Славянское сердце

Александр Усовский, 2021

Когда-то очень давно, в прошлом веке, можно сказать – в ином измерении, я прочитал одну книгу – "Мёртвые не поют". Роман о словацкой артиллерийской батарее, брошенной в кровавую мясорубку Восточного фронта – на помощь немцам. Эта книга открыла для меня Великую Отечественную войну с другой стороны – и познакомила с удивительным человеком. С Рудольфом Яшиком, автором этого романа. Прошло сорок лет – и я написал о нём книгу, в надежде, что память об этом человеке не канет в Лету. Потому что он был настоящим солдатом, мужчиной, славянином…

Неправда, друг не умирает,

Лишь рядом быть перестает.

Он кров с тобой не разделяет,

Из фляги из твоей не пьет.

В землянке, занесен метелью,

Застольной не поет с тобой

И рядом, под одной шинелью,

Не спит у печки жестяной…

Константин Симонов

⁂

Глаза не врут; значит, врачи действительно ничего не понимают в его недуге, и все их фальшиво-бодрые рассказы о предстоящей операции, которая избавит его от этой болезни — лишь попытка за напускным оптимизмом скрыть свою растерянность. Что ж, чудес он от них и не ждал…. Туберкулёз желудка — не та дрянь, которую лечат хирургическим путём; он не врач, но уж в этом-то он что-то понимает! Хорошо хоть, что боли немного отпустили, позволяя ему сохранять ясность мысли и трезвость взгляда.

Судя по всему, дела его плохи — чтобы там ни говорили доктора. Вряд ли ему удастся протянуть слишком уж долго — организм устал сопротивляться болезни и медленно, но верно сдаёт одну позицию за другой. Успеть бы дописать вторую книгу о восстании…. И дождаться выхода первого тома — столько сил в него вложено!

Любомиру всего одиннадцать — тяжело ему придётся без отца…. Мой малыш, мой единственный сын! Ты плоть моя и кровь, мой след на земле, часть моей души…. Я так люблю тебя, мой несмышлёныш! Как жаль, что я не увижу, как ты взрослеешь, не познакомлюсь с твоей первой девушкой, не поцелую твоего первого ребенка…. Одно хорошо — тебе не придётся краснеть за своего отца: он сделал всё, что надлежало в жизни сделать мужчине и солдату…

На улице — конец июня, лето, жара; в окна его палаты бьёт упрямое жаркое солнце, зовёт его на воздух — и так хочется надышаться ветром с гор! В Кисуцах сейчас замечательно…. Но и Братислава в июне упоительно хороша — лёгкий ветерок с Дуная не даёт жаре разгуляться, тенистые липовые аллеи вокруг больницы так и манят к неспешной прогулке…. Жизнь прекрасна, чёрт возьми!

Жаль, что так мало осталось…. Ядвига придёт вечером, опять принесёт свежих ягод — она свято верит в их пользу для его больного желудка. Любимая моя, мой верный друг и самая прекрасная женщина на земле! Ты упрямо веришь в благополучный исход операции и строишь планы на будущее — как мне нравится эта твоя истовая убеждённость во всесилие медицины! Я всегда буду любить тебя — даже потом, по ту сторону черты, которая очень скоро разделит нас…

Пятнадцать лет прошло с тех пор, как он в первый раз готовился расстаться с жизнью — а кажется, это было лишь вчера…

Северная Словакия, Кисуцы, гора Вельки Яворник, 2 декабря 1944 года

Он с трудом оттолкнулся от валуна и, шатаясь, встал; на камне остались кровавые следы от его израненных, обмороженных, кое-где уже почерневших рук — изорванные в клочья рукавицы он оставил на прошлом привале. Первый шаг дался ему неимоверно трудно — но теперь тропинка шла под гору, к едва видневшемуся глубоко внизу, меж зарослей падуба, распадку, и он надеялся, что тех сил, что у него остались, хватит, чтобы к вечеру добраться до межгорной котловины. Ещё одну ночь в горах ему не пережить…

Винтовка, висевшая на правом плече, тянула его к земле, нести её было неимоверно тяжело — но оставить свою верную «збройовку» на привале он не смог; как можно бросить оружие? Ведь он ещё жив…. Он понимал, что, случись худшее — он не успеет изготовиться к бою и вряд ли сможет вскинуть винтовку, чтобы выстрелить — слишком мало у него осталось сил; но винтовка была единственным, что позволяло ему оставаться солдатом. Солдатом, а не жалким беглецом…

