«Вокруг света» и другие истории

Александр Полещук

Во 2-ом издании «„Вокруг света“ и другие истории» Александр Полещук повествует о местах своей творческой службы, размышляет о профессии и призвании журналиста, делится впечатлениями о поездках в Европу и Америку, цитирует рабочие блокноты, документы, письма.Автор представляет уникальные материалы и иллюстрации из истории журнала «Вокруг света» и других изданий, увлекательно рассказывает о героях публикаций — учёных, путешественниках, писателях, художниках.

НЕЗНАМЕНИТАЯ ОКРАИНА

Странное ощущение не оставляло меня в те осенние дни 2005 года. Как будто в прежних, чуть обновлённых декорациях разыгрывалась новая пьеса с незнакомыми актёрами. Я узнавал улицы, переулки и здания, вспоминал очертания снесённых строений, но из прохожих не узнавал никого, сколько ни всматривался в лица мужчин и женщин, внешне смахивающих на сверстников. И они проходили мимо, не проявляя даже малого интереса к моей персоне. Вспомнились горькие слова Виктора Лихоносова: «Если хочешь почувствовать, как прошла твоя жизнь, навести свою родину, узнай со скорбью, как мало помнят тебя».

Постоял у нашего дома по улице Мира, построенного в 1955 году. Он чуть скособочился и обзавёлся надстройкой, но знакомые ставни и наличники по-прежнему безмятежно голубели на фоне потемневших стен.

Мысленно попрощавшись с родным гнездом (оказалось, что навсегда: теперь того дома уже нет), отправился привычным путём по Московской на Советскую, повернул направо и, пройдя три квартала, оказался перед бревенчатым особнячком дореволюционной постройки с четырьмя окнами по фасаду и высоким крыльцом под полукруглым жестяным козырьком.

Когда-то вывеска у дверей извещала, что здесь располагается редакция районной газеты «Трудовое знамя». Её давно сняли, потому что редакция переехала в современное здание, а дом передали в городской жилой фонд.

Типография же осталась на прежнем месте, за углом в переулке. Оттуда слышались бодрые звуки производственного процесса. Как раньше…

Работа над ошибками

Призыв судьбы отнюдь не напоминал бетховенские громовые раскаты. Скрипучим голосом пожилой женщины в ватнике и стоптанных кирзовых сапогах судьба объявила, что меня вызывают в редакцию. «Зачем?» — «Почём я знаю? Сказывали быть завтре к четырём».

Так я впервые оказался в особнячке на Советской, 39. Этому событию предшествовал следующий случай. Я встретил на улице школьную учительницу английского языка Марину Григорьевну, у которой пребывал в любимчиках. Узнав о том, что серебряный медалист, потерпев неудачу на вступительных экзаменах в институт, сколачивает тарные ящики в столярном цехе завода, она заохала и озаботилась моим будущим. И вот муж Марины Григорьевны, заместитель редактора районной газеты Александр Фёдорович Поздняков, посылает за мной редакционную уборщицу Фросю. На следующий день он представляет меня редактору Николаю Фадеевичу Иваненко, а тот предлагает работу в редакции.

Поразмыслив и посоветовавшись дома, я согласился. И 5 ноября 1958 года Иваненко назначил меня литературным сотрудником Петуховской районной газеты «Трудовое знамя» Курганской области с окладом 550 рублей в месяц (в январе 1961 года денежная реформа ликвидировала нолик).

Литературный сотрудник поставлял в газету статьи и заметки. Но мои служебные обязанности оказались гораздо скромнее: я стал подчитчиком, то есть помощником корректора Нины Сидоровны Грушецкой. Такая специальность в государственном реестре давно не значится, но в ту пору обойтись без подчитчика в издательском деле было невозможно.

Со времён Гутенберга и почти до середины XX века книги, газеты и журналы набирали в типографиях вручную, используя свинцовые и деревянные литеры, из которых состояли шрифты разного начертания и кегля. Ручной набор господствовал и в нашей районной типографии до начала 60-х годов, когда там смонтировали наборную машину — линотип. Однако редакционный процесс и после этого почти не изменился.

Каждый материал (так я называю любой текст, предназначенный для публикации или опубликованный) до появления на газетной полосе неоднократно трансформировался. Сотрудник редакции создавал своё произведение при помощи ручки и чернил, нёс его машинистке, потом вычитывал и сдавал редактору. Тот мог сделать в нём существенную правку и даже отдать на перепечатку. Собрав запланированные в очередной номер оригиналы, ответственный секретарь размечал шрифты, вычерчивал макет и тащил весь этот ворох бумаг в типографию. Там наборщицы, приколов оригиналы шилом к реалу (деревянному наборному столу) и мельком заглядывая в текст, быстро выхватывали из ячеек наборной кассы нужные литеры и составляли из них в металлическом пенале (верстатке) строчки, из строчек — абзацы, из абзацев — будущую заметку или статью.

После этого наступал час корректуры. Оригиналы и гранки — узкие полоски бумаги с оттиснутым текстом — поступали на наш рабочий стол в жирных пятнах типографской краски и в дырках от шила. Мне нравился их боевой вид. Я размеренно читал вслух машинопись (отсюда и название должности — подчитчик), а Нина Сидоровна, вооружившись ручкой, внимательно следила по гранкам, соответствует ли набор оригиналу, не наделали ли ошибок наборщицы, имевшие привычку во время работы громко судачить о чём попало. Потом мы делали сверку внесённой правки и вторую корректуру, авторы вычитывали свои материалы, а дежурный редактор — все четыре полосы. На исходе дня номер в виде двух тяжёлых свинцовых блоков-разворотов уходил в немецкую печатную машину с огромным маховым колесом. Если вдруг прекращалась подача электричества, печатнице приходилось браться за рукоять и крутить колесо, чтобы привести машину в действие. Ведь тираж (3 000 экземпляров) к утру непременно должен быть отпечатан и подготовлен к экспедированию.

Понятно, что на каждом этапе материал поджидала опасность: в нём могла материализоваться фактическая, грамматическая или «глазная» ошибка. Редактор неустанно добивался их полного искоренения. Так рачительный огородник очищает свои грядки от сорняков. Но в данном случае более уместно другое сравнение: наверное, ошибки представлялись Николаю Фадеевичу, служившему в послевоенные годы оперуполномоченным по борьбе с бандитизмом, чем-то вроде опасных преступников или даже диверсантов. Поэтому он и усилил корректорскую службу, пожертвовав ставкой литсотрудника для подчитчика.

Ляп в свежем номере газеты, о котором обычно сообщал редактору какой-нибудь доброжелатель, становился предметом разбирательства на планёрке. Даже если это была орфографическая или «глазная» ошибка, редактор дотошно выяснял, кто и почему допустил брак, после чего устраивал виновным головомойку, грозил карами и требовал «усилить контроль». Если же ошибка оказывалась более серьёзной (например, путаница в фамилиях, цифрах, фактах), то виновным объявлялось взыскание; бывало и так, что в очередном номере приходилось публиковать извинительную поправку, набранную мелким шрифтом.

Ответственный секретарь Сергей Михайлович Буров, в 40-е годы служивший редактором «Трудового знамени» (газета называлась тогда «Сталинский путь»), делился со мной воспоминаниями о суровых временах, когда одна неверная буковка в слове могла стоить виновному свободы. Однажды он вполголоса назвал самые опасные из «политических» слов — Ленинград и Сталинград, где второпях можно было не заметить пропущенную при наборе «р».

Полученный в молодости заряд бдительности Буров сохранил на всю жизнь. Он придирчиво сопоставлял расположенные рядом на газетной полосе заголовки: не возникает ли на стыке нежелательный политический смысл или комический эффект? Обязательно прочитывал по вертикали первые буквы стихотворных строк: не составляют ли они акростих непотребного или провокационного характера? (Рассказывали, что в одной районной газете прошляпили акростих ХРУЩЁВ БАНДИТ.) И даже просматривал газету на свет, опасаясь, что какой-нибудь важный фотоснимок окажется перерезанным неподходящим заголовком, расположенным на обратной стороне страницы.

Эпоха ручного типографского набора продолжалась пять столетий, а переход с машинного набора на компьютерный совершился стремительно, буквально на глазах. Издательское дело не просто изменилось, а стало принципиально иным. Цифровые технологии преобразили работу редактора и корреспондента, сблизив её с полиграфическим производством. Типографиям стали не нужны наборщики и линотиписты, редакциям и издательствам — машинистки и подчитчики. Некоторые издатели из экономии обходятся и без корректора, уповая на грамотность автора и бдительность туповатого компьютерного подсказчика. Поэтому в газетных и журнальных статьях и даже в серьёзных книгах то и дело натыкаешься на ошибки и опечатки. Правда, к ним теперь относятся снисходительно.

В свободные от вычитки дни (газета выходила три раза в неделю) я обычно сидел за ничейным столом в отделе писем. Почитывал центральную и областную прессу, листал газеты, присланные по взаимному обмену из соседних районов. Одинаковыми словами районки воспевали успехи и вскрывали недочёты в работе колхозов и совхозов; призывали читателей встать на трудовую вахту в честь какого-нибудь события; объявляли о начале очередной политической или хозяйственной кампании; печатали рассказы передовых тружеников о своём производственном опыте и портреты самих тружеников, напряжённо глядящих в объектив фотоаппарата.

Ничем особенным не выделялась и наша газета. Заведующий сельхозотделом редакции Юрий Захаров и литсотрудник Александр Биисов ежедневно собирали по телефону вести с полей и ферм. Без телефонной связи издавать газету было бы невозможно. Редакция не имела своего транспорта, а район не имел автобусного сообщения. Не было смысла добираться на перекладных до какого-нибудь отдалённого села, а потом дожидаться там обратной попутки, чтобы привезти для газеты обычную информационную заметку. Другое дело, если кто-нибудь из руководящих работников выезжал на «газике» в район по своим делам: он мог прихватить с собой и корреспондента.

