Уже сам факт, что читатель мог открыть или закрыть томик русской
символистской поэзии, для 1895 года был значительным достижением.
Кроме того, декадентские темы и тропы подчас выступали важным аспектом
символистской эстетики, не входя в прямое противоречие с теоретическими или институциональными проектами символизма.
И всё же к 1911–1912 гг.
символистская поэтика уже во многих отношениях растратила свой заряд.
Так, элементы
символистского мировоззрения можно обнаружить в двух стихотворениях 1920 г.
Именно из этой статьи русский читатель впервые узнал о новом
символистском искусстве, познакомившись с ним через биографии и произведения пяти французских его представителей.
Привет! Меня зовут Лампобот, я компьютерная программа, которая помогает делать
Карту слов. Я отлично
умею считать, но пока плохо понимаю, как устроен ваш мир. Помоги мне разобраться!
Спасибо! Я стал чуточку лучше понимать мир эмоций.
Вопрос: шлаковик — это что-то нейтральное, положительное или отрицательное?
Им пришлось искать средства, позволяющие сделать поэтику, понятную лишь посвящённым в её широкий социально-философский контекст и причастным к внутренним
символистским кругам, доступной для читателей.
Они раскрывают механизмы обретения
символистскими произведениями читателя.
То, что
символистская литература демонизировала город, стало общим местом уже для самих писателей-символистов.
Воплощением указанного сдвига станет переплетение концепций
символистской книги и читателя-символиста.
Begriffsgeschichte и история идей предлагают полезные теоретические модели для понимания особенностей
символистских изданий и осуществлявших их институтов.
В таком качестве занавес и вощёная бумага служат прекрасными моделями для изменчивого и амбивалентного состояния отдалённости, посредством которого находит место в мандельштамовской поэзии
символистское наследие.
Контекст стихотворения на этом уровне нужно искать в дискуссии, развернувшейся тогда в
символистском лагере.
Именно это сообщество, увиденное через призму читательской динамики, и составляет предмет моего исследования, показывающего символизм с позиций социологии
символистских текстов.
Для других же не менее важной была линия, ведущая от символизма – и в этой зоне исследуется проблема живописного пространства и параллели между живописью и
символистским театром.
Мандельштамовская же переработка
символистской модели одновременно более тонка и более радикальна.
Восходит такое понимание безмолвия к
символистскому понятию тишины.
Но даже начиная с подражания
символистской живописи они шли к преодолению её эстетики.
С начала 1930‐х годов всё его произведения имеют конкретное место действия, что радикально отличает их от предыдущего,
символистского периода.
Институты эти, создавая
символистскую книгу, черпали как из проверенных, устоявшихся традиций печатной культуры XIX века, так и из новейших подходов к производству, презентации и распространению литературы.
И тут же занялся изданием
символистских сборников, в которых в основном печатался сам, – уже примеряя на себя роль будущего вождя символизма.
Одним из способов преодоления стало полемическое обращение к двупланной композиции
символистской картины.
Он разрабатывал теорию символизма, руководил ведущим
символистским издательством «Скорпион».
Даже уверение лирического героя в том, что «музыка от бездны не спасёт», не подразумевает отрицания
символистской теории.
Эта острота отразила один часто упускаемый из виду факт: для того чтобы завладеть вниманием публики и критиков,
символистские стихи должны были сначала проложить себе дорогу в печать и достичь читателя.
Внутри этих временны́х рамок я сосредоточусь на тех стратегиях, которые нельзя свести к дихотомии «акмеизм – символизм», но в которых при этом продолжает активно использоваться
символистская традиция.
В первом стихотворении («Золотой») воссоздана типично
символистская среда.
Просто писать «посюсторонние» стихи означало бы оставаться в сфере
символистских концепций искусства, быть псевдореалистом.
Эта основа
символистского творчества – ничем не опосредованный опыт бездны – всё ещё присутствует в «Пешеходе».
И всё же мифопоэтический
символистский контекст весьма силён, так что не сразу ощущается эта естественно-языковая ассоциация («глаза / Горят» = живость, «весёлая нежность»).
По мере кристаллизации
символистского мироощущения описанная выше двупланная композиция меняется: разлом пространства становится неявным, он должен только смутно угадываться.
Первый остаётся в сфере влияния символистов (см. об этом в гл. 5), а во втором поэт демонстрирует смелую свободу в обращении с
символистскими клише, трансформируя их и наполняя новым содержанием.
Определённую роль в этом процессе играют теоретическая сторона символизма и попытки поэтов, критиков и позднейших исследователей этого направления сформулировать
символистский метод, однако не менее важны и материальные продукты символизма, а также задействованные в их создании сети и механизмы.
История
символистского письма – это ещё и история чтения (и превратного прочтения) символизма.
Так, в стихотворении «Образ твой, мучительный и зыбкий…»
символистская доктрина «живого слова» подвергается испытанию непроизвольным кощунством и «амбивалентной иронией».
Этот удивительно насыщенный и содержательный пассаж затрагивает многие из тех идей и целей, которые в 1890‐е годы сформируют русский символизм и достигнут высшей точки в создании
символистских институтов, академий и канона.
Его собственные
символистские стихи многие воспринимали сдержанно, без восторга.
Это –
символистский роман в постсимволистскую эпоху, постмодернизм до постмодернизма.
На наш взгляд, в системе выявленных установок
символистской критики присутствует взгляд на процесс интерпретации как акт самопонимания.
В 1904–1909 годах занимает пост фактического редактора русского
символистского журнала «Весы».
Совмещение грубой бытовой обстановки с образом великого поэта, настроенного по отношению к самой этой обстановке совершенно бесконфликтно, предвосхищает
символистскую идею жизнетворческого синтеза духовной и эмпирической ипостасей действительности.
Каждый из них при всей своей полнокровности является воплощением определённой идеи, что присуще в большей степени
символистским пьесам.
Эта зыбкость, отсутствие ясно читаемого единства концов и начал, а также множественность стилистических вариантов, заставляют ряд исследователей ставить под сомнение историческую закономерность
символистского движения.
Уже современникам бросались в глаза странность
символистских образов, их экстравагантность и демонизм.
Элементы экспрессионизма мы встречаем и в стихотворении «Бегство в туман», где тоже звучат
символистские мотивы мора, болезни, смерти.
Как известно,
символистское мышление складывалось не только под сенью крупных индивидуальностей, но и в соприкосновении с духовно-эстетической атмосферой готических и барочных храмов, ансамблей классицизма и эклектики, произведениями народного творчества.
Значимое отсутствие установки на поиск детерминант творчества – следующая гносеологическая установка
символистской критики.
Молодой издатель смело выпускает собрания сочинений европейских авторов, вообще не знакомых русской читающей публике, но играющих значительную роль в утверждении «нового искусства» и потому почитаемых в русской
символистской среде.
Музыка оказывается наиболее близкой
символистскому восприятию текста как моста между поколениями и далее – в бесконечность.
Жизнь как творчество – таково мистериальное содержание
символистской парадигмы культуры.
Демократическую версию
символистского мифа в истории культуры воплотил художественный опыт русского авангарда.