Из Главачова их вышло шестеро — всё, что осталось от их отряда после последнего боя у Скалки, когда погиб их командир, надпоручик Дорчак; в Мрачково, в заледеневшей пустой колыбе, доев последние сухари из неприкосновенного запаса, они держали военный совет. Он предлагал уходить на север — перебраться через хребет и спустится в долину Кисуцы; там, вдоль реки, в сёлах, не пострадавших от боёв, они могли бы найти приют у тамошних жителей, придти в себя, отдохнуть в течении нескольких дней — а затем присоединится к какому-нибудь действующему отряду. Ведь сражаются же ещё какие-то отряды, возят же до сих пор немцы в Мартин своих раненых откуда-то с Оравских Бескид? Да и, в конце концов, должны же, наконец, когда-нибудь дойти до долины Оравы русские, все два месяца восстания обещавшие им помощь из-за Карпат? Хотя…. От Вышнего Комарника и Бардеёва, где сейчас остановился фронт, до Кисуц — двести километров по горам, через превращённые немцами в укрепленные районы Ружомберок и Липтовски Микулаш. Неблизкий путь. Неблизкий и кровавый….

Но даже если русские в ближайшее время не дойдут до долины Кисуцы — всё равно, оставаться по эту сторону хребта, когда кругом рыскают эсэсовские патрули из дивизии «Галичина», не имея ни боеприпасов, ни продовольствия — значит, всего лишь на какое-то время отсрочить неминуемую гибель. Что они смогут сделать, с их неполной сотней патронов на шестерых, когда придёт их час?

Он знал, что его предложение никто не поддержит — зимой через горы? Прошлой ночью температура даже здесь, в южных предгорьях Кисуц, уже опускалась до минус десяти. В такое время идти через горы — значит, два раза ночевать на снегу. Это — смерть; но оставаться здесь, в Жилинском крае, когда в Мартин и Поважскую Быстрицу каждый день прибывают всё новые и новые ягдкоманды?

Он понимал тех, кто решил остаться — родом они были отсюда, из-под Жилины, и здесь надеялись, закопав винтовки и вновь обратившись в мирных лесорубов, переждать бурю; он их ни в чём не винил. Но он был — комиссар; да, отряда уже не было — но его красная комиссарская звезда, вырезанная из бархатной скатерти и неумело нашитая на правый рукав, настойчиво требовала от него по-прежнему крепко держать в руках винтовку. Держать — пока бьётся его сердце…

Он огляделся вокруг. Да, унылое и тяжкое зрелище — горы в декабре… Белёсое, выцветшее от холода, бледно-стылое низкое небо, опустившееся так низко, что вершины гор исчезали в нём…. Заковавший всё вокруг своим панцирем безжизненный, ослепительно белый и от этого мёртвяще-холодный, жёсткий и колючий снег…. Заледеневшие, скрючившиеся от стылого, пронизывающего ветра грязно-серые ели…. Выступающие из-под снежных сугробов тяжёлые гранитные глыбы, напоминающие заледеневшие надгробья…. И мёртвая тишина — глухая, как на кладбище.… Хотя почему «как»? Нынче у подножий обледеневших вершин лежит немало непогребённых трупов его товарищей — смерть в словацких горах в нынешнем ноябре собрала обильную жатву…

Заледеневший наст под ногами предательски хрустит, не выдерживая его тяжести — и ноги раз за разом погружаются в снег, который набивается в ботинки, тая, превращается в ледяную воду. Ничего, это не беда, снежная целина скоро закончится; ему надо только дойти вон до той сосны — ниже её снега почти нет, тропинка бежит, извиваясь, по зарослям шиповника. Только бы дойти до реки!

Холодно…. Надо двигаться, нельзя останавливаться ни на минуту. Хотя это немыслимо тяжело…. Сердце едва бьётся, голова идёт кругом, почерневшие губы хватают замёрзший воздух — но его не хватает, в глазах вспыхивают яркие искорки. Дойти до реки! Там люди, там дома…. Там тёплый жар от печи, языки огня в камине… там можно будет, сняв заледеневшие, изорванные, вконец изношенные ботинки и стащив чёрные, насквозь мокрые, тяжело пахнущие носки — протянуть к огню потемневшие, утратившие чувствительность, ступни ног. И вдруг почувствовать, как живительное тепло понемногу начинает окутывать уже, казалось, погибшую плоть!

