Три кита. Шахтерский роман

Александр Кваченюк-Борецкий

Главный герой романа «Три кита» – горняк Гавриил Михайлович Грохов. Человек непростой судьбы, фанат своего дела, он находит свое счастье в работе. Однако личная жизнь у него не складывается. В самый неподходящий момент рушится его семья. И тогда, когда, казалось бы, в личном плане ждать ему уже нечего, к Грохову приходит настоящее большое чувство…

7

Гаврилу было лет семь, когда он впервые поцеловал девчонку. Не по-настоящему, конечно. А, так, слегка ткнулся губами в ее пухлую щечку, сделавшись от смущения, точно рак вареный. Этой девчонкой была Офелия.

— Я, тебе — что, вправду нравлюсь? — задумчиво глядя на него, спросила она.

— Ага! — ответил он.

— Значит, я — красивая?

— Ты — самая красивая в нашем дворе!

— Фи, во дворе! Подумаешь, какая важность!

— Ну, не только в нашем дворе и в соседних — тоже.

— Фи, в соседних! Удивил!

Не зная как еще доказать Офелии свою симпатию, Гаврил растерянно умолк.

— Не огорчайся! Все равно, у нас с тобой ничего не может быть по-настоящему, — рассудительно заявила она.

— Это — почему же? — поинтересовался он.

— У меня дедушка — знатный шахтер! А у тебя предки — кто? Гаврил, вздохнув, пожал плечами.

— Вот, видишь! — обрадовано воскликнула Офелия. — Ты, если хочешь, можешь еще раз меня поцеловать. Но это ничего не меняет.

И она великодушно подставила Гаврилу свою пухленькую розовую щечку. Но он не воспользовался еще одной возможностью доказать своей обольстительнице, насколько она не права в том, что совершенно не воспринимает его всерьез.

— Ну, как хочешь…

Больше Гаврил не делал попыток, хоть как-то, нарушить границы дозволенного в отношении Офелии. С тех пор общались они чисто по-товарищески. Иногда он приходил к ней домой, чтобы делать вместе уроки. Ему нравилось, что у Сухниных квартира была всегда чисто убранная. Обставленная добротной мебелью. У Офелии имелся прекрасный письменный стол из лакированного дерева, который вплотную был придвинут к окну и, потому, как бы являлся продолжением подоконника. По правую руку от стола стояла широкая кровать с пуховой периной, застеленная шелковым покрывалом. У покрывала были яркие красочные узоры. После того, как Гаврил и Офелия успешно справлялись с домашним заданием, ее мама, которая, по большей части, находилась дома, так как не работала, кормила их вкусным обедом.

— Приходи завтра Гаврюша! А то, Офелия опять будет спать допоздна, вместо того, чтобы пораньше приняться за уроки.

— Ладно, приду! — твердо обещал Гаврил.

В доме, где жили баба Зося с дедом Гошей, а с ними — Гаврил, сосуществовало по-соседству очень много детворы. Так, что, когда после занятий в школе вся она высыпала во двор, он буквально кипел и бурлил от шума, гама и неугомонных забав ребятни.

— Давай, в догонялки! — как-то предложил Пашка.

Он был самым старшим среди местной детворы. Но разница в возрасте между ним и Гаврилом и Колькой составляла примерно около трех лет. А с погодками Валеркой и Витьком — два года и год, соответственно. Он верховодил дворовыми сорванцами, в шалостях которых также участвовали две девочки. Клара и Офелия. Более взрослая Клара всячески старалась опекать Офелию. Но той это не особенно нравилось, поскольку она имела гордый и независимый характер.

— Чур, не я голю! — первым поднял руку вверх Колька.

— Нет, так не годится! — возразил Валерка. — Вставай вкруг! Посчитаемся!

— Витька, считай! — хором закричала детвора.

— Вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана…

Голить выпало Пашке. Ребята разбежались в разные стороны. Пацаны бегали быстрее, и хитрый Пашка, выбрав себе наиболее слабую жертву, вначале погнался за Офелией. Та, завизжав, как сумасшедшая, изо всех сил пустилась наутек. Однако, быстро нагнав ее, он вдруг передумал и помчался вслед за Кларой. Из-под развевающегося подола коротенького девичьего платьица было хорошо видно, что на ней надеты ярко красные в белый горошек трусики. Пашка никогда и ни от кого не скрывал, что ему очень нравилась Клара. У ней были каштановые падающие дождем на плечи волосы, кошачьи, зеленого цвета, глаза, слегка вздернутый носик. Кокетливое выражение никогда не сходило с ее лица. А стройные загорелые ноги являлись предметом восхищения всех дворовых мальчишек.

