Современный
историк философии может только отказаться от анализа всей этой поразительной неразберихи.
Именно здесь
историк философии, в особенности философии в её отношении к христианской мысли, сталкивается с важной и даже насущной задачей.
Однако парадоксальным образом и по той же самой причине
историки философии оставались пленниками того, что можно условно назвать текстологическим подходом.
Причём
историки философии представляли собой наиболее продвинутую и далёкую от марксистского догматизма часть философского сообщества советских времён.
Такая несколько парадоксальная направленность исследования рецепции паразитирует на определённой профессиональной аберрации
историка философии.
Привет! Меня зовут Лампобот, я компьютерная программа, которая помогает делать
Карту слов. Я отлично
умею считать, но пока плохо понимаю, как устроен ваш мир. Помоги мне разобраться!
Спасибо! Я стал чуточку лучше понимать мир эмоций.
Вопрос: домерить — это что-то нейтральное, положительное или отрицательное?
Думается, что для наших молодых
историков философии предлагаемая нами критика будет если не поучительна, то, надо полагать, интересна применительно ко всей этой сложной греческой источниковедческой проблематике.
Словом, специалисту необходимо иметь обширные знания; однако если он хочет стать настоящим
историком философии, то он не должен забывать о главном – умении проникнуться духом изучаемой философии, чтобы подарить ей вторую жизнь в своих книгах и лекциях.
Желательно также, чтобы
историк философии имел некоторое представление о философе как о человеке (конечно же знать всё обо всех мыслителях невозможно).
Но большинство современных
историков философии сходятся во мнении, что именно античная, а точнее греческая (эллинская) цивилизация стала подлинной колыбелью философии и науки в том их понимании, которое в основном сохранилось до наших дней.
Почти все подобные книги созданы
историками философии.
Исследовать превратности эволюции этих доктрин – задача
историков философии.
Это, конечно, отнюдь не тот позитивно-описательный смысл, который вкладывает в понимание термина американский
историк философии, но отчего бы нам не согласиться с ним на собственный лад?
Вот почему
историк философии должен в своей работе использовать такие методы, как понимание, герменевтическое видение, сопереживание и т. д.
Но и не изучается в той мере, в которой должен бы изучаться
историками философии.
Автор внимательно разбирает множество интерпретаций западных
историков философии, после чего приходит к заключению: «Можно было бы перечислять мнения по этому вопросу и дальше, но мы вряд продвинемся вперёд» [Богомолов, 1982, с. 102].
Работа
историка философии носит открытый для новаций характер и является подлинно творческим процессом.
Оно связано с двумя магистральными направлениями: во-первых, со сравнительным изучением практики
историка философии в сопоставлении с таковой с таковой в исторической, психологической, филологической, социологической, экономической науках, а во-вторых, с анализом особенностей историко-философского перспективизма в истории философии не-западных культур.
Нельзя также сказать, что он заслужил признание в мировой философии в целом, хотя ряд
историков философии отводят ему в ней достойное место.
Почему-то последний аспект европейские литературоведы и
историки философии вообще не привыкли замечать.
Оставим стройность рядов
историкам философии.
Методологическая перспектива
историка философии позволяет истории философии выйти из внутридисциплинарного пространства философии в общегуманитарное пространство рефлексии, в котором она может стать одним из оснований обсуждения проблем истории и актуальной ситуации важнейших гуманитарных проблем.
Предлагается даже называть последних «философоведами», так как квалификация «философ» в дипломе не отражает истинной профессиональной сути обладателя диплома, который в принципе является
историком философии, её преподавателем, а не философом как таковым.
Можно сказать, что любой философ, который претендует на создание универсальной, систематической философии, выступает в роли
историка философии, включая предшествующий познавательный опыт в те наличные данные, которые являются отправным пунктом его философских построений.
Моей задачей не является специальный анализ формальной логики стоиков – это дело
историков философии.
Он же – первый
историк философии.
