Рассказы

Александр Найдёнов

В сборнике опубликованы рассказы, реалистично и ярко показывающие жизнь российской глубинки и происходящие в ней изменения.

© Александр Найдёнов, 2018

ISBN 978-5-4490-3321-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Эхо

1

Витька вспоминал, все ли у них с дедом приготовлено для рыбалки? Есть малинка, черви и хлебный мякиш. Нету комаров, козявок и матарашек. Нету мормышей. Мормышей в поселке и не добыть, они водятся далеко, в верховьях пруда, на нападавших в воду ветках.

Витька спрыгнул с лавки, пошел к двери, засопел там, надевая кроссовки.

— Ты куда собрался? — крикнула ему с кухни мать.

— Матарашек иду ловить! — крикнул ей в ответ Витька, или может, он и не крикнул, просто звонкий голос такой у него.

— К берегу не подходи! Понял?!

— Понял! — натужно ответил Витька, спиной отворяя толстую тяжелую дверь.

В сенках маленькое окошко освещало только стену напротив. От полумрака в углах делалось жутко. Если бы не бык на стене, если бы не шум с Водной станции, Витька ни за что б не отважился тут бывать в одиночку. Как ни подмывало его скорей убежать отсюда, но не мог он не погладить быка — ведь тому в сенях тоже одиноко и страшно. Витька жалел его как живого, хоть этот бык — всего-навсего мазок бурой краски с потеками, кем-то ляпнутый кистью на стену. Стекшие капли засохли, будто тонкие ноги. Сколько их было, ног, Витька не знал, потому что считать не умел, да и неважно это было ему. Ладонью проведя по спине и холке быка, Витька ухватился за железную щеколду и потянул на себя наружную дверь.

Сощурясь от солнца, он перешагнул за порог, в душный июльский воздух. Во дворе баба Шура весила на веревку белье. Чтоб она не подумала, что ее внук отправился куда-то шалить и не задержала его, Витька пошел медленно. Идти медленно гораздо тяжелей, чем бежать.

— Ты куда это, дружок? — все равно окликнула бабушка.

— Матарашек иду ловить!

— К берегу чтоб — ни-ни! А то — никакой рыбалки!

— Ладно! — ответил Витька, скрываясь, наконец, за воротами.

Дом, в котором они живут, двухэтажный, длинный, из серых толстенных бревен, называется он — барак. Кроме Витьки с его семьей, обитает в нем много бабушек. Эти окна — там баба Вера, а над ней, в комнате наверху, Лаптева баба Валя; сбоку от нее, за стеной — Сорокина, звать ее баба Клава. Дальше — баба Люда и баба Оля. Через окна в доме бабушки все замечают и всегда все знают про Витьку. Дедушек же у него всего ничего, их лишь двое: деда Паша — муж бабы Шуры, да в комнате на углу Соколов. Он — Бобыль. Только Витьке наказали строго-настрого, чтобы Бобылем его он не звал. Витька называет его дедом. Дедом просто — и все.

Витька шел, шел вдоль дома — и не выдержал, побежал, чтоб скорее его пройти. Миновав дом, он взбежал на пригорок, где дуплистый тополь, огромный, почти до неба, и за тополем свернул вправо, на поляну у Водной станции. Эта поляна вся, за исключением узкой дорожки, поросла густою травой. Витька двинулся в траву с опаской, чтоб крапивой не изжалить голые руки и ноги — и лопухи, точно зеленые зонтики, сомкнулись над его головой. Здесь, под лопухами в траве много всякой живности, мух, комаров, — нужно только выследить и поймать, а в кармане у Витьки есть спичечный коробок, который ему надо наполнить. Добыча вскоре нашлась: толстый комар с пушистою мордочкой сидел, не улетая, на тыльной стороне лопуха. Витька, не дыша, взял пальцами комара за зеленое тельце и опустил в коробок, потом приложил коробок к уху и слушал, но комар не зудел, он еще не проснулся, быть может.

Матарашки, как всегда в теплый день, затеяли свои танцы — то взлетая ввысь, то припадая к земле. Матарашки — словно маленькие стрекозы, только на конце хвоста у каждой из них болтается по два волоска. Матарашек удобнее ловить кепкой, если орудовать ей точно сачком. Витька крался по поляне и взмахивал кепкой, и не сразу, но все-таки зачерпнул одну матарашку. Он осторожно, чтобы не надломить ее трепетавшие крылья, протиснул ее в щелочку коробка, снова слушал коробок ухом — и опять не разобрал ничего. Звуки заглушал шум с Водной станции, потому что станция — вот уж, рядом.

Желтый, обшитый досками, дом Водной станции со стороны поляны был невысок, но другая его стена, обращенная к пруду, спускалась до самого берега крутыми ступенями трибуны, огромной, во весь фасад здания. Водную окольцовывала крытая колоннада.

Витька сомневался один лишь миг — и припустил в колоннаду, чтобы посмотреть пруд. К берегу он не приблизится — нашел он для себя оправдание. Не поляне не осталось ни души, а впереди, на трибуне, загорала толпа народу. Витька, смяв козырек фуражки, уткнулся лбом в деревянную решетку перил — чтоб рассматривать отдыхающих. Нескольких из них он узнал. Тот вон, с мускулистой спиной, веселый — это Софа. Его боятся даже взрослые. Витька помнит, ему рассказывали, что Софа когда-то дрался и побил тут взрослого мужика! Софа — не имя его, кликуха. А теперь вот Софа как ни в чем не бывало, расселся на ступени и пересмехается с девками. Девки же хохочут, зубоскалят так, словно он им совсем не страшен. Или просто они не знают, что он смог побить мужика?

