В действующей армии

Роль китайцев в настоящей войне далеко недвусмысленна.

Помогая во всём японцам, они уклоняются от нас, прикрываясь приказом о соблюдении строгого нейтралитета.

Чтобы всё это разъяснить, приведу лишь факты, предоставляя каждому делать выводы по своему усмотрению.

Идёт разъезд японцев — впереди дозорные китайцы.

Свалила вражья пуля христолюбивого воина — обдирает его китаец.

Спрашивает казачек дорогу или название села у китайца — ответ «бутунды», что значит: не понимаю. Это в лучшем случае, в худшем же его выводят из села и направляют на устроенную японцами засаду.

Это «бутунды» является прямым продуктом приказа властей и сношений с японцами. Вот случай, как иллюстрация:

Проезжает офицер с небольшой командой через деревню.

Выходит рослый, пожилых лет китаец и, даже не скрывая намерение, громко пересчитывает число проходящих людей.

— Как зовётся деревня? — спрашивает офицер.

— Бутунды! — следует обычный ответ.

Но наученный опытом офицер знает, что ему надо предпринять. Нагайка свистнула в воздухе и оставила полосу на физиономии китайца.

— Сундзяпуза! шанго капитан, татады капитан, [Значит: хороший начальник, большой начальник.] — отвечает китаец.

— Сколько вёрст до такой-то деревни?

— Бутунды!

Опят нагайка, а за ней точный и верный ответ китайца.

Другой случай.

Обращается офицер за чем-либо к китайцу. Ответ обычный.

Зовут переводчика, переводчик к несчастью китайца сам манза. Спрашивает. Результат тот же. Переводчик начинает усовещевать, говоря, что он такой же манза, следовательно не понять его невозможно. И это не помогает. Подходит другой китаец, переводчик к нему, но первый китаец уже кричит:

— Не смей отвечать этим чертям.

Вновь пришедший китаец упирается на своём проклятом «бутунды» и конец. Опять нагайка и вновь прекрасный результат её действия. Полное просветление мозгов и великолепное понимание не только китайского, но даже и русского языков.

Посылают людей на фуражировку, и, само собой, у китайцев нет ничего продажного, а между тем, поискав немного, находят спрятанные в лесу стога. Деревушка в три фанзы, потребность её в соломе крайне незначительна, даже допустив, что все жители обладают скотом, всё же запас кажется чуть ли не годовым. Зная предусмотрительность японцев и уже не первый раз пользовавшиеся их устроенными в тылу наших передовых частей складами, нижние чины хорошо понимают, в чём дело, но должны проходить мимо, — насильно отбирать нельзя.

Посылают за коровой. Нашли, торгуются. Китаец за плохенькую пудов в 5 просит 150 рублей. Рядятся, ничего не выходит. Отсчитав согласно справочной цене по 7 р. за пуд 35 целковых, корову забирают и ведут. Китаец со злостью бросает деньги на пол, объявив:

— Если мне не дают 150 р., то я дарю её вам! Денег не надо!

Но всё же он идёт за фуражирами и приносит жалобу начальнику: не уплатили мол за корову.

Виновный разыскивается и зачастую платится, благодаря показаниям китайца.

Хунхузы, да и мирные жители (отличить их друг от друга нельзя) подкрадываются к нашим постам или нападают на развозящих летучую почту и, гоняясь лишь за оружием, убивают их, раненых истязают, над трупами надругаются.

Примеры кражи из фанз у спящих винтовок нередки.

Узнать, кто украл — хунхуз или землепашец — нельзя, последние всегда скрывают первых.

Остановлюсь на этом и выясню положение наших войск, которое в свою очередь очертит деятельность китайцев.

В бою китайцы помогают японцам, наших раненых грабят, указания дают ложные — подводят под пули японцев, фураж и провиант добровольно не продают, устраивают склады для неприятеля, своими часто лживыми жалобами вызывают незаслуженное наказание, стоит отделиться по делам службы, как солдата убивают, заснёт солдат в фанзе — и тут ему покоя от манзы нет, его обкрадывают, выгонять же хозяина из его дома не позволяют — не гуманно, достаточно того, что бедному китайцу приходится стеснить свою семью на ночь.

Политика гуманности принимается азиатом как признак слабости, великодушие и малодушие в его понятии одно и тоже.

Из века в век привыкший поклоняться одной лишь силе, которая выражается физически — казнью, пытками, поркой, китаец положительно уверен, что тот, кто его бьёт, именно и есть его начальник — властелин.

Чувство же справедливости на практике манзе неизвестно. В внутреннем строе государства, где на подкупе основана даже раздача высших должностей, слово богатство вполне заменяет правосудие.

Простой манза привык откупаться и от мандарина, и от хунхуза, и от солдата, он не уважает их, зная, что за деньги всех их можно купить. Китаец уважает одно лишь, дающее ему возможность спокойно жить и заниматься своим делом, это деньги.

Поэтому всякая расточительность в его глазах принимает размеры смертного греха.

Не удивительно, что щедрость русских вызывает в душе манзы презрение к этому совсем не умещающемуся в рамки его понятий, поступку и невольно он доводит его до убеждения, что русские люди, с которыми он приходит в соприкосновение, а через них и вся нация — моты.