Сама

Сама́ (араб. سماع‎ — слышание), также Сема́ — суфийский ритуал, представляющий собой разновидность зикра. Включает в себя пение, игру на музыкальных инструментах, танец, декламацию стихов и молитв, ношение имеющих символическое значение облачений и др. Особенно популярен как форма богослужения в суфийском тарикате Чишти на Индийском субконтиненте.

В 2005 году ЮНЕСКО объявила «Мевлевийский ритуал сама» шедевром устного и нематериального культурного наследия.

Источник: Википедия

Упоминания в литературе

Пожалуй [Для исламской культуры характерна апокрифичность многих текстов. Выяснение степени аутентичности атрибуции этого высказывания именно аль-Бистами и, тем самым, установление времени его продуцирования потребовало бы слишком сложных текстологических изысканий.], первое свидетельство применения Зеркала для характеристики состояния мистика-суфия обнаруживается в так называемых «экстатических высказываниях {шатахат}» раннего мистика Абу-Язида аль-Бистами (ум. в 875 г.). Предполагается, что устами аль-Бистами говорит Бог. И Он произносит такие слова, обращаясь к самому мистику: «Ты был для Меня зеркалом. И вот Я стал зеркалом»51. Это высказывание интерпретируется таким образом, что первоначально, в соответствии с положениями суфизма, мистик (в данном случае аль-Бистами) был Зеркалом Бога. Однако в дальнейшем, после того как состоялось мистическое переживание единения мистика и Бога, граница между ними исчезла, проявлением чего и является то, что Бог стал Зеркалом, т. е. они (Бог и аль-Бистами) стали неким нерасчлененным единством, в котором невозможно разделить Бога и богоподобного мистика (самого аль-Бистами) [Тема превращения Бога в Зеркало мистика, достигшего – в результате духовного продвижения – уровня, состояния или положения, когда он может общаться с Богом, в эпоху Средневековья не исчезала и получала разные воплощения. Достойна упоминания поэма персидского поэта-мистика Фарид-ад-Дина Аттара (ум. в 1220 г.) «Разговоры птиц» (Мантик ат-тайр), в которой тридцать птиц (си мург), метафора души человеческой, совершают трудное, полное препятствий и опасностей путешествие к царю птиц Симургу и обнаруживают на месте Симурга Зеркало, в котором они видят самих себя. Они стали Симургом.]52.

Александр Игнатенко, Зеркало ислама, 2004

Среди членов христианского «харизматического движения» до сих пор бывают случаи духовного исцеления или «умерщвления духом» (человек перестает управлять двигательным аппаратом и падает на землю). Подобный экстатический опыт обычно описывается как «прикосновение Святого Духа», сопровождающееся дрожью, криками и способностью говорить на разных языках. Оценивая подобный опыт, терапевт всегда должен принимать во внимание, что именно считается нормальным для данной группы людей, памятуя о том, что и сами групповые нормы могут сильно отклоняться от общепринятых (как, например, массовые суициды или убийство иноверцев). Экстатические формы переживания сакрального могут восприниматься и как эротические; существует давняя традиция, связывающая религиозный экстаз с сексуальным возбуждением.

Лайонел Корбетт, Священный котел. Психотерапия как духовная практика, 2011

Ислам как религия явил людям знание во всем его совершенстве, столь необходимом для того, чтобы научить и воспитать людей, дать толчок восхождению человечества из глубин материального прозябания к беспредельным высотам духовного величия, когда каждый человек мог бы считать себя его последователем, приближаясь к Божественной благодати, доступной каждому искренне ее жаждущему ровно в той степени, в какой он сам того желает. Обуздание плотских желаний человека неизменно приводит к их естественной сублимации в область морали, которая постепенно выводит человеческий разум на путь восприятия и постижения более высоких жизненных ценностей. Для того, чтобы войти в мир духовного блаженства человек обязан достичь определенной ступени набожности и смирения. Все предыдущие религиозные доктрины, в особенности учения иудеев и христиан, ограничивались, как правило, какими-то экстремальными формами добровольного подвижничества и аскетизма, выходившими за грань соответствия естественным условиям общественной жизни людей. Такого рода экстремальные формы поклонения, даже при свободе их выбора, могли стать достоянием лишь тех немногих, кто ради поставленной цели решился полностью отказаться от своей земной жизни. Большинство же в это время продолжало погружаться в трясину лицемерного формального соблюдения религиозных предписаний и обрядов.

