Кыш, пернатые!

Александр Гриневский, 2022

У повстречавших невнятного бомжеватого мужичка, не по сезону обутого в сандалии на босу ногу, вырастают крылья. Счастливчики, получившие возможность летать, как птицы – они же жертвы, в одночасье ставшие безрукими, – мужчины среднего возраста. Что в столице, что в глубинке их жизнь – та еще авантюра и морока. На крылатых охотятся ловцы, их преследуют компетентные органы, их пытаются втянуть в политические акции и запрячь в полукриминальный бизнес, у родни сдают нервы. Единственный чаемый выход – перелететь границу и обрести свободу в небе над бескрайними степями Монголии… Роман номинирован на премии «Большая книга» и НОС.

Нас бьют, мы летаем

От боли всё выше…

Граффити на бетонном заборе в Ростокино

Глава первая

Деревья — они же как люди: болеют, умирают… Правда, живут дольше. Но ведь не двигаются. На месте стоят. Это хорошо — стоять? Так надо? Жить дольше будешь?

Если мимо магазина, автостоянки, библиотеки, потом между домов невнятных, то — к гаражам, и узкая тропа между ними, загаженная, мусором заваленная, и в глухой забор упрёшься, которым Собянин все железки огородил, а там дыра, свободолюбивым народом прорублена, топорщит рваные края. Рельсы веером, и гравийная насыпь под ногами. Перемахнешь, оглядываясь, чтобы поездом не смело, — и ты в Лосинке.

Не надо заходить далеко. Здесь же, на насыпи сесть, она ве́рхом идет, железка внизу, под ногами. Пенёк выбрать. Грязные они по осени, в грибах каких-то, в плесени — обтереть и усесться. Банки с пивом — в траву у ног. А теперь смотреть.

Сидеть на насыпи, глотать пиво из банки, ощущая металлический привкус, захлёбываться пузырьками и смотреть на поезда, как проносятся мимо.

Люди за окнами — стремятся куда-то, живут… Им кажется, что живут…

Вон водочные бутылки и банки из-под пива пустые разбросаны вдоль насыпи — эти уже выпиты.

А людям в поезде кажется, что они полные — жизнью наполнены, и это что-то значит…

И этих под насыпь. Со временем…

Сижу, смотрю, о жизни думаю. Философствую.

Ну что я за человек такой? То, что неврастеник, — это ясно. Врать себе не буду. Всё у меня от настроения зависит. Например, сегодня — плохо! И ведь не поспоришь.

За полтинник уже… И что? Работы нормальной нет. Денег нет. Капает что-то, конечно. Но мало. Больше хочется. По заграницам поездить, мир повидать, а не раз в год, зажимаясь. Осталось-то совсем ничего активной жизни. Машине — десять лет, менять пора. Где деньги брать? Слава богу, со здоровьем пока — тьфу, тьфу, тьфу. Но ведь это пока… Старость подкатывает. Импотенция засветила. С женой уже не получается, да и не хочется. А главное, раньше бежал куда-то, стремился, чего-то добивался — интересно было. Сейчас как будто свет приглушили: сумерки — спать пора. Ничего не хочется, а если хочется, то как-то вяло.

С другой стороны, что ты ноешь? Семья есть, квартира есть. Деньги какие-то капают. Сын хорошо зарабатывает. Машина есть. Работа? А что? Извоз — это тоже работа, и хозяин сам себе, не надо от звонка до звонка. Из Греции месяц как вернулся. Да ты счастливый человек! Знаешь, у скольких этого нет? Живи и радуйся!

Со спины подошел, я не заметил.

Вздрогнул. Испугался.

Разозлился сразу.

Бомжатник у нас в Лосинке. Они с весны до осени лёжки себе устраивают: коробки картонные, одеяла рваные, целлофан, тряпьё разное, бутылки, банки — помойка, одним словом. Копошатся среди этого мусора, живут, костры жгут. С бабами, которых от мужиков не отличишь. У нас на «Яузе» даже турникетов на платформе нет, приехал — шаг в сторону — лес.

