Завтра война

Александр Зорич, 2003

Россия 27 века – могучая сверхдержава, мощь которой простирается далеко за пределы Солнечной системы. На страже покоя своей страны стоят Военно-Космические Силы, вооруженные по последнему слову науки и техники. Кадеты Северной Военно-Космической Академии, среди которых и главный герой эпопеи – Александр Пушкин, беспечно сдают экзамены и зачеты, свято уверенные в мирном завтра. Однако вероломное нападение Конкордии, бывшего союзника Объединенных Наций, перечеркивает все планы и надежды. И вчерашние кадеты отправляются в космический бой – теперь уже настоящий, не учебный…

Глава 4

Шестой прототип

Октябрь, 2621 г.

Научно-производственная станция «Боливар»

Церера, Солнечная система

Угрозы генерала Родригеса не были пустыми.

«Условия» для Роланда Эстерсона были созданы. И «либеральными» эти условия мог бы назвать разве что начальник тюрьмы особого режима. Да и то, иная тюрьма, по крайней мере из расположенных на Земле, лучше подходила для жизни и работы, чем станция «Боливар».

Казалось бы, что плохого в Церере?

Обширная подземная станция, основанная еще в эпоху колонизации планет Солнечной. На станции после основательной модернизации были устроены научно-исследовательские лаборатории и завод по производству истребителей.

На поверхности — военный космодром. Имеется также оздоровительно-развлекательный комплекс для персонала лабораторий и заводских рабочих.

Казалось бы, живи и радуйся. Но на Церере радоваться не получалось. Там даже улыбались редко.

«Пилюли счастья», как назывался в просторечии фармакологический комплекс, прописываемый на Земле лишь заядлым меланхоликам и больным с диагнозом МДП в депрессивной фазе, были на «Боливаре» заместо витаминов.

«Пилюли счастья» лопали все. И дозы назначали себе сами.

Что-то не так было на Церере. Казалось бы, эмуляторы силы тяжести и системы жизнеобеспечения там стояли самые обычные. Такие же, как на сотнях других планеток, астероидов и кораблей. И защитные купола были тоже самой расхожей конструкции.

Наверное, купола работали нормально. Но от главного они не защищали — уже через два-три дня на Церере новоприбывший начинал ощущать себя лишним. Метафизическим посторонним. Человеком, который явился погостить в этом мире без всякого приглашения.

Процент самоубийств на Церере был значительно выше среднего. Травматизм на заводе — ужасающим.

Только совокупными усилиями концерна «Дитерхази и Родригес» и Национального департамента охраны труда удавалось скрывать наводящую на грустные мысли статистику от прессы и прогрессивных слоев общественности Объединенных Наций.

Разумеется, проблему неоднократно пытались решить, не поднимая лишнего шума.

Дизайнеры по интерьеру обклеивали жилые помещения станции «Боливар» обойчиками самой веселой расцветки. Они заставляли коридоры драценами, а вестибюли — корзинами с цветущими примулами.

Обвешивали стены жизнеутверждающими фотографиями — целующиеся дети, торжествующие у ворот супостата футболисты, экзальтированные рыбаки, идущие домой с неслыханным уловом. Все это — для создания «дружественной, семейной атмосферы».

Психологи, насмотревшись на успехи спецов из Конкордии, достигших в деле конструктивной промывки мозгов вершин профессионализма, дрючили трудовой коллектив лабораторий сеансами «ура-гипноза», после которых, как известно, «жизнь становится прекрасна и безумно хороша».

На заводах поднимали зарплаты. В лабораториях — присваивали научные звания направо и налево.

Ничего не помогало.

Драцены и примулы чахли на глазах. «Веселые» обойчики выцветали. Футболисты и рыбаки вызывали отвращение своим неуместным оптимизмом и наигранным довольством.

После сеансов «ура-гипноза» пациенты начинали плакать и терять вес. Пришлось отменить сеансы. Обрадованные психологи смылись с Цереры с первым же грузовым судном.

Рабочие начисто пропивали зарплаты в кабаке при космодроме и увольнялись без всякого сожаления. Лаборанты и аспиранты, наплевав на степени, разрывали контракты, выплачивали неустойку и сматывались, сматывались, сматывались…

Казалось, сам воздух на станции «Боливар» враждебен человеку. Казалось, даже безжизненный грунт Цереры дышит ненавистью. Мистика!

Некогда аспиранты в лаборатории затеяли конкурс на выявление героя, которому удастся заснуть без снотворного три ночи подряд. Приз — пятьсот терро.

К моменту прибытия на «Боливар» конструктора Роланда Эстерсона пятьсот терро оставались в призовом фонде уже более двух лет…

* * *

Первое время Роланд не унывал. Он попросту не мог себе позволить унывать, ибо это означало снижение работоспособности, а снижение работоспособности означало автоматическое продление срока пребывания на проклятой станции.