Группа авторов, Обучение совершению ритуальной молитвы, 2015

Сам факт, что в Католической Церкви, среди учений наиболее авторитетных духовных учителей, приходится выделять различные школы, едва ли может вызывать сомнения. Прочтите по порядку «Духовные упражнения» св. Игнатия и «Восхождение на гору Кармель» или «Темную ночь» св. Иоанна Креста: оба автора – испанцы XVI в., оба – выдающиеся мистики, наделенные высочайшим даром созерцания, оба апостолы полного самоотречения ради любви, оба – вдохновители богатой и глубокой духовной жизни. И в то же время невозможно не признать: форма их трудов, содержащееся в них учение, вдохновленная ими традиция заметно отличаются друг от друга, хотя и совершенно невозможно себе представить, чтобы кто-то говорил, будто один из них вернее следовал католической традиции, чем другой. Без сомнения, в особенности если рассматривать несколько более обширный ряд учений, то очертания многих школ предстанут куда более расплывчатыми: мы заметим сближения, неуловимые переходы и взаимовлияния, как и расхождения внутри каждой из школ. Соответственно, здесь не может быть речи о жестких рамках или, по выражению дома Пюнье, «особых, исключительных системах, закрытых для посторонних влияний». И все же, несмотря на всю сложность, на все пересечения и взаимовлияния духовных движений, невозможно перепутать друг с другом бенедиктинскую, францисканскую, доминиканскую, кармелитскую, салезианскую и беруллианскую традиции – если брать лишь некоторые наиболее заметные течения, которые уже оставили более или менее глубокий след в общей традиции, а потому лучше поддаются дифференциации. Между этими школами, как и между прочими, и древними и новыми, которые можно было бы к ним присовокупить, ощущаются, улавливаются несомненные различия. В чем именно они состоят? Каково их истинное происхождение?

Жозеф де Гибер, SJ, Духовность Общества Иисуса

Орфей, ощущавший, быть может, на собственном опыте большую неуместность, возникавшую при передаче истины людям прежде, нежели они были готовы ее воспринять, установил божественные мистерии, удивительную школу, где посвященный, следуя от ступени к ступени, медленно обучаясь и испытываясь, получал количество знания, тождественного силе своего разума, и умеренно просвещаясь, не рискуя быть ослепленным, достигал добродетели, мудрости и истины. В древности вы не найдете ни одного голоса, выступавшего против мистерий, прежде нежели разложение осквернило их ограду и разрушило их цель. Все мудрецы и даже Сократ хвалили это установление[67], слава которого была постоянно связана с Орфеем[68]. Вне всякого сомнения этот мудрец обрел образ мистерий в Египте, и сам он был посвященным, каковыми являлись до и после него Моисей [69] и Пифагор[70]; но и в таком случае подражание равнозначно творению.

Антуан Фабр д'Оливе, Золотые стихи Пифагора, объясненные и впервые переведенные в эвмолпических французских стихах, предваряемые рассуждением о сущности и форме поэзии у главных народов земли

Важнейшая особенность традиций Востока – примат ортопрактики, правильного действия над ортодоксией, правильным мнением. Это предполагает главенство в общественной жизни зрелищности, представления как такового – представления, которое представляет себя само. В древних евразийских цивилизациях ритуал и праздник заменяли театр. Последний появился там сравнительно поздно, в средневековую эпоху, и в действительности никогда не терял связи с религиозным ритуалом. Легко видеть, что представление во многих отношениях являет параллель упомянутой выше «философии вещи». Ритуал вообще невозможно представить без «вещих вещей», а на Востоке мир повсюду считался «божественной вещью». Кроме того, идея чистого представления предполагает обращенность последнего на само себя, игру в игре и с игрой, постоянное усилие самоотстранения. Это означает, что в представлении драматизируется и обнажается тот самый разрыв, провал в опыте, который дает импульс писанию истории. Ритуал как представление, символическое действие, указание на отсутствие реального в данности опыта бесконечно воспроизводит сам себя (точнее, отсутствие себя в себе) и так удостоверяет непреходящие качества существования. Игровое начало праздника, которое вобрал в себя театр, карнавальное перевертывание действительности стали стержнем публичности в традиционном обществе потому, что они могли удерживать в некоем пародирующем себя жесте логически несовместимые и все же имеющие общий исток возвышенные и профанные ракурсы традиции. Недаром героями театральных представлений на Востоке выступают посредники между Небом и Землей – персонажи иронические и даже откровенно гротескные.

В. В. Малявин, Евразия и всемирность, 2022

«…Как объясняется в драгоценных тантрах, лама, открывающий нам важнейшие моменты глубоких, особых устных наставлений Тайной мантры Ваджраяны, обрел плод постижения благодаря непрерывному потоку посвящений, приносящих созревание. Он не нарушает обетов самайя и других обещаний, данных во время посвящений. Поток его ума спокоен и ровен, поскольку у него мало страстей и рассудочных мыслей. Он полностью понимает весь смысл основы, пути и плода тантр Тайной мантры Алмазной колесницы. Он обрел признаки совершенства в практике [стадий] развития и завершения – например, способность непосредственно видеть лик Йидама и так далее. Его ум освобожден благодаря постижению природы всего сущего. Поскольку сердце его полно сочувствия, он заботится лишь о благе других. Он отбросил привязанность к мирской жизни, обычных занятий у него немного, и он целиком сосредоточен на Учении Будды, поскольку верит в будущие жизни. Сансару он видит как страдание и потому питает к ней отвращение, к чему побуждает и других. Он искусно заботится о своих учениках: зная их различные нужды, он дает каждому самое подходящее поучение. Он выполнил советы своего ламы, и поэтому несет благословение линии преемственности. Такому ламе стоит следовать»49.

