Коронованный рыцарь

Служба, сравнительно с прежней, показалась Виктору Павловичу далеко не легка.

Да и на самом деле гвардейские офицеры должны были позабыть свой прежний изнеженный образ жизни, приучить себя вставать рано, быть до света в мундирах, перестать кутаться в шубы и муфты, разъезжать, по примеру вельмож, в каретах с егерями и гайдуками, но наравне с солдатами должны были быть ежедневно в строю, ходить в одних мундирах пешком или ездить на извозчиках и на своих лошадях в одиночку, и несмотря на зимнюю стужу и сильные морозы, учиться ружейным приемам и упражняться в них в присутствии самого государя.

Такова была тогдашняя служба, в полном значении этого слова.

Переход был очень резок, но и вызвавшие его причины были более чем основательны.

Нельзя себе даже вообразить, в каком странном, поистине удивительном положении была гвардия до воцарения Павла Петровича и какие творились в ней злоупотребления.

Если бы было возможно описать вполне, то это была бы одна из поразительных страниц истории.

Читатели бы не были в состоянии поверить в их правдивость и подумали бы, что это плод досужей фантазии летописца.

А между тем, это только голые факты.

Даже гвардейские рядовые несли только одно название службы, отправляя одни караулы, и до того изнежились и избаловались, что начальству не было с ними никакого сладу.

Многие обзавелись собственными домами и жили в таком довольстве, какое не может и сниться никакому солдату.

Большинство распускалось по домам в отпуски и только числились в своих полках, почему и происходило, что хотя полки считались в комплекте, но на лицо бывало менее половины, а так как жалованье отпускалось на всех, то командиры полков скапливали себе из сэкономленных сумм огромные капиталы.

Это было, впрочем, в данном случае самое меньшее зло.

Большое зло заключалось в записывании дворян в службу при самом их рождении и даже еще не родившихся, на которых получались паспорта с оставленными для имен пустыми местами.

Все эти младенцы, настоящие и будущие, не только числились на действительной службе, но жалуемы были прямо в унтер-офицеры или сержанты, с соблюдением старшинства.

В армию их выпускали капитанами и перебивали старшинство у действительных служак, к великому огорчению последних.

Таких младенцев-гвардейцев в одном Преображенском полку было несколько тысяч, а во всей гвардии число их доходило до двадцати тысяч.

Император Павел разом с корнем вырвал это зло.

Он, во-первых, как мы уже знаем, вызвал всех отпускных гвардейцев в Петербург, расписал гвардию на новые дивизии и батальоны, и согласно с установлением Петра Великого, положил, чтобы гвардейские офицеры считались только одним чином выше армейских.

До того же времени гвардейский солдат почитал себе равным армейскому прапорщику, а сержант — капитану.

Кроме того, он приказал из гвардии в армейские полки вовсе никого не выпускать и в отставку отставлять с гвардейскими, а не с армейскими чинами.

Значение гвардии, как привилегированного войска, было, таким образом, уничтожено.

Бывшие гвардейцы жестоко роптали на свою судьбу, проклиная новые порядки, и вспоминали свои прежние вольности.

Виктор Павлович был в этом случае исключением.

Ему нравилась новая служба, поглощавшая много времени и отвлекавшая его от дум о своем положении.

Прошло около двух недель, пока он, «наладившись в своей службе», как он сам выражался, выбрал время поехать к Похвисневым.

Был третий час дня.

Дома он застал одного Владимира Сергеевича.

Генерал принял его ласково, но величественно.

— Поздно, капитан, поздно… Мы уж и ждать перестали… Кажется, можно было бы почтить старика… Сам государь почтил… И гостеприимство московское следовало бы помнить.

Виктор Павлович совершенно растерялся.

— Виноват, ваше превосходительство, обстоятельства так сложились, служба… — забормотал он.

Добрый и простой по натуре Владимир Сергеевич тотчас смягчился. Видимо, он был настроен Ираидой Ивановной пробрать непочтительного поклонника своей дочери, а потому, исполнив, как он полагал, свой долг, переменил тон.

— А что, брат, теперь служба-то не та, что прежде… А?..

