлялся перед окном во время урока. Т.Л. спросила у класса, кто знает, где работает мама «этого забавника», имея в виду меня. — Я, — охотно отозвался Лёнька Шульц. И она отправила его с запиской к моей матушке, в которой просила зайти в школу для разговора о моём поведении. Шульц выполнил поручение, а когда возвращался в школу, наткнулся у входа на меня. «Юра, — сказал он, — я сейчас бегал за тетрадкой, которую забыл дома, и увидел твою мать, она спросила: «Как там Юра?» Я сказал: «Всё хорошо». Потом пришла в школу матушка, состоялся разговор. А на другой день мой кулак «влип» в подбородок Шульца. И на том наша дружба с ним закончилась. А раньше мы выручали друг друга: я у него списывал контрольные по математике, а он у меня диктанты.

…Так я развлекал бесконечными разговорами свою знакомую, а сам между тем поглядывал на неё сбоку, и чувствовал, что она всё больше и больше мне нравится. Она доверчиво слушала, и в её больших голубых глазах порой вспыхивал живой интерес, тогда она с любопытством бросала взгляд на меня. Светлые волосы свисали с её плеч, а изящная фигурка скрывалась за тонкой летней одеждой.

Между тем мы перешли по мостику речку, прошли поповский дом и поднялись выше по отлогой дороге, где слева начиналась улица с незамысловатыми избушками и огородами, уходящими вниз к руслу речки.

— А вот здесь, среди этих избушек, уже и не помню где точно, — продолжал я развлекать спутницу, — была хата моей бабушки Оли. Она сама её строила с младшим сыном, мальчишкой ещё. Строила, можно сказать, из ничего. Вот у нас с тобой под ногами ровная поверхность, покрытая травой. Это «дёрн». Его вырезали в виде прямоугольных кирпичиков, и из этого «почвенного» слоя, состоящего из земли и травы, сооружали жилище, которое потом обмазывали глиной. А чтоб сделать крышу, бабушка запрягала корову Феньку в телегу и ехала в лес. Вырубала стропила и другие опоры. Привозила и строила. Виктор Павлович — последний бабушкин муж, был тогда очень болен: его на шахте бадьёй прибило. Он не мог физически работать, зато курил самоотверженно самосад. Дедушку я помню именно в этой избушке, лежащего на русской печи с самокруткой во рту. В доме постоянно стоял дым коромыслом. Дедушка был к тому же отъявленным матерщинником. Матерился он не на людей, а когда сильно припекали боли. Маты у него были особенные. «Но не буду тебе их повторять, — пошутил я, — а то ещё понравится, и будешь ты в старости, как мой дедушка, заядлой матерщиницей». Я говорил этот вздор, а ей, как мне казалось, было интересно слушать.

— Но вот справа от этой улицы открывается настоящий простор, — с пафосом заговорил я. — Здесь начинаются поля. Засаживаются они гречихой, подсолнухами, а иногда оставляются «под пары». Тогда здесь произрастает трава, и появляются сначала копны и стога, а затем уже к зиме, их собирают в большие скирды…

День был тёплый и солнечный, мы свернули с дороги и укрылись в тени одного из стогов. Ещё когда мы шли, беспечно болтая, особенно я — нёс не совсем увлекательный вздор, — я вдруг почувствовал, что меня невероятно сильно влечёт к моей спутнице. От этого всё окружающее воспринималось с ореолом восхищения. Во мне зарождались новые светлые чувства, которые только через много лет, уже достаточно осмысленные, найдут своё словесное оформление в стихах о любимой девушке, виновницей которых, безусловно, была она, моя новая знакомая:

Неведомое кроткое создание,

Загадка моего воображения:

И радость ты, и нежность, и страдание —

Беда моя, тоска и упоение.

Мечта моя, земная и желанная.

Томление моё неодолимое.

Нежданная, негаданная, странная

И бесконечно мною ты

Л ю б и м а я.

