Глава 4
Должна признаться, люблю, когда меня допрашивает полиция. Я привыкла к тихим беседам с инспектором Хьюиттом, во время которых мне нередко удавалось просветить его в тонких областях химии, а в нескольких случаях и в ряде других вопросов.
Хотя я бы предпочла, чтобы меня допрашивал детектив Бранч, я проявила любезность и по отношению к констеблю Оттеру. Сразу же продемонстрировала готовность сотрудничать.
— А! Наконец вы пришли за мной, — сказала я с восхищением в голосе. — Ничто не оживляет сонный летний день так, как загадочная смерть, не правда ли, констебль?
Надо показать ему, что мне это не в новинку.
У него странно дернулся глаз. Что это, солнце? Или я неверно оценила этого человека?
— Загадочная, мисс? — переспросил констебль.
«Осторожно, Флавия», — подумала я. Этот человек соображает быстрее, чем я предполагала.
— Вы же понимаете, что я имею в виду, — начала импровизировать я. — Утонул, но никто не объявлял его в розыск.
— Откуда вы знаете?
Очевидно, что констебль Оттер — не самый глупый человек. Предвижу его большое будущее.
— Путем умозаключений, — объяснила я. — Иначе искали бы тело — на берегах и в воде.
Констебль Оттер почесал подбородок кончиком карандаша. На коже осталось темно-синее пятно, но я не стала говорить ему об этом.
— Что ж, мисс, — сказал он. — Полагаю, нам стоит оставить подобные умозаключения, как вы это называете, профессионалам: ребятам, у которых есть мозги и микроскопы.
Констебль пытался быть остроумным, но я сделала вид, что ничего не замечаю.
Должно быть, он неправильно понял выражение моего лица, потому что добавил:
— Микроскоп, мисс, если вы не в курсе, — это прибор, который увеличивает маленькие предметы. Сквозь линзу глаз блохи кажется величиной с колесо.
Он явно не осознает, что разговаривает с человеком, в распоряжении которого находится один из лучших микроскопов, созданных Эрнстом Лейтцем из Вецлара, и этот человек прекрасно умеет им пользоваться! Болван!
— О нет! Неужели? — слова выскальзывали из моего рта, как змеи из корзинки, и моя челюсть отвисла дюйма на три.
— Хммм, — протянул он и бросил на меня взгляд искоса. — Вы профессионал, мисс?
Его неожиданно проницательный вопрос застал меня врасплох.
— Ну… да, — ответила я. — В некотором роде.
Ответом на мое признание стало молчание. У этого человека все задатки главного инспектора. Надо быть осторожной.
И, что более важно, нужно найти к нему подход.
— Вы очень хороши в том, что вы делаете, — сказала я.
«Надо подмазывать осторожно, — подумала я, — нельзя перестараться».
Он снова бросил косой взгляд, но меня спас от замешательства крик со стороны воды.
— Констебль! Констебль Оттер!
Это был викарий. Он размахивал руками совершенно неподобающим священнику образом — на манер стрелочника.
Констебль Оттер задумчиво вернул записную книжку и карандаш в нагрудный карман кителя. Он не из торопливых.
Бросив на меня вопросительный взгляд, он повернулся и пошел по тропинке. Гравий жалобно хрустел под его ботинками.
Естественно, я последовала за ним. Он же не сказал мне оставаться на месте.
Хотя наша лодка все еще была у причала, я не увидела ни Доггера, ни Даффи. Должно быть, они все еще в «Дубе и фазане» и Доггер изо всех сил старается отвлечь Даффи от мыслей о трупе. Несмотря на суровый внешний вид, у моей сестры тонкая душевная организация. Просто она не любит это показывать.
Но, когда карты вскрыты, Даффи всегда сдается первой. Что-то по-настоящему ужасное — например, сломанная при падении с дерева рука или нога или насаженная на грабли жаба — превращает Даффи в дрожащее желе. Вид или даже запах крови заставляют ее расстаться с обедом прямо на месте, как будто ее мозг и желудок связаны напрямую.