Джамгон Конгтрул, Отношения Учителя и ученика, 1999

Этот момент требует, пожалуй, определенного комментария. Каким образом вообще происходит «смычка» представителей общественной элиты с сатанинскими иерархами и не только их активное включение в практику демонических культов, но и занятие ими в таких культах «руководящих постов»? К сожалению, ответ на этот вопрос достаточно прост: он разрешается самим характером современной жизни. Сегодня человеческие страсти и пороки (в том числе самые тяжкие и постыдные) приобрели необыкновенную популярность и проникновение в различные сферы бытия. То, что таилось в потаенных уголках человеческих сердец наподобие свернувшихся там змей, тщательно скрывалось и совершалось украдкой, втайне – ныне прорвалось наружу. «Свобода совести» и «свобода сексуальная» сделали возможным беспрепятственное осуществление самых низменных и извращенных пожеланий.

Служители темных сил, 2012

Осуществленное Э. Дюркгеймом отождествление общества с Богом, а религиозного с общественным, как и забвение им индивидуального начала в обществе, стало предметом резкой критики со стороны другого представителя английской антропологической школы Бронислава Каспара Малиновского (1884–1942). Признавая «общественность», публичность обязательным условием и даже технической предпосылкой проведения ритуала, он считал необоснованным вывод о том, что именно общество – источник религиозных истин или их субъект. Малиновский дополняет сферу сакрального, вводя в нее еще одно начало – индивидуума, превращая ритуал тем самым в своеобразный «мост», связывающий человека и общество. Ритуалы, по его мнению, – инструмент решения социумом своих проблем: вовлечения человека в круг общественных обязанностей и избавления его от стрессов, вызванных сменой статуса, страхом смерти и т. д. Так, погребальный ритуал нужен не столько для того, чтобы обеспечить покойному достойное будущее, сколько для избавления живых от страха смерти, являющегося дезорганизующей силой, которая ставит под сомнение общественный порядок, а также для того, чтобы помочь живым преодолеть ужас, вызываемый видом покойника; в свою очередь, ритуал плодородия формирует у дикарей уважительное отношение к пище, предотвращая ее напрасные траты; ритуал инициации помогают юноше стать мужчиной с его обязанностями, привилегиями и ответственностью, знанием традиций, умением обращаться с сакральными объектами. В целом же, по Малиновскому, ритуал выступает как «школа морали»: с помощью ритуала социум в состоянии обеспечивать бесперебойное функционирование социального организма и поддерживать необходимый социальный порядок. Тем самым снимается дюркгеймовское различие между магией и религией, и магическая практика трактуется как один из видов ритуала[13].

А. И. Черных, Ритуалы и мифы медиа, 2014

Движения пробуждения считают христианство чем-то персональным, сосредоточенным на личном переживании – да так оно и должно быть, если речь идет о личном покаянии, внутренней жизни и функциональном становлении личности в Теле Христовом. При этом вся духовная ориентация человека, верующего индивидуально, может легко и незаметно для него самого стать земной. Личное призвание приобретает черты духовной карьеры, и, если по прошествии долгого времени человек не вступает в особое, фееричное служение, приходит разочарование по поводу недостижения полноты желаемого. Ежедневная верность Богу и служение ближнему недооцениваются. Яркие духовные переживания, случившиеся однажды, становятся шаблоном: человеку кажется, что он обязан вновь и вновь искать и переживать то же самое. Все это приводит к беспокойству, духовным блужданиям и поискам новых, более ярких переживаний – где бы то ни было. Молитвенная жизнь также становится главным образом сосредоточенной на собственных нуждах человека. Духовное потребительство – вот как можно охарактеризовать такую жизненную позицию, в рамках которой жизнь стремятся заполнить чем-то приятным, удивительным и комфортным, часто в удобоваримой форме. Учение о победоносной жизни верующего и жизни с избытком в таком случае может приводить к тому, что человек будет избегать всего, что кажется трудным, жертвенным и неудобным. Жизненная позиция человека очень легко и незаметно для него самого становится секуляризированной.