Производственная тематика преобладала, но не исчерпывала всего содержания газеты. Поздняков вёл рубрику «Партийная жизнь», писал фельетоны, подбирал стихи местных творцов для «Литературной страницы». Заведующий и единственный сотрудник отдела писем Михаил Омельченко занимался проверкой и подготовкой к печати писем читателей, а также освещал жизнь города. Рубрики «Меры приняты» и «По следам наших выступлений» свидетельствовали о действенности печатного слова. Приятное разнообразие придавали газетным полосам корреспонденции о районной художественной самодеятельности, о жизни сельскохозяйственного техникума и средней школы, о хороших людях, заслуживших делами уважение земляков.

Сотрудникам «Трудового знамени» приходилось поставлять в газету и так называемые организованные материалы за подписью специалистов и рядовых тружеников. Надо было поговорить с нужным человеком, набросать в блокноте конспект его рассказа (до диктофонов было ещё ой как далеко!), а потом соорудить текст за его подписью и — в идеале — согласовать с будущим автором хотя бы по телефону. В советских газетах неукоснительно соблюдалось правило «60/40». Согласно этому правилу, 60 процентов гонорарного фонда должно было расходоваться на оплату материалов нештатных авторов и только 40 процентов предназначалось для штатных. Примерно таким же было и соотношение объёмов опубликованных материалов, что должно было подтверждать: советская газета — это трибуна масс, а не рупор узкой группы журналистов.

Насмотревшись, как легко коллеги ваяют материалы для газеты, я подумал: отчего бы и мне не попробовать? Поделился своим намерением с Поздняковым; он посоветовал написать о том, как встречают 1959 год труженики птицекомбината. Я побывал у директора, прошёлся по цехам и заполнил цифрами, фамилиями и специфической терминологией обработчиков куриных тушек едва не половину блокнота. Все, с кем я разговаривал, охотно и с уважением к представителю прессы рассказывали о своей работе, и мне это понравилось.

В редакции я быстро изложил свои впечатления на бумаге и отдал машинистке. Две восторженные страницы с трепетом отнёс редактору. Через короткое время Николай Фадеич вызвал меня и вернул безжалостно исчёрканные странички, велев перепечатать.

Такого позора я не переживал никогда раньше. За школьные сочинения получал не ниже «четвёрки», да и то из-за какой-нибудь жалкой запятой. Иной бы корзинировал неудавшийся опус и на том прекратил свои творческие притязания. Но на столь простое решение я не имел права, поскольку пообещал работникам птицекомбината, что о них будет статья в газете. Или мной руководило провидение? Так или иначе, но я с пламенеющими щеками отправился к машинистке.

От двух моих страниц осталось меньше одной, и в таком виде заметка была опубликована. Её заголовок, придуманный редактором, мог бы дожить до конца восьмидесятых: «Птицекомбинат на пути перестройки». А под заметкой красовалась моя фамилия! Потом она появилась в газете ещё раз, другой, третий… И настал день, когда редактор не поправил в моей заметке ни единого слова и написал в верхнем левом углу листа замечательную резолюцию: «В набор».

Cладковатый дурман славы районного масштаба с примесью запаха типографской краски и ежемесячный гонорар в размере трёх-четырёх рублей постепенно отравляли мою невинную душу. И весной (когда же ещё!) 1959 года я совершил главный поступок: отправил документы в Свердловск, на заочное отделение факультета журналистики Уральского государственного университета (УрГУ).¹

Мне пришлось поступать на заочное отделение, поскольку на очное брали только тех, у кого за плечами был двухгодичный трудовой стаж или служба в армии. Видимо, кто-то решил, что будущему журналисту следует поближе познакомиться с жизнью, прежде чем браться за перо. Вроде бы благая затея в конце концов не оправдала себя: среди студентов стало расти число обладателей «хорошей» биографии, не очень способных к журналистской работе, и через несколько лет прежний порядок приёма восстановили. Правда, теперь сетуют на инфантильность мальчиков и девочек, вылетающих в жизнь из журфаковского гнезда, не зная, как эта жизнь устроена.

Слушая лекции во время установочной сессии, я пребывал в состоянии эйфории оттого, что почувствовал себя в своей стихии. На языке психологов этот момент называется самоидентификацией личности.

Таким образом, не я искал журналистику — она сама меня нашла. Произошло в точности то, что остроумно описано чешским писателем Карелом Чапеком в очерке «Как делается газета»:

Журналистом человек становится обычно после того, как он по молодости и неопытности напишет что-нибудь в газету. К немалому его изумлению, заметку печатают, а когда он приносит вторую, человек в белом халате (халаты, по утверждению Чапека, были рабочей одеждой тех сотрудников, которые вели сидячий образ жизни за редакционными столами, иными словами — редакторов. — А.П.) говорит ему: «Напишите нам что-нибудь ещё». Таким образом, в большинстве случаев человек становится журналистом в результате совращения; я не знаю никого, кто с детства тянулся бы к журналистике. Каждый журналист в детстве, наверное, мечтал стать машинистом, моряком или владельцем карусели, но получается как-то так, что мечты его не сбываются, и он попадает за редакционный стол.

Осколок зеркала на дороге истории

Взрослея, человек наращивает и развивает опыт детских и юношеских лет, когда он жадно постигал устройство подлунного мира и осознавал своё место в нём. Взгляды и оценки меняются, пересматриваются — это неизбежно. Но невозможно до конца выжечь в себе то, что впитала в раннем возрасте душа, что-то всё равно остаётся. Из себя не выпрыгнешь.

Человека можно сравнить с лежащим на дороге осколком зеркала, в котором отражается ход мировой истории. Не уверен, что эта мысль — моё собственное изобретение, но она мне близка. Я — дитя страны под названием Советский Союз, живой продукт конфликтов и сотрясений XX века. Пожалуй, в первую очередь следует назвать Октябрьскую революцию. Однажды меня осенила эгоистическая мысль: революцию стоило затевать хотя бы для того, чтобы мне появиться на свет. К такому выводу, как ни покажется он кому-то нелепым и даже циничным, ведут следующие цепочки очевидных фактов и неопровержимых суждений.

Начать следует с того, что до революции мой дед Антон Никодимович Савранский и бабушка Ксения Васильевна имели хорошее хозяйство в украинском селе Данилова Балка, входившем в Балтский повят Подольской губернии. (Ныне село относится к Кропивницкой, в недавнем прошлом Кировоградской, области Украины.) Там родились их дети. Если бы не произошла революция или если бы в гражданской войне не победили красные, то Савранские так и продолжали бы крестьянствовать в Даниловой Балке. Со временем выдали бы дочь Анну за какого-нибудь чубатого хлопца или же за старого холостяка из зажиточной семьи. Словом, при таком раскладе у меня были бы нулевые перспективы. У Анны Антоновны родился бы не я, а какой-нибудь другой ребёнок с неясной судьбой, если принять во внимание неминуемое немецкое нашествие.

Но вот в соответствии с неумолимой логикой строительства социализма началась коллективизация. Савранские считались крестьянами-середняками, однако в суматохе классовой борьбы с таким мнением кое-кто мог и не согласиться. Поэтому они сочли разумным продать дом и отправиться в Сибирь по собственному желанию, захватив швейную машину «Зингер», прялку и сундук с пожитками. Савранских было четверо: Антон Никодимович, Ксения Васильевна, дочь Анна и сын Фёдор. Сибирское районное село Юдино стало их пристанищем не случайно: здесь жил родной брат Антона — Денис, служивший с дореволюционных лет билетным кассиром на ближайшей железнодорожной станции Петухово. Почему он там оказался — не знаю.

Савранские купили в Юдино небольшой дом, завели хозяйство. Антон Никодимович работает, Ксения Васильевна — домохозяйка. Анне 16 лет, Фёдору 12. Анну, окончившую семилетку, отправляют в Омск, в медицинский техникум. Сохранилась её выпускная фотография: два десятка девушек, получивших специальность «фельдшер-акушерка». Среди них моя будущая мать. Распределение — в село Новая Заимка Тюменской области — в то время Омской.

Теперь возьмём другую линию, отцовскую. Если бы не произошла революция или если бы Колчак разгромил Красную армию, мой второй дед Илья Ефимович Полещук, выпускник Омской духовной семинарии, наверное, так бы и учительствовал в сельской школе. Возможно, поднялся бы по служебной лестнице, переехал в уездный город Ялуторовск, и тогда его сын Александр, 1912 года рождения (один из шестерых детей Ильи Ефимовича и его жены, крестьянки Евдокии Кузьмовны), не стал бы моим отцом. Наверное, женился бы на какой-нибудь ялуторовской мещанке, и на свет появился ребёнок, быть может, похожий на меня и вполне достойный человек, но всё-таки не я, не я… Как это было бы обидно!

Александр, сын Ильи Ефимовича и Евдокии Кузьмовны, после окончания семи классов школы крестьянской молодёжи работал в Новой Заимке колхозным счетоводом. Отслужив срочную, остался в армии, окончил командирские курсы.

И вот красный командир приезжает на побывку в Новую Заимку, знакомится там с Анной Савранской… Свадьбе предшествует довольно длительный период ухаживаний и переписки. В 1940 году молодая семья уезжает в Забайкалье, к месту службы Александра Ильича. Городок в суровом пустынном краю на границе с Монголией мог стать моей малой родиной, но предусмотрительный техник-интендант первого ранга отправил беременную жену к её родителям в Юдино.

