Долгая дорога. Повесть

Александр Иванович Шкурин

Грустная детективная повесть о несвятой троице, чьи судьбы случайно переплелись на перекрестках судьбы, и никто не испытает счастья от этой встречи, и каждый из них будет страдать по-своему, а именно: один из них, будучи следователем, будет вести допросы, другой, по имени К., будучи арестованным, будет вспоминать, что же его привело к этому, а главная героиня Ирочка Верещагина, будет между ними как нитка жемчуга без застежки, и каждый будет готов стянуть хоть одну жемчужину, но в свой карман…

IV

Тускло-серые стены, такой же тускло-серый потолок, и под стать стенам и потолку такого же тускло-серого цвета были полы. С одной стороны комнаты — тускло-серого цвета металлическая дверь с глазком посередине, с другой — почти под самым потолком маленькое окошко, забранное решеткой, сквозь которое с трудом просачивается тускло-серый дневной свет. Только посредине комнаты, — тягучим диссонансом, грубо прерывающим симфонию в тускло-серых тонах, — коричневый полированный стол, по обе стороны которого, чтобы все-таки поддержать симфонию в серых тонах, стояли две серые табуретки, намертво прикрученные к полу.

Следователь достал из коричневого портфеля папку из серого рыхлого картона с наклеенным на обложке белым прямоугольником, на котором крупным шрифтом было написано «Уголовное дело по обвинению…», эту папку следователь аккуратно положил на стол, достал из портфеля шариковые ручки, чистые листы бумаги и сел на табуретку возле стола.

На другую табуретку опустился К. — очень вежливый, спортивного вида двадцатилетний мальчик из хорошей семьи, неутомимый вор, недавно задержанный милицией. Его «специализацией» были автомобильные колеса, в этом деле он достиг больших сноровки и мог в считанные минуты лишить машину колес, владельца которой не спасали и болты с секретом, а утром счастливый владелец мог увидеть свой автомобиль, стоящий на четырех кирпичных столбиках. Онемевшие от увиденного владельцы бегом, но уже на своих двоих, мчались в милицию, где, брызжа слюной от негодования, строчили заявления на того мерзавца, что посмел разуть дорогого их сердцу железного коня.

К. держался пока самоуверенно, и его светло-голубые брюки и синяя рубашка не успели сильно измяться на нарах и пропитаться тяжелым запахом камеры, но карие глаза уже с тоской смотрели на квадратики серого неба в зарешеченном окне. В голове К. назойливой мухой о стенки черепной коробки билась мысль: перемахнуть бы через стол, рыбкой выскользнуть в окно и упасть на той, другой стороне, плевать, если со всего размаха сильно разобьешься об асфальт, на той стороне ходят совсем свободные люди, а он здесь; эх, ему хоть бы еще один денечек пожить на воле, всласть подышать пьянящим-свежим воздухом, а потом — будь что будет.

Но сквозь частые прутья решетки не протиснуться, стену не прошибить лбом, надо смириться и отвечать на бесконечные вопросы, настороженно ожидая какого-нибудь подвоха. Ничего не поделать, теперь придется жить воспоминаниями, а они со временем будут терять свою яркость и скоро будут похожи на старые истертые монеты, давным-давно никому не нужные, но которые рачительный хозяин не спешит выбрасывать из кошелька. Еще хуже настоящее и будущее, — однообразная череда тоскливых дней, когда один день сменяет другой и его не отличить от предыдущего, и ничего не остается в памяти, парализованной долгой отсидкой впереди. Сколько ему на этот раз отмерят — четыре или пять? — ему неизвестно, но около пяти лет надо приготовиться вычеркнуть, легко сказать вычеркнуть, эти годы надо как-то пережить. Огромное количество дней, еще большее количество часов, а про минуты и говорить не стоит. Как будущий, но так и не состоявший инженер, он потратил время на подсчет. Пять лет — это почти 261 недель, 1825 дней, невообразимое количество часов и минут. Жаль, что эти недели, дни, часы и секунды нельзя положить, как деньги в банк, а потом истребовать их с процентами и с шиком гульнуть на них.