.

«Боже мой, как хорошо мне с этой девушкой, — думал я, — и как меня влечёт к ней всё сильней и сильней» Мечта моя, земная и желанная — именно тогда зародилась эта строчка, потому что до этого я ещё не испытывал такого радостного волнения…

К стогу мы приблизились, держась за руки, и расположились в тенёчке. Я расстегнул пуговицы своей рубахи. Она распахнула кофту. Я поцеловал её сперва в щёчку, затем в губы. Потом прижался устами к её светлым волосам. Она скинула сначала кофту, а затем юбку и всё остальное. И я, совершенно ошалевший, смотрел на неё восторженными глазами и испытывал трепетную радость от её чудной красоты.

…Нельзя сказать, что я никогда не видел голой женщины. Я видел их, как ни странно, очень даже много. Мы, мальчишки, подраставшие без отцов, воевавших на фронте и погибавших там, были вынуждены ходить в баню с матерями. Поэтому скопление моющихся обнажённых женщин нас не смущало. Заостряли внимание лишь бабушки, с морщинистыми лицами и истощёнными с обвисшей кожей телами, осторожно передвигавшиеся с наполненными водой тазами. Они вызывали тревогу: как бы кто не поскользнулся и не упал.

А остальные женщины воспринимались обыденно, как люди, занятые делом — в данный момент моющие себя и детей. Инстинктов мужского вожделения ещё не было. Однако с некоторых пор у меня появилось серьёзное смущение и даже страх, когда я вдруг увидел девчонку, с которой учился в одном классе. Тут уж я старался изо всех сил скрыться за телами взрослых женщин. И в дальнейшем опасался только этого.

…Но здесь случилось совсем другое. Она теперь лежала передо мной, моя божественная Фея, обнажённая и очаровательно-красивая. Очертание тела её напоминало гитару. Линия плеч сужалась к талии, а затем расширялась в бёдрах. Хотя (что я говорю?) всё было наоборот: это гитара была сделана мастерами-умельцами по подобию женщины, чтобы не только исторгала как инструмент сладкозвучные мелодии, но и напоминала о самом чудесном существе на земле. Бесспорно то, что формы женщины Господь ваял такими, какими они должны были радовать взор и услаждать душу…

Я опустился перед ней на колени и, как дитя, толкаясь лицом в грудь, стал целовать эти девственные бугорки, телесные холмики, которые допустили меня к себе. Она была нежна и податлива. Её широко распахнутые глаза выплёскивали синий свет, а руки тянулись навстречу мне…

«И шепнул я мгновенью: «Замри,

Пусть не будет успехов и зрелости

В ежедневно-обыденной серости,

Только этот восторг пусть горит,

Вечно пусть мой восторг горит!» —

так найдёт свое словесное отражение и этот момент в моих будущих стихах.

До этого поцелуи мои с девушками были скорее символичными, чем страстными, а отношения чисто платонические. Дружил я сначала с одноклассницей Инкой, и целовался с ней, едва касаясь губами её щёк и уст, а потом, уже постарше в десятом классе, встречался с Люсей, целовались мы только в губы. Так она хотела. Конечно, была разница в поцелуях. А однажды, когда я случайно коснулся рукой её груди — тут же получил пощечину. Я даже не сразу сообразил, за что такая немилость.