Но книги — совсем другое дело. Пока нечто просто описывается, без картинок, моя сестра может справиться с чем угодно.
В детстве она с превеликим энтузиазмом читала мне эпизод из «Преступления и наказания», когда Раскольников зарубил топором двух старушек. И она явно наслаждалась описанием гибели Владимира в «Евгении Онегине». Его застрелили из пистолета, и из раны сочилась дымящаяся кровь.
Книги служат Даффи прокладкой между реальным миром и ее нежным сердцем.
Я же совсем другая. Абсолютно.
Для меня новый труп — это клубок нерассказанных историй, который просится, чтобы его распутали до последней нитки. И одновременно это пособие по реакциям разложения, что придает ему дополнительный интерес.
Моя мысль заключается в том, что хотя между мной и Даффи наличествует определенное сходство, между нами есть непреодолимые — по крайней мере, в этой жизни — различия.
Викарий продолжал махать руками, когда я подошла, держась в двух шагах позади констебля Оттера.
— Думаю, вы должны это видеть, — говорил викарий, протягивая мокрую туфлю.
Красная: пара к той, что была на ноге у трупа.
— Где вы это взяли? — неласково поинтересовался констебль. Я по опыту знаю, что полиция не любит, когда улики находит кто-то другой.
— Там, — викарий обвиняюще ткнул пальцем в оборванца, стоявшего рядом с мокрым воздушным змеем. Я его даже не заметила. — У Хоба Найтингейла.
Я обратила внимание на неопрятного мальчугана, уставившегося на ботинки, которые были ему явно велики. Он был всего на несколько лет младше меня и вполне мог оказаться носильщиком на рынке Ковент Гарден или беспризорником из романов Диккенса, которые обожает Даффи. Судя по фуражке и мешковатым брюкам, у него почти наверняка есть старший брат и нет матери.
— На что ты уставилась? — враждебно спросил он.
— Извините, — искренне сказала я. — У меня есть привычка разглядывать людей.
Он откинул голову и отвел взгляд. Предполагается, что обиженные люди должны некоторое время дуться, только не слишком долго. Придется подождать и посмотреть, примет ли он мои извинения.
— Юный Хоб пускал своего змея, — объяснил викарий. — Порыв ветра затащил его в камыши, — он показал на изгиб реки, заросший камышами и ряской. — Вон туда.
— И там плавала эта туфля? — уточнил констебль Оттер. — В воде?
Викарий кивнул.
— И кто ее выловил? — продолжил констебль.
— Я, — застенчиво ответил викарий, и я заметила, что его брюки закатаны, демонстрируя бледные ноги и белые носки. — Хоб показал мне. И я пошел туда. Он еще ребенок. Я не хотел, чтобы он упал.
— Ясно, — ответил констебль Оттер, взвешивая мокрую туфлю в руке. — Значит, вы выловили ее голыми руками?
Викарий робко кивнул. Констебль с видом фокусника извлек из кармана записную книжку и карандаш и сделал запись. Ничего не упускает.
— Что ж, — констебль повернулся к хмурому Хобу Найтингейлу. — Чем ты тут занимаешься? Не юли, иначе я все расскажу твоему отцу. Он знает, как с тобой обойтись.
Я собралась было броситься на защиту мальчика. Я прекрасно знаю, каково это — когда тебе открыто угрожают.
Но не стоило беспокоиться.
— Да ради бога, — отрезал Хоб, глядя констеблю Оттеру прямо в глаза. — Я не делал ничего плохого. С каких пор пускать воздушного змея — это преступление?
Констебль явно опешил, я тоже. Он снял шлем и почесал затылок карандашом. Я лениво подумала: «Интересно, он там измажется?»
— С каких это пор? — настойчиво вопросил Хоб, повысив голос слегка, давая понять, что он на грани взрыва.
— Успокойся, парень, — сказал констебль. — Не стоит завязывать свои подгузники узлом.
Он взглянул на викария в ожидании улыбки в ответ на остроту, но его шутка умерла, не родившись. Викарий смотрел на него с таким лицом, будто услышал уравнение Эйнштейна.