Это мгновения его жизни, а не просто абстрактные цифры, эх, надо было быть умнее, надо было быть осторожнее, но ему не повезло, и он попался.

В то же время К. осознавал, что должен, просто обязан был попасться, слишком нагло он себя вел, прятал свой страх в дальний угол, но и там страх выгрызал ему душу, а теперь дальний угол вплотную приблизился к нему, и дышит в лицо сыростью и туберкулезом. Отбегался мальчик. Впору похороны устраивать по первому разряду, да плакальщиц не будет, а разве это похороны?

Однако следователь, с которым встречался К. уже второй раз, не был похож на могильщика, могильщиками были другие милицейские, с которыми, век бы их не видать, пришлось ему познакомиться после задержания. Этот следователь, который носил точно такую же темно-серую милицейскую форму, был другим, он произвел на К. приятное впечатление, может быть потому, что не срывался на крик, как другие, не стучал кулаком по столу, не угрожал сгноить в тюрьме и возможно еще потому, что пахло от него каким-то заграничным одеколоном. К. долго мучился, аромат был знакомый, но он никак не мог вспомнить его, пока однажды, проводя на нарах очередную бессонную ночь, вспомнил, — это был одеколон «Aramis».

Такой одеколон К. видел у своего сокурсника, чей папаша регулярно совершал командировки в Москву. Он с удовольствием вспомнил коробку в коричнево-золотистых тонах, флакон с узким высоким горлышком, завинчивавшийся золотой пробкой, а какой был аромат у одеколона «Aramis»! Теплый, нежный, с запахом кожи, сандалового дерева, жасмина и массой еще незнакомых ароматов. Стоило открутить пробку, поднести горлышко флакона к носу, втянуть в себя его аромат, и можно было улететь или в Париж, или на какой-то другой райский уголок земли. Аромат одеколона «Aramis» вставлял почище всякой дури.

Втянуть бы в себя этот аромат, чтобы забыть о милицейских и о грязных жестких нарах, на которых теперь приходится отлеживать бока. Эх, колеса, докатили К. до каталажки, лучше бы укатили его куда-нибудь далеко, на край земли, но проклятые колеса не вняли молитвам К.

К. тяжело вздохнул, вслед за ним тяжело вздохнул автор и почему-то некстати вспомнил, что одеколон «Aramis» был выпущен парфюмером Бернардом Шантом в 1966 году.

За время ареста К. прошел через многие милицейские руки. Особенно К. запомнился один, который вкрадчивым голосом совершенно неожиданно предложил ему покаяться, облегчить душу, стать чистым перед законом, прозрачно намекнув, что в этом случае поможет скостить срок, но с одной маленькой оговоркой, — взять на себя в качестве довеска, для ровного счета, еще пару-тройку нераскрытых преступлений, уж очень эти преступления по почерку походили на дела К. Он долго искушал К., рисуя перед ним манящие перспективы, пара-тройка чужих дел такой пустяк, зато К. потом с просветленным сердцем может вернуться в свободную жизнь. К. сначала воодушевился, услышав о возможности уменьшения срока, но повесить на себя чужие дела ему почему-то не захотелось. Тот милицейский, что сначала сладко, как канарейка, заливался перед ним, после отказа поскучнел и закончил весьма банально, как и другие, обещанием долгой и жесткой отсидки.

На первом допросе этот следователь ничего не обещал К., он сухо задавал вопросы и записывал ответы на них. В конце допроса попросил прочесть его показания и расписаться под ними. По вопросам следователя К. понял, что тот хорошо знает о его похождениях и вытрясет из него все, до последней мелочи, как бы К. не хитрил и не пытался переложить на других свои, как он про себя называл, «мелкие шалости». К. понял, что ему будет сложно противостоять этому следователю.