— Да, ваше превосходительство, не та…

— Слыхал, слыхал, и дело; и вы лямку потяните, как мы тянули в армии; полежебочничали, пошиковали… довольно… Как это его величество разом гвардию подтянул, рассортировал, хвалю… Привык?..

— Привык, ваше превосходительство.

— Однако, похудел, с тела спал… Да ничего, это здорово.

Оленин действительно за эти недели страшно похудел. Произошло ли это действительно от тяжести службы или же от других причин — неизвестно.

— Я чувствую себя хорошо, — поспешил успокоить генерала Виктор Павлович.

— А баб нет дома, уехали… — сказал Владимир Сергеевич.

— С визитами?..

— Во дворец… Представляться… — с расстановкой, как бы желая поразить этой вестью слушателя, — произнес генерал.

— Во дворец?.. Представляться? — тоном нескрываемого удивления повторил Оленин.

Он совершенно забыл о рассказе дяди, о том, что Кутайсов обещал устроить Похвисневым пожалование придворного звания, и потому на самом деле был удивлен.

— Да-с… Во дворец… Представляться… Теперь скоро, вероятно, и назад будут, можешь поздравить и генеральшу, и дочерей… Она статс-дама, а они — фрейлины…

— Прежде всего позвольте поздравить вас, ваше превосходительство.

— Меня-то с чем?

— Да перво-наперво с монаршею милостью, оказанною вам лично, а затем с той же милостью и вашему семейству.

— Меня-то поопоздал, раньше надо было, как приехал…

— Запамятовал, ваше превосходительство, виноват…

— Виноват… Все вы кругом виноваты, как говорит Алексей Андреевич.

— Это кто же?

— Аракчеев… Персона…

— Гатчинец?

— Тсс… Ты потише… Ноне таких слов и во сне произносить нельзя, а он, поди ж ты, на яву… Али служба-то еще прежний дух из вас не выбила?

— Я собственно, что же…

— Что ж… — передразнил Виктора Павловича генерал. — Что же… Непочтителен к особе… Генерал, барон…

— Кто?

— Алексей Андреевич Аракчеев.

— Лют, говорят…

— А ты не всякому слуху верь… Лют! Не лют, а строг, но справедлив… Как и государь… Слышь…

— Слышу!.. Да не об этом речь мы с вами вели, ваше превосходительство. О монаршей милости семейству вашему… Как это случилось?

Оленин, хотя теперь и припомнил, что дядя Иван Сергеевич рассказывал ему, что все это обещал устроить Кутайсов, но спросил, чтобы переменить разговор, начавшийся из неосторожно соскочившего с его языка слова.

— Граф Иван Павлович!.. баловник… Все он, бабий угодник! Ему-то хорошо, выхлопотал, бабы-то мои чуть Богу на него не молятся… Мне-то каково?

— Вам-то что же… Честь…

— Что и честь, сударь ты мой, коли нечего есть…

— Не понимаю, ваше превосходительство.

— А чего не понять, просто… С трехсот-то пожалованных душ доход-то не ахтительный, да и когда еще будет, а тут расходы… В Москву придется ехать, последние деньги ухлопаешь… Да и их немного, ох, как немного…

Владимир Сергеевич печально покачал головой.

— В Москву?

— Ну да, на коронование… нельзя… Для этого и звание добыл Иван-то Павлович… Обещал он и мне похлопотать, чтобы еще его величество пожаловал, да что-то замолк, видно это не так легко, как придворное звание… Ох, ох…

— Быть может, не улучил минуты?

— Быть может, быть может… Он, конечно, обещал… Особа… — как бы про себя успокаивал себя генерал.

Собеседники сидели в кабинете и курили поданные трубки. Забегавшие по дому слуги привлекли их внимание.

— Приехали! — сказал генерал, поставив трубку у кресла. Виктор Павлович, затянувшись последний раз, бережно поставил свою на подставку, стоящую в углу кабинета.

— Пойдем, посмотрим на наших придворных…

Владимир Сергеевич направился из кабинета. За ним последовал и Оленин. В то время, когда они вошли в залу, приехавшие входили в нее же из прихожей.