…А сейчас, целуя сначала холмики грудей и ложбинку между ними, мои губы бессознательно приближались к талии. При этом руки, обвив стан, нежными движениями осязали овалы её бёдер. На миг, чтобы восстановить дыхание, я приподнялся, и мой взор проник туда, где сгусток шелковистых палевого цвета волосиков прикрывал сокровенное лоно. И тут она резко притянула меня, побудив войти в себя. И я вошёл, вернее, провалился, не чувствуя преграды. «Что-то не то, — мелькнуло в сознании, — я должен был не упасть в пропасть вожделения, а прорваться в лоно любви сквозь естественную препону, чтобы навеки стать преданным воздыхателем и единственным возлюбленным своей божественной Феи». И вместо того, чтобы раствориться в ней и насладится соитием, постигая тайны любви, как это делают все люди, и не только они, но и всё живое на свете, я, вырвавшись из объятий, вскочил на ноги и стал лихорадочно натягивать на себя одежду. «Как же это? — недоумевал я, — та ли ты, божественная Фея, с которой я готов был пройти по всей жизни, или всё это пригрезилось мне?..» Я оторопел, беспомощно озираясь по сторонам. И она, только что мной обласканная Фея, всё поняла, поняла моё разочарование, и заплакала. Едва прикрыв тело платьем, она рыдала без слов оправдания…

Откуда-то взялся и остановился у нашего стога объездчик. Сидя на коне, он молчаливо уставился на нас. Я резко сделал ему рукой знак, чтобы он удалился. «У вас всё тут в порядке?» — спросил он. «Иди, иди», — тихо сказал я. И он медленно поехал восвояси. А потом и мы, уже не глядя друг другу в глаза, пошли назад туда, откуда начали свою романтическую прогулку…

На другой день, увидев меня, идущего от парка к универмагу, она радостная кинулась навстречу с распростёртыми руками. «Отчего такая радость?» — подумал я, — ведь «чувства раздельны: твои и мои» — вырвалась в сознании строчка, которая непременно когда-нибудь займёт место в моих стихах.

И я встретил её сдержанно, не раскрыв рук для объятий. Это была обида невинного «чистого» мальчика за обманутые надежды. Хотя какой «обман», и какие «надежды»? Ведь мы были едва знакомы.

Не помню даже, как мы расстались, но расстались навсегда. Мне было не полных восемнадцать лет, а ей чуть больше. Зато через год или полтора возникли бравадно-циничные стихи, которые я связываю именно с тем событием. Вот они:

Тусклый день, весна, как осень, —

Слякоть, грязь и мрак…

Я любил тебя не очень,

Перезревший злак.

Обнимал тебя я нервно,

Своих чувств не выяснял,

Потому что был не первым,

Поцелуй не первый снял.

Ты была почти красива,

И, как свет зари, юна,

Только взгляд был не ревнивый,

Да смеялась не сполна.

Ты в глаза смотреть не смела,

Не рвала, как я, цветы…

Видно, ты тогда узрела,

Что с тех пор я стал, как ты.

А ведь тогда я обнимал её совсем не «нервно», а с огромной любовью и доверием. И день был не «тусклый», а радостный и солнечный. Да, это была Любовь невинного Агнца. А стихотворение отражает скорее те чувства, которые зародились как следствие неоправданного ожидания. Конечно, я и после того события любил женщин, но где-то глубоко-глубоко в душе появился и остался тщательно скрываемый элемент цинизма, который нет-нет, да и вылезет в моих отношениях с нежной половиной человечества.

Поразило меня и то, что после появления стихотворения, я напрочь забыл имя девушки, которой готов был доверить себя на всю жизнь. Иногда, чтобы вспомнить его, я мысленно перебираю все имена, которые знаю, но тщетно — никакое из них «не подходит» к ней. Что ж, такова была моя реакция на конец того божественного дня, а ведь он был на самом деле, этот незабвенный день, сначала подаривший мне святое чувство любви, а затем низведший это чувство до цинизма.

Стихи

* * *

В наших чувствах

Недопонятых,

В наших мыслях

Недосказанных

Были мы

Любовью тронуты,

Но пошли

Путями разными.

Где та нежность

Волоокая,

Радость тихая,

Бездонная?..

С верным другом —

Одинокий я,

Ты в своём дому

Бездомная.

Впереди пески

Сыпучие

Да суровые

Развалины.

Пепел с пылью

На излучине…

Неужели нам

Оставлены?..