Пруд блестел от солнца чешуею крупной волны, и нигде не видно было рыбачьих лодок. Может, там, за Белым камнем, в заливах, где волна наверно слабее, кто-то с удочкой и рыбалит, но отсюда не разглядеть.

Над Водной станцией, над дальним берегом, стояли в небе пацаны, забравшиеся на вышку. Один из них, на вид не меньше, чем пятиклассник, собрался с нее нырять. Он медлил там, на самом краю, готовился, смотрел вниз. В воде под вышкой — обрыв, ужасная глубина. И парень не решился, он отступил, придвинулся, держась за поручни, поближе к друзьям. И что-то говорил им, смеялся — как будто он ничуточки и не струсил. Потом неторопливо закатывал штанины на черных своих трусах, изображал, что замешка вся из-за них — надо, чтоб были плавки. Затем он вернулся к краю, еще помедлил — и наконец шагнул. Склонив лицо вперед, он глядел на воду под собой все время, покуда падал. Он так и воткнулся в волны — ступнями, грудью и наклоненным лицом, — исчез, провалился в пруд, выбив оттуда брызги. Но вот он появился опять, руками барахтая по-собачьи. Похоже, он ошалел, не видел куда ему плыть, от попавшей в глаза воды.

Витька знал, что кроме «как по-собачьи», плавать можно техникой брас, по морскому и на спине. Знать-то знал, но плавать не мог, сколько бы его не учила, придерживая за живот его мама. Он стыдился за свою бестолковость. Куда ни посмотри — он видел, — все тут умеют плавать. Как им это всем удалось? Может, в «лягушатниках» есть те, кто сегодня учится? Витьке захотелось взглянуть.

Придерживаясь за балясины лестницы, он боком, приседая на каждой ступени и нижнюю ступеньку нащупывая своей загорелой ногой, спустился на тротуарчик между Водной и берегом.

В «лягушатниках» было больше детей, чем в лесу муравьев. Как ни обидно признать, все они, даже девчонки, плавали лучше его, хотя и вдоль бортика, но тем не менее плавали, а не ходили по дну. В «лягушатниках» дно — из скользких, тиной покрытых досок. Витька узнал о них, когда испытал тот способ, каким выучился плавать Бобыль. Когда дед Бобыль был ребенком, его отец, которого теперь нет, взял с собою Бобыля в лодку, потом вдруг поднял за подмышки и кинул в воду. Бобыль так напугался тогда, что сразу поплыл. Несколько дней назад Витька решил прыгнуть с бортика в «лягушатник» — испугаться чтоб и поплыть. Он задержал дыхание, плюхнулся в воду — и утонул. Подошвами он коснулся склизкого дна, выпрямился во весь свой маленький рост и вытаращил глаза. Вода изнутри оказалась еще темней, чем выглядела снаружи, коричневой и только над головой делалась немного прозрачней. Витька растерялся — что ему делать дальше? Почему-то он не поплыл. Он поднял руку вверх, меряя, насколько он глубоко? Вдруг руку его сверху кто-то залапал и выдернул его на поверхность. Это оказался школьник с мокрым «ершиком» на макушке и с усмешкой во все лицо. Выведав у Витьки, в чем дело, он тут же начал орать: «Ребята, я мелкого спас! Смотрю, а в глубине ладонь! Я дернул — а это он!» Он требовал, чтоб Витька подтвердил, что он не врет. И Витька подтверждал, хоть сам и не уверен был, действительно его спасли или нет?..

Оглянувшись, Витька заметил, что в колоннаду Водной с поляны вошла его мама. И Витька струсил, он вспомнил про рыбалку и про угрозы. Да что рыбалка! Если мама его увидит у берега, тогда уж точно подзатыльников не миновать. Но пока она на верху — и Витька что есть духу, стреканул домой по тротуару вдоль берега, стараясь не запнуться о бугры асфальта и трещины. Добежав до пристани, где качались на привязи лодки, он свернул от берега к дому, вбежал во двор, протопал между веревок с бельем и, совсем уже запыхавшись, забрался в доме в свою кровать. Покидав на стул рубашку, шорты, он отвернулся к стене, укрылся простыней, притворился спящим.

«Когда мама вернется, разъяренная, то увидит, что он давным-давно дома, даже успел уснуть. Не станет же она будить его, чтобы отшлепать?» — думал Витька, прислушиваясь. Он и правда начал задремывать и уже сквозь сон чувствовал, как мать подошла к нему и пощупала его лоб.

Еще не светало, когда дед Бобыль в резиновых сапогах утром пошел к причалу. Углы дома он обходил подальше, потому что нес на плече весла и два кола, многометровых, вибрирующих на каждом шагу, в другой руке он держал ведро с рыболовным скарбом.

На причале дед деловито, не торопясь, воткнул весла в уключины лодки, завел колья толстыми, околоченными жестью концами под переднее сиденье и тонкими их концами при этом взбултыхнул воду за кормой в зеркальном пруду.

Вторым рейсом дед притащил из дома, сутулясь, лодочный мотор и бачок. Он привинтил мотор на корме, подкачал через шланг бензина из бака и отправился снова к дому, но пошел не к себе, а в ворота за Витькой.