Таков ход событий, который неизбежно вёл и привёл к моему рождению. Не будь их, у меня не было бы никаких шансов. Пускай моя жизнь ничем не лучше жизней тех, кто из-за всевозможных катаклизмов не появился на свет. Но ведь это моя жизнь, моя судьба, и с этим нельзя не считаться.

Я родился 12 мая 1941 года, а в июне 16-ю армию, где служил по финансовой части отец, начали спешно перебрасывать в Киевский особый военный округ. Генштаб планировал создать на западе вторую стратегическую линию войск. В случае начала военных действий против нашей страны 26 дивизий, выдвинутых из внутренних округов, должны были стать резервом фронтов. Не исключено, что воинский эшелон проследовал через станцию Петухово, но сообщить об этом жене Александр Ильич не мог, поскольку передвижение частей Красной Армии шло в условиях строжайшей секретности. (Данный факт при желании можно легко вписать в одиозную версию подготовки сталинского превентивного удара по Германии, выдвигаемую некоторыми нашими и не нашими историками.)

Отец остался в моей детской памяти фотоснимком, приколотым кнопкой в простенке между окнами: молодой военный в гимнастёрке с аккуратно подшитым подворотничком, треугольники в петлицах, значки «ГТО» на груди. Последнее его письмо, отправленное из-под Вязьмы (16-я армия не успела к новому месту дислокации), датировано октябрём сорок первого года, а «похоронка» — мартом 1945-го. Три с половиной года молчания. Мать продолжала ждать чудесного возвращения отца и замуж больше не вышла.

Родившихся с 1928 по 1945 год мальчиков и девочек сейчас именуют детьми войны. Действительно, нет людей более близких, чем мы, по крови и душевной привязанности к участникам войны — живым или мёртвым. Война, унёсшая или опалившая огнём отцов у моих сверстников и сверстниц, была нашим главным и бескомпромиссным воспитателем. Мы знали, что Родина — это не просто слово из учебника. Это наша страна, её могущество и красота, история и культура, язык и народ, герои и вожди. Это нечто реальное, очерченное границами, и в то же время отчасти мистическое, эмоционально ощущаемое, отражённое в словах, которые теперь принято называть пафосными, — родная земля, родимая сторонка, отчий дом.

По мере взросления приходило понимание того, что героическая ипостась войны не составляет её полной картины. Танкист Ольгерд Иванович Ермак, преподаватель военного дела (был такой предмет в программе старших классов), рассказывал, как после боя очищал гусеницы от комков человеческой плоти и земли. Я представил себе эту картину. «То могли быть и наши», — обожгла меня догадка.

По дороге с бабушкой на Украину в 1951 году я впервые увидел на перронах крупных станций инвалидов войны с медалями на пыльных пиджаках — слепых, безруких, безногих — на тележках с колёсиками-шарикоподшипниками и одноногих — на тяжёлых деревянных протезах. Хриплыми голосами они кричали под пиликанье гармони «Раскинулось море широко», «На сопках Манчжурии», «Огонёк». Пассажиры одаривали их деньгами, папиросами и домашними припасами.

За Ульяновкой, украинским селом, где жил бабушкин племянник, почти каждый день ухали взрывы — там обезвреживали бомбы, мины и снаряды, оставшиеся с войны. Жителям запрещали ходить по опасным местам, но мальчишки всё равно рыскали по левадам и балкам, подрывались и калечились.

Газеты и радио рассказывали, как силы мира и прогресса борются с поджигателями новой войны, а свободолюбивые народы сражаются с колонизаторами и угнетателями. Журнал «Крокодил» печатал карикатуры: длинный Дядя Сэм с козлиной бородой размахивает атомной бомбой, жирный Черчилль сигарой поджигает бочку с порохом, американский солдат в тяжёлых ботинках поднимает на штык корейского ребёнка. В Корее воевали американцы, во Вьетнаме — французы.

У нас в кладовке хранился запас самого необходимого на случай войны с Америкой: ларь с пшеницей, сундук с мылом, солью, сахаром, стеариновыми свечами и спичками.

Таков был контекст взросления детей войны, или, если угодно, патриотическое воспитание поколения.

По окончании 4 класса я получил первую в жизни награду — «Похвальный лист» с овальными портретами Ленина и Сталина по углам. Ленин, в пиджаке и галстуке в горошек, и Сталин, в маршальском мундире, молчаливо подтверждали, что овладение знаниями — дело государственное, а не личное.

В основе школьного воспитательного процесса лежала коммунистическая идеология, а её человеческим олицетворением были два вождя. Однако в этой паре Ленин представлял собой фигуру почти легендарную, книжную. Он совершил великую революцию, но давно умер, а Сталин, его верный ученик и соратник, построил социализм, победил Гитлера и ведёт народ к коммунизму. Примерно такой была схема моего восприятия Сталина.

Я привык к тому, что ОН есть, и такая простая мысль, что ЕГО может и не быть, что ОН, как и все люди, смертен, не приходила в голову.

Отчётливо помню то утро, когда, проснувшись, услышал от матери: «Сталин умер». Радио всё время повторяло правительственное сообщение, играла траурная музыка. Не зная, что сказать, я стал молча собираться в школу.

По случаю смерти вождя в школе состоялась траурная линейка. В день похорон в назначенное время долго и тревожно завывали гудки.

Летом, приехав в Москву, мы с матерью отстояли длиннющую очередь, чтобы попасть в Мавзолей, на фронтоне которого сияли золотом два имени: ЛЕНИН СТАЛИН.

А через три года на школьном комсомольском собрании директор школы Дмитрий Афанасьевич Рябов пересказал нам доклад Хрущёва «О культе личности и его последствиях». К тому времени высокопарные эпитеты, всегда сопровождавшие имя Сталина, незаметно сошли на нет, но его портреты и цитаты по-прежнему присутствовали в учебниках.

Прошло ещё шесть лет, и Сталина тайно удалили из Мавзолея и похоронили рядом в землю. Культ кончился, Сталин как будто ушёл в историю. Однако его личность и дела продолжают будоражить умы и возбуждать страстные споры даже в XXI веке…

Говорят, что советская школа вколачивала в головы учащихся истины в последней инстанции. Но ведь базовое образование и должно опираться именно на основополагающие законы природы, на выводы науки и принятые в обществе нормы и ценности. Ведь никому не приходит в голову вводить варианты написания русских слов на том основании, что существует намеренно искажённый язык, используемый нашими молодыми современниками в социальных сетях.

Советское государство действительно задавало всем школам, независимо от места их нахождения, стандарт обучения: одинаковые программы, одинаковые методики, одинаковые учебники. Считать ли это проявлением коммунистического тоталитаризма и насаждением единомыслия? А может быть, таков один из демократических принципов подлинно народного образования: дать всем без исключения учащимся определённый комплекс знаний и шанс получить высшее или среднее специальное образование?

Теоретически все советские школьники могли поступить в вуз, выдержав экзамены и пройдя конкурс знаний, а не аттестатов. Но между теоретической возможностью и практическим результатом существовала дистанция огромного размера, как выражался полковник Скалозуб. Разными были школьники по своим интеллектуальным способностям, разными были и учителя по степени владения материалом и умению его преподать. Существенно различалось общее развитие школьников в крупных городах и в провинции. Школьнику из провинции требовалось значительно больше волевых усилий, труда и обыкновенной удачи, чтобы на равных конкурировать на вступительных экзаменах со своими сверстниками из областного центра, тем более с москвичами и ленинградцами. А ведь ещё надо было предусмотреть в скудном семейном бюджете расходы на абитуриента и будущего студента, и это препятствие часто оказывалось непреодолимым. Из двадцати с лишним выпускников нашего 10 «А» вряд ли больше пяти получили высшее образование. Примерно так же, по-моему, обстояло дело в параллельных классах.

В 1958 году, когда я получил аттестат зрелости, в обществе, в том числе и в молодёжной среде, утвердилось устойчивое мнение о первостепенной значимости и престижности специальностей, связанных с инженерией и естественными науками. Поэт Борис Слуцкий даже вывел поэтическую формулу:

Что-то физики в почёте.

Что-то лирики в загоне.

Дело не в сухом расчёте,

Дело в мировом законе.

Распространению романтических представлений о могуществе человеческого разума и точного знания, несомненно, способствовали впечатляющие достижения науки и техники. Считалось очевидным, что юноши должны поступать в какой-нибудь институт технического профиля, а девушки — в педагогический или медицинский. Не избежал общего поветрия и я, решив избрать своей будущей специальностью радиотехнику.

Правда¸ литература влекла меня не меньше. Моё детское увлечение книгами переросло в юности в настоящее пристрастие (сладость уединённого чтения испытываю до сих пор). Но «четвёрка» по русскому языку и литературе — единственная в заполненном «пятёрками» аттестате — показалась мне весомым аргументом. Получив серебряную медаль, я стал готовиться к вступительным экзаменам на радиотехнический факультет Уральского политехнического института (УПИ) в Свердловске. Конкурс в тот год был больше десяти абитуриентов на одно место, и мне не хватило одного балла до проходного (с 1958 года отменили преимущества для медалистов).

Райгазета

Большинство печатных изданий в советское время назывались органами какого-либо партийного комитета. Наша газета имела статус органа Петуховского райкома КПСС и Петуховского райсовета Курганской области. Сложносокращённые названия учреждений с приставкой рай были тогда в ходу: райпотребсоюз, райбольница, райсельхозуправление, райсуд, райвоенкомат, райотдел; в тех же кущах произрастала и райгазета, один из элементов местного управления.