* * *

Вода струится искрами,

Борясь с лучами юга,

Тебя, такую близкую,

Я уступаю другу.

Бьют волны шаловливые

В прибрежный плоский

Камень,

Шепчу украдкой: «Милая…» —

И прячу в сердце

Пламень.

Нет — нет,

Любить не поздно мне,

Да и тебе не рано,

Но грустно,

Но бесслёзно я

Оплакиваю рану.

В ЛОДКЕ

В моём сердце

Два сердца:

Моё и твоё.

Волны вольные

Пенятся —

Хорошо

Быть вдвоём.

Ветер парус

Качает

Между влагой

И зноем,

Я ликую отчаянно —

Наконец-то

Мы двое!

Только двое,

Мы двое —

Благодать!

Красота!..

Кровь ярит мне,

Не скрою,

Твоих глаз чистота.

Мчится с радостным

Шумом

За волною

Волна,

Ты мне богом

Нептуном

В этот час

Отдана!

…И весёлую

Ярость

Двуединых

Сердец

Носит маленький

Парус —

Нашей лодки

Венец.

ЗВЕЗДОЛЁТ

На небе звездолёт,

А мне не до созвездий —

Передо мной пролёт

В заплёванном подъезде.

А ты сейчас с другим,

Как и со мною прежде,

А я стою один

В твоём пустом подъезде.

Я жду и не унять

В душе моей кручины:

Хочу тебя отнять

Я у того мужчины.

Но вновь и вновь пролёт

В твоём пустом подъезде.

…Для вас тот звездолёт,

А мне не до созвездий!

ЛАРИСКА

Рыжая Лариска —

Синие глаза,

Целовать без риска

Мне тебя нельзя.

Что, не знаю, делать?..

Впрочем, не секрет —

У любви пределов

И запретов нет.

С молодою стаей

Рвёшься ты в зарю.

Только без тебя я

От любви сгорю.

Рыжая Лариска —

Чистые глаза,

Мне такую близкую

Потерять нельзя.

С молодою стаей

Рвёшься ты в зарю.

Только без тебя я

От любви сгорю.

* * *

Надоела давно

Мне житейская мудрость

И пошлость.

Я хочу ощутить

Идеальный для памяти

Миг.

Ты меня не томи

Своим правильно прожитым

Прошлым,

Лучше в синие дали,

Мечтанные дали

С собою возьми.

Моё сердце стучит

В жажде новых,

Неясных желаний.

Позови — и пойду

Я навстречу опасной

Любви.

Уведи меня в даль

Упоительно-нежных

Страданий,

И вдали той мечтанной

Ты меня озари,

Обнови.

* * *

Любимая,

Рассвета синева

И нынче нас с тобою

Разделила.

Два полуцвета,

Полузвука два,

Полудела твои,

Мои полуслова —

Кому нужны

Два этих

Полумира?!

…Хотел бы я,

Чтобы рассветов

Ливни

Не превращали никогда

Нас в половины.

ВАЛЬС

Быть может, ты и есть та самая,

К которой я всю жизнь стремлюсь,

Тот мой решительный экзамен,

Я на котором завалюсь.

Ни как студент и ни как школьник —

Их страхи можно пережить, —

А так, чтоб ничего не помнить:

В твоём плену всё время быть.

Чтоб окружающие лица

Слились в один желанный лик,

Чтобы к тебе одной стремиться

И каждый час, и каждый миг.

Все помыслы тобою станут,

Без хмеля буду во хмелю.

…Да, тот последний мой экзамен

Я непременно завалю.

ПРОСТИ. ПРОСТИ…

Романс

«Прости, прости», —

Шепчу с годами

Чаще я,

Вынашивая боль

Раскаянья в груди.

Слова любви,

Тебе принадлежащие,

Я так легко

Раздаривал другим.