— Что? — говорит. — Хочешь так?

Я на ворону смотрел, как она по ветру боком с берёзы снялась и её по диагонали — ветром вниз, к гаражам вынесло, замахала, выправилась и пошла к домам — рваный пунктир на синем. Свободная, ветром гонимая. А небо — осеннее, бездонное, жестокое и ласковое одновременно, облачком белым, размытым, по краю украшенное.

Глянул искоса — марку держать надо, но злюсь на него, на себя, что испугался от неожиданности — вон адреналин ещё в икрах пощипывает. Стоит за спиной бомжара грязный, с рваным пакетом целлофановым цветным, битком набитым. Без возраста, щетиной заросший. Лицо одутловатое, желтизной отдаёт. Пальтишко на нём старое с меховым воротником, нараспашку. На ногах сандалии стоптанные, нелепые — осень же.

— Да пошёл ты! Двигай отсюда. Не звали.

А он уже усесться успел, чуть в стороне и ниже.

— Давай, я сказал!

— Как скажешь. — Подниматься начал, медленно, словно ноги в коленях не гнутся, — так собака, которую турнули, все равно надеется: вдруг хозяин передумает, позовёт. Подниматься-то поднимается, а сам на банку с пивом, что в пожухлой траве возле моих ног валяется, глазом косит — я-то вижу.

Он вроде уже и встал… но тут как-то нехорошо мне сделалось: чего я на него взъелся?

— Садись уж, — говорю. — Ладно…

Но вот уж хрен! Банку ты полную не получишь.

— На! — Протянул недопитую, которую в руке держал. Нечего на целую зариться.

Взял. Руки грязные, трясутся.

— Сколько лет-то тебе, отец?

— Да твой ровесник, поди…

Пьёт, захлёбывается, шея дряблая, в волосках седых, под кадыком ходуном ходит.

А ведь, похоже… и я мог бы так же… сложись жизнь по-другому.

Дунуло ветром, согнуло берёзы, рвёт кроны, сорвало ворон, заметались стаей, перепутались — мечутся, орут — с десяток вырезает на синем круги. Тревожно стало, а тут ещё электричка пронеслась, загудела, словно воздух, пространство её сдерживает, не даёт прорваться.

— Хочешь, как они?

— Чего?

— Как эти… — Голову вверх запрокинул, на ворон или на небо смотрит, и пена желтая, уже засыхающая, в уголках губ. Противно.

— Ты пей! Что за хрень городишь?

— Тяжко?

— А кому легко?

Чего прицепился? На хрен ты мне нужен? Дали выпить — пей и молчи в тряпочку.

Что же за день такой невезучий? С самого утра. Кофе хотел. Насыпал в чашечку, потянулся за чайником, задел ложечку, опрокинул. Кофе — на пол, чашечка — об пол, ручка — в сторону. Любимая чашечка была, вкусная!.. И телефон сразу — радостно так, задорно. Смолк. А на экране сообщение — отменился выезд. Остался сегодня без заработка. И чёрт бы с ним, не впервой отменяют. Но ведь уже настроился… А чем тогда заняться? День пустой.

Тут и жена встала. У неё выходной, значит целый день дома. И началось: это подай, то принеси, пол подмети, пыль протри, ей уже тяжело всё самой делать, она не только за домом следит, но ещё и работает, а помощи никакой, окна вот с зимы не мыты… — и поехало без конца и без края.

Разругались, естественно.

Да пошло всё! — думаю. Пойду-ка за пивом схожу, посижу спокойно в одиночестве, на поезда посмотрю.

Вышел из подъезда, решил на машину глянуть. Подхожу — твою же мать! Переднее правое — спущено. На ободе кормилица стоит.

Тут я и понял — не мой день. Ладно, думаю. Пиво, поезда — и в койку, под одеяло. Заспать. Пропустить, не высовываться. С колесом завтра буду разбираться. Не надо сегодня ничего делать.