Только бы добраться до долины…

Следы заячьих лап по снегу…. И ещё…. Зайцы, судя по всему, лакомились здесь корой молодых лещин — серо-зеленой, тонкой, мягкой, ещё не успевшей по-настоящему огрубеть. Что ж, ничего удивительного — зайцам нынче вольготно в горах — некому на них охотиться…. Разве что лисам. Человек нынче охотится лишь на человека…

Холод пробирает насквозь, до костей…. В прошлом году, в Овруче, на гарнизонной гауптвахте — тоже было жутко холодно; в каменном мешке размером два на два метра он тогда вместе с Ярдой ждал приговора военно-полевого суда. В ту ночь, помнится, они едва не замерзли насмерть…. Повезло — наутро из заледеневшей за ночь камеры их вытащили в относительно тёплый коридор — немцы решили передать их, уже впавших в бессознательное состояние, словацким жандармам. Мол, это ваши дезертиры, разбирайтесь с ними сами…. Первое, что тогда сделали жандармы — напоили их кофе из своих термосов; и плевать, что этот «кофе» был эрзацем из цикория — главное, что он был горячим!

…Ирония судьбы — на словацкой гауптвахте в Житомире первым, кого он встретил — был Павел Гавалда, его сосед по парте; они вместе учились в семинарии в Нитре! Мир тесен, что ни говори.… На следующий день, когда их вновь перевезли в Овруч, на этот раз — в расположение словацкой охранной дивизии, военный суд уже было приговорил его к двум годам арестантских рот — но, ввиду того, что подсудимый рядовой Яшик на момент совершения преступления был признан невменяемым, приговор было решено отсрочить — а пока отправить этого сомнительного солдата в запасной полк в Ружомбероке, где на усмотрение местного военного командования предлагались два решения его судьбы — демобилизация или гарнизонная военная тюрьма….

Через три дня Павел Гавалда вывел его и Ярду через чёрный ход с гауптвахты — и, снабдив на дорогу мешком сухарей, куском сала и парой банок консервов — довёл до железнодорожного состава с разбитой техникой, направлявшегося в Словакию. Три дня и три ночи они провели внутри подбитого и сгоревшего русского танка, завернувшись в косматые румынские тулупы, найденные среди обломков грузовиков на соседней платформе. Тулупы были перемазаны кровью — но выбирать не приходилось…. Когда поезд добрался до Львова — они с грустью покинули обжитую ими за эти трое суток, ставшую такой родной утробу танка; впереди был ещё долгий и трудный путь до словацких Татр…

Он добрался до распадка, густо заросшего молодым ельником; мороз здесь казался не таким уж злым, зеленая хвоя создавала иллюзию тепла. Жесткий наст голых горных вершин сменился мягким, пушистым снежком — а кое-где под ёлками снега не было вообще. Пожалуй, ему сегодня удастся добраться до речной долины — или это просто воздуха стало больше? На перевале ему нечем было дышать…. Тропинка, вьющаяся среди елей, убегала вниз; по ней давно никто не ходил, но благодаря густым мохнатым лапам росших вокруг деревьев её почти не засыпало, и она хорошо просматривалась среди снежных наносов. Что ни говори, а идти по тропе куда легче, чем штурмовать девственный наст…

В конце октября их бригада ушла на восток — после тяжелого поражения в Ломницкой долине; в те дни, после падения Банска-Бистрицы, большинство партизанских отрядов начало отступление на Доновалы. Те, кого они встретили, в один голос твердили — это был ад, немецкие самолёты ходили по головам…. В первых числах ноября, на Хабенском перевале, погиб Ян Шверма — через несколько дней его тело погребли в Ломницкой долине. Бертил Колларжик, командир третьей четы их отряда, вместе с двумя бойцами отправленный Дорчаком в Доновалы, принесли эту тяжелую весть — как раз накануне боя у Скалки….