Не ты ль во мне

То беспокойство

Совести,

Та коловерть души

И сердца пылкий стук,

Не ты ль одна

И в радости,

И в горести

Мой самый верный,

Искренний мой друг?!

А годы бьют

Сквозь зори

И ненастье…

Уж слышен впереди

Заката медный гром…

«Прости, прости, —

Шепчу тебе

Всё чаще я, —

Прости, прости,

Без твоего участия —

Я птица в небесах

С прострелянным

Крылом».

С НАДЕЖДОЮ О ВСТРЕЧЕ

(песня)

А знаешь,

Собираясь в дальний путь,

Уже живёшь надеждою

О встрече,

Пусть даже за окном

Весенний вечер —

В дороге нас

Не покидает грусть.

От глаз любимых отрывая,

В даль

Нас лайнеры воздушные

Уносят,

И, улетая в облачную просинь,

Несу с собой разлуки я

Печаль.

Зато когда, любимая, к тебе

Я возвращаюсь издали

Обратно,

Я радость ощущаю

Необъятную,

И благодарен

Собственной судьбе.

…Пространство в путь

Не может не увлечь,

А значит.

Суждено нам расставаться.

И будут в синеве

Соприкасаться

И боль разлук,

И радость тёплых встреч.

СЕМЕЙНЫЙ РОМАНС

Дружочек мой сердечный,

В наш праздничный канун

Спою тебе я песню

Под звон душевных струн.

Мы в светлой нашей горенке

Воркуем бок о бок —

Я ласковая горлинка,

Ты нежный голубок.

Тобою я любимая,

И мною ты любим,

Тебе необходима я,

Ты мне необходим.

Семейное ты ядрышко —

Душе моей опора,

Когда со мной ты

Рядышком,

Живу, не зная горя.

Пусть обойдёт сторонкою

Беда и наш порог.

Будь, милый мой, здоровеньким,

Поможет тебе Бог.

НА ПРОПОЛКЕ ТАБАКА

(курящей женщине)

Тяпкой в корень

Я бью сорняку,

Поглощённый работой

Сполна.

Вдруг почувствовал:

Рядом Она —

И табак с сорняком

На боку.

Не сердись на меня,

Табачок,

Всё — равно ведь тебе

Гореть…

Снова бьёт моя жизнь

Ключом,

Снова многое

Хочется сметь.

Снова сердце ликует моё,

И про то я хочу пропеть,

Как хотел бы

В губах её

Сигареткой дотла

Истлеть.

* * *

Уходит время в никуда —

От нас летит неодолимо,

А я уверен, что всегда

Друг другом будем мы любимы.

Стучится в комнату мою

Холодная сырая осень,

Кричу вослед тебе: — Люблю! —

Но ветер звуки прочь уносит.

Увы,

Поймёшь ещё не раз

Ты за тобой закрытой дверью,

Что счастье было лишь у нас

И я, увы, твоя потеря.

С мольбой прошу тебя: — Вернись!

Грехи свои перед тобою

За всю оставшуюся жизнь

Любовью преданной я смою.

…Стучится в комнату мою

Холодная сырая осень,

Кричу вослед тебе: — Люблю! —

Но ветер звуки прочь уносит.

* * *

Нежно коснёшься моей головы —

Взор мой

Нежданный порыв тот поймает:

Чувства любви,

Что совсем догорают,

Может, сольются

И станут новы?..

Тягостные,

Беспросветные дни…

Милая, милая,

Что с нами стало?

Наша взаимность

Давно уж устала —

Чувства раздельны:

Твои и мои.

Шлейфы горящей Амура стрелы

В даль единённую звали

Когда-то.

Что же случилось и кто виноватый,

Что вместо пламени —

Горстка золы?..

Аська

Это был угреватый приблатнённый крепыш, недавно освободившийся из мест заключения, где отсидел год за хулиганство. Я его не знал и никогда не общался с ним.