— Ай, ой, ай! — закричала Клара, когда, споткнувшись, Пашка нечаянно, а, может быть, нарочно, схватил рукой за самую важную часть ее белья и потянул вниз.

— Хо-хо-хо! — громко засмеялась ребятня.

А Клара, стыдливо закрыв лицо руками, сиганула прямиком в подъезд. Подбородок тети Ваши, пожилой женщины, плохо говорившей по-русски и, сидя о дворе на лавочке, невольно наблюдавшей за проказами шкодников, аж затрясся от негодования. При этом чрезвычайно темная кожа на ее лице покрылась светлыми пятнами.

— Вот, я — вас, негодник!

Ваша яростно погрозила кулаком мальчишке.

— Как такой нада делать! Ух, бысстыжий черт! Хады!

Однако, мальчишки не собирались незаслуженно выслушивать оскорбления от Ваши. Тем более, что к шалостям Пашки ребята не имели никакого отношения.

— У, хады! — стали передразнивать они Вашу, корча ей безобразные рожицы. — Бысстыжий!

Но Ваша была женщиной ужасно вспыльчивой и к ребячьему озорству нетерпимой.

— Вот я тибе щас!

Поднявшись со скамейки, она с угрожающим видом направилась прямо к стайке ребятишек, хором дразнивших пожилую женщину и, как видно, находивших в этом немалое удовольствие. С криками: «Полундра!», они кинулись наутек, кто — куда.

Надо сказать, что Ваша своей резко отличавшейся от окружавших ее людей внешностью, необузданностью нрава и откровенным невежеством, до той степени, которую трудно определить, как и все, что находится за разумными пределами, напоминала известного сказочного персонажа, по прихоти которого избушка на куриных ногах поворачивалась, то к лесу — передом, то — наоборот. Тем не менее, никто не знал, владела ли Ваша, как и родственный ее облику литературный прототип, черной магией. Вероятно, пока все спали, душа ее, оторвавшись от тела, летала по небу на помеле или без него. А, возможно, и нет! Ведь, как ни крути, колдовство, если оно настоящее, всегда остается незримым для посторонних глаз. Для всех Ваша, прежде всего, оставалась беспросветно темной и одинокой женщиной. В отличие от Груни, которая имела веселый нрав и была остра на язык, к тому же, старательна и трудолюбива, Ваша всю жизнь мыла полы на шахте. Получала копейки и на них умела прожить, тратя понемногу каждый день, чтобы не остаться без куска хлеба до следующей зарплаты.

Помимо Груни и Ваши двухэтажный барак населяли еще две одинокие женщины. Мать и дочь. Они делили квадратные метры коммуналки с Груней. Обе ужасно полные и по этой причине получившие инвалидность, они денно и нощно торчали, то дома, то, сидя на лавочке под его окнами или в глубине двора. Лузгали семечки, судачили о том, сем. Наверно, такие женщины были необходимы другим людям и, конечно же, двору, где прошло детство Гаврила. Они были глазами и ушами этого двора. Они вели догляд за детворой, и, в некотором роде, их пассивное участие в его жизни придавало ей своеобразную устойчивость и надежность. Так же, как придает надежность и устойчивость всякому зданию крепкий фундамент. И, потому, порой, совершенно необдуманная попытка его расшатать, чтобы проверить на прочность, увы, не приводит ни к чему хорошему.

Помнится, в один из дней Ивана Купалы было очень жарко. Так жарко, что находится в деревянном бараке не хватало никаких сил. Ребятня и взрослые дружно высыпали во двор. Первые — в легких одеждах, а, кто и — в одних шортах, сидели на скамейке в тени тополей. Вторые, как всегда, резвились, поливая друг дружку водой. Кто-то из взрослых, последовав примеру детворы, приволок из дому целое ведро со спасительной влагой и время от времени поливал ею голову из ковша. А то, зачерпнув в ладони, увлажнял лицо и шею. Погружал до локтей в емкость руки. Чтобы не было скучно, братья Чувашовы вынесли во двор баян. Младший играл и пел, а старший ему подпевал.

