Приваловские миллионы

Зося не обманывала Привалова: на нее действительно находили минуты тяжелого сплина, и она по целым часам оставалась неподвижной. Эти припадки тоски очень беспокоили доктора, но что он мог поделать против них?

Однажды, когда Зося в минуту сплина лежала бледная и равнодушная на своей постели, в кош стремглав вбежала Хиония Алексеевна.

— «Гордец» едет… «Гордец»!.. — кричала она, размахивая руками.

— Вероятно, вы ошиблись? — равнодушно спросила девушка.

— Уж извините… Да я «гордеца» за сто верст узнаю: точно вяленая рыба сидит на лошади, и ноги болтаются, как палки.

— Вы куда это, Хиония Алексеевна? — остановила Зося, когда Заплатина направилась к выходу.

— Как куда? Вы думаете, я останусь здесь, чтобы любоваться на вашего «гордеца»?.. Ну, уж извините, этого никогда не будет!.. Я бедная женщина, но я тоже имею свою гордость.

Через минуту в кош вошел Половодов. Он с минуту стоял в дверях, отыскивая глазами сидевшую неподвижно девушку, потом подошел к ней, молча поцеловал бледную руку и молча поставил перед ней на маленькую скамеечку большое яйцо из голубого атласа на серебряных ножках.

— Я не ожидал встретить вас такой печальной, Софья Игнатьевна, — проговорил он, опускаясь прямо на пол по-турецки. — Я пришел утешить вас… как ребенка, который обжег палец.

— Благодарю…

Зося подавила серебряную застежку и открыла яйцо: на дне, на белой атласной подушечке, спал, как ребенок, крошечный медвежонок с черным пушистым рыльцем и немного оскаленными мелкими зубами. Девушка тихо вскрикнула от удивления и молча пожала руку Половодова, этого старого неизменного друга, который был всегда одинаков с нею. Его ухаживания не надоедали Зосе, потому что Половодов умел разнообразить свое поведение. Настоящий подарок был chef d'oeuvre'ом его изобретательного ума, и Зося понимала, что никто другой не придумал бы такого сюрприза. Половодов остался очень доволен впечатлением своего подарка, который он обдумывал в течение двух месяцев, когда сидел в Узловско-Моховском банке за кипами разных банковских дел.

— Вы, вероятно, приехали с новостями? — спрашивала Зося, вынимая медвежонка из яйца; он несколько раз сладко зевнул и лениво посмотрел кругом блестевшими синими глазками. — Ах, какой смешной бутуз!!.

Пока Зося дурачилась с медвежонком, который то лизал ей руки, то царапал толстыми лапами, Половодов успел выгрузить весь запас привезенных из Узла новостей, которых было очень немного, как всегда. Если зимой провинция скучает отчаянно, то летом она буквально задыхается от скуки.

— И только? — усталым голосом спрашивала Зося, когда Половодов кончил свое повествование.

— Нет, есть еще… — нерешительно проговорил Половодов. — Только вы сегодня, кажется, не в таком расположении духа, чтобы выслушать меня с надлежащим вниманием.

— Нет, я буду вас слушать, — с капризными нотками в голосе отозвалась Зося; она любила командовать над этим обожателем и часто с истинною женской жестокостью мучила его своими бесчисленными капризами.

— Послушайте, Софья Игнатьевна… — тихо заговорил Половодов, опуская голову. — Я буду говорить с вами как ваш старый, самый лучший друг.

— О нет, что хотите, только, пожалуйста, избавьте меня от вашего дружеского участия!.. — как-то застонала девушка.

— Вы не хотите меня понять, Софья Игнатьевна…

Зося молчала; она слышала, как Половодов нервно хрустнул своими пальцами, — это была одна из его мещанских привычек, о которой в минуту волнения он забывал.