— Что ж, — продолжил Оттер, — тогда беги домой. Если мне что-то потребуется, я знаю, где тебя найти.
Внезапно меня осенило. Как будто солнце вышло из-за темной тучи и осветило тропинку в лесу.
— Я отведу его домой, — вызвалась я. — Помогу нести сломанного змея.
Я чуть было не сделала акцент на слове «сломанного», но сдержалась. Я кое-что заметила под мятой бумагой, и это что-то явно не было частью игрушки.
— Ты даже не знаешь, где я живу, — возразил Хоб.
— Не беспокойся, малыш, — сказала я, ненавидя себя за эти слова. — Ты покажешь дорогу. Я мастер по починке воздушных змеев.
Я наклонилась и подхватила влажный сверток из пробкового дерева, бумаги и ужасно перепутавшихся ниток, стараясь сделать так, чтобы загадочный предмет под ним никто не заметил. Осторожно обернула длинный бумажный хвост вокруг своей руки.
— Веди, Хоб, — драматическим голосом провозгласила я.
Откинув голову и расправив плечи с видом героя военного фильма, уводящего свою армию из плена, Хоб промаршировал по церковному кладбищу, и я, удерживая неудобный сверток, пошла за ним.
Никто не заподозрил, что я уношу улики с места преступления.
Хоб ни разу не оглянулся на меня. С тем же успехом я могла быть служанкой, несущей шлейф его мантии.
Мы прошли мимо церкви по центральной улице, потом свернули в узкий проход между лавкой зеленщика и бюро ритуальных услуг. Справа находилась кирпичная стена, а слева — высокий деревянный забор.
— Здесь, — Хоб заговорил впервые с тех пор, как мы покинули церковный двор.
Я остановилась, уставившись на потрепанную деревянную вывеску над открытой калиткой.
«Ф. Т. Найтингейл. Похороны и др.»
— Постой… — заговорила я, но Хоб поднес палец к губам, заставляя меня умолкнуть.
— Тихо, — прошептал он, — я не хочу, чтобы па нас услышал.
— Па? — переспросила я.
— Мой отец, — пояснил он, указав на вывеску. — Гробовщик.
Я чуть не упала. Не часто судьба дает такой шанс. Я чувствовала, как будто одновременно вытащила четыре туза и джокер.
— Гробовщик, — пробормотала я, — подумать только!
— Не бойся, — тихо сказал Хоб, выразительно артикулируя губами.
— Уверен? — ответила я в той же манере.
Он не ответил, но поманил меня согнутым пальцем за забор.
Внутри был широкий мощеный двор, и я как будто оказалась в другом столетии. Все это место — от газовой лампы над задней дверью дома до коновязи — было отправной точкой для процессии на кладбище.
Я представила терпеливых черных лошадей, запряженных в торжественный черный лакированный катафалк, через стеклянные окна которого те, кому еще посчастливилось пожить, могут поглазеть на труп.
Кокарды, крашенные в черный страусиные перья, шевелятся на ветру, словно перья мертвой птицы (чем они, собственно, и являются). Все, чтобы вызвать трепет у зрителей и напомнить им, что они тоже смертны; носильщики в черных цилиндрах молча идут рядом с гробом и посматривают на окружающих, словно говоря: «Ты! Да, ты — ты можешь оказаться следующим!»
О, эти старые добрые времена, когда смерть была повседневным спутником, а не слабоумным родственником, которого прячут подальше, не желая с ним общаться.
Сегодня у двери, где когда-то переступали с ноги на ногу лошади, стоял видавший виды автомобиль. «Остин», судя по всему, в прошлой жизни служивший такси в Лондоне.
Я осмотрелась и поняла, что это задний двор — территория, не предназначенная для посторонних глаз. Вдоль забора выстроились деревянные гробы, в углах составлены коробки с пустыми бутылками.
Я подалась вперед, изучая этикетки.
Ага! Как я и подозревала: формальдегид, хлорид ртути, мышьяковистая кислота и щепотка старого доброго хлорида натрия (поваренной соли) плюс пара капель тимола, коричного и гвоздичного масел, чтобы замаскировать запах.