— Там, на шахте угольной, паренька приметили. Руку дружбы подали. Повели в забой…

По тому, как нестройно звучали голоса, и надрывался сверх меры баян, нетрудно было догадаться, что Чувашовы находились под хмельком. Известную песню они затянули тоже не случайно. Они ждали, что, заслышав ее, Иван Сухнин непременно выглянет в окно. А, затем и выйдет во двор. Ведь он частенько составлял Чувашовым компанию, когда дело касалось выпивки или игры в карты. А, иногда, и того, и другого. Порой они играли в лото. И редко — еще во что-либо иное, так как не умели или умели, но плохо. И то, в основном, когда на кону стояла полулитра.

Вскоре Сухнин и в самом деле появился во дворе. По пояс раздетый он был в трико и сандалиях.

— Чо воете, черти!

— А — что, не нравится? Плохо исполняем?

— Вот, певцы нашлись, мать вашу! В выходной поспать не дадут!

— Не уж-то наша колыбельная не по нраву пришлась, Иван?

— Да, от вашей колыбельной, у меня волосы не только на голове до сих пор дыбом стоят! Разве, так надо петь?

Братья многозначительно переглянулись.

— Дай Ване микрофон! — тотчас распорядился старший Чувашов, обращаясь к младшему. — Пусть он нам аккорды правильно озвучит!

Младший из братьев тотчас достал из сумки предусмотрительно припрятанную под стол бутылку водки и наполнил из нее пустой стакан.

— На, Ваня! Исполни, чтоб на «бис» вызвали!

— Вот — балабол!

Сухнин не стал артачиться и выпил то, что ему причиталось. Знал, что Чувашовы не отстанут, пока он их хлеб-соль не отведает. К тому же, к спиртному и сам был вовсе неравнодушен, и потому не мог отказать добрым людям в их настойчивой просьбе.

— Зря ты, Иван, на уловки Чувашей поддаешься! — встряла вдруг в мужской разговор соседка Нинка.

Незаметно очутившись возле теплой компании, она стрельнула в Сухнина невинными глазками.

— Маруська опять костерить тебя будет!

Нинка жила в левой половине барака на первом этаже, как раз под Чувашовыми. И хотя была за мужем, не скрывала, что Иван ей всегда нравился. Конечно, не до такой степени, чтобы в отношении него она лишнее что-нибудь себе позволила.

— От-от! — поддакнула ей Ваша, еще до прихода Чувашовых облюбовавшая себе местечко на скамье под тополями. — Дурак ты, Ванка! Родись дурак! Такой и всида!

Ваша не могла простить Сухнину, что при всяком удобном случае он подтрунивал над ней и ее невежеством. А, иногда выделывал с ней такие штуки, что вгонял в краску. Например, без стеснения и спросу пытался ухватить за давно обвисшие прелести или наотмашь хлопал по мягкому месту. Тогда Ваша свирепела и сама не своя кидалась на Ивана, как пантера, пытаясь исцарапать в кровь его лицо. Но Сухнин ловко избегал ее нападок, хотя и не всегда у него это получалось. Например, однажды во время его очередных грубых приставаний она вцепилась ему зубами в кончик носа и едва не откусила его.

— Будит знай, сука!

Ваша почти всегда правильно выговаривала только матерные слова, а все остальные безбожно коверкала. На этот раз в ответ на оскорбления Сухнин вдруг, протянув руку, сорвал с Вашиной головы цветастый платок и, недолго мешкая, повязал себе на голову. Это вызвало кривые усмешки на лицах присутствовавших при этом соседей. Ваша вскочив со скамейки бросилась на Ивана, чтобы отнять у него платок.

— Дай, суда! Шайтан… Дрян такой!

Но Сухнин и не пытался сопротивляться. Глядя плутовски на Вашу, он, видимо, собирался отмочить еще какой-нибудь номер. Но Ваша, завладев платком, и не переставая матерно браниться, тотчас поспешила оставить теплую компанию, впопыхах заковыляв к подъезду. Наблюдая, как при ходьбе кривоногая бестия в годах неуклюже переваливалась с боку на бок, мужики громко смеялись ей вслед.

— Что, Ваня, повторим припев или с нового куплета начнем? — спросил Чувашов старший, когда, наконец, Ваша скрылась в подъезде барака?