Не являясь профессиональным
историком философии, я, тем не менее, был вынужден обращаться к исторической проблематике по самым разным причинам.
Историки философии чувствуют, что предмет их более походит на историю литературы, чем на историю науки, они превращают его в историю духовного развития человечества, связывают с общей историей культуры.
И можно было бы, пожалуй, сожалеть, что он не стал вполне
историком философии.
Извлекая из прошлого воплощённые в различных философских учениях ценности,
историк философии включает их в современную духовно-созидательную деятельность.
Реальные софисты были, естественно, сложнее, и это обосновано
историками философии и педагогики.
Историки философии показали, что придание важнейшего значения достоверности может происходить за счёт принижения значения истины, а историки науки продемонстрировали, что точность и воспроизводимость могут двигаться в противоположных направлениях.
Необходимо помнить, что здесь мы имеем дело не только с двумя великими мыслителями, но и с наиболее выдающимися
историками философии.
На каждой странице книги, в каждой её строчке можно видеть и литературный дар автора, и острый ум, и профессионализм
историка философии, причём профессионализм без излишней академичности.
Если под историей понимается способность улавливать общие тенденции происходящих в мире событий, поднимаясь на высоту птичьего полёта и окидывая единым взором общую картину, с тем, чтобы увидеть за деревьями лес, то такая история, опять-таки, с неизбежностью оборачивается общей схемой, ибо что за крылья нужны
историку философии, чтобы подняться на достаточную высоту?
И здесь
историка философии подстерегает ещё одна опасность: объяснять историю цивилизации через историю идей.
Такое положение дел ставит
историка философии в весьма затруднительное положение: поскольку он, будучи добросовестным историком, не может ничего оставить без внимания, он должен прочесть весь корпус текстов, составляющий его исследовательский объект.
И наконец, как это ни прискорбно, приходится смириться с тем обстоятельством, что
историк философии всегда рискует упустить из вида важный текст, оставшийся незамеченным ни современниками, ни потомками.
На втором уровне располагаются тексты историографические, т. е. сочинения
историков философии, которые в своей совокупности как раз и определяют отбор текстов, для своего времени – более или менее непосредственно, для нашей эпохи – опосредованно.
Зачастую они однообразны, а многие из них представляют собой попросту компиляции, и тем не менее,
историк философии никак не может обойтись без знакомства с ними, хотя бы самого беглого.
Это стандартная мысленная ловушка для историков (не обязательно
историков философии) – представление о том, что чем дольше существовало учение, тем оно более истинно.
Историки философии немедленно отнесли сведения о человеке к маргинальным территориям.
У имитаторов философии, у учёных и
историков философии часто отсутствуют те глубокие переживания, которые свойственны философам.
Кроме этического направления русской прафилософии (
историки философии склоняются к тому, что русская философия в полную силу заявила о себе лишь в XIX в.) существовал ещё и социально-политический аспект.
Но, проделав всё это, он ещё не поймёт данного отрывка, как должен его понять
историк философии.
Современная ситуация истории философии не только показывает акцентированное осмысление
историками философии собственной практики, но и обращает нас к проблемным полям, которые ранее становились предметом преимущественно философско-культурного анализа в рамках сравнительной философии.
Практика и методы ранних
историков философии ничем не отличаются от таковых у историков мысли.
От внимания
историков философии, делающих акцент либо на общих вопросах теории, либо на их влиянии на историю физики и математики, порой ускользает очень важный факт: соответствующие части души субстантивно сходны у всех видов!
Здесь любой
историк философии может сказать, что перво-монада напоминает старинное метафизическое «архе», творящую субстанцию, которые опять угрожают трансцендентальной феноменологии нарушением её теоретическо-ноуменологической строгости.
Некоторые
историки философии стержнем его учения считают природно-биологическое начало, придерживаются мнения, что на него сильное влияние оказали дарвинизм и схожие концепции биологической эволюции.
Историки философии обычно увиливают от ответа.