С дрожью восхищения я вспомнила, что мышьяковистая кислота в форме триоксида мышьяка — это один из самых смертоносных ядов, часто используемый для того, чтобы травить крыс.
— Шевелись! — прошипел Хоб.
Он стоял в дверях и неистово размахивал руками. Я поторопилась к нему.
И присвистнула. Мы находились в большой мастерской, в дальнем конце которой было что-то вроде галереи или чердака. Повсюду стояли гробы и их части на разной стадии готовности: лежащие на деревянных козлах, прислоненные к стенам, составленные в углах. На всех поверхностях лежали рубанки, молотки, пилы и резцы, воздух сладко пах древесной пылью и опилками.
Для девочки с моими интересами это рай.
Все равно что присутствовать при акте творения!
Хоб был уже на середине лестницы, ведущей на галерею.
— Давай сюда, — сказал он. — Скорее! Пошевеливайся!
Я начала неловко взбираться наверх, перекладина за перекладиной, прижимая помятого змея к груди. Должно быть, по виду я напоминала подмастерье обойщика.
Хоб протянул руку, чтобы помочь мне подняться.
Без слов он забрал у меня бумажного змея и швырнул в угол, потом достал черный прямоугольный предмет и поставил его на отполированный до блеска гроб.
Я постучала по поверхности ногтями. Шеллак, растворенный в метиловом спирте, гроб высочайшего качества. Явно не из тех дешевых коробок, которые покрывают льняным маслом и сажей с несколькими каплями скипидара.
Это вместилище предназначалось для кого-то важного.
По собственному опыту я кое-что знаю о лаках и их разновидностях. Как-то раз срочный ремонт стола работы XVII века в столовой, полированную поверхность которого я повредила роликами, надо было завершить до того, как отец вернется в Букшоу из Лондона.
При этой мысли у меня сжалось сердце.
— Надеюсь, камера не пострадала, — сказал Хоб, — иначе Пиппин убьет меня, когда вернется домой.
«Пиппин? Что за Пиппин?» — подумала я и вопросительно подняла брови.
— Мой брат, — объяснил Хоб. — Он летчик. Маршрутная съемка. Он фотографирует северную Канаду для геологической экспертизы. Летает на «спитфайре». Это его камера. Я позаимствовал ее для эксперимента.
Я видела гордость в глазах Хоба.
Отраженная в полированной поверхности гроба, камера имела неземной вид: странный научный аппарат с другой планеты, возможно, предназначенный для того, чтобы следить вездесущим оком за нашим отсталым миром.
И в то же время это был совершенно обычный «кодак» модели «Брауни шесть-двадцать». Они встречаются на каждом шагу. Каждый турист в любой английской деревеньке ходит с таким фотоаппаратом на шее, неистово фотографируя все подряд: старинные дома, амбары для десятины и каждую попавшуюся на пути утку.
Но эта камера отличалась от других. В спуске затвора была просверлена крошечная дырочка, к которой крепилась рыболовная леска, проходившая через медные кольца на боку камеры.
— Ты поняла, что это? — спросил Хоб, переступая с ноги на ногу от волнения.
— Кабель, — ответила я, — разновидность дистанционного управления.
— Воздушная фотография! — воскликнул он, не в состоянии и дальше сдерживаться. — Я сам это сделал! Тебе нравится?
— Поразительно, — сказала я, чувствуя себя намного старше, чем на самом деле. — Потрясающе!
Хоб купался в лучах моего одобрения, и в тот момент я поняла, что у него мало друзей.
— У меня есть идея, — сказала я. — Давай отнесем пленку химику в проявочную. Я отдам ее от своего имени, а ты вернешь камеру брата на место. Он никогда не узнает, что ты ее брал.
— Ты гений! — воскликнул Хоб, и я вынуждена была согласиться.
Через несколько секунд катушка оказалась в моем кармане рядом с платком и тем, что выкашлял труп Орландо.