Он знал — в отличие от рабочих и сотрудников лаборатории, которые могли выбраться с «Боливара» хотя бы ценой огромных штрафов и навеки испорченного резюме, он будет сидеть здесь, пока не закончит. Или пока не умрет.

Даже если теперь он вернет полученные восемь миллионов концерну «Дитерхази и Родригес» в обмен на свободу, никакой свободы он не получит. Потому что им не нужны восемь миллионов.

Им нужен истребитель.

«Дюрандаль» любой ценой.

Концерн «Дитерхази и Родригес» рассчитывает заработать на «Дюрандале» сотни миллиардов терро, не говоря уже о политическом капитале и лаврах защитников отечества. В этом Роланд был совершенно уверен. Как и в том, что война неизбежна и что начнется она совсем скоро — зачем иначе вся эта спешка, все эти истерики генерала Родригеса?

Другой вопрос, с кем будут воевать земляне на этот раз? Ответа Роланд не знал.

Впрочем, какая ему разница? Даже если в новой войне противником окажутся разумные инопланетные микроорганизмы, лучше ведь гвоздить по летательным аппаратам микроорганизмов из истребителя, оснащенного защитным полем…

Было и еще одно обстоятельство, которое заставляло Роланда держаться, вкалывать по шестнадцать часов в сутки, — его люди. Из лабораторий Санта-Розы с ним прибыли двадцать четыре человека.

Инженеры-технологи, инженеры-программисты, филдеры, то бишь «инженеры поля», защитного поля, конечно, а также аналитики, стажеры и, наконец, его незаменимая секретарша, сеньора Талита — все они составляли то, что на языке корпоративных вечеринок называлось «командой Эстерсона».

Члены «команды» находились в том же патовом положении, что и их босс. Разве что ответственности на них висело меньше.

Все они страдали бессонницей, а когда удавалось заснуть — ночными кошмарами. Сидели на «пилюлях счастья». Жили одной радостью — сеансами связи со своими семьями, которые у многих из них, в отличие от Эстерсона, были.

У большинства медленно съезжала крыша.

У сеньоры Талиты, например, на Церере проснулась тяга к живописи. Она начала рисовать.

Рисовала она сплошь черные кляксы на тошнотворно-зеленом фоне. По одной кляксе в день — сеньора Талита утверждала, что в районе десяти вечера на нее обязательно находит вдохновение.

Эти рисунки были очень похожи. Менялись разве что интенсивность фона и пропорции клякс — иногда они смахивали на головастиков, иногда — на картежные трефы.

В остальном сеньора Талита оставалась образцом адекватности и здравого смысла. Но Эстерсон чувствовал: это ненадолго.

Помощник и протеже Роланда, двадцатишестилетний эксперт по отказам аппаратуры Андрей Грузинский, который сильно напоминал Эстерсону себя самого в том же возрасте, а потому вызывал симпатию, тоже, если можно так сказать, отличился.

Грузинский потерял голову из-за чернокожей филдерши Джун Донн.

Пожалуй, на эту тему можно было бы написать абсурдистский роман. Джун была старше Грузинского на двадцать три года. Она была замужней матерью троих детей и ревностной протестанткой, заключившей контракт с «Дитерхази и Родригес» для того, чтобы дать своим взрослеющим детям первоклассное образование.

Джун весила сто четыре килограмма и напоминала лицом и повадками самку носорога.

Тощий белокурый тихоня Андрей ходил за Джун по пятам, не сводя глаз с объемистого крупа своего объекта обожания.

Он писал ей стихи. Он испек для нее русский национальный торт «Наполеон». Он даже попробовал овладеть ею за кулисами одного сабантуя.

Возмущенные вопли Джун, дающей отпор ловеласу, состояли преимущественно из непарламентских выражений. Их можно было услышать даже в кабине истребителя. По крайней мере в этом уверяли техники, тестировавшие комфортабельность пилотского кресла «Дюрандаля» на вибростенде.

И все же за пять месяцев на Церере Роланду удалось кардинально продвинуться в деле совершенствования «Дюрандаля».

Ему посчастливилось установить причину предыдущей катастрофы. Проведенное его командой дотошное моделирование последнего испытательного полета показало, что еще до взрыва истребитель потерял устойчивость в полете и произвел аварийное выключение двигателей. Причем произошло это не вследствие роковых турбулентностей, вызванных работой защитного поля, а из-за нарушения электронной связи с рулевым сервоприводом.

Канал электронной связи — бронированная труба толщиной с бревно — никак не производил впечатление элемента конструкции, который в принципе способен сломаться. Но чем черт не шутит!

Повторное исследование уцелевших после катастрофы обломков показало: один из каналов рулевых сервоприводов действительно был перерезан. По крайней мере косвенные данные свидетельствовали именно об этом!

Словно гончий пес Роланд пустился по следу.

Он сутками не отходил от микроскопа. Он не появлялся к обеду и практически не спал. Он искал подтверждения своей гипотезе.