Утром К. дернули на второй допрос. Постовой привел его в следственную комнату. К. привычно сел табуретку, следователь привычно достал из коричневого портфеля папку из серого рыхлого картона с наклеенным на обложке белым прямоугольником, на котором крупным шрифтом было написано «Уголовное дело по обвинению…», эту папку следователь аккуратно положил на стол, достал из портфеля шариковые ручки, чистые листы бумаги и сел на табуретку возле стола.

Начался новый допрос. Следователь был въедливым, он спрашивал о таких мелочах, о которых К. забыл или же с удовольствием бы постарался бы не вспомнить. Теперь его «шалости» следователь оценивал со стороны уголовного кодекса, но К., у которого это была уже вторая «ходка», знал, что одно, что два, или все его похождения (точное количество их он не помнил, не считал), тянут на одну статью и больше указанного в ней срока он не получит. С одной стороны это радовало его душу, но К. не собирался сам обо всем рассказывать следователю, благодарю покорно, найдите другого глупца, он не из их категории, однако тяжелые ночи на нарах измучили его мозг, постепенно лишая возможности сопротивляться.

Бесконечные часы, которые К. был вынужден проводить на нарах с вонючими скотами, окружающими его в камере, неожиданно пробудили в нем огромную жажду по хорошей беседе с умным человеком. До ареста в этом не было нужды, жизнь была плотно наполнена ночными эскападами, легкими деньгами от них, которые также легко тратились на модные тряпки, дискотеки, выпивки и девочек. Среди этих девочек почему-то больше других запомнилась одна пэтеушница, как ее там фамилия, — э-э-э, кажется Щапова, нет, Шагина, вспомнил, — Верещагина! С ней было хорошо и легко, и от воспоминания о ней вдруг повеяло чем-то приятным и теплым, почти родным.

Сейчас, когда все резко изменилось, непривычно тяжелые думы стали одолевать К., но никто из допрашивавших его не спешил пролить на него живительный дождь умных бесед. Все допросы были конкретно-предметными: где был такого-то числа, с какой машины снял и сколько колес, кому продал, цену, можешь их описать-показать, кто был с тобою, как распределялись роли между соучастниками.

Больше его ни о чем другом не спрашивали, и, едва он заканчивал в очередной раз рассказывать, как о нем тут же забывали, как о ненужной вещи, и сразу отправляли в камеру.

К. стал чувствовать, что он достиг той грани, после которой, еще чуть-чуть, и у него начнется истерика.

Когда же этот следователь неожиданно попросил его вспомнить о прошлом, К. насторожился, его просветили в камере, что откровенность со следователем ему ни к чему, следователь заработает себе очередную звездочку на погоны, а он, соответственно, или лишнюю статью, или лишний год отсидки. Настороженность так явно читалась на лице К., что следователь просто сказал, что хочет помочь ему. К. вспомнились данайцы, дары приносящие, он замкнулся в себе и только тоскливо произнес: «помочь мне?».

Следователь кивнул головой. К. горько усмехнулся: «разве можно помочь здесь?» и театрально-фальшивым жестом раскинул руки в стороны, словно призывая голые серые стены, видевших многих, хороших и плохих, в свидетели.

— Вам нужна только свобода, — то ли утверждая, то ли предполагая, сказал следователь.

К. судорожно кивнул головой и провел кончиком языка по внезапно пересохшим губам. Слово-то, какое, свобода! Как солнечный зайчик, — греет и не поймать его.

— Сразу говорю, свободу не обещаю, — огорошил К. следователь. — Для вас быть здесь — это благо.

— Что это за благо, — вскинулся К.

— Катарсис³, — произнес следователь смутно знакомое слово, К. попытался вспомнить его значение, но измученный мозг не хотел ему помочь, значение слова ускользало от него, и К. обидчиво сказал:

— Неужели я должен гнить в этом дерьме?

— Что же прикажете делать с вами, чтобы вы не принялись за старое?

— Поверить мне, поверить!

— Один раз уже поверили.

— Один раз не считается, поверьте еще раз!

— Что же надо будет делать?

— Перевоспитывать, — буркнул К.

— Как?

— Это ваша забота.