Витьку уже вынесла, тепло одетого, его бабушка и передала, сонного, с рук на руки Бобылю. Витька отодвинул свое лицо от дедовой колючей щеки и притих у него на плече. Он не проснулся, когда Бобыль понес его к пруду, и когда укладывал в лодку, на ватник, постеленный в носу между кольями. Не проснулся, когда загудел мотор и лодка, ускоряясь, тронулась от причала. Разбудили его влажная свежесть и чувство полета, когда лодка от скорости подняла над водою нос. Витька шевельнулся, увидел деда, управляющего мотором и за дедом на пруду след от лодки, расширяющийся назад. Он увидел сквозь проясневший воздух, подбеленный туманом, игрушечную вышку на берегу и Водную станцию, и крохотный отчий дом.

«Лежи! — перекрикивая встречный поток, скомандовал дед. — Не возись! А то выпадешь!»

Витька знал сам, что в дороге надо лежать, он и не пытался подняться. Лежать на ватнике так приятно! Мотор все гнал лодку вперед, вперед. Задирался нос лодки кверху. Мягко хлопала вода под затылком. Небо было чуть розоватым, нежным и очень чистым. Витька опять уснул.

Он проснулся от тишины. Ему показалось, тишина наступила внезапно, но когда он сел на фуфайке и осмотрелся, понял, что приплыли они давно: дед уже воткнул один кол и теперь балансировал, стоя в лодке, с другим. Он погрузил окованный, заостренный конец кола, перехватывая ладонями, затолкнул вертикально в воду весь кол, осталась только тоненькая вершина. Дед, держась за вершину, с размаху вонзил кол в дно и привязал вершину к лодке кожаным ремешком. Потом уселся на сиденье, начал вынимать из ведра прикормку для рыб и удочки.

Витька постарался определить, далеко ли они уплыли, он увидел на берегу скалу, поросшую лесом и сообразил, что далеко, почти что до самой речки.

Дед утопил на жилке в пруд кормушку с перловой кашей, несколько раз резко взмахнул вверх рукой, чтобы открылась крышка, затем смотал жилку — и кормушку с болтающейся крышкой достал. Начал приготавливать удочки.

На рабалке дед неизменно размещался на средней скамейке, здесь ему удобнее раскладывать удочки: он рыбачил всегда тремя, укладывая их рукояти на весло, извлеченное из уключины. А у Витьки удочка лишь одна, и поэтому Витька не ложит, а всегда ее держит в руках. Но зато она красная и красивая, легенькая, пластмассовая, ее подарила мама. А от папы подарков у Витьки нет, про него в семье говорили, что он удрал. Рыбачит Витька всегда в корме, где ему можно опираться спиной о мотор.

Под внимательным взглядом деда Витька перебрался из носа лодки на свое законное место в корму, усевшись, он протянул Бобылю коробок и сказал: «Дед, ты мне прицепи матарашку. Осторожно. Там комар. Улетит».

Дед зажал пальцами блесну от Витькиной удочки, сдвинул крышку у коробка и достал из него матарашку.

— А комара там и нуту, — вымолвил дед.

— Как нету?

— Так. Сам смотри.

Витька не понимал, куда его комар делся? Из коробка он не вылетел — Витька б заметил: он следил за руками деда. Витька закрутил головой. Над прудом пролетали кое-где комары, в отдалении от лодки — значит, это были другие. Он едва не заревел как девчонка, но сдержался, лишь пошмыгал немного носом.

Дед воткнул крючок в живот матарашке. Утром матарашка почти что не трепыхалась, она лапками обхватила железо блесны и тело ее согнулось по форме крючка. Дед откинул блесну с матарашкой в воду и отдал удочку Витьке.

Витька знал, как рыбачить — надо дождаться, когда блесна прикоснется дна, жилка вся при этом распутается, потом удочку медленно поднимать и потряхивать, чтобы подманить рыбу.

Бобыль как всегда поймал первым. Он подсек и стремительно за жилку извлек из воды блестящего, гнущего хвостом окунька. Зачерпнув из пруда воду ведром, дед пустил окунька в ведро и ведро это поставил поближе к Витьке. Когда Витька был маленьким, то на этом вся его рыбалка заканчивалась, все оставшееся время он следил за рыбой в ведре. Но теперь он вырос — ему хотелось что-нибудь поймать самому. Двигать удочкой вверх и вниз, предвкушая, как дернется ниппель, являлось наслажденьем для Витьки. Впрочем, у него не клевало, а Бобыль успел поймать чебака.

— Ты проверь. Вдруг там жало? Рыба с жалом на крючок не клюет, она видит, — посоветовал ему дед, надевая на блесну хлебный мякиш.

На рыбалке Витька с дедом обычно молчали, чтобы не пугать рыб, только им и молча было нескучно.

Витька стал вытаскивать блесну, она еще кружилась в воде, а он уж заметил, что крючок совершенно пуст, матарашка его исчезла: должно быть, ее сдернула рыба. Дед насадил ему червяка. Едва успел крючок утонуть, как ниппель на удочке дернулся, Витька, не чувствуя рук от волнения, выронил удочку в лодку и, перепутав всю жилку, вытащил рыбку на борт. Дед перехватил у него рыбешку, чтобы она не сорвалась. Это тоже был окунь, меньше дедова, но очень красивый.

— Молодец! будет Ваське твоему еда! — похвалил Бобыль Витьку, опуская в ведро окунька. Окунек начал плавать в ведре кругами и обнюхивать стенки, на других рыб он внимания не обращал, также как и они на него. Витька его разглядывал и совсем перестал рыбачить.

Утреннее нежаркое солнце поднялось уже высоко, потянулись по пруду полосы мелкой ряби от подувшего ветерка.

— Что ты? Замерз? — спросил дед, увидев, что Витька вздрагивает.