Я мысленно похлопала себя по спине. В этот момент дверь в дальнем конце чердака тихо распахнулась и явился человек, с ног до головы одетый в черное. Видимо, он смазал сапоги маслом. Даже мой чуткий слух не уловил его приближения.
Он удивился нам почти так же, как мы ему.
— Хоб! — сказал он. — Что ты здесь делаешь? Я думал, ты играешь во дворе. Кого ты привел к нам домой?
Я избавила Хоба от необходимости объясняться. Сделав аккуратный шаг вперед в лучших традициях леди, я протянула ладонь и обменялась с незнакомцем рукопожатием.
«Удивительно сильные руки для гробовщика», — отметила я. Хотя, если подумать, ему приходится ворочать мертвые тела, словно мешки с картошкой.
Он был одет в чистый, но поношенный костюм с потрепанными манжетами. «Постоянно трутся о гроб, — подумала я. — Честный рабочий».
— Я Флавия де Люс, сэр, — представилась я. — Хоб немного повредил своего воздушного змея, и я помогла ему отнести его домой.
— Очень приятно, мисс де Люс, — ответил он. — Весьма обязан.
Он достал из кармана жилета старомодные часы, бросил на них короткий взгляд и добавил:
— Прошу извинить меня. Срочные дела, и…
Не успел он договорить, как я поняла, о чем он.
Орландо! Наверняка это Орландо!
Что еще может быть настолько срочным — сонным летним днем в маленьком городке? Сколько смертей могло тут случиться в течение одного часа?
Я считаю себя экспертом в этой теме. Например, я знаю, что большинство смертей в тихих провинциальных городах случается от старости. Как правило, старики, когда приходит их время, тихо умирают в постелях, и их обнаруживают перед завтраком.
Днем смерти происходят, как правило, по причине сердечных приступов у тружеников-фермеров или из-за дорожных происшествий по вине молодых водителей, любящих алкоголь и скорость.
Есть и другие причины, но это основные.
— Разумеется, сэр, — ответила я, еще раз пожимая его руку. — Очень польщена.
Польщена! Ты гений, Флавия! Даже лексикограф Питер Марк Роже, составитель «Тезауруса английских слов и фраз», не смог бы подобрать более подходящее слово. Даже за сто лет. Никогда!
Мистер Найтингейл поправил запонки, и я поняла, что меня одобряют.
На всякий случай я добавила:
— Я знаю, вы очень заняты, но я просто хотела сделать комплимент качеству лака.
Я бережно провела пальцами по блестящей крышке гроба.
— По бутылочкам во дворе я определила, что вы пользуетесь шеллаком и денатуратом. Мне нравится блеск, который они придают.
Я снова погладила сверкающее дерево.
Мистер Найтингейл поправил галстук.
— Как-нибудь, когда у вас будет минутка, сэр, вы должны поделиться своими взглядами на использование гвоздей с широкой шляпкой в качестве декора. Я знаю, есть много разногласий, особенно в отколовшихся приходах[9], но…
Я умолкла, позволив словам повиснуть в воздухе.
Гробовщики любили использовать медные гвозди с широкой квадратной шляпкой — это недорого и эффектно. Я с интересом прочитала об этом в книге «Гробы и их изготовление», зачитанный экземпляр которой хранился на верхней полке в бесплатной библиотеке Бишоп-Лейси.
Я сделала вид, что смущена, с трудом заставив себя мило покраснеть, — а это непростая задача. Надо задержать дыхание и выдохнуть воздух из легких в голову, и сделать это незаметно.
— Я польщен, мисс де Люс, — сказал гробовщик. — Возможно, в другой раз.
Я изящно склонила голову и одарила его робкой улыбкой. Хорошо, что у меня нет при себе веера!
Он щелкнул каблуками или мне показалось?
Так или иначе, он быстро ушел, чего и следовало ожидать от человека его сословия.
— Какой у тебя приятный отец, Хоб, — заметила я.
Он ухмыльнулся от уха до уха.
— А теперь, — продолжила я, переставая изображать из себя герцогиню, — пойдем и посмотрим, что на этой пленке.