Ульф Экман, Духовные корни, 2009

И все же если говорить о «школе Экхарта», то Сузо в рамках такого подхода предстает лишь как второстепенная фигура, значимая разве что в плане популяризации идей учителя и их адаптации для широкой публики. Впрочем, в этом последнем Сузо существенно уступает проповеднику Таулеру. Между тем, сомневаться в правомерности такого подхода вынуждает, во-первых, сам характер движения, известного как «немецкая мистика» или «рейнская мистика». Если, допустить, что Генрих Сузо был всего лишь учеником Экхарта и последователем его «мистического учения», то неизбежно обнаружатся серьезные отличия идей зрелого Сузо от доктрин Экхарта. Хотя Сузо и использовал понятийный и доктринальный арсенал экхартовской мистики, в своих сочинениях он существенно расширил его и значительно изменил общую его направленность. Аперсональный универсализм Экхарта становится у Сузо глубоко личным, субъективным, биографически окрашенным переживанием, связанным с состояниями индивидуальной человеческой души. Мистический опыт адресуется не отвлеченному человеку, но обнаруживает свою универсальную образцовость лишь в сокровенной части души самого Генриха Сузо, Служителя Вечной Премудрости, открывающего Ей свою душу и сердце в драматический момент обращения к Богу. Все сочинения Сузо в той или иной степени автобиографичны. Благодаря этому мы многое знаем о жизни их автора, хотя это преимущественно стилизованно описанные события внутренней жизни. Сочинения же Экхарта подчеркнуто антибиографичны; о жизни великого мистика в них можно обнаружить лишь крохи неопределенных, неточных или косвенных сведений.

Генрих Сузо, Книга Вечной Премудрости, -1

Богословие часто считают занятием скучным и отвлеченным, но история Бога пронизана напряжением и страстями. В отличие от некоторых концепций Высшего, она с самого начала сопровождалась мучительной и драматичной борьбой. В присутствии Господа израильские пророки испытывали невыносимую боль, которая выкручивала им члены, а душу наполняла неистовством и восторгом. Именуемая «Богом» Реальность нередко открывалась приверженцам единобожия в крайностях: в рассказах о ней то и дело встречаются «горные вершины» и «темные ночи», бездны отчаяния, пытки и кошмары. Особенно пугающими выглядят переживания жителей Запада. Откуда этот неизменный надрыв? В других случаях – Свет и Преображение. Те, кто испытал подобные откровения, прибегают в своих описаниях неизъяснимо сложной Реальности к довольно дерзким образным сравнениям, выходящим далеко за рамки ортодоксального богословия. Возродившийся в недавнее время интерес к мифологии может означать поиски новых, более эффективных средств наглядного выражения религиозных истин. Особую популярность приобрели труды американского ученого Джозефа Кэмпбелла, который изучил вечную общечеловеческую мифологию и связал древние мифы с современными. Многим кажется, что три религии Единого Бога лишены мифологичности и поэтической символики. Действительно, монотеисты первым делом изгнали из своей веры языческие мифы, которые, однако, сплошь и рядом прокрадываются назад. Например, мистики нередко видят Бога в женском облике; другие относятся к сексуальной природе Бога с благоговением и дополняют ее женским началом.

Карен Армстронг, История Бога: 4000 лет исканий в иудаизме, христианстве и исламе, 2011

Обширный материал, связанный с магией языка, исследовал наш отечественный этнограф прошлого века Д.К. Зеленин. Выводы, к которым он пришел, представляют ту необходимую аналогию, которая поможет лучше понять индийские особенности отношения к слову. По мнению ученого, магическая функция языка пронизана четырьмя главными идеями. Во-первых, звуковой язык магически использовался как оберег вместе с другими шумами, производимыми человеком. Так можно было, как считалось, отпугнуть зверей и злых демонов и тем самым защитить человека от их вредоносного воздействия. Во-вторых, никто не сомневался в том, что слова имеют призывное значение: с помощью слова можно было призвать кого угодно, навлечь демона, дух какой-нибудь болезни и т. п. С этой верой связано отношение к слову в молитвах, заклинаниях, богослужениях и других ритуалах, а также множество табу, например, запрет произносить имя черта, покойника и т. п.

М. Ф. Альбедиль, Индия: беспредельная мудрость, 2003

Остается выяснить, как именно Цветаева представляет себе реализацию этой третьей доступной женщине возможности, которую она для себя выбирает. Как вписать эту метафору, парадоксальный образ себя как женщины-барабанщика, в поэзию и в реальную жизнь? Хотя определенного ответа на этот вопрос в стихотворении нет, там имеется несколько намеков. Прежде всего вводится мотив пути (марша) – в последующем поэтическом движении Цветаевой временнóе развертывание также будет иметь большое значение как способ упорядоченного накопления поэтической логики[46]. Во-вторых, в стихотворении подчеркнуто то обстоятельство, что Цветаева, несмотря на то, что она женщина, все же марширует в компании мужчин – соратников/солдат, братьев в поэзии – ведь барабанщик идет не один, а во главе целой армии, с которой связан присягой. Восклицание Цветаевой «всех впереди!» таким образом одновременно выражает ее упоение собственной неповторимостью и смирение перед общим делом, – здесь одновременно и одиночество, и братство, и соперничество со своими поэтическими братьями и «старшими по рангу», и преклонение перед ними. Достигнутое здесь Цветаевой тонкое равновесие разительно не похоже на неразличающую, упрямую и универсальную воинственность «Дикой воли». Это отличие – и, как следствие, радость (в противоположность неистовой экзальтации «Дикой воли») – в стихотворении «Барабан» возникает из осознания того, что несмотря на одиночество, у нее есть соратники. Идеальные читатели, чьи сердца она стремится покорить, и собратья-поэты, которых она ведет в бой, – вот посредники, которые помогут хотя бы отчасти сгладить внутренний разрыв Цветаевой между человеком и поэтом; само их существование сулит ей какую-то возможность истинной близости.