— Да. Разведи костер.

Дед охотно собрал удочки, отвязал лодку от кольев и, оставив их торчать из воды, погреб на веслах к ближайшему берегу. Разводить костры он любил. Витька, сидел на корме лицом к Бобылю, смотрел, как Бобыль гребет, ритмично откидываясь назад и упираясь сапогами в дно лодки. Когда Бобыль на веслах, Витьке разрешалось в корме держаться за рукоятку мотора. Только держаться, но не крутить ее. И поворачивать за рукоятку мотор тоже ему нельзя. Потому что мотор у них самый лучший, называется он «Москва», дед говорит, что в нем десять сил. Есть в поселке у мужиков другие моторы: «Ветерок», «Вихрь», дед говорит, что они мощней, но Витька ему не верит. Как поверить этому, если дед на своем моторе обгоняет на пруду всех подряд? На соревнованиях в День моряка, когда гоняются моторные лодки, дед всегда приходит к финишу первым. Один раз он получил в награду гитару, а в другой раз часы. Но гитару Витька разбил, когда уронил с гвоздя, и теперь она не играет.

— Дед, как тебя научили плавать? — после долгого молчания вымолвил Витька.

— Я тебе уже… сто раз.. говорил… — отмахивая веслами путь, ответил Бобыль и рассказывать не стал, вместо этого оглянулся, посмотрел, куда направляться. Оставалось несколько гребков. Лодка бесшумно уткнулась в берег, в самую траву. Бобыль встал и шагнул на сушу ловко — даже не смочил ног. Он приподнял лодку за нос и потащил из воды, чтобы днище легло в песок, а потом на всякий случай обкрутил цепочку вокруг ближайшего кустика. Витька, подражая деду, тоже прыгнул на траву. Они принялись бродить возле берега, подбирать упавшие ветки. Под деревьями кое-где еще сверкала роса. Как всегда в лесу тишина казалась торжественной, от нее щемило в груди.

Для костра Бобылем ценились хвойные ветки с красными иглами. Им сегодня повезло отыскать таких целое деревце, рухнувшее, засохшее. Бобыль топал по нему сапогом, отламывая сучки, Витька таскал их к берегу. Когда накопилась куча, дед подошел и встал перед ней на колени, начал мудрить, обдирая иглы в щепоточку. Ему хотелось, чтоб костер заполыхал с первой спички, и еще хотелось, чтобы Витька это увидел. И он, правда, с первой спички зажег, а потом отсел от веток, набирающихся жаром, на покатый, серый камень-гранит.

Витька согрелся еще, когда бегал по берегу, но подсел поближе к костру, на ворох запасных веток — чтобы смотреть на пламя, на уносящиеся от сучьев и исчезающие в воздухе длинные и короткие языки.

— Он, главное, бросил меня. Смотрит — и молчит. Я ору. Он молчит, — вдруг произнес Бобыль, следуя своим мыслям. Витька удивленно воззрился на него сквозь огонь, разглядел знакомые косматые брови, блестящие глаза, устремленные на костер, красное, морщинистое лицо.

Бобыль умолк, уставясь на пламя, словно оттуда, а не от Витьки ждал он ответа.

Но ответа, конечно, не было. Чтоб его получить, ему нужно было уметь заглядывать в пламя далеко-далеко, сквозь много и много лет.

2

Такое же было лето, только август, а не июль, и тогда, в этом августе, участковый инспектор Новиков конвоировал к бараку у Водной станции одного допризывника. Парнишка рост имел невысокий, но зато был строен, широк в плечах и, хотя волок на спине котомку, все равно шагал резво, чтобы от участкового не отстать. Всю дорогу они молчали, лишь поглядывали оба, насупившись, на встречных ребятишек и баб.

Подойдя к бараку, Новиков спросил допризывника, которые его окна и, узнав, принялся барабанить в наличники, требуя отворить. Наконец он понял, что ему не откроют, направился к двери, но она распахнулась и навстречу ему из дома выскочила девчонка приблизительно лет пяти.

— Стой! Ты кто? Как тебя зовут? — спросил Новиков, постаравшись не напугать.

Девчонка встала как вкопанная.

— Оля, — ответила она еле слышно.

— Старшие дома есть?

— Да.

— Позови сюда, — приказал участковый, не желая со свежего воздуха заходить в вонючие коридоры.

Девчонка шмыгнула в дверь, мелькнув босыми ногами. Спустя минуту она вернулась, скрываясь позади другой девчушки, чуть постарше ее, лет семи.

— Вот так взрослые! — вымолвил участковый. — Звать-то как тебя? — спросил он у старшей.

— Люда, — промолвила та, почти также тихо, как первая.

— Сестры что ли вы?

— Сестры.

Обе маленькие сестры во все глаза смотрели на Новикова, запрокинув назад свои белокурые головки с косичками, увлекло их не лицо его, а военная фуражка с лакированным козырьком, да петлицы и железные пуговицы на гимнастерке, и еще ремень со звездой.

— Ладно, сестры, ведите в дом, разберемся сейчас, кто там есть, — распорядился участковый, и вчетвером они вошли в коридор.

Тут действительно пахло кошкой. Внутри дома выяснилось, что квартир на этаже пять.

— Которая ваша? Эта? — спросил он у пацана и застучал кулаком по дощатой, коричневой двери.

— Нету никого, говорю ведь. Я бы сам дошел, — проворчал ему паренек. — На заводе мамка, в дневную смену.

— Мы уж как-нибудь без сопливых.

Из соседней двери на шум выглянула черноволосая кудрявая женщина с миловидным лицом.