Пришёл к железке, на насыпь сел. Глотнул пива, смотрю на поезда. Я люблю на них смотреть. Куда-то едут… Узкие, длинные. А тут этот… Нет, точно не мой день.

Этот сидит, наблюдает, как я закуриваю.

— На, — говорю, и сигарету из пачки сам выковырял.

— Спасибо, не курю. И тебе не советую.

Вот же праведник нашелся.

— Хотя, — продолжает, — бросить всё равно когда-то придётся.

Философ, блин! Всё когда-то бросить придётся. Тоже мне, открыл Америку.

Электричка вдали нарисовалась. Затрубила. Светло-серая. Эта — из Мытищ, без остановок шпарит. Смотрю, как надвигается.

Вдруг говорит:

— А хотел бы поездом стать?

Я сначала не понял, подумал, что ослышался. Электричка мимо неслась. Грохотала по рельсам.

— Что, — переспрашиваю, — сказал?

— В поезд хочешь превратиться?

Меня аж оторопь взяла:

— Чего?!

— Представь, — говорит, — по рельсам, никуда не сворачивая, всё определено, по расписанию, леса мелькают, поля, люди новые…

Смешно стало. Даже интересно. Вот чудик! Хотя… поживи его жизнью, побомжуй, ещё не так крыша поедет.

— Или в дерево? — продолжает. — Будешь стоять, ветвями качать, листвой шелестеть, птички там разные перепархивать будут. Не жизнь, а лафа! Никуда не спешить — стой себе и стой, наблюдай за миром.

И так он это говорит… Затягивает, как в омут, в эту ахинею словесную.

Подыграть захотелось. Один чёрт, посидеть в одиночестве не вышло. Посмотрим, что он дальше плести станет.

— А ты что? Можешь?

— Не то чтобы могу… но вот если постараться…

Уклончиво отвечает, куда-то поверх железки, на дома, на крыши, что вдалеке, за забором, в небо упираются, глядит.

Я решил с другого боку зайти.

— А что, — спрашиваю, — в любое можно превратиться? И в одушевлённое, и в неодушевлённое?

— А ты знаешь, что такое душа? Ты её видел?

Вздохнул. Руку в волосы запустил, башку чешет. И мне вдруг показалось, что ему скучно стало со мной разговаривать. Отстранился как-то…

Помолчали.

Я банку новую вскрыл, говорю:

— Подставляй свою, плесну чуток.

Засуетился сразу, протягивает.

— Не… — я решил не сдаваться. — В поезд, конечно, интересно… Да и в дерево тоже… Но уж если превращаться, то во что-то другое.

— Во что же?

— Ну, не знаю… В птицу, например. Всё-таки полёт, и всё такое… Вот как это — летать как птица?

— Что здесь непонятного? Всё просто.

— А чего же ты сам тогда по земле ходишь? Раз угла не имеешь, где приткнуться, летал бы…

— Мне не надо. Я не для этого приспособлен.

— Ха! А для чего?

— Я по другому делу.

В тупик разговор зашел. Да что с ним, синюшным, разговаривать. Домой пора. Подмерзать начал. А этому в сандалиях хоть бы хны. Бормочет что-то себе под нос — не разобрать.

— Ладно, — говорю, — бывай! Не болей и не кашляй.

Он словно не слышит. Глаза на меня поднял и опять свою пургу гонит, про поезд.

— Представь, — тихо говорит, еле разбираю, — что ты электровоз. Несёшься в ночи сквозь холод, сквозь темноту, и вот уже солнце встает, рассвет силу набирает, а ты сквозь туман утренний прёшь. Грудь — железная, мощная, давишь на воздух, на пространство, что впереди тебя, пихаешь, раздвигаешь, разбрасываешь по бокам. Не остановить. У тебя тормозной путь — ого-го какой. Не вставай на пути — сметёшь и не заметишь. Станции, полустанки мимо проносятся — сонные, утренние, солнцем освещенные. А ты дальше. Несёшься и несёшься вперёд… Хочешь?

Смотрит на меня снизу вверх, будто надо ему очень, чтобы я согласился.