Алиса Динега Гиллеспи, Марина Цветаева. По канату поэзии, 2001

Хотя карма-йога и считается самой низшей ступенью к лестнице йоги, Кришна говорит, что она лучше медитации, так как она более практична, поскольку не беспокоит ум суровыми и трудновыполнимыми требованиями, направленными на отречение. Для обозначения этой практики (описанной в текстах 10 и 12) существует специальный термин – «карма-мишра-бхакти». Тексты 8 и 9 относятся к сфере чистого преданного служения, тогда как тексты 10 и 12 – к смешанному преданному служению. 9-й и 10-й тексты относятся к сфере вайдхи-бхакти, пути следования регулирующим принципам бхакти-йоги (прямой путь). Косвенный же путь представлен в стихах 11 (отречение от результатов деятельности, не связанное с бхакти) и 12 (медитация и развитие знания). Поведав о том, что человек, который постоянно медитирует на Кришну, несомненно достигнет его, Кришна объясняет теперь, как медитировать на него («Бхагавадгита», 8.8-13). При этом он упоминает о йога-мишра-бхакти (практике преданного служения, смешанной с аштанга-йогой).

Н. А. Панина, Йога для всех, 2017

Юнг понимал остров как убежище в море опасностей, в море «бессознательного». Он называл этот архетип синтезом сознания и воли.[37] Кроме того, символическое значение острова связано с такими понятиями, как одиночество, уединение, смерть. Разумеется, это только начало, точка рождения некоего мифа, содержание которого этими понятиями не исчерпывается. Жизнь обитателей острова автор называет необыкновенной. Она действительно подобие золотого века. «Земля была общая, труды совместные, деньги без обращения, роскошь неизвестна; а между тем вся образованность древней и новой Греции хранилась между жителями во всей глубине своей особенности <…> В их занятиях работа телесная сменялась умственною деятельностию <…> В семейном кругу глубокий мир и чистота. В воспитании детей развитие душевных сил без напряжений…»[38]. Повседневная жизнь жителей острова подчинена религиозному служению, Абсолюту. С интересом, но и с удивлением наблюдали они из своего уединения за судьбой остальных народов «и с трепетом ожидали, не воскреснет ли Греция и не блеснет ли где-нибудь луч надежды на избавление христианства»[39]. Все это превращало служение обитателей острова в некую мистерию. Как отмечают исследователи, «воспроизведение универсальной гармонии более высокого уровня в обычной жизни» и означало «воссоздание архетипического идеала».[40] На самом деле именно здесь и начинается миф, в том числе и миф о золотом веке.

В. Н. Греков, Судьбы таинственны веленья… Философские категории в публицистике славянофилов, 2011

Путь становится доступным здесь и сейчас благодаря живым учителям, а традиции и ритуалы поддерживают его целостность в ходе столетий. Притягательность ритуалов помогает сосредотачивать внимание людей на практике. Традиция и суть, то есть форма и содержание, неразделимы. Проблемы возникают, только когда одному из этих аспектов придается чрезмерное значение. Ошибочность более высокой оценки формы в ущерб содержанию проиллюстрирована в песне «Мила дает поучения знаменитому Ламе о реальном и явленном». Влиятельный лама совершает ритуальное подношение обитающему в озере нагу (змей или дракон), что является исконной тибетской практикой, появившейся еще до буддизма. Но этот наг признал подношение Милы, подарившего ему крошечную пилюлю из трав, более ценным, чем обильные дары ламы. Мила объясняет, что ценность подношения состоит не в самом подарке, а в отношении и намерении, стоящем за дарением. Точно так же должны сочетаться ритуалы и умственный настрой их участника. Абсолютный ритуал подношения того, что невозможно поднести, то есть дарение всей вселенной, требует истинной широты ума.

Джецюн Миларепа, Музыка снежных вершин. Истории и песни тибетского йогина Миларепы, -1

Мистические элементы, равно как и сверхъестественные способности, которыми наделяют Будду легенды, усложняют понимание характера царевича Шакьямуни как человека. Несмотря на то что палийский канон в целом отражает историческую реальность, дух мистицизма окутывает тайной саму личность. Задача реконструкции раннего буддизма усложняется тем обстоятельством, что никто с полной уверенностью не способен восстановить истинный ход событий, происшедших при жизни Гаутамы. Но одно можно утверждать категорически: Будда стал непререкаемым религиозным авторитетом и наиболее совершенным Просветленным, который в процессе мистического опыта обрел высшее и непреходящее знание. Решительным подтверждением такого положения дел служит истовое признание в вере его ученика Шарипутры, которое получило название «львиного рыка»: «Такова, Господи, вера моя в Возвышенного, и равного ей никогда не было и никогда не будет. И ныне нет ни одного аскета или брамина, который бы превзошел мудростью и величием Его, Просветленного». Некоторые публицисты очень точно определили личность царевича из рода Шакьев как величайшего созерцателя, который вошел в нирвану.