Найти их было не легче, чем разыскать в саванне льва, обнаружив под баобабом клок его вылинявшей шерсти. Поскольку еще в воздухе на «Дюрандале» произошел мощный взрыв. Все, что осталось от истребителя, помещалось в восемнадцать пластиковых коробок…

Но Эстерсону все-таки повезло.

Не прошло и месяца, как он обнаружил неопровержимые доказательства того, что в камере сгорания левого двигателя имелся свищ, через который вырывалась наружу струя раскаленного газа. Она-то и срезала злополучный канал, тот самый, толщиной с бревно…

Остальное было делом техники.

На сей раз он лично контролировал изготовление каждой гайки. По его приказанию двадцать человек день и ночь многократно проверяли качество комплектующих. Во многих случаях — по разработанным конструктором лично уникальным методикам. Эстерсон следил за каждым движением рабочих и автоматов в сборочных цехах.

Конечно, с такими нововведениями дело двигалось медленно. Рабочие роптали, начальство выло в тихом бешенстве. Но Роланду было плевать.

Прошло еще три месяца. Новый «Дюрандаль» был почти готов.

Члены «команды Эстерсона» ходили окрыленные. Ведь теперь у них появилась надежда в обозримом будущем попасть домой.

Поль Виллардуэн, руководитель секции филдеров, даже хвастался, что вдвое снизил дозу «пилюлей счастья».

Грузинский набрал пару кило и увлекся инженером-системотехником Ким Фризвальд, пергидрольной блондинкой с томным грудным контральто, соотечественницей Эстерсона. Ким была всего на десять лет старше Грузинского. В порыве женолюбия ее даже можно было назвать «сексапильной».

Сеньора Талита обратилась к реализму и написала портрет своей кошки. Это был прогресс — и в художественном смысле, и в психиатрическом.

Но сам Эстерсон был на взводе.

Во-первых, знал он цену всем этим «надеждам на возвращение», всей этой «окрыленности».

В прошлый раз, когда подходила к концу работа над пятым прототипом, все тоже ходили как обкуренные.

Ждали и верили.

Пели песни. Молились.

Считали минуты до старта.

А потом? Что было потом? О, потом была огненная хризантема в небе над пустыми трибунами, бесноватый генерал Родригес, расформирование лаборатории в Санта-Розе, перевод спаянного трудового коллектива на проклятую Цереру, которая хуже концлагеря. Кто поручится, что в этот раз будет иначе? Кто гарантирует, что вся проблема была в том свище, в электронном канале?

Ну разве что Господь Бог лично.

А во-вторых… Роланд не мог точно сформулировать для себя, что именно во-вторых.

Он чувствовал какое-то внутреннее давление, какой-то катастрофический душевный неуют.

Чем он был вызван? Мыслями о брошенном сыне, который, дурачок, даже не подозревает, кто его настоящий папа? Предчувствиями близкой старости? Тем, наконец, в чем он сам страшился себе признаться: ему остохренели истребители, любые истребители и даже прекрасный, совершенный «Дюрандаль»?

Так или иначе, Эстерсон начал проводить свободные вечера (а они у него теперь появились, ведь истребитель уже стоял под покраской) в баре при космодроме.

Впервые в жизни он даже выучил несколько названий спиртных напитков сверх традиционных «Абсолюта» и «Столичной».

Его фаворитом стал коктейль «Так сказал Заратуштра».

В его состав входило топленое верблюжье молоко, жженый сахар и тростниковая водка. Это был самый популярный спиртной напиток Конкордии.

И хотя во всем остальном Эстерсон считал население Конкордии, в просторечии также именующейся Клоном, зашифровавшимися психами, самое место которым — в дурдоме, он вынужден был признать, что в данном случае Заратуштра говорил дело.

Однажды вечером, когда Эстерсон сидел за стойкой полупустого бара над третьим «Заратуштрой» за вечер, к нему подсел лысоватый щуплый мужчина предпенсионного возраста.

По виду — типичный «батяня» элитной сборочной бригады, завербовавшейся на Цереру подрубить деньжат.

Немного затурканный, немного потрепанный, с пивной кружкой в руке. Разве что глаза у него были по-мальчишески задорные и умные. Впрочем, в глаза ему Роланд тогда еще не заглядывал.

— Вы не против, если я угощу вас пивом? — галантно спросил «бригадир».

— Я не пью пива, — холодно сказал Роланд и, спохватившись, добавил: — Но за предложение спасибо.

— Не пьете пива? Тогда я могу угостить вас водкой.

— С недавних пор я перешел на коктейли, — буркнул Роланд.

— Тогда я могу угостить вас коктейлем! Но если вы откажетесь в третий раз, мне, конечно, придется уйти. Не нравится мне роль назойливого завсегдатая питейного заведения. — «Бригадир» лукаво усмехнулся.

— Но вы ведь ее играете, эту роль? — Роланд пожал плечами.