Фактически все нити руководства редакцией находились в партийных руках, и это считалось само собой разумеющимся. По скромному должностному положению я не представлял себе, каким образом райком влиял на содержание газеты. Наверное, первый секретарь райкома партии товарищ Савельев на заседаниях бюро райкома или в другое время давал конкретные указания редактору товарищу Иваненко, особенно во время важных хозяйственных кампаний. В результате на первой полосе очередного номера «Трудового знамени» появлялась крупно набранная шапка, что-нибудь вроде «Все силы на заготовку кормов!» или «Без потерь уберём урожай первого года семилетки!». Наверное, редактору приходилось иногда получать нахлобучки и выслушивать замечания по поводу отдельных публикаций. Однако это были не более чем обычные рабочие отношения. Увольнений и преследований коллег на моей памяти не случалось. Лично я никаких указаний о чём и как писать от партийных работников не получал.

Незримое присутствие райкома партии за спиной открывало сотруднику «Трудового знамени» многие двери, придавало уверенность, особенно при подготовке критических материалов. С другой стороны, бдительный партийный взгляд не давал расслабляться. Ощущение этого взгляда останавливало чересчур разогнавшуюся мысль, не давало ей выйти за пределы установленных границ. А зазор между территорией обязательного и территорией разрешённого был невелик.

Представления властей предержащих о работе журналиста были довольно просты. Выступая перед участниками учредительного съезда Союза журналистов СССР в 1959 году, партийный лидер Н. С. Хрущёв заявил, что журналисты — не просто верные помощники, но подручные партии. Вот как он пояснил своё сравнение:

Почему подручные? Потому что вы действительно всегда у партии под рукой. Как только какое-нибудь решение надо разъяснить и осуществить, мы обращаемся к вам, и вы, как самый верный приводной ремень, берёте решение партии и несёте его в самую гущу нашего народа.²

Делегаты (цвет отечественной журналистики!), которых Хрущёв назвал подручными и одновременно приводным ремнём, встретили столь малопочтенные сравнения продолжительными аплодисментами и охотно использовали их впоследствии в праздничных статьях, приуроченных к Дню печати.

Райгазета призывает…

Признаюсь, я видел больше смысла в определении, найденном в сборнике «Ленин о печати». В усечённом виде оно звучит так: «Мы должны делать постоянное дело публицистов — писать историю современности». Столкновение двух противоположных по смыслу понятий — история и современность — высекало искру истины, приоткрывало суть повседневной работы журналиста. И правда, размышлял я, сегодняшний день уже завтра станет вчерашним, и то, как его прожил наш район, газетчик опишет для истории. Это соображение поддерживало моё честолюбие и ощущение избранности, особой миссии журналиста в мире, населённом обычными людьми.

Печатное слово в глазах провинциального читателя обладало внушительным весом, хотя все понимали, что газета всегда приукрашивает и привирает, а критика имеет дозволенные пределы. Публичная похвала надолго запоминалась («Их даже в газете отметили»). И наоборот: продёрнуть какого-нибудь чинушу, выпивоху или бракодела, да ещё острым словцом, означало ославить его на весь район, сделать мишенью для шуток и подначек. Нередко герой критической статьи или фельетона присылал в редакцию обширное послание под заголовком «Опровержение», в таком случае на него приходилось аргументированно отвечать.

Замечу, что сотрудник местной газеты находится в более уязвимом положении, чсем заезжий корреспондент: можешь встретить героя своего опуса где угодно — на улице, в бане, кинотеатре, магазине. И если ты насочинял небылиц, перепутал факты, возвёл напраслину, то рискуешь, помимо официальной жалобы, получить скандал в публичном месте. Со мной, правда, такого не бывало, хотя грех лёгкого вранья во имя высшей правды, что и говорить, случался.

Самым крупным промышленным предприятием в Петухово — градообразующим, как говорят сейчас, был завод железнодорожного оборудования (литейно-механический), где работало в лучшие годы около трёх тысяч горожан. Мне нравилось заходить в его шумные цеха, наблюдать за слаженными действиями рабочих. Познакомился со специалистами заводских служб, начальниками цехов, освоил производственную и экономическую терминологию. Писал о передовиках и рационализаторах производства, о внедрении новой техники и освоении новой продукции. Со временем отважился и на критические материалы.

В поисках стиля я пытался освежить унылое однообразие своих публикаций: уснащал их лирическими зачинами, высказываниями известных людей или метафорическими концовками. Искусственные украшения, даже если они и не выбрасывались редактором, первыми попадали под сокращение, когда заметка не укладывалась в отведённую ей на полосе площадь, волоча за собою хвост. Хвост надлежало рубить или втягивать, потому что, как говаривал Буров, газета не резиновая. С тех пор я твёрдо усвоил, что текстов, которые невозможно сократить, не существует в принципе; мой вывод подтверждает и мировая практика дайджестирования и адаптирования чего угодно, вплоть до Библии.

Свои публикации я посылал на факультет в качестве курсовых работ по теории и практике печати; они возвращались с отзывом преподавателя, краткими комментариями и вопросительными знаками по тексту. Цитировать свои заметки и репортажи не решаюсь. Разве что приведу характерные образчики газетной лексики тех лет: встали на предпраздничную вахту, принято развёрнутое постановление, живые родники инициативы, трудовые подарки Первомаю, конкретные меры по устранению недостатков, распространение передового опыта. Использование в газете так называемых штампов считалось проявлением дурного вкуса, я старался их избегать, однако текучка неумолимо подсказывала привычные словесные обороты для описания привычных сюжетов.

Сейчас-то я понимаю, что штампы играют и позитивную роль — служат метками стабильности бытия. Скользя взглядом по знакомым словосочетаниям, читатель убеждается, что общественно-политическая система функционирует без помех. Как только в 90-е годы она сломалась, журналисты отправили прежний словесный инвентарь в утиль и принялись усердно накапливать лексикон новой эпохи, щедро обогащая его англицизмами. Так появились оптимизация, креативный менеджер, пиарить, вызовы времени, пиратский контент, коррупционная составляющая, харизма, гламур, дресс-код, высшие эшелоны власти, утрата идентичности, правящая элита, шопинг, секс-символ, рубить бабло, в тренде, в формате, в шоке, в шоколаде…

Время от времени слышатся призывы ревнителей чистоты русского языка чуть ли не к государственному противодействию иноязычным заимствованиям, вытесняющим из употребления русские эквиваленты. Подобные проекты возникали у нас на протяжении двух последних веков. Создавались комиссии и комитеты, разыгрывались баталии на страницах журналов и газет, изобретались «исконно русские» слова, из которых лишь немногие прижились. Писатель Николай Лесков вводил в свои тексты выразительные новообразования: гувернянька, мелкоскоп, клеветон, студинг, нимфозория, но то были всего лишь остроумные художественно-лингвистические эксперименты.

Стихия языка распоряжается чужими словами без подсказок: либо отталкивает их, либо перенимает, либо — что чаще всего — перемалывает на русский лад, подчиняет действующим правилам грамматики и произношения, прививает новые значения и смыслы, и чужаки естественным образом встраиваются в родную речь. Образованная группа общества, которая считается распространительницей прогрессивных идей и носителем общественной совести, издавна называется у нас интеллигенцией — словом с латинским корнем, но мы гордимся тем, что оно ушло обратно на Запад как слово русское. Так что посмотрим лет этак через двадцать-тридцать, что станет с сегодняшним «новоязом».

Мои производственные корреспонденции и репортажи приобрели новые краски, когда на заводе и на других предприятиях города появились рабочие и целые бригады, которые боролись за звание ударников и бригад коммунистического труда. Пристрастный и просто объективный взгляд обнаружит в самом термине «движение за коммунистический труд» несомненную натяжку. Коммунистический труд, как понимал его Ленин, есть «труд, даваемый без расчёта на вознаграждение, без условия о вознаграждении, труд по привычке трудиться на общую пользу и по сознательному (перешедшему в привычку) отношению к необходимости труда на общую пользу, труд как потребность здорового организма». Отношения советского рабочего с социалистическим предприятием строились по-иному. Но на это несоответствие закрывали глаза, потому что смысл движения состоял вовсе не в насаждении добровольного труда, а в повышении его производительности и массовом воспитании разведчиков будущего — людей, которые добросовестно и творчески работают, заботятся об общественном благе, соблюдают нормы советской морали, повышают идейный, образовательный и культурный уровень.

Обязательства рабочих часто сводились к элементарным вещам. Кроме производственных показателей записывали такие пункты: не допускать нарушений трудовой дисциплины, освоить смежную профессию, учиться в вечерней школе, заниматься спортом, вести себя достойно в семье, с соседями. Никого не смущали подобные простые задачи. Ведь рабочие развивались, росли профессионально и культурно. Иначе говоря, боролись с инерцией привычного. Я думаю, что они с полным правом могут называться шестидесятниками — в том же смысле, что и интеллигенты, по-новому осмыслявшие жизнь и своё место в ней.

Самый очевидный результат движения — люди начали массово учиться. Многие из тех, кто к концу войны вошёл в подростковый и юношеский возраст, не смогли получить полноценное образование. Имея за плечами «четыре класса, пятый — коридор», они вынуждены были идти работать в колхоз, на стройку, на завод. А бурно развивающейся после войны промышленности требовались квалифицированные рабочие, инженеры и техники, армия нуждалась в специалистах, способных осваивать новые системы вооружения. Восьмилетнее обучение стало в стране всеобщим и обязательным, открылись дополнительные вечерние школы и курсы, вечерние и заочные отделения вузов и техникумов. Так что интересы государства и желания людей в данном случае совпали. Кинофильм «Весна на Заречной улице» социально точен: герой Николая Рыбникова — это нарождавшийся в то время тип культурного рабочего, сменивший прежнего плакатного стахановца. Такие рабочие были и в Петухово, о них я писал.