Наш буровой отряд стоял в небольшом посёлке, в котором учёные проводили какие-то исследования по животноводству. Как раз для них мы бурили скважины на подземные воды. После того как прямо в посёлке скважина вскрыла самоизливающуюся пресную воду отличного качества, руководство научного института заказало бурение ещё нескольких скважин. Благодаря этому мы и провели в населённом пункте целую зиму, вместо того чтобы совершать то и дело переезды на другие объекты, которые выпадали чаще всего на безлюдные места. Одним словом, нам повезло, и вскоре мы вступили в тесное общение с местным населением.

В каждом селе имеется парень, который почему-то считает, что именно с ним должны девки встречаться. Наверное, я чем-то выделялся среди клубной молодёжи в тот предновогодний вечер, и это парня раздражало. А когда мы после очередного танца вышли с Аськой из помещения, он сзади нанёс мне ножиком три удара по голове. Боли не было, только снопы искр застили мне глаза, и то лишь в те моменты, когда нож соприкасался с моим черепом. После второго удара, я, видимо, повернулся лицом к противнику, и он полоснул меня сверху вниз со лба в сторону правого глаза. Кровь залила лицо. Увидев это, Аська бросилась на мерзавца, а он, отступая, размахивал ножиком, оставляя следы на её косынке. Но, как оказалось потом, не только на косынке, но и на её груди.

Наши буровики, выскочив из клуба, тотчас набросились на местного мачо, и не только на него, но и на всё его окружение. Началась потасовка…

Аська увела меня в медпункт, где работала медсестрой. Перевязала, остановив кровь. И мы находились там до раннего утра, затем пошли в дом, где располагалась наша буровая бригада. Я, тогда сосредоточенный на самом себе, даже не догадывался о том, что Аська тоже ранена. Я не видел и того, как она занималась своими ранами в медпункте.

Оставив меня в расположении буровиков, она ушла к себе домой, дом её стоял напротив нашего. Жила она у своего дяди — научного работника института, который забрал её, как она выражалась — «из аула», после окончания школы. И здесь она, работая в медпункте, готовилась к поступлению в Вуз. Сопроводив меня, Аська ушла домой. И… больше я уже никогда её не увидел. Первым автобусом она покинула село и уехала к родителям в Талдыкурганскую область. Много раз я писал в Антоновку, где они проживали, — ответа долго не было. И только к весне я, наконец, получил весточку, в которой её мать сообщила, что « Асия сбежала с каким-то русским в Сибирь» и просила меня больше не писать писем.

…Аська никогда не выпадала из моей памяти. И уже после армии, будучи женатым человеком, я обратился в справочное бюро Алма-Аты со слабой надеждой разыскать её. Мне сообщили, что гражданка Шонова Асия действительно проживает в городе по улице Муканова. Это было накануне праздника 8 марта, и я незамедлительно послал по адресу поздравительную открытку, совершенно не зная её семейного положения. Ответа

не было. И уже, наверное, спустя десять лет после нашего неожиданного расставания, я вдруг увидел в магазине около моего места работы женщину, точь-в-точь похожую на Асю.

— Асенька, ты ли это? — воскликнул я. — Как я рад тебя увидеть!..

Женщина, которая без сомнения была Асей, остановилась, посмотрела мне в глаза и спокойно ответила: «Вы, по-видимому, ошиблись, я — не Ася». И направилась к кассе. А я, остолбенев, долго ещё не мог прийти в себя.

…Прошло ещё много лет, а я так и не встретил эту смелую девушку. И лишь шрам напоминает мне о той зиме и о том посёлке, где мы с Асей встречали новый год. Шрам, полученный от человека, которого я и имени-то не знаю. Это был не то Сергей, не то Семён. Бог его ведает.

…Они, наши буровики, били его неистово. Повалили с ног, пинали, а потом Алим, ранее отсидевший десять лет в заключении, дрыном, подобным оглобли, молотил его. А он… полз навстречу им — бесстрашный, неистребимый.