Для настоящего бригадира его собеседник изъяснялся слишком кудряво. Неужто агент вражеских спецслужб или, что еще хуже, спецслужб своих — глобальных или корпоративных?

— Я играю ее только потому, что хочу выпить с Роландом Эстерсоном.

— Вы даже знаете, как меня зовут?!

— Церера слишком маленькая. Она просто не может себе позволить сохранять настоящее инкогнито своих обитателей. Ну, вы меня понимаете…

— Понимаю, — быстро согласился Роланд. — Но я лично не знаю, как вас зовут.

— Разрешите представиться, — церемонно сказал «бригадир». — Пан Станислав Пес.

От этого известия у Эстерсона нефигурально пересохло во рту.

Станислав Пес, знаменитый инженер-параметрист, гордость концерна «Дитерхази и Родригес». Ведущий специалист по управлению динамикой полета. Да это же его монографию «Обеспечение стабилизации и управление движением летательного аппарата в условиях ужесточения динамических схем и в отсутствие резервов по параметрам» он пять лет назад, во время работы над эскизом первого прототипа «Дюрандаля», просто зачитал до дыр!

И хотя Пес посвятил свое исследование вовсе не полету истребителей, а посадочным эволюциям фрегатов, информация, которую почерпнул Роланд из той закрытой ведомственной книженции с разлапистым грифом «СС», оказалась воистину неоценимой.

Вот уж неожиданность так неожиданность!

— Станислав Пес — это вы? — только и смог промолвить Эстерсон.

— А что, не верите?

— Честно говоря, не верю, — энергично замотал головой конструктор, словно бы силясь развеять наваждение.

— А что, если бы я представился Санта Клаусом, поверили бы?

— Если бы предъявили свой мешок с подарками — поверил бы.

Эстерсон отхлебнул еще «Заратуштры» и наморщил лоб.

А что, если это все-таки шпион?

Или даже Бог с ними со шпионами. Они, если судить по инструктажам корпоративной службы наблюдения, вербуют не так топорно… А если это все-таки розыгрыш? Если какой-то шутник или, допустим, сумасшедший решил выставить его, Роланда, легковерным идиотом?

Эстерсон представлял себе Песа совершенно не таким. Эдаким чопорным сухарем, без намека на чувство юмора, не таким по-пролетарски жилистым, не таким веселым, что ли. Да и вообще, он был уверен, что Пес вот уже лет десять не работает на «Дитерхази и Родригес», найдя себе местечко потеплее. В какой-нибудь военной академии или в университете с именем. Умненькие студенты, сообразительные мечтательные студентки, с патентов каждый месяц капает неплохая денежка… Такой жизнью можно жить, именно о такой жизни мечтал он сам. И ему казалось, что именно Пес заслуживает ее больше других!

А если это вовсе не…

В голову Эстерсону пришла идея, которая показалась ему блестящей.

— Скажите, Станислав, вы помните испытания фрегата класса «Ла-Джола» в 2609 году?

— Лучше, чем собственную бабушку.

— В своем отчете вы писали, что штатная система стабилизации не справлялась из-за увеличения диаметра и габаритов разгонного блока. Так?

— Так.

— Что вы тогда сделали, а? Как решили задачу?

На миг лицо Песа стало растерянным и каким-то грустным. Он поставил кружку на стойку бара, нахмурился и спрятал глаза.

— Разве все упомнишь, — сказал он, озадаченно почесывая лысеющий затылок. — Давно ведь это было…

Роланд уже почти утвердился в мысли, что перед ним никакой не Пес, и что так ему, доверчивому простофиле, и надо, как вдруг его собеседник встрепенулся и изрек:

— Значит, так: во-первых, мы ввели новую коммутацию, изменив схему управления маневровыми дюзами с звездной на древовидную. Во-вторых, сместили центр масс корабля в корму, перекомпоновав хозблок камбуза и водяные резервуары… Но если вам действительно это интересно, то я должен сказать…

— Достаточно! Достаточно! — воскликнул Роланд и широко улыбнулся. — Извините меня, это была просто… просто…

–…Проверка на вшивость, — окончил за Эстерсона пан Станислав и подкупающе рассмеялся.

Они выпили еще по четыре «Заратуштры».

Вначале Пес угощал Эстерсона, потом — наоборот. А после — снова Пес. Этот цикл в принципе мог длиться вечно.

Они перешли на «ты» и трещали без умолку, словно две дамочки после похода по распродажам.

Похлопывая друг друга по плечу, они рассыпались в любезностях и открывали друг другу «страшные» тайны.

Между прочим выяснилось, что пан Станислав работает в секретной лаборатории АСАФ, также принадлежащей концерну, которая располагается в северной части станции «Боливар». И что в отличие от Эстерсона на Церере он уже шесть лет.

— Шесть лет! — вытаращил глаза Роланд. — Шесть лет! Я тут всего пять месяцев и уже чувствую — с ума схожу! Хочу домой. Хочу увидеть настоящую сосну. Настоящий снежный сугроб! Хочу морозяку минус сорок!