Ираида Ивановна шла впереди своих дочерей, с совершенно несвойственной ей важностью. Оленин положительно не узнал ее. Ему показалось даже, что она как будто выросла и пополнела.

За ней, с опущенными, по обыкновению, глазами, шла Зинаида Владимировна, рядом с улыбающейся и лукаво смотревшей на сестру и мать Полиной.

— А у меня гость! — встретил жену генерал.

Ираида Ивановна смерила Виктора Павловича с головы до ног высокомерным взглядом.

— Чем обязаны мы вашим посещением? — холодно начала она.

Оленин совершенно смутился от такого приема. Он не ожидал. По губам Зинаиды Владимировны промелькнула едва заметная злобная улыбка торжества.

Веселое личико Полины насупилось, глаза усиленно заморгали.

— Довольно, матушка, уж я его пожурил от себя… Я генерал, мне дозволено… Не статс-дамы дело журить капитанов гвардии… Пощади! — заступился, шутя, Владимир Сергеевич.

Ободренный заступничеством генерала, Виктор Павлович подошел к руке генеральши.

— Простите, ваше превосходительство, виноват, дела, нездоровье, служба…

Он медленно, с чувством, поцеловал у нее руку.

— Хорош, нечего сказать, хорош, — смягчилась и генеральша. — Месяц почти как приехал и глаз не кажет… Ну, да простить разве…

— Простите, ваше превосходительство…

— Простить, Зина? — обратилась мать к дочери.

— Простите, maman, — прошептала Зинаида Владимировна, совершенно понурив голову.

Виктор Павлович бросил на нее благодарный взгляд.

— Пройдите с генералом в гостиную, а мы сейчас, только переоденемся.

Оленин посторонился и пропустил генеральшу.

— Благодарю вас, Зинаида Владимировна, — тихо сказал он, с чувством целуя руку молодой девушки.

Она ничего не отвечала.

Он подошел к ручке Полины.

— Что дядя Ваня, здоров? — затараторила она. — Вы у него живете?

— Полина, переодеваться, — сказала Ираида Ивановна и прекратила расспросы дочери.

Виктор Павлович не успел ей ничего ответить. Он только проводил ее и сестру долгим взглядом.

«Поля лучше!» — припомнились ему слова Ивана Сергеевича.

Он не мог согласиться с ним. Образ Зинаиды Владимировны снова заполонил его сердце. Ее слова: «Простите, maman», сказанные, казалось ему, с такой детской наивной добротой, чудной небесной гармонией звучали в его ушах.

Он машинально последовал за генералом в гостиную, машинально сел в кресло, и односложными ответами, подчас невпопад, отвечал на расспросы Владимира Сергеевича о новых порядках службы в гвардии.

— Да что с тобой, батюшка? Али от приема генеральши до сих пор не очухаешься? Ничего, она строга, да милостива.

Через полчаса явилась в гостиную Ираида Ивановна и Полина.

Первая с восторгом начала передавать о приеме, оказанном ей и ее дочерям во дворце, о ласковом обращении императрицы Марии Федоровны, о милостивых словах императора Павла Петровича, об обворожительной любезности фрейлины Нелидовой.

— Они так сошлись с Зиной, будто век были знакомы, — между прочим, сказала она.

— А граф был?

— Как же, он о нас и докладывал, проводил во внутренние покои, а оттуда до кареты. Перед Зиной так и рассыпался.

Оленин почувствовал, что ему что-то кольнуло в сердце.

— Что же сказал государь?

— Его величество изволил заметить: «Рад видеть при дворе жену и дочь честного служаки».

— Так и сказал?

— Так и сказал.

Генерал приосанился.

— А не намекнула ты Кутайсову о другом обещании, относительно, пожалования?

— Когда тут было намекать. Не до того. Успокойся. Обещал — сделает.

— Так-то так, но все-таки.

В гостиную неслышною походкою не вошла, а скорее вплыла Зинаида Владимировна, тщательно причесанная и одетая. Разговор перешел на предстоящие коронационные торжества и поездку в Москву. Оленин, видя, что он и так засиделся, начал откланиваться. Его не задерживали, но любезно просили бывать. Он уехал, унося в своем разбитом сердце образ недостижимой для него Зинаиды Владимировны.