Совсем шизанутый! А поначалу нормальным казался.

Решил не связываться — пускай себе бормочет. Повернулся и пошёл.

Услышал только, как он в спину выкрикнул: «Ну, в птицу, так в птицу!»

Иду по насыпи, по тропинке, чувствую, засиделся, поясницу ломит. Дай, думаю, пройдусь, разомнусь немного.

У нас, если по брёвнышкам Будайку перейти — а она вот, в пятидесяти метрах от железки журчит, мутную водичку перекатывает, — можно на большую поляну выйти. Там собачники обычно тусуются. Но это утром и вечером, сейчас никого не должно быть.

Нет — понимаю — что-то не так… Уже не только поясница, уже и спина болит, и шею как-то вбок тянет. Не так что-то со мной. Нерв какой защемило, что ли?

И вдруг удар по всему телу. Тупой. Изнутри. Как будто по позвоночнику снизу сильно ударили. Но не больно.

На миг в глазах потемнело.

И тут же рукава у ветровки — по шву, с треском.

Вывалилось что-то из рваных рукавов, и до земли…

Мать моя женщина! Перья! Крылья!

Свисают по бокам, а рук нет.

Стою, не понимаю ничего.

Нет рук!

Пошевелиться боюсь. Голову повернуть. Замер. Страшно. Глазами из стороны в сторону. Деревья — берёзы, ёлки — стоят. Ветки сухие, трава под ногами. Ветер подул. Заиграли листья, зашелестели.

Ничего не меняется. Свисают по бокам.

Я глаза закрыл, а в голове пусто до звона. Ни одной мысли, темно в голове, как за закрытыми веками.

Лай собачий послышался. И тут словно сознание включили — не должны меня таким увидеть!

Я — глубже в лес, за деревья. Хотел быстро. Не получается. Не очень-то расходишься, если руки перьями обросли и до земли повисли. А пошевелить ими я почему-то боюсь.

Выглядываю из-за деревьев — прошла какая-то тетка толстая с шавкой на поводке. И всё вдруг нереальным показалось, словно сон смотрю, откуда-то сверху, со стороны, а сам не участвую. Перемешалось всё в этом сне: и вороны, мечущиеся в синем небе, и электричка, вспарывающая пространство, и тётка с собакой, и кроны деревьев, гуляющие под ветром, и насыпь железнодорожная, и сам я — на пеньке с банкой пива, и бомж, сидящий на земле чуть в стороне…

Стоп. Это же он, сука. Из-за него. Убью гада!

Не до логики было. Скорее обратно к насыпи, вдруг он ещё там? Остальное потом. Разберёмся.

Оглядываясь, крадучись, через Будайку, по брёвнышкам.

Вот уже насыпь…

Ну, если эта блядина там — ногами забью!

Заспешил.

Пусто!

Пенёк, на котором сидел. Банка из-под пива, смятая, в траве.

Пусто!

Тропинка по верху насыпи — к станции.

Туда ушёл! Некуда больше. Не в лес же… Сколько времени прошло? Да минут десять. Догоню!

Засеменил по тропинке. Электричка со спины накатила, с гулом, с грохотом. Плевать! Пусть смотрят. Не останавливаться же? Скорее надо!

Скользнула тропинка с насыпи, побежала вдоль путей. Станцию вдали видно.

И никого… Пусто! Или опоздал, или тот действительно в лес ушел. И что теперь делать? На станцию в таком виде не сунешься.

Ушел под деревья. Стою. Солнце скрылось. Листва, ветки, стволы перед глазами. Один.

Позвонить! Я же жене могу позвонить.

И так домой захотелось… Там хорошо, там укроюсь, там всё по-прежнему будет…

Не раздумывая — руку в карман, за телефоном.

Вот тут-то и понял, что не всё так просто. То, что было раньше рукой, изогнулось и куда-то за спину пошло… Вместо руки — крыло. Пальцев нет! Как теперь?

Начал потихоньку этими крыльями двигать. Стою. Шевелю. Привыкаю.