— О! — воскликнул Новиков, — Вот и старшие! Знаете его? — спросил он, кивнув пальцем в сторону допризывника.

— Мы не знакомы, нет, — удивила ответом женщина, впрочем, сразу же пояснила: Мы всего тут первый день, прямо с поезда. Мы из Белоруссии, беженцы, — она старалась говорить ласково, а в глазах была настороженность.

— Во-о-на что! — в растяжку произнес участковый и выровнял фуражку по линии носа, — Документики есть у вас? Предъявите-ка для проверки.

— Есть, конечно. Как же без документов? Вы бы в комнату прошли. Проходите. Я сейчас их вам предъявлю. Не снимайте обуви, тут не мыто.

Зря она беспокоилась, Новиков и не думал снимать свои яловые, надраенные до блеска, военные сапоги.

В комнатушке на два окна обнаружилось, что гражданка прибыла не одна. При появлении милиционера вскочил с железной кровати юнец и представлен был сыном, Осипом. Прежде чем читать поданные ему справки и паспорта, Новиков оглянулся и скомандовал двум девчонкам:

— Ну-ка, сестры, кругом! Шагом марш! Тут без вас тесно.

Прогнав малышек, он уселся на табурет и занялся чтением.

— Значит, из-под Минска вы?

— Из-под Менска, — подтвердила женщина.

— И с завода, значит, вы А-504?.. — переспрашивал Новиков то, что узнавал из бумаг. — Осип, говорите, а по паспорту он Иосиф. Это как понять?

— Да Иосиф, Осип. Мы уже так привыкли с сыном промеж собой, чтоб короче — Осипом, да и все, — оживленно ответила женщина, стараясь показаться веселее, чем на самом деле была. Она знала, что мужчины снисходительнее к веселым.

— Предположим, пусть будет так, — сказал инспектор, пристально уставясь на хорошенькую смуглянку. — Вы кем на заводе этом работаете, который эвакуирован?

— На заводе? Я? Я никем, — вынужденно созналась женщина, все еще улыбаясь.

— Как тогда вам в эшелон разрешили? — резонно спросил инспектор.

— Разрешили. Почему бы не разрешить? Посадили, взяли с собой. Там ведь немцы. Надо было спасаться, — растеряв всю веселость, ответила женщина, отводя набок взгляд. — Я устроюсь к ним. Завтра мне велели придти — товарищ Савченко, их директор и товарищ Сидоров, его зам.

Новиков помолчал минуту, безотрывно глядя эвакуированной в лицо, и минута эта показалась ей долгой.

— Значит так, — наконец сказал он. — Этот вот пострел, ваш сосед, — указал он на подконвойного, — Пусть пока будет здесь. Передайте его с рук на руки его матери. И скажите ей — пусть она ему объяснит, что война не место для подобных салаг.

От этих слов подконвойный фыркнул. Новиков строго посмотрел на него, но не нашел нужным с ним разговаривать.

— Вы вот видели войну, подтвердите, — продолжал он наставление женщине. — От таких как он, которые под ногами. И туда — сюда. И потом пойми: на войну он, как говорит? А вдруг шпион? А? Вот то-то. Этого выловили на станции, под Тагилом. Приказали вернуть. А могли бы приказать что другое. Потому что — кто его знает? Не то время сейчас расслабляться чтобы. Бдительность нужна, я к тому. А такие вот бегунки отвлекают от работы взрослых людей. Дезорганизуют тыл. Вручат тебе повестку! — обратился он к пацану. — И тогда, пожалуйста, ступай и воюй…

— В общем, матери скажите, чтобы провела с ним беседу. А я буду проверять сам, где он теперь и что? Он теперь у меня под контролем. Потому что я тут безобразничать не позволю! — возвысил голос Новиков и потряс перед парнем своим указательным пальцем с черным побитым ногтем.

Женщина поняла, что официальная часть беседы закончена.

— Может, чаю попьете? — предложила она, снова разулыбавшись. — Осип, быстро, разожги примус.

— А, у вас примус есть? Привезли с собою оттуда?

— Как без примуса? Воду кипятить нужно.

— Это точно! — вымолвил Новиков, от ее улыбки смягчаясь. — Но я как-нибудь в другой раз, я сейчас не могу, я на службе. Некогда чай гонять. До свидания. Если нужно будет помочь — с работой там или что — обращайтесь, не стесняйтесь, я тут часто прохожу мимо, — вымолвил он почти ласково. Но сейчас же он посуровел, чтобы на прощанье окинуть бегунка внушительным взором. А на Осипа почти не обратил он внимания.

Участковый шагнул в дверь, нагнув голову, чтобы не удариться о притолоку, и двинул по коридору — в своей фуражке с лакированным козырьком, в гимнастерке с кожаным ремнем, в галифе и в сапогах с блеском, — и, совсем военный на вид, прошагал мимо двух сестер, Оли с Людой, которые вжались в стену. Когда его шаги стихли, женщина обратилась к гостю:

— Ну, давайте, познакомимся, сосед. Я надеюсь, что мы подружимся. Тебя как зовут?

— Костя. Соколов Костя, — отвечал допризывник.

— Это Осип, мой сын. Ну, ты слышал разговор. А меня зовут тетя Роза. Тебе сколько лет? В школе учишься? — вежливо, но настойчиво допытывалась она, желая понять, с какой компанией должен теперь общаться ее ребенок.

— Я зачислен в десятый, — выбуркнул Костя, которому назойливость ее не понравилась. — Я пойду к себе, вещи сложу.

