Коронованный рыцарь

Императрица Мария Федоровна и великие княгини со свитою уехали из Москвы ранее государя, прямо в Петербург, и не присутствовали на последнем балу, данном дворянством в честь своего государя, Таких балов и празднеств был целый ряд.

Великолепные огромные залы московского дворянского собрания были буквально залиты светом множества восковых свечей из люстр, канделябр и консолей. Оркестр гремел.

Волны тарлатана, блонд и газа, оттеняемые мундирами военных и штатских чиновников, полу скрывали обворожительные формы московских красавиц; плечи, как бы выточенные из слоновой кости, блестели своею свежестью и белизною, хорошенькие личики улыбались, как утро мая.

Все было оживлено, все ликовало, и центром этого оживления был император Павел Петрович, с лица которого, как успели заметить все, во все пребывание его в Москве, не сходила довольная улыбка.

Москва гордилась этим, Москва была довольна.

Сердце России билось так же ровно и спокойно, как билось сердце ее царя.

Павел Петрович был окружен целым букетом красавиц, среди которых особенное внимание обращала на себя Зинаида Владимировна Похвиснева.

Она неотлучно следовала за ним и не спускала с него глаз. Государь заметил это и обратился к находившемуся вблизи Кутайсову.

— У Похвиснева хорошенькая дочка.

— Да, ваше величество, не дурна, бедняжка.

— Почему бедняжка?

— Она ваше величество, из-за вас потеряла голову.

Павел Петрович рассмеялся.

— Она еще совсем дитя!

— Не совсем, ваше величество, ей девятнадцать лет…

Государь подошел к Похвисневой — это только и надобно было тщеславной девушке — и довольно долго беседовал с нею среди расступившейся на почтительное отдаление разряженной толпы.

После беседы Павел Петрович подошел к Кутайсову и выразил мнение, что она забавна и наивна. Иван Павлович самодовольно улыбнулся.

Через день после этого бала был назначен отъезд государя из Москвы. Накануне отъезда государь был печален. Ему, видимо, жаль было расставаться с первопрестольной столицей.

Встреча, оказанная ему в Москве, была восторжена, и так как сердце государя было от природы мягкое, то он был живо тронут этими выражениями преданности и любви.

Павел Петрович обладал любящею и чувствительною душою. Ему казалось, что только в Москве он может быть счастлив.

Всегда пасмурный и холодный Петербург пугал его. Воспоминания не только детства, но даже юности и зрелых долгих лет, проведенных Павлом Петровичем наследником престола, вызывали в его душе горькие воспоминания.

Среди блестящего двора своей матери, он был одинок, забыт, милости монархини изливались на всех ее окружающих, исключая его, ее сына.

Все, кто имел хотя малейшее прикосновение ко двору, утопали в роскоши, а он, наследник престола, положительно нуждался, должен был занимать деньги у вельмож, выдавать обязательства, которые часто не в силах был оправдать к сроку.

Он принужден был просить.

Эти перенесенные им огорчения, почти унижения, положили роковую печать на его характере.

Угрюмый и мрачный, он редко был в хорошем расположении духа.

Ушедший в самого себя, подозрительный, он недоверчево относился к людям, ему не близким, не «малого двора», как называли тогда приближенных к «наследнику престола».

Сделавшись государем, он, конечно, не верил в искренность расточаемых перед ним уверений в любви и преданности. Большинство этих уверений и на самом деле не стоило доверия.

Как все нелюдимые люди, бывающие часто наедине со своею душою, он был мистик, обладал даром предчувствия, глубоко верил в загробную жизнь и возможность сношений двух миров.

Его энергичный, сильный духом и славный делами прадед Петр Великий был его идеалом.

Не находя себе полного сочувствия среди окружающих, Павел Петрович был уверен, что дух великого преобразователя России играет деятельную роль в земной судьбе его царственного правнука.

Не задолго до смерти императрицы Екатерины, великий князь, пробыв почти целый день в Петербурге, вернулся в Гатчину, встревоженный и совершенно расстроенный.