На другой день лицо его было синюшным и опухшим, глаза еле просматривались сквозь щелки век. Когда сказали ему, что он ножом ранил Аську, и что она поехала в прокуратуру с заявлением — он только тогда заметно смутился. Однако, буровики, посовещавшись, сказали мне: «Юра, милицию привлекать не надо. Потому что мы тоже почти все судимы. И будут неприятности». На том и порешили. Местным парням сказали, чтобы они срочно вставили стёкла в окна, которые разбили. И они это сделали. А когда после праздников явился старший мастер Шахлар, всё было на мази и как всегда. Только голова моя была обмотана бинтами. Оказывается, я поскользнулся и упал, ударившись о перила.

Школьная любовь

Моя первая любовь — Инна Соколова была вовсе не Инна, а Аргентина. Так назвала её мать — учительница истории. Какие экзотические мотивы побудили её назвать свою дочь так, не знаю. Как не знаю и того, как её дочь жила с таким именем в Москве, куда она как медалистка уехала поступать в институт. Там и осталась, потому что возмечтала жить в Москве ещё школьницей, после того как побывала в столице, будучи лучшей ученицей класса, направленной туда по бесплатной турпутёвке.

Мы учились в четвёртом классе, когда моё сердце вдруг застучало неровно при встрече с Инной. Помню, как позже уже, мы с ней, взявшись за руки, продвигались к клубу, за которым стоял многоквартирный барак, где она жила. Быстро вечерело. Мы приближались как раз к тому месту, где в октябре сорок пятого года мой брат Шуня собирал стёклышки, показывая их другу. Делал он это увлечённо до тех пор, пока перед ними не предстал человек в военной форме с вещмешком за плечами и наградами на груди. Он поднял Шуню с земли, притянул к себе и спросил: — Ты кто: Шурик или Юрик? — Шурик, — ответил брат. — А я твой папа, — сказал военный — Вот вернулся с фронта, с войны…

…Но мы с Инкой сейчас думали не о том. Мы дружили с ней и, как казалось нам, очень любили друг друга.

Совсем стемнело. Было безлюдно. Начал моросить дождь.

— Так ты меня любишь? — спросил я.

— Люблю, — ответила Инна.

— Правда?

— Правда.

— Посмотри в глаза,

Инка приблизила своё лицо и в упор заглянула в глаза. Я на время успокоился.

— Уроки я опять не выучил, — вспомнил некстати я.

— Это плохо, — не одобрила она.

— Не могу. А ты можешь?

— Могу.

— Значит, не так меня любишь.

— Неправда.

— А любишь?

— Люблю.

— Очень?

— Да — да — да, очень — очень — очень, люблю — люблю — люблю! И знаешь что? — резко добавила она, — Хватит об этом. Нельзя так часто говорить «люблю».

— Почему это нельзя? — удивился я.

Инка молчала. О любви она знала из книг. А там не спрашивали об этом через каждые пять минут. Но я хотел любви вечной:

— Молчишь, значит, не любишь.

— Да! Не люблю! Надоело! — запальчиво выпалила она.

— Ах, надоело?! Вот оно что? — взвихрился я.

— Юрч, ну не мучь меня. Как тебе доказать ещё? — взмолилась Инка.

— Ты уже доказала, как только что сказала, — в рифму возмутился я. — Можешь не говорить дальше. Прощай! — рванулся я в сторону.

« Ну, отчего он такой необузданный», — только и подумала она. — Юрка, вернись! — крикнула вдогонку.

— Никогда! — резко отозвался я. И вдруг увидел: Инка, прыгая через лужу, поскользнулась и упала в грязь. Всё у меня съёжилось внутри.

— Инка! — крикнул я. Подскочил, приподнял и, прижав к себе, поцеловал.