Роза не успела ответить, потому что в дверь постучали и на позволение хозяйки: «Открыто!», в комнату вошла девушка.

— Здрасьте! — поспешно от порога поздоровалась она со всеми, кто были тут. — Костька, мне сказали, что ты вернулся!

Он молчал, и она обратилась к Розе:

— Мы тоже в доме этом живем, только в другом подъезде. Меня Ниной звать. Он сбежал и никому не сказал, лишь письмо оставил. Тетя Клава так убивалась! Она очень войны боится. Я ей говорила, что он вернется!

Костя хмуро посмотрел на нее.

— Я пойду, — повторил он соседям, однако Роза удержала его:

— Костя, может быть тебе все равно, а мне неприятности ни к чему, у меня их и так довольно. Милиционер велел — с рук на руки твоей матери. Раз он приказал, значит — все. Ты меня пойми правильно.

— Никуда я не денусь. Честно. Что мне, тут сидеть, вам мешать? Я на лавке во дворе буду. Пускай Осип со мною тоже, чтобы вам поспокойнее. Мамка только — после семи. Вот — мой вещь-мешок, здесь оставлю.

— Вы не бойтесь, он не обманет! — вступилась Нина за Костю. — Он у нас знаменосец в школе! Осип, пойдем?! И я с ними буду тоже!

Не дождавшись новых возражений, молодежь двинулась к выходу — первым Костя, за ним Осип и последнею вышла Нина. Роза молча посмотрела ей в след, скользнув взглядом по ее платьишку, скромненькому из ситца.

Двор не произвел на Осипа впечатления. Вдоль забора громоздились поленницы, туалет, перекошенная от старости баня, посреди двора пестрела лужайка и торчали столбы с веревками для белья. За забором горбилась крыша Водной.

Они сели у стены на скамейку, разговор никто не спешил начать. С берега несся шум, не такой как до войны, непривычный — ребятня то начинали кричать, купаясь, то, опомнившись, замолкали.

Нужно было о чем-нибудь говорить. Нина начала первой:

— Костя, а Семашиха, бают, мужа своёго простила. Побежала по перрону за поездом, заорала и давай голосить: «Толя! Толя! Толя!» — навзрыд. Все то бабы там как чумные, а она, говорят, пуще всех!..

Эта тема занимала в поселке многих, особенно девушки расходились во мнениях, правильно ли Семашиха сделала? Всем известно было, что Толя Семашин, молодой непутевый парень, весной резался с мужиками в картеж и, проигравшись, по пьяни, поставил на кон свою жену. Он, конечно, сразу продул. Да хоть если б даже и выиграл — все равно все поселковые женщины и большинство мужиков осудили его поступок, а Семашихе немедленно рассказали, как с ней поступил ее муж. Она тут же собрала вещи и ушла жить к своим родителям. На нее, понятно, никто и не покушался. Мужа ее на заводе исключили из комсомола. Вечерами он топтался у ее палисадника, чтобы повстречаться с ней и покаяться.

Костя выслушал ее равнодушно, а потом отвернулся, сохраняя молчание. Нина была не против с ним посидеть и молча, как они сидели недавно вечером в лодке на берегу, держались за руки и смотрели на золотую дорожку, протянувшуюся к луне. Но зачем сегодня он отворачивается, будто она сгородила глупость? Да и за руки им не взяться — уселся между ними приезжий.

Осип не вступал в разговор, он не знал, о ком идет речь, и не к нему обращались. Он вообще еще не освоился, то и дело ему казалось, что скамейка под ним качается, словно в поезде, и не верилось, что действительно за забором уральские сопки, а не русская равнина со стадами бесчисленных овец и коров, угоняемых в тыл от немцев.

— Слушай, почему у тебя ноги такие, кренделем? — неожиданно спросил его Костя.

Осип изумился, но сдержался, не подал виду.

— Я косолапый с детства, — ответил он.

— Костя! Что ты?! — в возмущении воскликнула Нина.

— В мячик-то хоть можешь играть? — спросил Костя, уже подавив в себе мгновенное раздражение.

— Да, могу.

— Можешь? Ну, тогда ладно.

— Если тебя в милиции отругали, то не надо на других зло срывать! — продолжала отчитывать Нина, оскорбившись несправедливостью. — Человек измучен, с дороги. А ты ведешь себя как!.. — она хотела сказать: «говно», но постыдилась гостя.

— Пойдем, я покажу тебе берег, — позвала она Осипа, и тот согласился сразу, не раздумывал, оставаться ли с Костей, видимо, все же обиделся.

Они ушли, забыв, что обещали его стеречь. Косолапость у Осипа была сильной, но совсем не уродливой.

— И зачем я посмеялся над ним? — задал вопрос себе Костя.

Он сидел, удивлялся своей нынешней неловкости от общения с Ниной. У него в кармане спрятана ее фотокарточка. Уезжая из дома, он думал, что на фронте будет мысленно беседовать с Ниной, глядя на этот снимок. И вот нежданно-негаданно, он опять оказался здесь, и опять она, Нина, рядом, а ему уже кажется проще говорить с ее фотографией, а не с нею, реальной. От чего это? он не может понять.

Много вопросов накопилось в нем, он это чувствовал. А вопросы — они все разные. Есть простые, на которые ждешь ответ. Есть такие — что ответа не будет, у кого ни спроси. Есть вопросы, которые сам ни за что никому задать не отважишься. А еще есть, что вопросом даже не назовешь — что-то теснит в груди, беспокоит, а отчего? почему? что? — сам не можешь понять, а тем более слова подыскать.