Генрих Дюмулен, История дзэн-буддизма, -1

Подобный социальный порядок вначале благоприятствовал развитию жизни арийского общества как в умственном, так и в политическом отношении; культура страны достигла высокой степени развития, но с течением времени тот же порядок парализовал дальнейшее ее развитие – она развилась настолько, насколько допускали пределы, положенные религией. Мы уже упоминали, что социальный строй индусского общества основывался на религии, а так как религия везде рассматривается как нечто постоянное и неизменяемое, то и основания социального быта, построенные на религиозных началах, являлись неизменяемыми. В самом деле, цивилизация индусов, насколько она выражается в успехах умственной жизни народа – в успехах науки, философии и искусства, остановилась на пределе, указанном религией. Сдерживаемые тесными рамками религиозных догматов, наука и философия погрузились в дебри отвлеченных вымыслов, а искусство, не имея простора, необходимого для творческой фантазии художника, нашло себе исход в изображении чудовищных фантастических форм. Оно отличалось мистическим характером – символика преобладала в живописных, скульптурных и архитектурных произведениях. Музыкальное искусство, очень любимое этим кротким и меланхолическим народом, было единственным, пожалуй, избегнувшим влияния религии, чего нельзя сказать о поэзии. Поэзия была очень развита у индусов; в ней преобладали эпические и лирические произведения, отличающиеся глубоким чувством; многие дорогие человеческому сердцу привязанности, а также человеческая скорбь изображаются в них в высшей степени трогательно. Но и на поэтические произведения религиозное влияние наложило свой глубокий отпечаток.

С. Ф. Ольденбург, Будда. Жизнь, деяния и мысли великого учителя, 2016

ЭТАПЫ ДУХОВНОЙ ЖИЗНИ – возможно, самое важное произведение Павла Евдокимова, наиболее способное своей напряженностью по-настоящему взволновать ищущего читателя, повернуть к Богу сомневающееся сердце. Евдокимов достигает здесь вершины мастерства. В свете поисков и тревог современного Запада он показывает самое устойчивое и плодотворное в православной духовности, можно сказать, самую ее суть. Он понимает Запад как ненасытимый поиск, как дающее иллюзию посвящения сошествие во ад: и именно там он показывает Христа – победителя ада, Его животворящий “кенозис”, Его жизнь, возникающую из смерти. Основная тема книги предстает таким образом как проблема реального, преобразующего духовного опыта в современном христианстве, как призыв распять и воскресить желание, дабы оно стало “онтологической нежностью”. И если в наше время в восточных странах христианство было открыто отвергнуто, то на Западе ему исподволь угрожают подчас весьма утонченная редукция и широкое распространение атеизма. Действительно, для многих людей и даже, увы, членов Церкви, христианство сводится к верованию, все более и более приспособленному к современной ментальности (деизм снисходительного Бога и гуманизм Христа), к которому прибавляется главным образом социальная этика, поскольку необходимо “оправдать” индивидуума.

Павел Евдокимов, Этапы духовной жизни. От отцов-пустынников до наших дней, 1995

Несомненно, что самым знаменитым из всех средневековых алхимиков является Филипп Аврелий Теофраст Бомбаст фон Гогенгейм, более известный под именем Парацельса. В юности он много путешествовал, причем не только по всей Европе, но и по значительной части Азии, где соприкоснулся с основами учения индийских философов, перенял у них многие важные положения, в том числе и убежденность в существовании красной магии, способной переместить человека из мира материальных тел в обитель божественных духов. Будучи человеком сугубо европейской традиции, Парацельс не отрицал возможности духовного самосовершенствования, но считал, что наиболее простой способ попадания в заоблачные дали представляет собой эксперименты с металлами, очищение их от нечестивых примесей и возвращение их к исходному солнечному состоянию, воплощенному в золоте.

Аурика Луковкина, Энциклопедия магии, 2013

Крещенная в младенчестве, но забывшая, как сама признается, «для Алкорана между невольницами хана» «веру прежних дней» [Пушкин, 4, 190], Зарема остается, в сущности, вне обеих религий, отвергая своими поступками основополагающий как в христианстве, так и в исламе принцип безраздельной покорности воле Творца: ведь ислам в буквальном переводе с арабского – предание себя (Богу), покорность [ФЭС, 228]. По существу, истинной «религией» для нее становится любовная страсть. Такое мировосприятие наделено несомненными чертами язычества, системы, в которой главной целью жизни человека становится наслаждение, культ плоти. Владеющее языческим сознанием идолопоклонство, неминуемо наступающее при отсутствии духовного идеала, в прямом своем значении проявляется в поклонении изображениям богов, а в переносном – самым различным идеям, кумирам и целям в жизни. «Идолом» для человека может стать и любая страсть – телесная, душевная или духовная [Осипов, 272]. Важнейшей особенностью языческого сознания является также стремление к безграничной власти, к подчинению всего окружающего собственной воле – с использованием для этого как физической силы, так и возможностей магии. Таким образом, по самым своим существенным характеристикам язычество является полной противоположностью христианству.