— Другого рецепта не придумали, надо просто не нарушать закон.

— Так пела моя бабушка, — с издевкой подхватил К., — и померла как нищая церковная крыса. Даже в гроб не в чем было положить. Другие не попадаются, живут, жиреют и хвастаются, как умеют ловчить, плюют на ваш закон и не попадаются.

— Другие не попадаются, а ты — попался, — задумчиво возразил следователь, и сразу же задал вроде бы наивный вопрос:

— Разве лучше украсть несколько тысяч и провести долгие годы в колонии?

— Тогда что есть у вас? — вроде бы наивно удивился К.

Следователь помолчал и ответил:

— Свобода и работа.

— Что же это за свобода и работа, если я поневоле, а вы по воле, сидим здесь вдвоем и дышим этой гадостью? Чем ваша свобода лучше моей несвободы?

Хорошо он поддел меня, подумал следователь, ему не откажешь в проницательности. Слова о долге будут явно звучать фальшиво и неискренне. Следователь решил сделать вид, что не понял сути вопроса К., иначе этот разговор мог завести слишком далеко. Придется признать, что следственная работа была не столь романтична, как ее изображали в книгах и в фильмах, когда следователь с усталыми, но добрыми глазами изобличает хитроумного преступника. На поверку следственная работа оказалась полной грязи, и иногда, когда он выдыхался, хотелось самому себе, как на духу, как на исповеди, признаться, что он по своей воле обрек себя на эту тяжелую работу.

Иногда он ставил себя в тупик простым вопросом: кто же больше свободен, — тот, кто сидит напротив него, — так для сидельца это всего лишь краткий и не самый удачный эпизод в ярком калейдоскопе его жизни. Он же цепями образования, однажды избранной специальности, деньгами за нее сам приковал себя к этому столу, и осужден навечно копаться в чужой грязи. Эта грязь засосала его, как питанские болота, и если он сумеет выбраться из них, никогда не сможет отмыть ноги от этой грязи.

Подчас следователь мечтал плюнуть и уйти, прекратить копаться в чужих судьбах, но ничего другого делать он не умел, и поэтому, проклиная все на свете, продолжал, как упрямый вол, тянуть это ярмо, утешая себя тем, что кто-то должен делать эту работу.

Лучше спрятаться, как улитка в раковину, не стоит перед К. выставлять напоказ свои сомнения. Он, черт возьми, слуга закона и защищает честных людей от преступников (только от частого употребления этих словосочетаний рот наполняла липкая слюна, которую было вовек не сплюнуть, так от них почему-то стало отдавать неискренней казенщиной), а К. — просто очередной преступник, в нескончаемой череде дел, которое он расследует. Папки с уголовными делами так заполнили его сейф, что едва он открывал дверцу сейфа, как папки чуть ли не снежной лавиной накрывали следователя.

Поэтому следователь осторожненько, чтобы не последовало других каверзных вопросов, ответил следующим образом:

— У меня душа свободна, а ваша блуждает в потемках и не видит выхода.

— Где же этот выход? — почти выкрикнул К.

— У каждого свой, но есть общий, — не нарушать закон, (черт, опять унылая казенщина, прописные истины, подумал следователь, но других слов он не нашел).

— Закон, закон, — после вспышки вяло пробормотал К. — Я хочу жить полно, а не прозябать на жалкие гроши.

— Тогда придется лучшую часть жизни провести за решеткой, заработать кучу болезней, стать немощным и тихо помереть где-то в канаве.

К. деланно рассмеялся:

— Конец у нас с вами будет один, так лучше провести жизнь с блеском, а не сидеть за этим унылым столом.

— Поживем, — увидим, — спокойно ответил следователь. — Мы слишком далеко отклонились от темы нашей беседы. Давайте поговорим о Вашем прошлом.

— Неужели оно Вам интересно, — искренне удивился К.

Следователь кивнул головой.

К. помолчал, а потом тихо пробормотал.

— Тогда слушайте.

Примечания

3

катарсис — очищение через страдание (греч.)