Вытянуть вперёд могу, но не как руки, а совсем чуть-чуть. Могу в стороны широко развести. Там, где локти были, они сгибаются, но не вперёд, а назад, и в таком виде, сложенными, их легко за спину завести. Перья иссиня-чёрные, жёсткие.

Стою как дурак, крыльями шевелю так и эдак, понимаю — телефон из кармана куртки мне не достать.

Ничего, успокаиваю себя. В панику не впадать. Сейчас что-нибудь придумаем…

Подошел к поваленному дереву, примерился, зацепил карманом за сук — дёрнул. Крепкий, собака, соскочил, не порвался. Я ещё раз, поглубже. Затрещал. Надорвался. Выпал телефон. Полдела сделано.

Теперь перевернуть.

Это уже легче. Пошерудил ногой, он и перевернулся как надо.

Я на колени опустился, выбрал веточку подходящую, листья пообкусывал, в зубы её. Распластался на земле, крылья в стороны раскинул для удобства и начал этой веточкой по клавишам тыкать.

Лежу, стараюсь, слюной захлебываюсь, шея затекает.

С четвёртого раза получилось, только взмок от напряжения. Хорошо, что телефон старый, кнопочный и громкая связь есть.

Заиграла мелодия, жена подошла.

— Слушай, Маш, — говорю, — тут такое дело… Неприятность со мной приключилась. Ты не могла бы подойти, помочь?

Спокойно говорить стараюсь, даже весело — мол, это так… ничего серьёзного.

Но мою не проведёшь. За тридцать лет совместной жизни я её изучил. Сразу затараторила.

— Что случилось? Какая неприятность? В милицию забрали, что ли? Или подрался с кем? Ну, говори, не молчи! Вечно с тобой что-то случается. Куда идти-то? Деньги брать?

Слово не даёт вставить, заполошная.

— Да не тарахти ты! Погоди! Знаешь, как через дыру в Лосинку выйти? Помнишь, когда на лыжах ходили?

— Ну помню. Что случилось-то?

— Подожди! Послушай! В дыру в заборе, через пути, потом через Будайку и на поляну. Поняла?

— Да. Что случилось-то? Ты там живой? Избили?

Тьфу ты! Ну как ей объяснишь?

— Маша! Всё нормально, никто меня не избил. Я не могу сейчас рассказать…

— Ой, не нравится мне это. Темнишь ты. Сейчас, посуду домою и приду. Или бежать надо?

— Не спеши. Всё нормально. Только это… Пальто помнишь у меня такое черное? Сто лет не надевал. Захвати, пожалуйста. И покрывало большое какое-нибудь… которое не жалко.

— О, Господи! Что там с тобой стряслось?

— Всё нормально.

— Сейчас приду!

Уф! — я выдохнул. По крайней мере домой я сегодня попаду.

Запомнил дерево, под которым оставил телефон, потом с женой заберём, и отправился на поляну — ждать. Пока шёл, крылья разминал, привыкал к ним.

Поляна пустая — никого. Тихо. Береза, что посередине, замерла, ветвями обвисла.

А что, думаю: раз крылья есть, можно и взлететь попробовать?

Вышел из-под деревьев. Огляделся. Поднял крылья, махнул со всей дури.

Что произошло — не понял. Если и оторвался от земли, то сантиметров на десять, как подпрыгнул. Что-то не то…

Но ведь оторвался!

А если вот так?

Побежал — и крыльями вниз и от себя, за спину воздух. И вдруг — нет земли под ногами! Болтаются ноги в воздухе, а опоры нет. И воздух под крыльями стал не тугим, а податливым. Легко машется.

Лечу ведь. Коряво, низко, но лечу!

Перестал работать, раскинул крылья, спланировал к земле, пробежался и встал.

Обалдеть! Я летел!

Оглянулся назад — метров двадцать пролетел, это точно.

Всё. Хватит экспериментов. Не дай бог, кто увидит. Да и жена должна вот-вот подойти.