Хотя это было всегда результатом поездки «к большому двору», но все же не в такой степени.

Мария Федоровна стала расспрашивать его о причинах такого состояния его духа.

Они были в кругу лишь нескольких близких к ним лиц.

— Я знал, я был в этом уверен, — сказал великий князь.

— Что знал, в чем был уверен? — недоумала императрица.

— Он один понимал меня, один из всех, он один и жалеет меня искренно…

— Кто он?

— Петр… великий Петр!..

— Что ты говоришь? — испуганными глазами посмотрела на него Мария Федоровна.

— Ничего такого, чему можно было бы удивляться…

— Но что же такое случилось?

— Я видел его…

— Кого?

— Петра… великого Петра…

Императрица в ужасе отшатнулась от него. Придворные тревожно переглянулись.

Великий князь заметил это и горько улыбнулся.

— Вы, видимо, все не верите в бессмертие души, а я глубоко верю. Не верить нельзя, вы никогда не задумывались об этом… Это, говорят, свойство счастливых людей… Я не принадлежу к числу их. Я много думал об этом, скажу более, я убедился в возможности сообщения двух миров, и не сегодня, а много раньше и несколько раз…

— Ты видел его… — первая прошептала Мария Федоровна, поняв в чем дело.

— Как тебя…

— Где?

— Я шел несколько часов тому назад из дворца по Морской улице… Он вдруг появился рядом со мной… Прошел шагов двадцать и сказал полным сочувствия голосом: «Бедный, бедный Павел!»

Государь говорил спокойно, но при произнесении последних слов на его глазах появились слезы. Произошло неловкое молчание.

Великий князь первый, впрочем, переменил разговор и начал рассказывать придворные новости с присущими ему едкостью и сарказмом.

Не удивительно, что Петербург, в котором он провел столько тяжелых лет, не тянул его к себе.

В печальных думах о предстоящем отъезде провел государь последний день в Москве.

После обеда он удалился в кабинет с одним Кутайосвым.

— Как отрадно было здесь моему сердцу! — сказал ему Павел Петрович. — Московский народ любит меня гораздо более, чем петербургский; мне кажется, что там меня гораздо более боятся, чем любят.

— Это меня не удивляет, — отвечал Иван Павлович.

— Почему же?

— Не смею объяснить.

— Так я приказываю тебе это.

— Обещаете ли мне, государь, никому не передавать этого?

— Обещаю.

— Государь, дело в том, что здесь вас видят таковым, какой вы есть действительно — благим, великодушным, чувствительным, между тем, как в Петербурге, если вы оказываете какую-либо милость, то говорят, что это государыня, или госпожа Нелидова, или Куракин выпросили ее у вас. Так что когда вы делаете добро — то это они; если же кого накажете, так это вы караете.

— Значит, говорят, — государь остановился, чтобы перевести дух от охватившего его волнения, — что я даю управлять собою?

— Точно так, государь.

— Ну, хорошо же, я покажу, как мною управлять!

Павел Петрович гневно приблизился к письменному столу и хотел что-то писать.

Кутайсов бросился на колени и умолял до время сдержать себя.

— Я вас предупредил, ваше величество, примите это к сведению, но не принимайте решительных мер. Надо все это сделать исподволь.

— Ты прав…

Этот разговор имел громадные последствия. Но не будем опережать событий.

Иван Павлович Кутайсов в тот же день посетил Похвисневых, остановившихся в Москве в доме брата, Сергея Сергеевича. Они тоже через несколько дней собирались в Петербург.

Нечего говорить, что «доброго гения» их дома, как называли Кутайсова Ираида Ивановна и Зинаида Владимировна, встретили с распростертыми объятиями не только эти обе почти боготворившие его женщины, но и генерал, и даже Полина.

Для последней это было необычно.

Она, к великому огорчению ее матери, была очень холодна и суха с Иваном Павловичем и старалась избегать его.