Подобно многим начинаниям, бурно поддержанным печатью, движение за коммунистический труд с годами утратило свежесть инициативы и новизны, формализовалось, обросло отчётами, показателями и в конце концов сошло на нет. Но это, как говорится, совсем другая история. На первых же порах оно сыграло позитивную, гуманистическую роль.

Осенью 1961 года «Институт общественного мнения „Комсомольской правды“» по вполне научной методике провёл массовый опрос участников движения. В обширной работе «Четыре жизни России в зеркале опросов общественного мнения» (2003), социолог Б. А. Грушин, в то время научный руководитель означенного Института, свидетельствует, что этот феномен существовал не только в виде текстов пропаганды, но и в сфере социального бытия, реальных действий миллионов людей, то есть во множестве материальных практик, которые осуществлялись массами в труде, быту, человеческих отношениях. Своим «профессорским», однако доступным для понимания языком Грушин подтвердил, то, о чём писали в те годы газеты. Тогда никому не могло прийти в голову, что вымпелами «Ударник коммунистического труда» станут торговать в Интернете как диковинкой ушедшей эпохи.

Зыбкий воздух оттепели

Духовный бульон, в котором мы тогда варились, с лёгкой руки Ильи Эренбурга именуют оттепелью, сопровождая это определение указанием на неточность, неполноту. Может, так оно и есть, но ведь изобретение научных дефиниций не входит в обязанность служителей муз, по своему душевному строю более способных чувствовать пульс жизни, чем измерять его частоту и наполнение.

В зыбкости, неустойчивости, переменчивости оттепели как раз и заключается её суть. Сколько ни пытайся описать этот феномен, всё равно что-то останется неуловимым, недосказанным. Два фильма Марлена Хуциева стали эмоциональным свидетельством того, чем была оттепель для вступающих в жизнь поколений. «Застава Ильича» (1964) — это оптимистичный взгляд режиссёра в ещё не остывшее прошлое: три друга (привет от Ремарка!) радостно и уверенно строят свои судьбы в соответствии с моральными императивами прекрасной эпохи. «Было жадное стремление улучшить мир во всём: будь то молодая любовь или чувство долга», — афористично резюмировал содержание картины Сергей Герасимов, по праву старшинства курировавший её постановку. В фильме «Июльский дождь» (1966) Хуциев предъявляет нам других героев: повзрослевшие, подуставшие, заражённые приспособленчеством и равнодушием, они теряют прежние жизненные ориентиры.

Волны оттепели доходили до нашего края заметно ослабленными, частично растеряв по дороге энергию обновления. Где-то в больших городах проходили поэтические праздники, художественные выставки, громкие кинопремьеры, а до нас доносились лишь их отголоски в газетных и журнальных статьях (часто ругательных). Провинциал обречён знакомиться с образцами живописи, архитектуры, скульптуры, музыки и драматического искусства через информационных посредников. В описываемую мной эпоху их перечень ограничивался кино, радио, грампластинками, но главным образом книгами. Прежних цельнометаллических литературных героев без страха и упрёка стали вытеснять персонажи из плоти и крови, с присущими всем людям чувствами и, по определению одного писателя, с государственными и обыкновенными соображениями.

Разумеется, далеко не все новинки оказывались в поле моего внимания, но некоторые оставили прочный след в памяти: «Жестокость» Павла Нилина, «Дело, которому ты служишь» Юрия Германа, «При свете дня» Эммануила Казакевича, «Дневные звёзды» Ольги Берггольц, «Битва в пути» Галины Николаевой, «Не хлебом единым» Владимира Дудинцева. Помню, как передавали из дома в дом номера «Правды» с «Судьбой человека» Михаила Шолохова, как я читал по вечерам вслух домочадцам это драматическое повествование.

В Петухово продавались хорошие книги и даже собрания сочинений. До сих пор в моей домашней библиотеке сохранились приобретения тех лет — тринадцатитомник Маяковского, шеститомник Ильфа и Петрова, однотомник Бабеля, сборники стихов Блока, Есенина, Заболоцкого, Луговского, Антокольского.

В 1959 году мне подарили на день рождения шеститомник Константина Паустовского. Его проза оказалась не похожей на всё прочитанное до сих пор. Рассказы и повести, далёкие от социальной проблематики и традиционных конфликтов, восхитили душевной чистотой и честностью, трепетным отношением к природе и искусству, зорким вниманием к обыкновенным людям. А как свеж и прозрачен был язык, как свободно и естественно текло повествование! Оказалось, что главное в творчестве писателя — не то, о чём он пишет, а то, как пишет. Именно от Паустовского потянулись ниточки интереса к Бунину, Куприну, Грину, Пришвину, Тынянову, Нагибину, Тендрякову, в потом к Платонову, Трифонову, Бондареву, Казакову, Астафьеву…

Стихи Андрея Вознесенского мгновенно покорили акцентированными сбоями ритма, взрывными рифмами, невиданными гиперболами, смелым вторжением современных реалий в историческую канву. Моё небольшое собрание поэзии вскоре пополнилось его «Треугольной грушей». Жаль, что кто-то из знакомых её «зачитал». Зато сохранилась изрядно потрёпанная «Нежность» Евгения Евтушенко, и само это название подчёркивает иные обертона поэтической лиры автора.

То была счастливая пора, когда упомянутая в компании друзей фамилия писателя вызывала обмен мнениями о последних его произведениях, а не о его любовных связях, тайных пороках, национальном происхождении, гонорарах и дачах. Подробности личной жизни писателя не выставлялись на продажу. Визитной карточкой, анкетой и открытым досье писателя считалось его творчество. «Я поэт, этим и интересен» — с такой декларации начинается автобиография Маяковского. «Прошу не сплетничать, покойник этого не любил» — обращается он в предсмертном письме к потомкам. Потомки и не подумали прислушаться к последней просьбе поэта и пустились во все тяжкие, вытряхивая добычу на страницы сенсационных книг и дурных телесериалов.

Тень минувшего

О нашем брате сложено немало романтичных стихов и песен. В них журналист всегда в пути. То отправляется в дальнюю командировку, захватив с собой блокнот да острый карандаш, да пачку папирос, то готов трое суток шагать, трое суток не спать ради нескольких строчек в газете. Наверное, начало этой полуфольклорной линии положил Константин Симонов шутливой песенкой о лихих военных репортёрах, которые первыми врывались в города.

Да, пути газетчика неисповедимы: иногда он оказывается в зоне риска, забирается в тундру и заоблачные выси, чтобы по собственной инициативе или по заданию редакции собрать уникальную информацию, первым написать о событии, распутать сложную жизненную ситуацию. Но большинству рядовых тружеников пера приходится день за днём безропотно тянуть лямку — вырабатывать похожие друг на друга тексты и жаловаться на текучку.

А так хотелось прервать однообразие, открыть громкую тему! Многочисленные побеги новой журналистики, обращённой к человеку — его духовному миру, общественному назначению, призванию, исканиям, конфликтам, сомнениям — волновали, будили мысль и вызывали у нас, молодых газетчиков, творческую зависть.

Желание заявить о себе, написать материал, от которого все ахнут, стало почти неодолимым, когда я прочитал «Владимирские просёлки» и «Каплю росы» Владимира Солоухина. Оказалось, что невероятно интересные открытия можно сделать буквально рядом с домом, в пределах пешей доступности. Одновременно возникло острое чувство обиды: «Да будь и у меня такой же щедрый писательский дар, разве смог бы я найти что-нибудь примечательное, особенное на наших просёлках и тропках?».

Край наш незнаменитый. Восточный угол Курганской области природа не наделила ничем значительным и особенным, побросав как попало то, что осталось у неё от предыдущего акта творения. Здесь нет вековой тайги и обширных лесов, но повсюду увидишь колки — лесочки и перелески, берёза да осина; здесь плодородный чернозём чередуется с солончаковыми пустошами, покрытыми жёсткой травой; здесь не найдёшь ни речки, ни ручья, кругом одни только горько-солёные и пресные озёра в топких берегах. Однообразие плоских пространств изредка оживляется увалами — невысокими, вытянутыми наподобие складок холмами.

Западная Сибирь, в отличие от коренных русских земель, только в XIX веке начала накапливать культурное достояние, формировать тот образованный слой общества, что создаёт и распространяет духовные богатства. Здесь, в окраинной стране вольных землепашцев, не было крепостного права, но не было и дворянства, не было усадеб, в тишине которых взрастали наши великие писатели и композиторы. В роли культуртрегеров выступали чаще всего ссыльные, длинный перечень которых открывают декабристы. Из старинных городов, пожалуй, только Тобольск мог бы развиться в крупный культурный центр, но пути освоения Сибири переместились к югу, и он остался один на один с тайгой и болотами Приобья.

Для русских наши равнинные места стали естественными воротами в Азию. Перевалив через Тобол, землепроходцы, однако, не всегда двигались дальше в Сибирь, иные оседали в безлюдной глухомани, распахивали тучную целину. Возникали деревеньки, зимовья, выселки. Так появилась деревенька Юдина, в 1908 году получившая статус села. Бурному экономическому развитию села и прилегающей местности способствовала прокладка железной дороги, связавшей европейскую часть России с Дальним Востоком. Рядом с селом построили станцию Петухово.

После революции Юдино стало центром Петуховского района. А на исходе Отечественной войны из Челябинской области выкроили территорию для новой области — Курганской, и на свет явился город Петухово, образованный из бывшего волостного села да посёлков переселенцев и железнодорожников.

Городок населяли преимущественно русские, среди которых значительный процент составляли чалдоны — давно укоренённый сибирский люд. Народная этимология предлагает несколько романтичных, но явно неправдоподобных толкований этого словечка. Владимир Иванович Даль сообщает: в иркутских говорах оно означает бродяга, беглый, варнак, каторжник, и это похоже на правду, если вспомнить историю заселения Сибири.