Костя запомнил с детства, как задал вопрос своей матери:

— Мам, а откуда берутся дети?

В первый раз она не ответила. Но через несколько дней, он ее спросил снова. Они вдвоем тащили с пруда решетку с выстиранным бельем. Мать оглянулась пугливо — убедилась, что ее не услышат, потом наклонилась и произнесла жарким сердитым шепотом в самое ухо ему:

— Если еще раз спросишь — получишь! Понял?!

Теперь, конечно, ответ на этот вопрос ему от матери уж не нужен, но появились другие, если задать их кому-нибудь, можно и получить.

Вот, например, война. Ну почему Германия, которая так ослаблена, ведь целый год теряла тысячи убитых солдат — в Бельгии, и в Польше, в Греции, в Югославии — вместо отдыха вдруг напала и теснит могучую Красную Армию? Но попробуй-ка заикнуться!

И почему в сводках Информбюро, которые все так ждут, сказали про Смоленск: «Несколько дней назад наши войска после тяжелых кровопролитных боев оставили город Смоленск»… Это значит, Информбюро обманывало советский народ эти несколько дней, когда Смоленск уже сдан, а народу об этом не говорили?

Отчего Осип, такой здоровенный лось, приперся сюда, вместо того, чтобы остаться под Минском и биться с гадами?

Зачем им отдали служебную комнату, в которую до войны селились командированные на завод инженеры, если мать у Осипа нигде не работает?

Почему никто не желает вникнуть, когда им доказываешь, что он должен сражаться за Родину? Что он готовый солдат, только чуть-чуть моложе. Ведь на военных сборах он пробегал десять километров за час и за пять минут. Он проплывал в одежде, как и положено, двести метров, он делал три попаданья в мишень из трех выстрелов, правда, из учебной мелкашки ТОЗ. Но зато он отлично знает устройство боевой винтовки калибра 7,62.

Костя закрыл глаза и, шевеля губами, перечислил в уме характеристики винтовки образца 1891—30г: «Наилучшие результаты достигаются при дальности стрельбы в 400 метров, а огонь группы действителен до 800 метров, вес винтовки — пять с половиной килограмм, вес снаряженной обоймы — 122 грамма, длина винтовки со штыком — 166 см, без штыка — 123 и три десятых см».

Потом Костя открыл глаза и подумал:

— Почему я не догадался с собой воду взять? Было бы что пить — ни за что меня бы в Тагиле не выловили. Пару стеклянных банок. А еще лучше — наполнить водой резиновую мотоциклетную камеру. И тогда в вагоне можно так схорониться, чтоб не вылазить долго, до самого фронта.

Во двор вышли погулять две маленькие сестры. Они согнали с лужайки куриц и рассадили там кукол. Костя невольно им позавидовал, что для них в этом возрасте, все так спокойно, просто…

3

Костер начинал слабеть, пламя искало веток и не могло их нашарить. Витька не шевелился, чтоб не вспугнуть кукушку, объявившуюся в лесу. Он опоздал спросить у нее, сколько лет ему осталось прожить, она прокуковала несколько раз, пока он сообразил. Тогда он схитрил, не стал ее спрашивать, чтобы мало не получилось — пусть кукует кому другому. А потом пожалел — она куковала долго, хватило бы и ему.

Витька сунул травинку в пламя, наблюдал, как она вспыхнула, скрючилась, побелела и рассыпалась в прах. И тогда он внезапно понял: чтобы струсить по-настоящему, надо спрыгнуть в пруд с самой вышки, утонуть туда, где обрыв. Вот уж точно от страха там, в глубине, он и научится плавать…

4

Участковый инспектор Новиков действительно зачастил, чуть не каждый день он являлся, чтобы проверить Костю, а потом заходил к соседям, узнавать, не надо ль помочь? Роза оказалась запасливой, у нее имелся графинчик, всегда почему-то полный, с тонким горлышком и с изящною стеклянною пробкой. Графинчик этот доставали из шкафика, под веселые шутки инспектора, Роза тоже была веселой.

— Первую здравицу — за товарища Сталина! — чокаясь с Розой рюмками, произносил участковый.

Едва лишь Новиков хлопал входною дверью, Осип угрюмел и менялся в лице, а потом уходил из дома. Отношения с Костей у Осипа не заладились, они общались совсем помалу. Косте было все равно, а Осипу казалось зазорным, что от него сторонятся. Спустя неделю дело дошло до ссоры, хоть причина была ничтожной. Осип принес шахматы в деревянной доске и предложил Косте сыграть.

— Что за игра такая? — спросил неохотно Костя.

— Я научу, научу, — успокоил Осип, скучающий без друзей. — Это сражение как бы, войско идет на войско. Тут есть офицеры, туры, ну а самый главный — король.

— Ну и что? Зачем?

— Состязание, борьба интеллектов!

— Не хочу я, — раздраженно ответил Костя. — Люди на войне гибнут, а ты — фишками рубаться?! Интеллигент!

— Я интеллигент?!

— Ты!

Осип рассердился на несправедливое обвинение и разгласил то, что давно решил:

— Сам ты бесишься, потому что Нина предпочла меня, а тебя забыла!

— Да дурак ты! — крикнул Костя в сердцах.

— Я дурак? Если б ты не струсил в шахматы играть — я бы тебе быстро доказал, кто тут умный, а кто дурак!

— Струсил — ты, когда дал деру от немцев!..

— Я не струсил.

— Ты трус!..

— Я не трус!

— Значит, докажи — едем со мной на фронт?!. Или тебе слабо?!.