Поэтому изменившееся к нему отношение молодой девушки очень обрадовали Ираиду Ивановну.

— За ум взялась! — подумала она. — Недаром несколько дней не видала своего «дядю Ваню».

Иван Сергеевич Дмитревский уехал в Петербург дня три тому назад, призываемый делами министерства.

Кутайсов, по обыкновению, стал шутить с Владимиром Сергеевичем и Ираидой Ивановной, рассыпаться в любезностях перед Зинаидой Владимировной и даже сказал несколько незначительных комплиментов по адресу Поляны.

Он рассказал о впечатлении, произведенном на него вчерашним балом и его «царицей».

Последнее слово он подчеркнул, выразительно посмотрев на Зинаиду Владимировну.

— Кто же, по вашему мнению, была царицей вчерашнего бала? — спросила она.

— Да все та же, что была царицей всех московских балов и отравляла своим поклонникам и вашему покорному слуге сладость празднества… А вы не знаете кто это?

— Не знаю…

— Ну и дочка же у вас, ваше превосходительство, думаешь скромна, ан лукава…

— Я?! — испуганно сказала Зинаида Владимировна.

— Вы, сударыня, вы… Всех кажется, от престола до хижины, взялись с ума свести и будто за собой никакой вины не знаете…

— От престола? — переспросила Ираида Ивановна.

— Его величество, сегодня вспоминая вчерашний бал, только и говорил о Зинаиде Владимировне… Сильное впечатление произвела, сильное.

На лице Ираиды Ивановны расплылась счастливая улыбка. Зинаида Владимировна совершенно потупилась и густо покраснела.

— Я вчера и сегодня только и слышу со всех сторон при дворе… Похвиснева, да Похвиснева… А каково это моему сердцу… — засмеялся Иван Павлович, стараясь придать последнему замечанию вид шутки.

Все присутствующие тоже рассмеялись.

— А вам, ваше превосходительство, — обратился уже серьезным тоном Кутайсов к Владимиру Сергеевичу, — придется, кажется, расстаться с этим мундиром…

Он взял его за пуговицу.

— Как так?

— Его величество имеет на вас виды… По штатской послужить придется…

— Живота не пожалею своего для его величества… так и передайте государю…

— Передам, передам… Он от меня, впрочем, это всегда слышит…

— Как благодарить вас, ваше сиятельство, и не придумаю… Всем вам обязан…

— И полноте… Заслугам вашим обязаны вы, а не лицам… Государь сам ведь открыл ваши прежние заслуги… Я и никто тут не при чем…

— Все-таки…

Графа, как своего, принимали в кабинете, куда вошел лакей с докладом, что в гостиной приехали с визитом и ожидают несколько дам.

Ираида Ивановна была в нерешительности.

— Идите, идите, матушка… Я сейчас уеду, мне недосуг… — заявил Кутайсов.

Она и Зинаида Владимировна простились с графом, не забывшим облобызать их руки, и вышли.

Генерал стал раскуривать свежую трубку.

Полина улучила свободную минуту и подошла к Ивану Павловичу.

— У меня до вас просьба, граф…

— Приказание… — любезно поправил он.

— Нет, на самом деле… Мне бы хотелось доставить место в Петербурге одному молодому человеку, другу моего детства.

— Понимаю, — улыбнулся Кутайсов.

— Можно?..

— Можно… но какое место?

— Я не знаю… Какое-нибудь…

— Он служит?

— Да, здесь, под начальством дяди Сережи…

— А вам хотелось бы, чтобы он был поближе?

— Да, хотелось бы… — прошептала, вся пунцовая от волнения, молодая девушка.

— Устроим… Кто он такой?

— Осип Федорович Гречихин… Он явится к вам с прошением, на одном из уголков которого я сама напишу: «Полина».

— С этим «паролем» он получит место! — улыбнулся Иван Павлович.

— Благодарю вас! — протянула она ему руку, которую Кутайсов поцеловал.

Посидев еще несколько минут, он уехал.