— Что, не нравится тебе на Церере? — с подначкой спросил Пес.

— Не то слово! Я даже начал скучать по Патагонии. А ведь когда мы работали в Санта-Розе, я был уверен, что паршивей места не сыщешь! А тебе что, здесь нравится?

— И мне здесь не нравится. — Пес помрачнел.

— Почему же ты сидишь здесь так долго?

— Потому что никто не давал мне разрешение отсюда съехать.

— Что, не окончил проект? Дело не клеится? — с участием поинтересовался Эстерсон, который заподозрил в Песе товарища по несчастью.

— За эти шесть лет я окончил два проекта, — гордо отчеканил Пес. — Но что толку?

— Как это — «что толку»?! — возмутился Эстерсон. — Они обязаны отпустить тебя! Ты же выполнил свои обязательства — и теперь они должны выполнить свои.

— Послушай, Роло, — устало сказал Пес, — давай не будем о грустном.

— Как это «не будем»? Как это «не будем»?!

— Да так. Ведь оба мы знаем, что отсюда нам не выбраться. По крайней мере пока генерал Родригес и его начальство не решат обратное…

— Кто это «мы»? Кто это «знает»? Что за ерунду ты говоришь, Стази!

— Я говорю то, что знаю. Думаешь, я не пробовал отсюда уехать пять лет назад? Три года назад? Пробовал!

— И что?

— И то. Вот оно. Любуйтесь! Завидуйте! Пан Станислав по-прежнему здесь! Поначалу мне морочили голову. Довольно безыскусно, надо сказать. Рассказывали, что медицинские тесты обнаружили в моем костном мозге каких-то зловредных козявок и что мне лучше побыть пока на Церере, соблюсти карантин. Потом обещали деньги — много денег. Когда я отказался, лишь бы только порвать с этими живоглотами и убраться отсюда, они начали меня откровенно шантажировать! Вначале мягко — потом, конечно, обнаглели. Вначале они рассказывали мне, что мой младший брат Людвиг, начальник никелевого промысла на одном легендарном месторождении, проворовался и находится на полпути к тюрьме. До моего сведения довели, что если я буду хорошим мальчиком, Людвигу ничего не грозит. Когда я довольно откровенно заявил, что вору самое место за решеткой, они прибегли к более весомым аргументам…

— К каким еще «весомым аргументам»? — недоверчиво спросил Роланд.

— Они сказали, что стоит мне только войти в зону терминалов космодрома Цереры, как в тот же час концерн «Дитерхази и Родригес» предоставит в Глобальное Агентство Безопасности информацию, что я, Станислав Пес, был изобличен в торговле военными секретами налево. Это значит, стоит только рыпнуться — и концерн сделает из меня Изгоя Номер Один. Преступника. Дичь для травли. Газеты с удовольствием подхватят всю эту чушь, и моим внукам будет стыдно ходить в школу… И тогда никто — ни адвокат, ни даже сотня адвокатов — не сможет мне помочь. Ибо концерн «Дитерхази и Родригес» всегда сможет нанять вдесятеро больше прокуроров…

— А сбежать? Всегда ведь можно сбежать!

— Теоретически можно. Но куда? Куда можно сбежать, когда даже Клон просматривается нашими спецслужбами от Великого Дивана до последнего сельского сортира включительно? Точнее, просматривать сельские сортиры будут спецслужбы Клона, а уж потом доложат нашим, в рамках, так сказать, братской взаимопомощи по поимке перебежчиков. Но какое мне до всего этого будет дело, если в итоге меня посадят в тюрьму или скорее всего снова вернут сюда же, на Цереру?

— И ты думаешь, со мной будет так же? Думаешь, они не отпустят меня, даже когда «Дюрандаль» будет готов?

— Я не «думаю». Я в этом уверен. Покинуть Цереру можно только в белых тапочках.

После той попойки в обществе пана Станислава Песа на Эстерсона навалилась депрессия — в худших церерианских традициях. Первым ее признаком было то, что, протрезвев, конструктор снова перешел с поляком на «вы».

Это что же получается, господа хорошие? Хоть работай, хоть сачкуй, а результат один?

Ты им все, а они тебе пожизненное научно-техническое заключение?

Ты им «Дюрандаль», а они тебе — тяжелый кондиционированный воздух и «пилюли счастья»?

И что толку в восьми миллионах терро, если ты их не в состоянии даже потратить?

О, Эстерсон хорошо представлял себе, что это такое — быть миллионером, который не знает как оприходовать свои миллионы. Между прочим, к моменту начала работ над «Дюрандалем» он уже был счастливым обладателем счета с двумя миллионами терро. И что?

Здесь, на Церере, по условиям контракта он мог снимать со своего счета не больше тысячи в месяц — «на приватные нужды» (а в Патагонии, кстати, не мог и этого).