Идеалисты…. Последняя неделя октября была самой тяжелой; сколько его товарищей погибло в эти дни! Благородных, отважных и честных словацких мальчишек — но таких неумелых, что просто плакать хотелось! Эсэсовцы из дивизии «Хорст Вессель» расстреливали всех, у кого на правом плече находили след от приклада — мы так и не успели научить наших мальчишек правильно держать в руках винтовку…

Его отряд, где он был комиссаром — поначалу оперировал в Маковских горах, в долине Кисуцы; с начала восстания и до середины октября они несли службу по охране мостов через реку и сопровождали колонны повозок с продуктами, которые собирали кисуцкие крестьяне для партизан Жилинского края. Шестнадцатого они получили приказ занять позиции в Раецкой долине — немцы и мадьяры, по сведениям командования бригады, готовились наступать от Нитры на северо-восток, а частью сил — из Протектората на Битчу и дальше на Жилину — от которой рукой подать было до Банска-Бистрицы, сердца восстания.

Первые три дня боёв им, в отличие от остальных отрядов бригады, приходилось лишь изредка обстреливать разведывательные дозоры боевой группы СС «Дирлевангер» — быстро отходившие при первом же огневом противодействии. Молодёжь, которая составляла две трети отряда, воспряла духом — да эти немцы просто жалкие трусы! Мальчишки….

Утром двадцать пятого на их позиции обрушился массированный артиллерийский огонь — куда там было противостоять этому урагану огня и стали их сорока винтовкам и трем пулемётам! Эсэсовцы, как выяснилось с первых же минут обстрела, не зря трое суток нащупывали систему их обороны — несколько гаубичных батарей в течении сорока минут до основания снесли партизанские укрепления; среди воронок остались лежать одиннадцать бойцов отряда…

Распадок кончился — впереди лежал крутой спуск, поросший редкими осинками. Летом он бы спустился по нему бегом…. Сейчас, пожалуй, лучше обойти его по краю — хоть это и сделает путь вдвое длинней. Но уж слишком велик риск не удержаться! А до более-менее ровного участка — метров триста, пока докатишься — все рёбра переломаешь…

Промёрзшие насквозь ботинки совсем не держат тепла — ноги заледенели и едва повинуются его воле, он то и дело спотыкается на каменных осыпях. Пока добрался до пологого спуска — трижды упал, каждый раз с трудом поднимаясь, используя винтовку, как костыль…. Ничего, ещё полчаса, максимум час — и он доберется до подножия хребта. Какая деревня будет ближайшей? Ему ни разу не приходилось переходить горы здесь, вдали от идущей через перевал дороги, взбираясь почти на самую вершину…. Но, скорее всего, внизу будет Турзовка. Дай Бог, чтобы он не ошибся…

Опять еловая чаща. Это хорошо, можно будет ещё метров триста пройти незамеченным. Чёрт его знает, кто сейчас может быть на дороге вдоль Кисуцы…. Могут и немцы. Дорога связывает Чадцу с Моравией, швабы не могут не понимать её значения! Поэтому надо быть осторожным — боец он сейчас никудышный, вряд ли ему удастся выстрелить хотя бы разок — не говоря уж о том, чтобы попасть….

Хотя бы не отморозить ноги и руки! То, что он их не чувствует — ещё не конец, если до захода солнца он окажется в тепле — их ещё можно будет спасти. Он это знает хорошо, ведь он — старый боец Восточного фронта; в России морозы были куда более жестоки и безжалостны. В январе сорок третьего, когда их полк отступал из-под Краснодара, холода в степи стояли до минус тридцати, шквалистый морозный ветер сбивал с ног…. Жаль, что ему тогда, во время марша, не удалось уйти на русскую сторону…. Чёртов Ярослав! Из-за него они тогда не решились дезертировать, хотя стоило им сделать сотню шагов в кубанские плавни — и все, никакие патрули им были бы не страшны…. Ярда всё плакал, боялся, что семьи дома расстреляют…. Хотя — как он мог его судить? У Ярды — трое детей, ему было, чего боятся.… А потом, уже на Маныче, по дороге на Батайск, когда их сводную батарею прямо на марше раздавили русские танки — они, не зная, куда идти, двое суток просидели в развалинах какой-то фермы. Вокруг — голая степь, укрыться негде… когда на третий день они вышли из своего укрытия — то были тут же схвачены патрулем немецкой полевой жандармерии. Какая жестокая ирония судьбы…