— Вы знаете, Софья Игнатьевна, что я поклоняюсь женщине, — проговорил Половодов с теми задушевными нотками в голосе, какими он умел пользоваться в критическую минуту. — Это мой культ… Но я поклоняюсь женщине не за одну красоту, нет, этого еще мало, а главным образом за то, что женщина — великая сила!.. Посмотрите, каких мы глупостей не наделаем для любимой женщины!.. Самые трезвые и черствые натуры теряют голову и удивляют мир своими юношескими увлечениями. Помните того французского адвоката, который в каждом процессе спрашивал: «Где женщина?» Ведь это великая истина, которая так же справедлива, как то, что мы все родимся от женщины. Если бы дело шло о сравнениях, я сравнил бы влияние женщины с той скрытой теплотой, которая, по учению физики, спаивает малейшие атомы материи и двигает мирами…

Зося молчала.

— Я знаю вас, Софья Игнатьевна, с детства, и вы знаете, что я с детства люблю вас, — глухо продолжал Половодов, еще ниже опуская свою голову. — Вы царапали меня, как котенок, но если бы вы били меня хлыстом, — я целовал бы ту руку, которая поднимала на меня хлыст. Для меня вы — идеал женской красоты… и, кроме того, вы очень умны… и энергичны. Конечно, всякий может увлекаться, всякий — неизбежная жертва ошибок, но когда почва уходит из-под ваших ног, когда все кругом начинает колебаться, человека спасает вера. Именно так я всегда веровал в вас.

— Вы делаете такое странное вступление, точно меня сейчас по меньшей мере повесят, — нетерпеливо проговорила она. — Не делайте из меня жертву ваших ораторских приемов…

— Хорошо, я постараюсь быть кратким, — сухо ответил Половодов, делая бесстрастное лицо. — Знаете ли вы, Софья Игнатьевна, что вы накануне разорения? Нет? И понятно, потому что этого не подозревает и сам Игнатий Львович… Этот Пуцилло-Маляхинский так запутал все дела Игнатия Львовича…

— Какой Пуцилло-Маляхинский? Ах да, я все забываю: Альфонс Богданыч… Так бы и говорили!

— В том-то и дело, что Альфонса Богданыча нет больше, а есть Пуцилло-Маляхинский, который, как мертвый гриб, вырос на развалинах вашего богатства. Я говорил с вашим новым управляющим и сам просматривал конторские отчеты и сметы: все дела запущены до безобразия, и в случае ликвидации дай бог свести концы с концами. Конечно, за Игнатия Львовича стоит его собственное имя, но вы представьте себе такой случай, что после первого параличного удара последует второй… В торговом мире богатство — это мыльный пузырь, который разлетается мгновенно радужными брызгами. Ведь разорился же старик Бахарев, разорились многие другие от самых ничтожных причин.

— Все это хорошо и очень убедительно, но я не понимаю одного: при чем тут именно я?

— Позвольте… Вы ведь знаете про приваловскую опеку и слышали, что Nicolas начал в Петербурге против нас, опекунов, процесс? Хорошо. Дело это крайне запутанное, так что мы останемся в ответе за все упущения, которые были наделаны по опеке в течение двадцати лет. У нас была надежда… но она лопнула. Теперь предстоит скандальный процесс, который может кончиться обвинением в мошенничестве, то есть ссылкой не в столь отдаленные места Сибири. Подумайте, как будет ваш полубольной отец фигурировать на скамье подсудимых… Ему не перенести такого позора, и если он не умрет до суда, то умрет во время самого суда.

— Следовательно, вы думаете, что какими-то путями я могу спасти вас?

— О нет… тысячу раз нет, Софья Игнатьевна!.. — горячо заговорил Половодов. — Я говорю о вашем отце, а не о себе… Я не лев, а вы не мышь, которая будет разгрызать опутавшую льва сеть. Дело идет о вашем отце и о вас, а я остаюсь в стороне. Вы любите отца, а он, по старческому упрямству, всех тащит в пропасть вместе с собой. Еще раз повторяю, я не думаю о себе, но от вас вполне зависит спасти вашего отца и себя…

— Именно? — как-то равнодушно проговорила Зося.

— Гм… — замялся немного Половодов, потом нетвердым голосом проговорил: — Выходите за этого Привалова…

Зося несколько мгновений молчала, а потом, взглянув в глаза Половодову, тихо проговорила:

— А если я… люблю этого Привалова, которого вы считаете дураком?

— Тем лучше для вас… — машинально ответил Половодов, не веря собственным ушам.