Увы, не понятно было, каковы они, эти нужды. Ведь ему, главному конструктору, все здесь, на «Боливаре», бесплатно!

Одежда и питание, оздоровительные бассейны и книги, стереофильмы и музыка. Разве что выпивка в баре за отдельную плату. Но сколько же это нужно наливаться, чтобы пропить тысячу терро, если один «Заратуштра» стоит два терро, а пакет соленых осьминожек из озер Вэртрагны, которыми коктейль полагается закусывать, полтора? Да нужно пить просто от заката до рассвета, обедать и ужинать розовым брютом (семь терро бокал), чтобы растратить штуку терро в месяц!

И потом, разве ради денег взялся Эстерсон за работу над «Дюрандалем»? Нет, не ради денег. Из интереса. В чем же тогда проблема?

Теперь Эстерсон знал точный ответ на этот вопрос.

Проблема состояла в том, что интереса больше не было.

Шестой прототип «Дюрандаля» готов к полетам. Вот-вот высохнет последний, восемнадцатый слой защитного покрытия. Совсем скоро завершится оборудование кабины. Потом — первые испытания в безвоздушном пространстве. Прямо здесь, в поясе астероидов. Эти испытания пройдут на «ура» — точно так же, как и в предыдущие разы.

Затем истребитель разберут, упакуют в транспортный модуль, погрузят на корабль и отвезут на Землю. Например, в ту же Санта-Розу, а может быть, и в Новую Зеландию — мало ли у концерна «Дитерхази и Родригес» испытательных полигонов?

Там — снова пробные полеты без защитного поля. Затем решающий: при включенных генераторах. Нестерпимые минуты ожидания — сгорит, не сгорит?

Однако чутье профессионала подсказывало Эстерсону: он сделал невозможное возможным. На этот раз с посадкой при включенном поле проблем не возникнет. Но даже если?..

Увы, теперь его это совершенно не волновало. Совершенно!

Эстерсона страшили эти перемены в отношении к великолепному и ужасному детищу, к венцу своей конструкторской карьеры.

Он не понимал, что за буря перевесила все вывески в его душе. Но разве это было важно?

Это было так непривычно — как будто он… мертв при ясном сознании! Ведь и впрямь истребители были всей его жизнью. А теперь — что?

Эстерсон стал всерьез подумывать о самоубийстве. В самом деле, зачем теперь все эти труды, испытания и нервы, если ему все равно? Имеет ли смысл держаться за жизнь, если ее остаток — между прочим, весьма жалкий — он обречен провести среди веселеньких интерьеров «Боливара» с полудохлыми драценами? Или за стойкой бара в обществе пенсионера Песа и бокала «Заратуштры»?

Итак, самоубийство.

Между прочим, в условиях категорического запрета на хранение оружия (вызванного как раз тем, что инженерный люд на Церере только о том и думал, как бы поэффективнее убить себя или, допустим, непосредственного начальника) покушение на собственную жизнь было затеей для натур неленивых, смелых и изобретательных.

Ни столовых ножей, ни даже штопоров в комнате Эстерсона не водилось. Да и вообще, ты попробуй еще заколись штопором. А резать себе вены пилочкой для ногтей — ненадежно да и глупо как-то…

В химии Роланд разбирался как свинья в апельсинах. И хотя в его комнате, разумеется, имелась аптечка первой помощи, у Эстерсона не было уверенности в том, что горсть каких-нибудь красных в черную крапочку пилюль, похожих на окочурившихся божьих коровок, гарантирует чудесное избавление от оков плоти.

Даже если он выпьет их две горсти — кто поручится, что медицина и в этот раз не совершит очередное маленькое, рутинное чудо, доставив его прямо с того света в объятия Марио Ферейры?

Что обычно делают инженеры и прочие начальники в производственных романах с продолжениями, которые так популярны в Клоне и экранизации которых нет-нет да и попадают в прокат Объединенных Наций? Правильно. Вешаются.

Но Эстерсон сразу отказался от этой заемной затеи. Ведь служба наблюдения не дремлет. Его комната просматривается днем и ночью. Стоит ему только приладить петлю к вентиляционной решетке, как появятся молодчики в форме и, подхватив его под белы рученьки, потащат прямиком в санитарный блок, где ему будут колоть столько дури, что он не ровен час позабудет свое имя…

Частенько вспоминал Роланд свой девятимиллиметровый «ЗИГ-Зауэр», семейную реликвию рода Эстерсонов — вспоминал с тоской и благоговением.

Этот пистолет, передававшийся в их семье от отца к сыну, некогда служил личным оружием Карлу Эстерсону, капитану линкора «Вестерноррланд».

И линкор, и капитан не раз отличились в бесшабашных космических бойнях эпохи Ранней Колонизации, вследствие чего башня главного калибра «Вестерноррланда» попала во двор Аландского Музея Внеземелья, а Карл Эстерсон — в двадцать пятый том Энциклопедии Героев Объединенных Наций.