Н. П. Жилина, Творчество А.С. Пушкина в контексте христианской аксиологии, 2017

В каком-то смысле Головина можно сравнить с мастерами школ дзэн-буддизма, которые подчас оставляли после себя серию коанов, разрозненных рекомендаций, стихотворных обрывков, сакральных жестов и чудесных явлений, приводимых позднее в систему плеядами благоговейных и благодарных учеников. Так, собственно, систематизировал лекции и уроки Плотина неоплатоник Порфирий, составивший «Эннеады», тогда как сам Плотин предпочитал при жизни передавать свое учение только изустно. Евгений Головин также ценил прежде всего живой язык: беседы или лекции, в ходе которых создавалась уникальная экзистенциальная и психологическая ситуация, где все высказывания, намеки, ссылки и имена приобретали совершенно специфический смысл. Это был своего рода сигнификационный пакт, заключаемый им на глазах собеседников или аудитории с какими-то неочевидными могуществами, дававшими о себе знать как раз через эти ощущаемые всеми, но трудноуловимые смыслы. И вновь ситуации, в которых Головин развертывал свой дискурс или искусно строил модерируемые диалоги, имели много общих черт с практиками дзэна, так как подчас незаметно переходили границы рациональных конструкций и провоцировали мгновенный «разрыв сознания», «короткое замыкание», во многом аналогичное сатори. Этот экзистенциальный и инициатический драматизм и специфическую (подчас зловещую) экстатику в текстах Головина выявить не так просто, и ключ следует искать в живом опыте людей, которые Головина знали лично и непосредственно, принимали участие в его мистериях и были внутренне задеты его ни с чем не сравнимым метафизическим обаянием, граничащим с ужасом и восторгом одновременно. Ужас и восторг в нерасчленимом виде суть признаки сакрального, по Р. Отто[22]. Поэтому говорить о сакральном измерении личности Головина вполне уместно.

Коллектив авторов, Где нет параллелей и нет полюсов памяти Евгения Головина, 2015

Какие же чувства и потребности привели людей к религиозным идеям и вере в самом широком смысле этого слова? Если мы хоть немного поразмыслим над этим, то вскоре поймем, что у колыбели религиозных идей и переживаний стоят самые различные чувства. У первобытных людей религиозные представления вызывает прежде всего страх – страх перед голодом, дикими зверями, болезнями, смертью. Так как на этой ступени бытия понимание причинных взаимосвязей обычно стоит на крайне низком уровне, человеческий разум создает для себя более или менее аналогичное существо, от воли и действий которого зависят страшные для него явления. После этого начинают думать о том, чтобы умилостивить это существо. Для этого производят определенные действия и приносят жертвы, которые, согласно передаваемым из поколения в поколение верованиям, способствуют умиротворению этого существа, т. е. делают его более милостивым по отношению к человеку. В этом смысле я говорю о религии страха. Стабилизации этой религии, но не ее возникновению, в значительной степени способствует образование особой касты жрецов, берущих на себя роль посредников между людьми и теми существами, которых люди боятся, и основывающих на этом свою гегемонию. Часто вождь или правитель, чье положение определяется другими факторами, или же какой-нибудь привилегированный класс сочетает светскую власть с функциями жрецов либо же правящая политическая каста объединяется с кастой жрецов для достижения общих интересов.

Альберт Эйнштейн, Эйнштейн о религии, 2010

Христианская идея страдания глубоко чужда Доброславу, в отличие от христианских же чувства вины и потребности в искуплении. Суть последних он видит в бережном отношении к Природе. Он сознательно исповедует экоцентризм и выступает против искусственного нарушения законов Природы, чем, на его взгляд, грешит христианский антропоцентризм[70]. Сам же он исходит из того, что «славяне – дети леса», одухотворяет лес, наделяет его сознанием и учит любить природу, и прежде всего деревья и цветы, как женщину. И это не метафора. Главным для Доброслава является радость жизни здесь и теперь, именно жизнь человека на Земле представляет истинную и базисную ценность. Основой мира для него является плотская любовь, и в центре его учения лежит поклонение животворящему мужскому половому органу («Херу»), «мужественному символу солнечного начала». Поэтому ритуальные действа проводятся в форме буйных эротических игрищ вокруг вырезанного из дерева вертикального столба, символизирующего мужской член – «Ярую силу». Его-то и называют «Хер». Этот ритуал побуждает участников к совокуплению, в котором они видят священнодействие во славу бога Рода, означающее физическое и нравственное здоровье, выражение творческой мощи Матери-Природы, не позволяющей погибнуть «славянскому Роду-племени»[71].