Вместо того чтобы подраться, они через несколько дней сбежали на фронт вдвоем, все так же недолюбливая друг друга…

5

Бобыль сходил к деревьям и принес веток, начал о колено их переламывать. Огонь разгорелся снова.

— Я не говорил тебе, у меня есть дома игрушка? — весело спросил он.

— Какая? — произнес Витька.

— А шахматы. Там лошади как живые. Правда, лишь одна голова. Если интересно, сыграем, когда приедем.

— Как это одна голова?

— Просто — да и все, на подставке…

6

Треугольные письма приходили с войны нечасто. Костя и Осип служили вместе, в стрелковой роте, слали письма, каждый — для своей матери. Передавали приветы в конце письма: Осип — только Нине, а у Кости список был длинный, и конечно Нина была в нем тоже.

Но с весны по июль сорок второго года письмоноска пропускала дом. В июле стало известно, что Осип ранен, а в сентябре прибыл он на побывку, косолапый, высокий, бледный. В тот же вечер в комнатушку к Розе проскользнула Костина мать, села на табуретку, волновалась, не решалась долго спросить о сыне. Потом узнала от Осипа: летом, на Дону, фашисты пошли в прорыв — и окруженные, разбитые начали отход наши части. Вот тогда и зацепила Осипа пуля, и повезли его, в грузовике медсанбата, умучивая тряской на кочках, а куда подевался Костя, Осип не мог сказать.

Через тридцать суток, Осипу приказали отправляться на фронт. Повестку доставил участковый инспектор Новиков, вручил и вздохнул, потом подмигнул на тумбочку, где всегда (он знал) есть графинчик.

— Ну, товарищ боец, первую здравицу мы за Сталина! — произнес он, чокнувшись рюмками с Розой и Осипом, и немедленно разлил по второй.

— За победу! Чтоб тебе вернуться с войны героем. Чтобы на груди орденов засверкало как у маршала Ворошилова. Знаешь сколько у него? Четыре ордена Красного Знамени, да еще два ордена Ленина, да республиканские ордена, это не считая медалей!

Роза внезапно вскрикнула:

— Ты! Зарылся тут! Возле юбок! Змей! — и ударила инспектора кулаком в гимнастерку, где должны бы быть ордена, но где их, конечно, не было, а потом еще ударила, выше — по петлицам, по квадратам сержантского звания.

Новиков заслонился рукой, чтоб кулак не попал в лицо, чтобы не было синяка, который ему не скрыть. Он отскочил к двери, сдернул с гвоздя шинель и, не одевая, вышел из комнаты вон.

Чуть позднее, допив графинчик, Осип пошел попрощаться с Ниной. Она красила в сенках пол.

— Нина, я хочу, чтобы ты узнала. Нина, милая, я люблю!.. — заговорил он, вступая со двора в сени.

— Осип, ты что? Ты пьян? — спросила Нина, не зная, куда кинуть кисть.

— Я не пьян, Нина, а я люблю! — говорил, подступая, Осип. И, приблизившись вплотную, прошептал, что он утром едет на фронт.

— Иосиф, милый! — сказала Нина, ладонью тронув его небритую щеку.

Он зарыдал, точно только того и ждал.

— Я боюсь! Меня там убьют!.. — у него покатились слезы.

— Осип, что ты?! Хороший! Тише!..

Осип согнулся к Нине, обхватил руками ее, плакал и целовал ее в шею, в губы, в лоб, в щеки.

— Осип, Осип, не надо, Осип!

Он навалился, она качнулась и кистью задела стену — отпечался на досках мокрый мазок, книзу потекли капли…

7

Витьке захотелось поскорее ехать домой, чтобы посмотреть лошадей. Он про вышку уже не думал. Они с дедом погасили костер, залили из пруда водой, сели в лодку и направились к кольям. Дед полегоньку греб, чмокая веслами воду.

— Дед, скажи, а в этом месте есть эхо?

— Я не знаю, а ты попробуй, — улыбаясь, сказал Бобыль.

— Э!.. — сказал Витька, послушал, и крикнул громче, — Э-э!.. Э-э!.. Э-э!..

— Нету, — сказал Бобыль, — Нету здесь никакого эха.

Солнце распалилось в полную мощь, освещало волны мириадами скачущих искр, заставляло жмуриться и улыбаться…

8

Невысокий мужчина в фуфайке, с котомкою на спине, брел по тротуару вдоль пруда, он остановился у рыбака. Этот в черных очках рыбак, был слепой и рыбачил с берега, пальцами держась за леску, чтоб распознать поклевку. Мужчина пристально смотрел на него.

— Новиков! Это ты?!

Новиков оглянулся на звук.

— Ну, предположим, я! А ты тогда, кто такой?

— Соколов я, Константин.

— Из барака? — вспомнил бывший участковый инспектор.

— Что с тобой?

— А? Глаза-то? Это давно, в войну. В танке я горел, там, на фронте. Добровольцем. Я сам пошел. Ты-то что? Давно про тебя не слышно.

— Вот, освободился, иду. В плен попал я по контузии, в сорок втором. А потом за плен осудили, срок под Магаданом мотал.

Они больше ничего не сказали, Костя повернулся, пошел. Отошел уже далеко, когда Новиков крикнул ему в след, в темноту:

— Эй! Ты слышишь меня?!

— Что?! — отозвался Костя.

— А ведь у нее ребенок! Мальчишку родила без отца!

Костя постоял, размышляя, а затем опять побрел к дому.

Из темноты к Новикову звуков больше не донеслось от него…