Чемодан, вокзал, Россия. Сборник очерков и рассказов

Cергей Евсеев

Здесь обо всем, что пережил и передумал автор за семь лет жизни – в «роковой» ее период, когда начали стремительно рушиться привычные устои и ценности. «И наступила история», – как писал М. Булгаков о кровавых событиях в Киеве столетней давности. Но даже и в страшном суде не могло присниться, что та же «история» повторится и в XXI в. И, подхватив отдельных людей и целые семьи, понесет их в неведомую даль. И только одному Богу известно, что их еще ждет впереди. Ведь от себя самого – не убежишь.

© Cергей Евсеев, 2021

ISBN 978-5-0051-9899-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Ни о чем (вместо предисловия)

И снова — свет средь сплошной мглы: трепетный печальный огонек в одиноком моем окошке… И утренний крепкий чай, и чистый лист бумаги, и остро заточенный карандаш, и привычные — смятение, неуверенность и волнение перед этим нетронутым, кристально-чистым, как совесть праведника, листом. На всем белом свете — только ты и этот белый, не замаранный еще лист бумаги. И тусклый огонечек в твоем окне, который может служить маячком для кого-то заплутавшего в ночи. Только ты и лист бумаги… А между тобой и этим листом — километры дорог, пройденных тобою за прожитую жизнь, тысячи и тысячи встреч, впечатлений, мыслей и чувств. И, самое главное — твоя совесть и твое извечное желание излить свои чувства, выплеснуть их на бумагу. Что из этого всего получится — каждый раз загадка. Даже для тебя самого. В том-то и прелесть, и невыразимая радость, и неразгаданная тайна творчества. Самого процесса — невыразимый восторг. И, как у Цветаевой — извечная холодная тяга письменного стола.

Вот недавно мой старший товарищ и коллега по газете Алексей Черниченко обронил с досадой: дескать, писать в стол, увы, не умею. А я вот умею — и большую часть жизни пишу в стол. И это — мое спасение с самого начала, когда впервые с трепетом и волнением, просто неописуемым, взялся я за перо, еще будучи офицером. Ну, ладно, с газетным творчеством, можно считать, все ясно. Там действительно знаешь, для чего садишься за стол, к какой цели ведешь свое перо и, главное, в общих чертах представляешь своего читателя. С рассказами уже все значительно сложнее — читателя своего ты как-то худо-бедно нарисовать еще сможешь. Хотя с перспективами дальнейшими самого рассказа — все туманно и неопределенно. И уж совершенно непонятно для стороннего наблюдателя — зачем ты год от года пишешь всякие-разные наблюдения и рассуждения, зная точно, что это никому-никомушеньки, кроме тебя самого, не нужно.

Раньше дневник был бумажным — мысли твои, чувства и наблюдения сначала терпеливо укладывались в общую тетрадь. Теперь же он стал электронным, записи называются блогами. В результате — рассеялись в загадочном информационном пространстве, называемом сетью, твои чувства-мысли-душевные терзания, спрессованные в блоги, которые ты даже не пытаешься хоть как-то продвигать… А зачем? Первый блог, как я сейчас это понимаю, стал и моей первой публикацией в большой, не армейской прессе Назывался он «Бомжи и боссы» и был напечатан в самой тиражной и популярной в 90-е годы киевской газете «Киевские ведомости». В нем я с чувством поиграл с этими аббревиатурами: бомж — значит, без определенного места жительства, а босс — без определенных средств к существованию, приложив все это к участи бывшего советского офицерства, оказавшегося на распутье, зачастую и впрямь без определенных средств к существованию.

С этой заметкой я и пришел впоследствии, сразу после увольнения из армии, в свою первую редакцию. Это была киевская районка с претензией на общегородскую газету: «Горожанин». И, о чудо! — через некоторое время был принят в штат корреспондентом — удача для меня на тот момент небывалая. Первый мой редактор Яков Михайлович Махлин и выявил во мне однажды одну интересную особенность.