— Девушки пригожие тихой песней встретили… — снова затянул под аккомпанемент гармони младший.

— Я думаю, с куплета!

Старший налил полный стакан. Выпив, они затянули песню уже втроем.

— И в забой отправился парень молодой!

Они пели так громко, что в распахнутое окно выглянула Груня, в другое — две ее соседки. Но, поскольку одна заслоняла другой вид на улицу, та, что помладше скоро вышла во двор и уселась на низенькой скамеечке под окном. Так они сидели, каждый на своем месте, луща семечки, и молча наблюдали за тем, что происходило перед их любопытными взорами.

— Вишь, как надрались! — вдруг сказала одна из женщин.

— А, эта-то курица, Нинка, что торчит подле них? — удивилась другая. — Чего ей надо?

— Наверно, тоже вместе с ними день Ивана Купалы отмечает!

Неожиданно Сухнин повернулся и схватил ведро с водой, стоявшее прямо за его спиной. Не говоря ни слова, он с головы до ног окатил из него сидевшую рядом с ним Нинку. Та завизжала, как будто ее резали, и вскочила со скамьи.

— Ванька, ты что, совсем спятил!

— Ха-ха, Нинка, ты знаешь, на кого похожа? — ржали Чувашовы.

Нинка и вправду, вся съежившись, со всколоченными волосами, поджав руки к груди, чем-то напоминала мокрую курицу, которая, лишь однажды в жизни расправив крылья и, для важности взмахнув ими пару раз, вдруг окончательно поняла, что ей никогда не удастся то, чего и не стоит пытаться делать.

Как бы то ни было, веселость собутыльников невольно передалась молодой женщине. У ней был жизнерадостный характер. К тому же, от Чувашовых и ей перепала рюмка, другая.

— Ах, так! Ну, я вам щас покажу! — рассмеялась она и, схватив пустое ведро, побежала домой.

Но едва Нинка показалась с емкостью, полной воды на крыльце барака, Чувашовы, подстерегавшие глупышку возле подъезда, напали на нее с двух сторон. Они выхватили у Нинки из рук ведро и по новой окатили ее.

— Ай, ай, ай! — завопила молодая женщина. Вот — сволочи! Так — нечестно, двое — против одной!

— Хо-хо-хо! — довольные собой мужики гоготали, как жеребцы.

— Ладно, Нинка, не переживай! Лучше пойдем за стол и кое-что обсудим. За одним по сто граммов пропустим! Это тебе будет, так сказать, в качестве компенсации за моральный и материальный ущерб! Вон, прическа у тебя теперь — никакая, и макияж вразмашку за буйки поплыл!.. Ха-ха!

Выпив, они недолго о чем-то шептались с Нинкой, убеждая ее в том, от чего она поначалу, как могла, отнекивалась. Но, в конце концов, согласно кивнув головой, снова взяла пустое ведро и направилась к подъезду. Минут через десять-двадцать с ведром, до краев наполненном водой, она опять появилась на крыльце. Оставив его там, она приблизилась к столу, где ее поджидали трое собутыльников.

Сухнин, встав со скамьи, подал знак Чувашовым, чтобы они следовали за ним. Вскоре все трое оказались подле крыльца, по ступенькам которого недавно сходила Нинка. Не долго думая, Иван взошел по ним. Сверху на него отбрасывал тень дощатый настил. Взобравшись на перила, Сухнин схватился обеими руками за деревянный карниз настила. Подтянувшись, он через минуту или две оказался поверх козырька над входом в подъезд двухэтажного барака.

— «Вируй» ведро! — негромко сказал Иван, обращаясь к Чувашовым.