Украинцы составляли второй по численности этнический компонент населения города. В годы столыпинских реформ они целыми гнёздами перемещались на сибирскую целину по причине малоземелья на Полтавщине и Черниговщине. И в последующие годы Зауралье приютило немало украинцев, спасавшихся от военных и других невзгод. Жили они как все — делили беды и радости с местными, ничем не подчёркивая свою особость. Беззлобные подшучивания чалдонов над хохлами и наоборот — лучшее свидетельство, что те и другие воспринимались как свои. Пожалуй, социологическое исследование, проведённое в Петухово, где русские и украинцы давно переженились и породнились, могло бы подтвердить появившийся вдруг и так же враз исчезнувший из общественных дискуссий по чьей-то отмашке тезис о едином русско-украинском народе — но только в рамках конкретного города. На самом деле ничто так не ускоряет формирование национальной идентичности, как государственные границы и государственные символы.

Знаменитости в наших местах не проживали, у нас не было ни выдающихся сооружений, ни уникальных ремёсел. О прошлом напоминали лишь десятка два массивных бревенчатых домов местных купцов и маслоделов, могучие амбары хлеботорговцев с овальной табличкой страхового общества «Россия» да железнодорожные пакгаузы и водонапорная башня периода прокладки Великого Сибирского пути. Вот и вся старина. Нынче и её уже нет.

Единственным, что волновало моё воображение, была большая братская могила у железнодорожной станции с установленным на ней памятником Ленину. Казалось странным и обидным, что вокруг этого места существует много неясностей и недомолвок. Мы ленивы и нелюбопытны… Ещё не ведая об удручающе точном диагнозе поэта, я с юношеским пылом взялся за его опровержение.

Братская могила имела вид довольно запущенный. Её покрывали кусты акации и дикие травы, а решётчатая металлическая ограда с калиткой вросла в землю. Никакого пояснения или знака на могиле я не нашёл. Подобраться поближе к памятнику, чтобы сфотографировать его, тоже не было возможности. Только удалось сквозь путаницу веток различить литые буквы на чугунной плите, прикреплённой к кирпичному постаменту. Торжественная надпись гласила: «Гению пролетарской мысли, вождю мирового пролетариата В. И. Ленину воздвигаем этот памятник. Рабочие и крестьяне Петуховскаго района. 7 ноября 1924 года». Какая деталь — окончание «аго»в названии района! Характерная ошибка те лет, когда люди ещё не вполне усвоили новую грамматику.

Памятником Ленину, конечно, никого у нас в стране не удивишь, но наш был особенным — одним из первых. Его возвели на добровольные пожертвования граждан в год смерти вождя, а бронзовый бюст был отлит на местном литейно-механическом заводе, куда я регулярно заглядывал в поисках материала для газеты. Об этом я узнал из статьи Позднякова, опубликованной в «Трудовом знамени». Но о том, как изготавливали и устанавливали памятник, кто автор скульптурного портрета, там не говорилось.

Ещё больше тайн окружало братскую могилу. На мои расспросы люди отвечали коротко и загадочно: «Здесь похоронены жертвы кулацкого мятежа 1921 года». Никто не знал или не хотел говорить, что это был за мятеж, почему он произошёл, сколько было жертв, кто они, как погибли. И я решил начать самостоятельный розыск.

Собрал группу старожилов и записал их воспоминания в особую тетрадку. Тетрадка заполнилась жуткими подробностями событий февраля 1921 года, когда накатившая с севера яростная волна крестьянского мятежа накрыла Юдино и окрестные деревни. Мужики (так называли повстанцев мои собеседники) в течение трёх недель творили расправу над партийными и теми, кто служил советской власти. Никто не мог сказать, сколько человек похоронено в братской могиле, однако полагали, что не меньше ста пятидесяти. Вспомнили несколько фамилий — и всё.

О памятнике Ленину я не узнал ничего нового; мои информаторы повторяли то, о чём писал Поздняков.

Я рассказал редактору о намерении подготовить к печати записанные воспоминания. Но Иваненко остудил мой пыл:

— У тебя получится, что крестьяне выступали против советской власти, убивали коммунистов и комсомольцев. Зачем это нужно? И вообще — мало ли чего наговорили твои очевидцы.

Думаю, он знал подоплёку тех событий, но уклонился от разъяснений. Тем не менее я решил продолжать поиск и обратиться в архивы. Из-за многочисленных административных преобразований документы того времени могли храниться в разных местах. В 1921 году Петуховский район, состоявший из нескольких волостей, входил в Ишимский уезд Тюменской губернии, впоследствии его приписали к Челябинску, а в 1943 году передали во вновь образованную Курганскую область.

Подготовил несколько запросов в архивы, редактор их подписал. Через некоторое время в редакцию стали поступать однотипные ответы: «Документами о бело-эсеровском мятеже не располагаем», «Документов о сооружении в Петухово памятника Ленину не обнаружено».

Итак, моё намерение прославить родной край не привело к искомому результату. Но прошлое имеет замечательное свойство: оно не пропадает без следа, а живёт под коркой десятилетий, чтобы когда-нибудь властно постучаться в нашу память и потребовать внимания.

Так случилось и со мной. Через полвека судьба одарила меня счастливой находкой. В московском магазине я наткнулся на толстую книгу с чёрной надписью по красной обложке: «ЗА СОВЕТЫ БЕЗ КОММУНИСТОВ». Это был сборник документов о восстании 1921 года в Западной Сибири — том самом, о котором я расспрашивал петуховских старожилов. Помню, как я, волнуясь от прикосновения к запретному, занёс тогда в заветную тетрадку один из лозунгов повстанцев — «За Советы без коммунистов!».

В предисловии бросилась в глаза фраза: «Массив источников по истории Западносибирского мятежа огромен, счёт идёт на сотни тысяч документов». В перечне источников указывались и те архивы, откуда мне когда-то на голубом глазу отвечали, что документов не обнаружено. (Впоследствии я убедился, что в умении напускать туману архивисты не менее искусны, чем разведчики и дипломаты.)

В тот же вечер я погрузился в кровавую замять четвёртой весны революции.

Причина крестьянских восстаний на Тамбовщине («Антоновщина») и в Западной Сибири хорошо известна: они были вызваны продовольственной развёрсткой, то есть насильственным изъятием у крестьян произведённого сельскохозяйственного продукта. Надо думать, что особенно болезненно ударила продразвёрстка по самолюбию сибирского вольного землепашца, привыкшего к относительной самостоятельности и достатку. Урожай 1920 года, убранный из-за ранних холодов с большими трудами, продотряды стали выгребать «до зерна», как говорилось в одном милицейском донесении.

Слово «развёрстка» обычно употребляется в единственном числе, и можно подумать, что речь идёт только об изъятии зерна. Но в документах 20-х годов фигурирует множественное число — «развёрстки». На крестьян накладывалась своего рода контрибуция, как поступает армия, захватившая территорию противника. Крестьянин должен был без всякой компенсации отдавать продотрядам (то есть вооружённым заготовителям) не только хлеб, но и фураж, шерсть, масличные семена, кожи, скот — словом, власть забирала преобладающую часть всего, что производили крестьянские хозяйства.

Жестокость такой политики очевидна. Но столь же очевидной представится её необходимость, если встать на позицию власти. Красноармейцев и рабочих, как и «совслужащих», надо было кормить, а неурожай в центральных районах России сделал вполне реальной угрозу голода, а следовательно — падения советской власти и новой гражданской войны. Надежда оставалась только на Сибирь: оттуда ожидали прибытия спасительных эшелонов.

«Должна быть беспощадная расправа… — телеграфировал Петуховской продконторе продовольственный комиссар Тюменской губернии Г. С. Инденбаум. — Возьмите в каждом селении человек десять заложников, отправьте их подальше работать». «Вы должны помнить, — наставлял заместитель продкомиссара Я. З. Маерс волостных уполномоченных по развёрсткам, — что развёрстки должны быть выполнены, не считаясь с последствием, вплоть до конфискации хлеба в деревне, оставляя производителю голодную норму. Срок выполнения развёрстки давно истёк, ждать добровольного сдания хлеба нечего, последний раз приказываю сделать решительный нажим, выкачать столь нужный нам хлеб».

Крестьяне сопротивлялись, но «решительный нажим» не ослабевал. И вспыхнул стихийный мятеж, охвативший огромную территорию Западной Сибири. Тот самый русский бунт — бессмысленный и беспощадный…

Строки архивных документов иногда буквально совпадали с рассказами очевидцев из сохранённой мной тетрадки. Теперь можно было писать. Исторический очерк «Сибирский бунт» был опубликован в моей книге «Перемена мест» (М., Пашков дом, 2006).

Зачарованность коммунизмом

Два с половиной года — вполне достаточный срок для овладения ремеслом сотрудника районной газеты и для того, чтобы задуматься о будущем. Я сдал экзамены за второй курс журфака. Друзья и знакомые советовали переходить на стационар, но я почему-то не решался.

В редакции тем временем произошли перемены. Николая Фадеевича Иваненко (он окончил заочно Московский полиграфический институт) выдвинули в секретари райкома КПСС. Редактором газеты назначили безликого и не очень грамотного человека из партийной номенклатуры. Александр Фёдорович Поздняков стал собственным корреспондентом областной газеты «Советское Зауралье» по Петуховскому и соседнему районам.

Моя наставница Грушецкая вернулась на учительскую работу, а меня назначили корректором. Стало меньше возможностей писать, хотя, по правде говоря, дежурные материалы с одних и тех же предприятий уже поднадоели. Творческий интерес появился после знакомства с корреспондентом «Советского Зауралья» Алексеем Еранцевым. Он окончил Петуховскую среднюю школу тремя годами раньше меня, а потом факультет журналистики УрГУ. Алексей предложил мне написать что-нибудь для «Зауралья» и впоследствии опубликовал несколько моих материалов. «Отметился» также в областной газете «Молодой ленинец». Но то были лишь эпизоды.