Однажды… Однажды в нашей газете случился вынужденный трехнедельный простой — у хозяина банально не было свободных денег на выпуск очередного номера. И мы, полтора десятка газетных тружеников, оказались в вынужденных отпусках с сохранением минимального жалования. И была весна — роскошная киевская весна, май месяц. Гонимый из дому этой самой весной, слонялся я как-то по городу и забрел, конечно же, на любимый свой Андреевский спуск, и посидел в раздумьях на вершине горы Воздыхательницы, как советовал в своем знаменитом очерке «Дом Турбиных» Виктор Платонович Некрасов. А после, задыхаясь от разнообразных весенних ароматов — цветущей сирени, свежей влажной земли, первой травы; тревожащих запахов Подола: реки, порта, свежего хлеба и… борща, — прошелся по сотни раз уже исхоженной булыжной мостовой этой чарующей, волшебной, будоражащей воображение старинной киевской улочки, в очередной раз вобрав душой всякую милую сердцу деталь, приветливый облик каждого хорошо знакомого старого дома за новым поворотом, каждую характерную черточку этой улицы и всю ее прелесть разом. Не исключая мимолетной улыбки пролетающей мимо девчонки на высоченных модных каблучках: цок да цок! — в развевающемся по ветру невесомом плащике…

И из всех этих весенних впечатлений и чувств однажды утром у меня родился небольшой очерк, нет — скорее, маленький рассказ-зарисовка. В общем — нечто неопределенное, сокровенное и оттого очень дорогое сердцу. Ни для какой цели не предназначенное — чисто для себя, для души, для свободного ящика письменного моего стола, доставшегося в наследство, к слову, от прежнего хозяина квартиры, известного, между прочим, кинокритика, эксперта в украинском кинематографе. Но это уже другая история…

Наши вынужденные каникулы неожиданно закончились. Помню первый сумбурно-суетный день в редакции: в конце недели сдача номера! Вызывает меня Яков Михайлович, — а я, надо заметить, среди пишущих был в «Горожанине» самым молодым, — и говорит: «Ну, что у тебя там есть в запасе?» Я от неожиданности только развел руками — тем более что до этого писал заметки в основном по заданию редакции. Яков Михайлович глядел на меня поверх своих роговых очков, держащихся на кончике носа, строго и с укоризной: дескать, номер чем-то нужно заполнять! Хотя сквозь эту напущенную строгость в глазах его проглядывали ироничные искорки. Здесь я и вспомнил про свой очерк ни о чем. И не очерк даже — попробовал бы я только заявить Якову Михайловичу, что написал очерк, выслушал бы целую лекцию об этом серьезном и трудном жанре в журналистике — а так, бог весть что. И говорю: так, мол, и так, есть у меня одна заметка… «О чем?» — спрашивает строго редактор. А я только неопределенно развожу руками, пытаясь сформулировать то, о чем я написал этот самый очерк — не очерк, в общем, заметку, и смущенно-виновато отвожу от начальника глаза: чем занимался целых две с хвостиком свободных недели, непонятно — получается, что гулял и любовался видами любимого города, следил за облаками, проплывающими над Старокиевской горой. «Неси!» — дошел до меня строгий окрик редактора сквозь напряженный гул мыслей в голове. Благо, я жил тогда в нескольких всего остановках от редакции, на живописной окраине Киева, названной кем-то Кадетской рощей, хотя исторически эта самая роща тянулась когда-то от кадетского корпуса (потом ставшего штабом киевского военного округа, а в новые времена — и вовсе министерством обороны) вдоль всего Воздухофлотского шоссе аж до выезда из города. В общем, через полтора часа моя разлапистая непричесанная рукопись лежала уже перед редактором. Он прочитал ее при мне за пять всего минут (Ну, вот — пишешь, пишешь по полдня и больше!..), снова внимательно посмотрел на меня поверх очков, как на первоклассника, и вымолвил: «За неимением ничего другого — пойдет и это».