Сборник статей, Неоязычество на просторах Евразии, 2001

Понятие дзэн вносит в буддизм необходимость внутренней практики сознания, в результате которой приобретается личный внутренний духовный опыт. Система практики, принятая дзэном, является продуктом особого духовного переживания, поскольку дзэн – это дух человека, который верит в свою внутреннюю чистоту и его божественность. Дзэн-буддизм является продуктом развития доктрины Просветления, которое есть чувство, представляющее собой возвышенный идеал, просветление, которое достигается собственными усилиями, в глубинах своего сознания. Легенда, повествующая о происхождении дзэна в Индии, гласит следующее: «Однажды Шакьямуни читал проповедь своим ученикам, собравшимся у горы «Святой Гриф». В своей проповеди он не стал прибегать к долгим словесным рассуждениям, а просто поднял вверх букет цветов, который был преподнесен ему одним из его учеников. Он не произнес ни одного слова. Никто не понимал смысла происходящего, за исключением старца Махакасяны, который со спокойной улыбкой глядел на учителя и, казалось, отлично понимал все красноречие этого безмолвного наставления просветленной души. Заметив это, учитель таинственно провозгласил своими златыми устами: «Я обладаю самым драгоценным сокровищем, духовным и трансцендентальным, которое я передаю сейчас тебе, о почтенный Махакасяна».[175]

Е. П. Борзова, Триадология, 2013

Я считаю если не ересью, то, по меньшей мере, глупостью, когда полагают, что строгое соблюдение некоего обряда является абсолютно необходимым для того, чтобы молитва, заклинание или некое действие, обращенное к Богу, привели к желаемому результату. Думать так – значит ставить магию на одну доску с наукой, где, как известно, определенные действия приводят к определенному результату. Я бы даже назвал богохульством попытки «привязать» божественную силу к некоему определенному набору действий. В любом случае я считаю, что слепое принятие этой теории – а теория есть стигма и проклятие в низшей магии – стало главной причиной (если вообще не единственной!) того, что из божественной стороны жизни человечества таинства практически (по крайней мере, официально) исчезли. Их ритуалы изжили себя, их язык стал архаичным и непонятным, а их внешняя сторона – то есть самая важная – стала абсолютно бессмысленной и превратилась в убогое представление нищих странников.

Льюис Спенс, Таинства Египта. Обряды, традиции, ритуалы, -1

Внешне схожем, но ином ключе толковал миф в одной из своих поздних статей Вяч. Иванов. Он считал, что искусство освободительно не в равной мере и глубине, имея в виду разные этапы развития мироустроительной силы художественного творчества. На первом – религиозная идея владеет художником, и его творения способны давать лишь образ, призрак вечной красоты. На втором – уже художник владеет религиозной идеей и управляет ее земными воплощениями[70]. Второй этап совпадает с космогонической и антропогонической зрелостью мира[71], иными словами, той ступенью, когда человек сможет реализовать в себе божественную природу и будет как Христос, а искусство претворит в теургию. Но условием грядущего богочеловечества является безусловная вера. Рефлексия губительна для теургии. В частности, поэтому для художника, как утверждал Иванов, спасительнее младенческое неведение о себе самом, чем прозрение в существо и смысл своего освободительного подвига: «если бы Орфей не знал, – писал Иванов, – что изводит из темного царства Эвридику, он не оглянулся бы на возлюбленную тень и, оглянувшись, ее не утратил»[72].

А. А. Асоян, Семиотика мифа об Орфее и Эвридике, 2015

Первой и самой значительной темой, в которой монахи Средних веков упражняли свое литературное искусство, была тема почитания небесного. Очень охотно монахи использовали созданный ими новый язык, пытаясь передать эту жажду неба, которая столь глубоко живет в каждом созерцательном сердце, что становится отличительной чертой монашеской жизни как таковой. Послушаем, например, одного анонимного автора, который представляет, можно сказать, общее мнение, а поскольку он не монах, вряд ли можно заподозрить его в какой-либо предвзятости. В своем комментарии к Песни Песней, дав определение «деятельной» или «практической» жизни, он прибавляет: «А созерцательная жизнь, которой посвящена эта книга Писания, есть жизнь, в которой человек стремится лишь к небесному, подобно монахам и пустынножителям»138. Так что, говоря о стремлении к небесному, мы говорим, по существу, о той духовной атмосфере, в которой расцветала монашеская культура. Здесь и в том, как монахи используют источники этой культуры, хронологический порядок не играет большой роли. С этих пор речь идет о постоянных компонентах, неизменных в любую эпоху. Стоит лишь установить тот факт, что устремление к небесному было в высшей степени присуще средневековому монашеству, как его значение в культуре и богословии монахов проясняется само собой.

Жан Леклерк, Любовь к словесности и жажда Бога, 1957