Выполнив его команду, старший из братьев спустя какое-то время также оказался рядом с Сухниным. Дальше предстояло самое сложное. Иван должен был с козырька по стене барака влезть в раскрытое окно на втором этаже, где проживала Ваша, и, таким образом, очутиться в ее квартире. Разморенная июльским пеклом она, как раз, легла вздремнуть часок, другой. Для того, чтобы убедиться, что Ваша спит, Нинка загодя поднялась на второй этаж и неоднократно стучалась к ней в двери. Но ответа не последовало. Опираясь на полукруглые выступы крупных бревен в стене барака, Сухнин ко всеобщему восторгу, наконец, ступил ногой на карниз Вашиного окна, а затем и подоконник. Взяв ведро с водой, Чувашов старший попытался передать его Ивану. Но это ему никак не удавалось, так как расстояние от карниза до раскрытого окна, через которое норовил проникнуть в квартиру Ваши Сухнин, было очень велико… Дело пошло на лад, когда младший Чувашов, исчезнув в подъезде, вдруг показался из него с бельевой веревкой в руках. Привязав один ее конец к ручке ведра, старший Чувашов, соорудил из другого нечто наподобие аркана и прицельно накинул его на вытянутую в направлении него длань Ивана. Тот в ответ лишь привычно ощерился, приложив указательный палец к своим губам. Вскоре ведро с водой оказалось у него в руке. Представить, что произошло потом совсем нетрудно. Спустившись с подоконника на пол, и подкравшись к мирно похрапывающей в кровати Ваше, он с размаху окатил ее из ведра, до краев полного холодной воды. Все, кто находился во дворе, могли отчетливо представить себе это после того, как из Вашиной квартиры через открытое окно вдруг стали доноситься отчаянные вопли вперемежку с матерной бранью.

— Ой, паскуда! Ой,…! Ой, сволачь! Тварь, что дэлаит са мной!

С успехом, устроив Ваше бесплатное купание, причем не где-нибудь, а в ее собственной кровати, Иван, тем же путем, каким попал в «стан врага», намылился обратно. Разница между тайным вторжением на чужую территорию, откуда до сих пор доносились матерные выкрики Ваши наряду с весьма нелестными эпитетами в адрес своего обидчика, и тем, как стремительно Сухнин выметался из ее апартаментов, была столь очевидна, что те, кто невольно наблюдал эту удивительную картину, едва не лопнули от смеха. Когда Иван был уже на полпути к карнизу, мокрая Ваша высунулась в окно. Яростно погрозив ему кулаком, она тут же исчезла в глубине своей квартиры. Едва Сухнин спустился на землю, подле него с кочергой в руке негаданно-нежданно очутилась Ваша. Она так саданула ею Ивана по хребтине, что тот с трудом удержался на ногах. Корчась от боли, он пустился наутек вприпрыжку. Между делом, хапнув еще полстаканчика водки, Чувашов младший принялся пиликать какой-то развеселый мотивчик на баяне. Это еще больше обозлило Вашу, и придало неописуемую трагикомичность всей картине, представшей перед удивленными взорами жителей барака. Бранясь и воинственно размахивая кочергой в воздухе, она обратила свой взор на Чувашовых…

Неизвестно, чем бы все это закончилось, если бы, выглянув из окна, в дворовую разборку вовремя не вмешалась Маруся:

— Ваша, да ты, я вижу, совсем рехнулась! А ну, брось кочергу!

А то я щас свою возьму да выйду во двор!

— Иды, бири! Патом пасмотрим…

— А я и смотреть не буду! — рассердилась Маруся. — Так тебе по башке съезжу, чтобы неповадно было руки распускать! Ишь, ведьма старая, что вытворяет! Да, тебя в дурничку давно пора сдать!

— Да, ыды ты, знаишь куды…

— Я вот тебе пойду… Смотри, договоришься у меня…

— Зря ты, Маруся так раскипятилась! Твой сам во всем виноват! — облокотившись локтями на подоконник, и, слегка высунувшись из окна, чтобы было удобней смотреть снизу вверх, встряла в разговор до сих пор молчавшая Груня.

— Да, мой всю жизнь виноват! Вон недавно в гипсу три месяца прокандылял. В шахте завалило. Слава богу, живой остался! А, так бы, кому мы с дочуркой нужны? Кто нас задаром кормить станет?

Слезы навернулись на глаза Маруси.

— А тут эта чурка с глазами кочергой машет! А что, если б увечье нанесла? Вместо извилин у ней — кукиш сопливый, с верхней губы на нижнюю без разбегу скакнуть норовит! Двух слов связать не может, а — гонору, хоть отбавляй!..

— Вот потому и гонорится, что мужика у ней ни разу в жизни не было, — высказала свое мнение многоопытная соседка Груни.

— Мужика? На что он ей дался? Да, она сама почище любого мужика будет!

Но Ваша не слышала слов Маруси. Заметно струхнув, словно хмурое облачко, которое, едва отбросив ненастную тень на землю, она тотчас испарилась со двора. После этого целую неделю или более того, Ваша вообще не показывалась из дому.