Через неделю я с замиранием сердца листал, пристроившись у широкого окна в редакционном коридоре, свежеотпечатанный, пахнущий типографской краской номер «Горожанина». И вот наконец на третьей странице увидел широкую полосу с весело подпрыгивающими, словно дразнящими читателя буквами заголовка: «По спуску к облакам». Сам бы я сроду не додумался до такого лаконичного и точно отражающего мои собственные чувства заголовка: вот ты поднимаешься по спуску вверх — туда, где Старокиевскую гору венчает ажурная, словно бы игрушечная Андреевская церковь, творение архитектора Растрелли, и по мере преодоления этого сотни раз уже исхоженного в разное время пути душою и впрямь словно бы возносишься к самим облакам… Я долго еще поедал глазами каждую строчку своего вдохновенного «творения», спрятавшись от сторонних глаз в дальнем конце загибающегося шахматным конем (проще говоря, буквой «зю») нашего редакционного коридора. Как вдруг до моего уха донесся разговор двух проходящих от входа по направлению к кабинетам корифеев журналистики: Георгия Алексеевича Птицы, фронтовика, свыше 40 лет возглавлявшего журнал «Украинский спорт», и Якова Михайловича. Первый говорил с характерной живинкой в голосе: «А Сережа-то наш какой молодец, выдал зарисовку, гляди, как настоящий маститый писака!». — «Да, может, когда хочет», — сдержанно отозвался мой первый редактор. Потом, оставшись с глазу на глаз со мной в своем кабинете, он так же сдержанно заметил: «А у тебя неплохо получается писать в свободном полете!» Я вопросительно повел бровями. «Ну, в общем, когда над тобой не довлеет газетный жесткий ритм и не висит четкое редакционное задание», — пояснил Яков Михайлович. А потом еще заметил напоследок, задумчиво глядя на шелестящие свежей листвой березки и клены за окном: «Так и есть — самое ценное и лучшее мы пишем для себя и, как правило, в стол».

Вот и повелось с тех самых пор: самое сокровенное — для себя, стало быть, в стол. И если из всего написанного за последние четверть века «для себя» что-то неожиданно становилось востребованным и выходило в свет: в виде газетной статьи, книжки или поэтического сборника — считаю это подарком судьбы. И продолжаю писать эти вот свои нехитрые заметки «ни о чем», обозначая таким образом немудреные вешки собственного нелегкого в общем жизненного пути. И выкладываю их в свой блог в интернете, как будто запуская в космос.

И если оттуда время от времени доносится чей-то сдержанный, как в свое время от Якова Михайловича Махлина, отклик типа: «запись улетная» или «стих зачетный» — я испытываю чувство удовлетворения и благодарности. Значит, и впрямь — все не зря, не зря!

А на этих страницах, дорогой мой читатель, я собрал очерки, написанные в стол, по следам своих журналистско-газетных заданий, поездок и командировок, а также в результате размышлений и воспоминаний, что называется, на злобу дня. Подобный материал обычно не попадает на страницы газеты, поскольку выбивается из общего ее формата, или просто навсегда остается в «долгом» редакторском ящике, — это связанные с журналистской работой (и не только!) личные мои наблюдения и впечатления, которые часто с течением времени оказываются куда весомее и содержательнее собственно газетных заметок. И их накапливается подчас на целый чемодан, известное дело — без ручки, который, как следует из расхожей поговорки, и нести тяжело, и выбросить жалко.

…Да, чемодан без ручки! Вот только кто, скажите, мог знать тогда, много лет назад, когда я, относительно молодым еще киевским журналистом, только начинал писать эти очерки и рассказы — что из всего этого в конце концов выйдет. А вышло так, что мой «Чемодан без ручки» за это время, в силу бурно развивающихся внешних событий, превратился в итоге в «Чемодан, вокзал, Россия». Такие дела.