Однажды заведующий организационным отделом райкома партии Спиридон Григорьевич Кривоногов пригласил меня к себе и неожиданно спросил, собираюсь ли я вступать в партию. На мой ответ, что пока не думал, прозрачно намекнул: «А ты подумай, если хочешь расти. Надумаешь — заходи, дам рекомендацию». Его предложение, конечно, не было экспромтом. В 1960 году я стал членом бюро райкома комсомола и тем самым приобрёл общественное лицо. Это не осталось незамеченным Кривоноговым, ведавшим в районе подбором кадров.

Должен сказать, что предложение о вступлении в партию упало на хорошо взрыхлённую почву. В самом начале шестидесятых значительному числу молодых людей была присуща искренняя, пусть и наивная на сегодняшний взгляд, вера в то, что коммунизм — вполне реальная перспектива. Из учебников и монографий, из пропагандистских статей и кружков политучёбы идея коммунизма перешла в повестку дня комсомольских собраний, молодёжных диспутов, газетных дискуссий и даже в личные дневники. Правда, меня, как и многих моих знакомых, несколько смущал выдвинутый Хрущёвым лозунг: «Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме!», но эту тему публично не обсуждали. Да и какое имеет значение, когда точно воплотится в жизнь вековая мечта человечества — через двадцать, тридцать или пятьдесят лет?

Эту своеобразную зачарованность коммунизмом нельзя объяснить натиском забредшего из Европы «призрака» или усиленной пропагандой. Русский коммунизм питали смутные мечты крестьян о справедливом устройстве жизни и сияющий образ Града Китежа, идейные искания русских философов и духовные откровения писателей и религиозных мыслителей, социальная проповедь демократической интеллигенции и самоотверженность борцов с тиранией. Не забудем важные приметы послевоенных советских десятилетий: радость людей, переживших тяжёлое лихолетье, постепенное освобождение от напряжения и страха, а главное — зримые достижения страны социализма.

Советскую экономическую политику сталинской поры часто называют мобилизационной (с осуждающей интонацией), указывают на тяготы народа и практикуемые тогда методы принуждения, в том числе на использование труда заключённых. Это так, но у той политики есть историческое оправдание — очевидные и до сей поры актуальные результаты, в том числе победа в Великой Отечественной войне.

День Победы 9 мая 1945 года и день полёта в космос Юрия Гагарина — 12 апреля 1961-го — разделяют всего лишь шестнадцать лет. За это время у нас появился наукоград Дубна с Институтом ядерных исследований и крупнейшим в Европе ускорителем, начала работать первая в мире атомная электростанция; изумлённая планета услышала сигналы первого в мире советского искусственного спутника Земли; построенные нами реактивные лайнеры Ту-104 освоили дальние маршруты, а первый в мире атомный ледокол проложил трассы в Арктике. Советский Союз, создавший ракетную технику и ядерное оружие, стал мировой державой. И всё это — одновременно с восстановлением того, что было разрушено за годы войны.

Значимость столь грандиозных достижений, силу их воздействия на молодые умы можно представить сегодня, мысленно сопоставив с ними событийный ряд шестнадцати лет, прошедших после крушения СССР. Ведь экономическая политика девяностых была, мягко говоря, не вегетарианской, она принесла людям немало страданий и потерь, но какие же достижения можно назвать её историческим оправданием?³

У меня не было сомнений в том, что человечество когда-нибудь построит на земле справедливое и свободное общество. Ведь не могут же люди быть против того, чтобы всем жилось лучше — без войн, эксплуатации, голода, насилия и притеснений. Господствующая в СССР социально-политическая система представлялась мне организмом, пребывающим в прогрессивном развитии: в то время как одни части (достоинства) постепенно развиваются, другие (пороки) отмирают. Но это происходит не само собой, а благодаря усилиям людей, взваливших на себя тяжёлую ношу преобразования жизни. Среди них должно быть и моё место.

Через неделю после разговора с Кривоноговым я зашёл к нему и попросил рекомендацию. Я не видел ничего особенного в том, чтобы в двадцатилетнем возрасте вступить в ряды «руководящей и направляющей силы общества». Содержался ли в моём поступке карьерный момент? Разумеется, если понимать журналистскую карьеру как возможность для самореализации и творческого роста, а не как средство добывания жизненных благ на высокой должности.

Из-за растущей неудовлетворённости своим положением в редакции я сделал неожиданный шаг — согласился на избрание вторым секретарём райкома комсомола. Старался быстро войти в новую роль: выступал на заседаниях бюро райкома и на комсомольских собраниях, организовывал субботники, выезды участников самодеятельности с концертами в сёла, диспуты и молодёжные вечера, заботился о пополнении вечерних школ, писал в «Трудовое знамя» на комсомольские темы.

В октябре 1961 года, накануне XXII съезда КПСС, меня досрочно, до окончания годичного кандидатского стажа, приняли в партию. Тогда шло массовое пополнение «первых рядов строителей коммунизма», как писали мы в своих заявлениях. За этой стандартной формулой стояло искреннее желание людей работать во имя будущего. Психологически схожая волна надежды на избавление от обветшалых догм и на близкое обновление жизни поднялась в стране в середине 80-х годов. В партию пришло тогда много молодых людей, поверивших в Горбачёва и его перестройку.

Когда я предстал перед членами бюро райкома, первый секретарь Михаил Дмитриевич Савельев спросил: «Как относишься к тому, что мы будем рекомендовать тебя первым секретарём райкома комсомола?» — «Положительно».

На районной отчётно-выборной комсомольской конференции 12 ноября 1961 года состоялось моё утверждение в новой должности. Саша Биисов (он уже учился в Свердловском юридическом институте) воспринял мой поступок скептически:

Мне ничего не остаётся, кроме как сожалеть, что ты сделал ещё один шаг в тот мир, где костенеет душа человека, в мир рутины, из которого окружающие простые люди кажутся людьми абстрактными, ничем не отличающимися друг от друга. Я знаю, что ты совсем не такой и расположен далеко не к этому. Но среда, брат, — вещь сильная, и выдержать борьбу с ней может далеко не каждый. С другой стороны, ты ведь теперь можешь активнее, результативнее, чем раньше, бороться с грязью лжи, нечестности, мошенничества, а главное — беспринципности.

Перечитав сейчас письмо Биисова, я подумал, что его рассуждения о губительном влиянии среды оказались пророческими по отношению к нему самому. Сын неграмотного пастуха-казаха, он окончил десятилетку, поработал в редакции, потом был институт, философская аспирантура, стал кандидатом наук. Ему предсказывали блестящее будущее как учёному. Однако по семейным обстоятельствам пришлось переехать в Алма-Ату. Там он стал преподавать на казахском языке марксизм-ленинизм в Казахском женском пединституте, куда поступали учиться, в основном, девочки из аулов и отдалённых райцентров. Мы изредка переписывались, и было заметно, как тускнеют его грандиозные замыслы по поводу арабского языка и докторской диссертации. Мало того, что Александр остался для коллег чужаком, он не мог вписаться со своими моральными принципами в привычную для института обстановку кумовства и коррупции.

В 2000-е годы я дважды приезжал в командировку в Алма-Ату и встречался с Биисовым. Как водится, выпивали и вспоминали былое. Александр уже не преподавал. Рассказал, что при случае подрабатывает — пишет для желающих кандидатские и докторские диссертации, и назвал довольно скромные расценки. А обычно валяется на диване и перечитывает собрания сочинений русских и советских классиков из своей библиотеки.

Я крутился в райкоме и в первичных организациях целыми днями, включая выходные, однако не могу припомнить ничего интересного, что придумал бы сам. Мне элементарно не хватало жизненного опыта и умения быстро сходиться с молодёжью, чтобы стать «свойским», раскачать её на какое-нибудь дело. Да и по свойствам натуры я ощущал себя более естественно в роли наблюдателя и описателя событий, чем в роли молодёжного лидера, агитатора и организатора. По вечерам погружался в привычную и желанную стихию: в ускоренном темпе читал по программе фолианты классиков, конспектировал учебники (как будто слушал лекции), писал рефераты.

Неровная кардиограмма жизни, протекающей одновременно в разных мирах, сохранилась в записной книжке тех лет:

· Реформатский. Введение в языкознание. 1955. Заказать в Кургане!

· Работать надо не на начальство, а на народ (на собрании).

· Особенно же пусть журналист запомнит, что всего бесчестнее для него красть у кого-либо из своих собратьев высказываемые ими мысли и суждения и присваивать их себе, как будто бы он сам придумал их (Ломоносов).

· Мы о многом в пустые литавры стучали,

Мы о многом так трудно и долго молчали (Луговской).

· Логические способы образования понятий: анализ, синтез, абстракция, обобщение.

· Бусыгин Пётр — боронит кукурузу. Нынче зимой пришёл из армии. Взял старый трактор, отремонтировал, теперь работает как часы.

· Наука — это свет лампы, при котором один читает священную книгу, а другой подделывает ассигнацию (восточная мудрость).

· Давайте перекурим этот вопрос (на собрании)

· Он бросил на чашу весов своё самолюбие, и чаша стремительно опустилась.

· В Новой Заимке у тёти Тамары. Фёкла Фом. прогоняет кота: «Не ски под ногами!» (Скут пряжу, накручивают на веретено). Баской (хороший). Пестерь, пестерушка (плетёный короб). Оболокаться (одеваться). Лопатина (одежда). Голбец (подпол).