Отошел под деревья. Встал в тени, жду. Разрыв мозга у меня. Крылья — они, что? Теперь всё время будут? Как жить тогда? Даже подумать страшно. Не могу, не хочу в это поверить. Этого не может быть, потому что не может быть никогда. Но я же летел!.. Вот только что. Я ещё могу!

Ладно… об этом дома подумаю. Надо до дома добраться.

Вот только ссать я хочу! Терпежу нет после пива. Крылья эти мудацкие — не расстегнуть штаны.

Ну, где она?

Идёт вон… Торопится.

Дождался, когда поближе подойдёт, окликнул.

Как она глянула на меня, так и замерла. Сумку клетчатую, барахлом набитую, выронила и руки ко рту прижала. Сейчас заплачет.

А мне не до переживаний — не могу терпеть больше!

— Маша! — говорю. — Всё потом! Штаны мне расстегни скорее, писать хочу — сил нет!

Подошла ближе. На крылья косится с опаской. Копается, ремень расстёгивает. Еле дождался. Ещё бы немного и всё… Отошел на два шага, отвернулся. Блаженствую.

— А теперь, — прошу, — одень меня.

Вот тут-то она и заревела. Обняла за шею, в грудь лицом уткнулась. Плечи вздрагивают. А я даже обнять её не могу. Не крыльями же?

И так мне стало нас жалко! И себя, и её. Вот напасть-то свалилась.

А она сквозь слёзы причитает:

— Как же это? Откуда они взялись? Ой, Боженьки! Больно тебе?

— Маш, — говорю, — пойдём, а? Я тебе дома всё спокойно расскажу. Не надо, чтобы меня таким видели.

Она отстранилась, слёзы вытирает.

— Да! Да! Пойдём! А может, тебе в травмпункт сразу? Или скорую вызовем?

— Маша! О чем ты? Какой травмпункт? Меня же сразу или в психушку, или в институт какой-нибудь закрытый поместят. Опыты будут ставить. Пойдём домой. Ты пальто принесла? Давай попробуем его на меня надеть, чтобы крыльев этих видно не было?

— Домой! Конечно, домой! Сейчас! — засуетилась. Присела на корточки, молнию у сумки рвет, смотрит на меня жалостливо, снизу вверх.

Пальто не подошло. Торчат крылья наружу.

Закутала меня в покрывало. Слава богу, без узоров, тёмно-зелёное, не так в глаза бросается.

И пошли мы с ней — я впереди, в покрывало обёрнутый, она сзади, с сумкой клетчатой, на плечо повешенной, — ну, чисто парочка бомжей. Смешно, а не до смеха…

Через дырку в заборе, мимо гаражей, на улицу вышли. Люди ходят. Магазин «Пятёрочка». Мы — мимо.

Я глаза не поднимаю, знаю, что пялятся. Иду, смотрю на асфальт под ногами. До дома недалеко. Лишь бы ментов не встретить.

Квартира малогабаритная. Я как в своём коконе зашел, так всю прихожую загородил.

Гляжу, у моей опять губы затряслись — сейчас начнётся. Нельзя дать ей раскиснуть.

— Давай, — говорю, — освобождай меня, режь куртку, так не снимем.

Подействовало. Туфли скинула, за ножницами метнулась.

Пока резала да стягивала с меня одежду, вроде и подуспокоилась. Носом продолжает шмыгать, но уже и перья погладила — с опаской, правда, — интересно ей.

Остался я в одних трусах. Зашел в комнату, сел на стул, крылья свесил. Она — напротив, за стол села.

— Ну, рассказывай!

Я всё и рассказал. И про бомжа этого… И как взлететь пытался.

Слушает, слёзы кулачком вытирает.

А меня вдруг смех разобрал — прямо распирает всего — не могу остановиться.

— Что ты смеёшься, дурак? — разозлилась. — Ты же сам ни поесть, ни в туалет сходить не можешь.

Меня ну прямо корчит. Хочу объяснить, а не могу.

Наконец чуть отпустило.

— Ты только представь, — говорю, — я ведь запросто в поезд мог превратиться!