Элегантный, легкий армейский пистолет с емким магазином, надежнейшим ударно-спусковым механизмом и хищным стальным блеском — о, если и сводить счеты с жизнью, то при помощи такой вот штуки!

Сколько раз он, маленький Роланд, разбирал его собственными кривыми ручонками на пятьдесят пять частей и дивился тому, как изящно, как эргономично и точно решена эта крохотная машинка смерти с уникальной серебряной табличкой «Вице-адмиралу Эстерсону от восхищенного командования»!

Быть может, вообще весь его интерес к инженерному делу начался с этого вот «ЗИГ-Зауэра».

Увы, пистолет остался лежать в футляре, обитом зеленым бархатом в нижнем ящике его письменного стола. А сам стол — в его стареньком доме в Хернесанде, со второго этажа которого открывается такой пронзительно-прекрасный вид на стальные воды Ботнического залива.

Кстати, а кому достанется этот дом после его, Эстерсона смерти? Кому достанется «ЗИГ-Зауэр»?

Чтобы определиться с этими интересными обстоятельствами, предусмотрительный Эстерсон тут же написал завещание. Из которого следовало, что его деньги и имущество достанутся Эрику.

«Пусть думает что хочет. Например, что деньги ему прислала добрая фея, у которой в башне замка персональный печатный станок, а пистолет — свихнувшийся Санта Клаус».

Он запечатал завещание в конверт, который надписал «А. Грузинскому. Лично». И положил конверт на столик возле кровати лицом вниз — чтобы, значит, ребята из службы наблюдения себе глаза не ломали, пытаясь разобрать, что за послание накрапал их склонный пооригинальничать клиент.

Воспоминания о дедовском «ЗИГ-Зауэре» были такими реалистичными! Эстерсон словно бы чувствовал в руках его смертельную стальную тяжесть, словно бы слышал глухой ход его немудрящей автоматики.

По ночам Роланду особенно нравилось об этом думать — как он вышибает себе мозги из старинного, овеянного славным ветром истории пистолета. В этих извращенных мазохистских мечтаниях он находил особое удовольствие.

«Однако, — вдруг подумал Эстерсон, — что мешает мне сделать такой же „ЗИГ-Зауэр“ самому?

Неужели мне не по силам скопировать простецкую старинную машинку, в которой вдобавок я помню каждый винтик? Ведь в моем распоряжении все универсальные станки лаборатории! Да что лаборатории — завода! Кто там догадается, для чего предназначается эта деталюшечка? Разве что Грузинский. Но ведь Грузинский стучать не станет!

Пусть дальность и кучность стрельбы у его кустарного «ЗИГ-Зауэра» будут курам на смех, но ведь и охотиться на белок он с ним не собирается! Не велика задача — сделать пистолет, способный уложить человека с расстояния пять метров!»

Сказано — сделано.

Через две недели кривой-косой «ЗИГ-Зауэр» калибра 9 миллиметров с коробчатым двухрядным магазином емкостью на 15 патронов и весом девятьсот граммов лежал во вместительном внутреннем кармане Роланда Эстерсона. Впервые за долгие месяцы он позволил себе улыбнуться трижды за одно утро, хоть и странное это было дело — улыбаться приближению собственной смерти.

Не раз и не два за этот день Эстерсон прикладывал руку к груди. Но не к сердцу, отнюдь. Там даже сквозь комбинезон отчетливо холодил тело его стальной друг. Эстерсон постоянно ощупывал его — словно пытаясь удостовериться, что пистолет на месте, что он не потерялся и не сбежал.

Весь следующий день Роланд провел в сентиментальном оживлении.

Он был необычайно любезен с сослуживцами. В обеденный перерыв угостил Грузинского мартини и подарил сеньоре Талите свои золотые часы. Привел в порядок бумаги и даже нанес прощальный визит «Дюрандалю», который уже стоял на катапульте в шахте № 8, полностью готовый к испытательным полетам вокруг Цереры.

Эстерсон старательно прощался с жизнью. А когда вечером, точнее, поздно ночью, он пришел домой, то понял: пора действовать.

Он вошел в туалетную комнату — единственное помещение, которое не просматривалось наблюдательными камерами (точнее, оно начинало просматриваться в случае, если клиент не выходил из него дольше двенадцати минут).

Роланд встал напротив зеркала и достал пистолет.

Перед тем как засунуть в рот холодное дуло, Эстерсон бросил взгляд в зеркало — в конце концов с собой ведь тоже нужно попрощаться!

То, что увидел Эстерсон в зеркале, поразило его, более того — испугало. Да так, что ослабевшая рука с пистолетом безвольно скользнула вниз.