Нетрудно обнаружить приметы назревающего разлада между повседневными заботами районного функционера и интересами молодого человека, мечтающего о литературном поприще. Противоречие не могло длиться долго, ему предстояло разрешиться в пользу одной из сторон.

На весеннюю экзаменационную сессию 1962 года я не просто опоздал, а приехал, что называется, к шапочному разбору. В урочный срок обком комсомола меня не отпустил, поскольку шёл весенний сев. Скорее всего, сработало старое правило: районное начальство и актив должны быть мобилизованными и призванными на период крупной хозяйственной кампании. Несколько раз я выезжал в хозяйства, вникал в работу комсомольско-молодёжных полеводческих звеньев, писал о них. Не думаю, однако, что эти визиты повлияли на ход весенне-полевых работ.

Университет встретил меня пустынными коридорами. Я бродил с направлением, выданным деканатом, по кафедрам, объяснял, почему опоздал на сессию (ссылка на весенний сев здесь могла выглядеть неправдоподобной или смешной, поэтому я пускал в ход иные версии) и просил принять зачёт или экзамен. Настроение было паршивым. Даже не хотелось идти в сад Вайнера, где по вечерам филармония устраивала бесплатные концерты популярной симфонической музыки.

Поразмышляв над ситуацией и предположив её неизбежное повторение, связанное с календарём сельскохозяйственных работ, я пришёл к выводу, что настало время переходить на стационар. Декан факультета журналистики Александр Иванович Курасов посмотрел мою зачётку, расспросил, кто я, что я, и сказал: «Пиши заявление и приезжай к первому сентября на занятия. Вызов пришлём. Но общежитие не обещаю».

Эти переговоры тоже оставили след в записной книжке:

Курасов Ал. Ив. Деканат Б2 01—44, кв. В3 10—76.

Есть ли будущее у районной газеты?

Нынешняя петуховская газета «Заря» совсем не похожа на прежнее «Трудовое знамя». И дело не в том, что редакция оснащена компьютерами, а у корреспондента наготове цифровая камера и диктофон. И даже не в том, что редакционный коллектив стремительно феминизировался, и теперь его составляют исключительно женщины, что придаёт стилю «Зари» известную округлость и приятность. Главное — кардинально изменился алгоритм газеты. Теперь она не поучает, не направляет, не указывает, а печатает то, что, на взгляд редакции и районной администрации, интересно читателям, соответствует их запросам. Преобладающая тематика публикаций — социальные преобразования, быт, благоустройство, семья, школа, работа районной администрации, местные традиции и церковные праздники.

Конечно, это разумно. И всё-таки жаль, что нечто важное из прежнего опыта осталось невостребованным. Да, объём производственной тематики в прежней районной газете был непомерно велик. Но экономика, производство — базовая часть жизни. Это не только инвестиции, новые технологии, прибыли и убытки, это и судьбы людей, живущих исключительно собственным трудом.

Сейчас в Петухово уже мало кто помнит обязательную ежегодную процедуру заключения коллективного договора на заводском профсоюзном собрании. После бурной дискуссии председатель профсоюзного комитета и директор подписывали своего рода социальный контракт о взаимных обязательствах трудового коллектива и администрации предприятия. Наша газета подробно освещала такие собрания. Но где теперь те профсоюзы, где тот коллективный договор?

Да и того завода, где я в молодые годы искал разведчиков будущего, тоже нет. Петуховский литейно-механический завод, градообразующее предприятие с более чем вековой историей, объявлен банкротом и закрыт, рабочие уволены. Такая же участь постигла другие местные производства. Результат не замедлил сказаться: численность населения города, составлявшая 15 тысяч человек в начале 90-х годов, снизилась к 2020 году до 10 тысяч, то есть на одну треть. Сельское население района уменьшилось за эти годы в два раза.

Процесс обезлюдивания поселений из-за низкой рождаемости и бегства молодёжи в крупные города — явление повсеместное в русской провинции, особенно за Уралом. Как будто осуществляется некий план, согласно которому Москва и другие крупные города будут непрерывно расширяться, захватывать окрестные районы и застраивать их высотками, чтобы втянуть в свои человейники всё население страны, а освободившиеся территории отдадут под заселение мигрантам. Грустно читать аналитические статьи по демографии России и уж совсем невмоготу разглядывать виды заброшенных и разрушенных мест, где недавно кипела жизнь. Исчезает, уходит в небытие огромная часть социального уклада, отваливаются целые пласты национальной культуры и трудовых традиций, ломаются судьбы тысяч людей. В 2020-е годы стали много говорить о возрождении национальных ценностей, укреплении семьи, росте рождаемости и прочих полузабытых вещах. Но как этого достичь без русской провинции?⁴

Но вернусь к теме этой главы: есть ли будущее у районной печати? Похоже, что решения, удовлетворяющего все стороны — редакцию, читателей, муниципальные и региональные власти, — пока не найдено.

В 2010 году президент Медведев указал, что региональные власти не должны быть владельцами «заводов, газет, пароходов», что «каждый должен заниматься своим делом». Было объявлено, что принадлежащие местным органам управления газеты подлежат распродаже. Я попробовал прикинуть, к чему это приведёт. Совершенно очевидно, что большинству «районок» придёт конец, а оставшиеся на плаву превратятся в корпоративные листки, обслуживающие интересы какой-нибудь местной коммерческой структуры, — не исключено, что криминальной. Наша провинция бедна. На деньги подписчиков районная газета не выживет, не поможет и местный рекламный рынок, если даже газеты станут печатать предложения сексуальных услуг.

В конце 1990-х годов у меня была возможность наблюдать расцвет «независимой прессы» в Кимрском районе Тверской области. Там выходили две районные газеты, за которыми стояли компании, боровшиеся за контроль над местным продуктово-вещевым рынком. Из любопытства я несколько раз покупал оба издания, читал и сравнивал, удивляясь изобретательности и энергии журналистов, неустанно поливавших «коллег» грязью. Реальная жизнь города и района оставалась лишь фоном для их беспощадной битвы. И я подумал: «Если такова свободная пресса, то не полезнее ли добавить ей немного несвободы?»

К счастью, в 2010 году разорение местной прессы не состоялось. Как у нас обычно бывает, подумали, прикинули «за» и «против», послушали знающих людей и сдали скороспелый проект без лишней огласки в архив.

Теперь образованы медиахолдинги — государственные автономные учреждения на базе областных газет, с включением в них на правах филиалов редакций районных газет. (Тяга к централизации и собиранию под одной крышей то одного, то другого в России поистине неистребима.) Скептики опасались, что при такой «оптимизации» районные газеты утратят роль местного издания, произойдёт унификация содержания. Эти опасения, по моим наблюдениям, подтверждаются.

Ясно, что без бюджетных субсидий районной журналистике не обойтись. Очевидно и другое: чтобы стать востребованной, газета должна сохранять творческую самостоятельность, пусть и в определённых рамках. Парадокс: в советское время, при «партийном диктате», по крайней мере треть или четверть публикуемых в «Трудовом знамени» материалов содержала критику, а сейчас, при всех конституционных свободах, в петуховской «Заре» и маленькой критической заметки с огнём не сыскать. Если найти баланс интересов районной администрации и редакции, «районки» станут самыми доступными и востребованными изданиями. Для местных властей — каналом информирования населения по важным проблемам жизнедеятельности района, а для читателей — источником всевозможных местных новостей и площадкой для высказывания своего мнения, своей позиции, своих потребностей. В наше время нарастания индивидуализма толковая газета может стать одним из инструментов сплочения жителей района в сообщество социально активных граждан в нашей скудеющей провинции.

Примечания

1

Привожу географические названия, наименования событий, учреждений, должностей, органов печати и т. д. такими, какими они были в описываемое время. (Здесь и далее — прим. авт.)

2

Привожу много цитат, в том числе собственные тексты, потому что газетные статьи, стихи и проза современников и классиков, анекдоты, дневники, лозунги, афоризмы, скрытые цитаты и аллюзии постоянно на языке у журналиста. Цитаты надёжнее воспоминаний: они создают подлинный словесный и эмоциональный контекст времени, в котором довелось жить.

3

Авторы книги «Кристалл роста. К русскому экономическому чуду» (2021) А. Галушка, А. Ниязметов и М. Окулов утверждают с полным на то основанием, что за время существования СССР было реализовано несколько экономических моделей, показавших различные результаты. С 1929 по 1955 год реализовывалась модель опережения, суть которой — создание новых и модернизация существующих отраслей, что и происходило благодаря целенаправленной деятельности государства. Её результативность является самой высокой в истории страны: с 1929 по 1940 г. — 14,5%, а с 1946 по 1955 г. — 13% среднегодового роста экономики. Во время войны, с 1941 по 1945 г., среднегодовое падение составило 3,7%. В период радикальной трансформации экономической системы и принципиального сокращения организующей роли государства, с 1992 по 1998 г., динамика экономики вновь была отрицательной — в среднем на 6,8% в год. С 1999 по 2019 г. средний ежегодный прирост российской экономики составил 3,6%, главным образом за счёт доходов от продажи подорожавших энергоносителей.

4

Под занавес 2023 года «Московский комсомолец» сообщил: «В России сегодня насчитывается 20 миллионов гектаров заброшенных пахотных земель, без людей остались 25 тысяч населённых пунктов из 65 тысяч. Такие шокирующие цифры привёл 7 декабря на Межведомственном координационном совете РАН по исследованиям в области агропромышленного производства и комплексного развития сельских территорий вице-президент РАН Николай Долгушкин». 20 миллионов гектаров — это столько, сколько в 1954—1956 годах было поднято целины, пояснил академик. И ещё одна «шокирующая цифра» в дополнение картины катастрофы: в 40 процентах населённых пунктов проживает по 10—50 человек — это очередные кандидаты в сёла-призраки.