На душе стало спокойно и ново. Дождь всё усиливался.

— Хорошая моя… я люблю тебя, Инка, — говорил я, прижимая её к себе, на месте, где когда-то мой отец встретил сына — брата моего Шуню.

…Тогда мы целовались по-детски безвинно, движимые сильным душевным порывом, который был далёк от первородных инстинктов.

А в пятом классе я приходил к ней домой учить химию и математику. Но в голову науки не лезли. Находясь рядом с ней, я был словно безумный. Тогда я уже пописывал стихи, но они не были о любви. Я собрал их в тетрадку и отдал Инке, чтобы она расставила знаки препинания и исправила орфографические ошибки. Из той тетрадки мне запомнились только следующие строки:

Шёл 1941 год,

Когда немецкая держава

На нашу мирную страну

С огромной силою напала.

Нам трудно было устоять тогда:

Мы поневоле отступали

И отдавали города.

Запомнились они скорее потому, что друг моего дяди Прокопия — комсомольский активист нашего шахтёрского рудника Вася Кирдяшкин сделал мне замечание: «Мы не поневоле, — как пишешь ты, — отступали, — а тактично. Это большая разница». И я легко согласился с ним, поскольку ещё не совсем разбирался в «страдегии» и «тактике». Конечно же, только тактично можно было отдать почти всю европейскую часть страны. И я вопреки нарушениям ритмической закономерности стиха вписал: «Мы тактично отступали и отдавали города».

Инна была первой, кто прочёл мои поэтические опусы. Я любил её очень. Помню, как-то зимой она, провожая меня, вышла на крыльцо босиком. На другой день заболела и не пришла в школу. Для меня было мучительно не видеть её.

Дружба наша продолжалась до тех пор, пока летом на каникулы не приехал к Инке в гости со своей мамой пацан по имени Алька Дрючин. Она стала появляться везде с ним.

Меня это страшно угнетало и выводило из себя. Я наблюдал за ней незаметно со стороны

и безумно ревновал. Потом, когда он, наконец, уехал, мы, одноклассники, однажды играли в парке в волейбол, расположившись в кружок. Принимая пас, Инка споткнулась и упала. Подол её платьишка поднялся и обнажил трусики, на которых была кровь. Это заметил не только я, но и остальные пацаны. Сначала мы смутились, А потом, удалившись в сторону, начали плеваться. Особенно усердствовал я, назвав свою бывшую возлюбленную «Инна — кровина». Так и пошло. «Ты сегодня видел Кровину? — спросил однажды один из пацанов. — Она встречается с Борькой Ослоповым. Он теперь ходит, как и ты когда-то, к ней домой». Я выходил из себя от безысходной злобы и возмущения.

…Когда учишься в одной школе, и если ты очень «подвижный» малый, за тобой накапливается много грешков, и ты частенько попадаешь в учительскую на разборки. И, несмотря на то, что ты активен не всегда «отрицательно», в конце концов, ты всё равно «виноват». В шестом классе мы по примеру « молодой гвардии», описанной Фадеевым в его известной книге, создали свою «юную гвардию». Каждый член нашей организации носил на груди маленькую серебристую звёздочку и имел «мандат» в виде книжечки с уставом, который должен быть всегда при себе. Над нами не было руководящей силы партии, мы были сами по себе. И это нам нравилось. Из взрослых была только Елена Николаевна — учительница литературы и русского языка, которая легко нас «просекла», когда однажды утром обнаружила на двери своей квартиры листовку, написанную хорошо ей знакомым почерком. Было мирное время. Но нам хотелось «тайных» действий. Приближалось 8 марта, и мы решили поздравить женщин листовками, которые писали от руки, подсовывали в сумки женщин и расклеивали, где придётся. Один из членов нашей «гвардии» ухитрился, переписывая текст, наделать массу ошибок уже в первой фразе-обращении: «Да

Конец ознакомительного фрагмента.