На него смотрел немолодой усталый человек в мятом, несвежем комбинезоне с претенциозной эмблемой концерна «Дитерхази и Родригес» на груди. На эмблеме уродливый голошеий стервятник (по замыслу дизайнера, конечно, орел) и пузатый лев (больше похожий на мутировавшего гривастого бульдога) поддерживали стилизованную под старину карту звездного неба, на фоне которой гордо реял некий технобуревестник (надо полагать — истребитель).

Человек из зеркала сильно сутулился. Его темно-русая борода была длинной, неухоженной и, прямо скажем, мерзкой. Длинные седые космы — жирные и немытые, спускались на самые плечи. Лицо — изможденное, словно бы желтушное. Глаза незнакомца из зеркала, под которыми набрякли малоэстетичные синие мешки — стигматы методичного пьянства и недосыпания — светились тусклым огнем безумия.

В общем, ни интеллекта, ни тонкой душевной организации лицо нелепого бородача не отражало. И симпатичным его мог бы назвать разве что святой, которому все равно какого урода возлюбить.

НЕУЖЕЛИ ЭТО Я?

Эта мысль, родившаяся невесть в каких дальних доменах мозга Роланда Эстерсона, чудом сохранивших адекватность, больно хлестнула по самолюбию.

«Неужели это я, потомок вице-адмирала Карла Эстерсона, сумевшего дважды бежать из андобандского лагеря для военнопленных?» — шепотом проговорил Роланд, и его рот искривила гримаса муки.

«Неужели они все видят меня таким?»

Эстерсон закрыл глаза, чтобы больше не видеть отвратительного, жалкого бородача. А может, чтобы не заплакать.

Конструктор спрятал пистолет в карман.

Нет, он не сведет счеты с жизнью. Ведь разве он жил все эти годы?

* * *

Часы показывали полночь и узел служебных гейтов был погружен в нее по самую стеклокерамическую крышу. Снулые роботы-уборщики вылизывали полы своими намыленными языками, рабочие ночной смены нехотя заступали на вахту.

Бодрый и подтянутый Роланд Эстерсон стоял у гейта шахты № 8 и вел стандартную беседу с «Диотимой», системой допуска в рабочую зону космодрома. Эстерсон был тщательно подстрижен и даже пахнул дорогим одеколоном — рождественским подарком сеньоры Талиты. На нем был новый, не без щегольства скроенный комбинезон из блестящего криошелкового волокна, высокие кожаные ботинки и «умный» пояс, нашпигованный всякой полезной чертовней наподобие портативных источников питания и аптечки первой необходимости.

На спине у Роланда висел вместительный рюкзачок. Судя по тому, как натянулись ремни рюкзачка, в нем лежало килограммов десять полезного груза. С учетом уменьшенной силы тяжести, рюкзачок на самом деле тянул едва ли не на все земные тридцать.

— Ваши имя и фамилия?

— Роланд Эстерсон. Сегодня у меня счастливый день. Можете звать меня Роло.

— Уровень доступа?

— Первый, исключительный. Дальше уже некуда, откровенно говоря.

— Пароль?

— «Золотая Фрейя пряла золотые нитки», — произнес Эстерсон на шведском.

— Пароль не правильный, — с механической монотонностью проговорил девичий голос. — Повторите пароль.

— Ах черт! Конечно не правильный! «Конь Одина Слейпнир был слеп и нервен искони».

— Цель визита?

— Промышленный шпионаж.

— Извините, господин Эстерсон, но такой дескриптор отсутствует в моей базе данных. Повторите цель визита.

— Угнать «Дюрандаль» и смыться на нем туда, где раки зимуют.

— Повторите цель визита!

Эстерсон тяжело вздохнул — придется отвечать по форме. Снова повторять навязшие на зубах глупости, которые он уже повторял тысячи раз раньше. Никому не нужные глупости, между прочим! Ведь все эти кони Одина и золотые Фрейи — они всего лишь страхуют систему опознавания по радужной оболочке глаза и сенсор запахов. А эта дура заладила — «цель визита, цель визита»…

С другой стороны, а чего он хотел от куска железа, оснащенного девичьим голосом и названного не без помпы Системой Безопасности Входных Гейтов «Диотима»?

— Господин Эстерсон, повторите цель визита!

— Целью визита является проверка блока подачи топлива истребителя «Дюрандаль», — ответил Эстерсон и скроил в камеру предельно серьезную мину.

В недрах системы раздался хорошо знакомый Эстерсону щелчок. Гейт был разблокирован, путь свободен.

— Проходите, господин Эстерсон.

— Спасибо, «Диотима». И передайте Марио Ферейре, что если я когда-нибудь встречу его на далеких просторах Галактики, я клянусь лично открутить его тухлую тупую башку и засунуть ее прямо ему в задницу. Вот почему я не советую Марио Ферейре искать меня на далеких просторах Галактики.

— На здоровье, господин Эстерсон, — невпопад отвечала «Диотима» ровным доброжелательным голосом.

Гейт распахнулся. Роланд, помедлив чуть для торжественности, шагнул в хорошо освещенный вестибюль шахты.

Мосты сожжены.