Среди зарослей лещины, километрах в полутора впереди, мелькнул дымок…. Показалось? Да нет, действительно дымок. Лесорубы? Хотя какие сейчас лесорубы… скорее уж, ягдкоманда расположилась на отдых. Пожалуй, лучше этот дымок обойти подальше…. Спуститься в овражек? Было бы неплохо, но уж больно густо он занесен снегом. Пожалуй, имеет смысл пройти по краю, прячась за зарослями можжевельника — к тому же постараться не наступить на сухую ветку. Чёрт его знает, кто развёл этот костёр — лучше обойти его подальше…

Всё ниже и ниже…. Через минут двадцать, если он будет идти в прежнем темпе — внизу покажется дорога вдоль реки. Река…. Вода — это жизнь! Жутко болят глаза, всё тело болит и ноет, каждый вздох даётся с немалым трудом…. Только бы не потерять сознание в эти последние полчаса…. Только бы удержаться на ногах!

Когда началось восстание — кажется, никто не предполагал, во что это выльется. Власть Тисо пала так легко и просто! У всех тогда, помнится, кружилась голова от ощущения свободы — у всех, кроме русских. Те смотрели на нас, впавших в эйфорию, пьяных от только что добытой свободы — как смотрят умудрённые жизнью, тёртые и битые судьбой старые учителя на восторженных выпускников, наивно и смешно мечтающих о грядущих успехах во взрослой жизни. Русские понимали, кто такие немцы и на что они способны…. Мы же не думали о немцах; большинство из нас полагало, что главное — это свалить Тисо и гардистов, избавить Словакию от власти обанкротившихся клерикалов, втянувших нас в войну с Россией; как же мы были наивны!

Даже когда с юга в Нитру начали прибывать мадьярские части — руководство восстания поначалу никак не воспринимало их всерьез; в конце концов, у нас было почти пятьдесят тысяч штыков, плюс — восточнословацкий корпус! Русские напрасно взывали к благоразумию и осторожности — к чему? Ведь это наша земля! Кто здесь сможет что-то нам сделать? Тем более — на «Три дуба» каждый день приземляются транспортные Си-47, из Советского Союза сплошным потоком идёт оружие и амуниция, прибыла воздушно-десантная бригада, небо над Банска-Быстрицей охраняют Ла-5 истребительного авиаполка…. Восстание не может не победить — ведь мы так сильны!

И ведь немцев было не так много, всего три-четыре дивизии, причём даже не вермахта, а СС…. Но это были жёсткие профессионалы войны — разве можно равнять с ними наших мальчишек, впервые взявших в руки винтовки?

Густой ельник кончился — и перед ним открылась делянка с вырубленными и сложенными в небольшой аккуратный штабель молодыми соснами; но, самое главное — от делянки вниз шла дорожка, едва заметная под выпавшим снегом…. Отсюда тропинка может идти только к жилью! Господи, только бы хватило сил….

Куцый декабрьский день клонится к концу — ему надо поспешить! До захода солнца — от силы час, значит, ровно столько ему осталось жить — если он не доберётся до тепла…. На дорожке видны следы — значит, не далее, как сегодня утром, кто-то наведывался на делянку, забрать пару сосновых брёвен на растопку; сосна хорошо горит в камине! Тепло…. Как ему нужно сейчас тепло домашнего очага!

Ноги отказывают, он их практически не чувствует от колен и ниже — но тропинка и свежие следы на ней придали ему сил; ещё немного, ещё сотня, может быть, две сотни шагов — и он выйдет к жилью! К теплу…

Эти последние полторы сотни шагов дались ему особенно тяжело — через каждые десять — двенадцать он останавливался, переводил дух, собирал остаток сил — и вновь двигался вниз, к реке — шум которой он уже слышал… или ему просто казалось, что он слышит реку? В любом случае — с каждым шагом он все ближе и ближе подходил к жилью, и оставленные кем-то следы на снегу поддерживали в нём силу воли. Иногда ветер доносил до него запах дыма — и это лучше всего поддерживало в нём надежду на жизнь…

У него не осталось сил, чтобы обрадоваться — когда сквозь с каждым шагом редеющие еловые ветви он, наконец, увидел строения — чью-то усадьбу на окраине деревни. Жильё! Сарай, овин, дом со струйкой дыма над старательно побеленной трубой. Люди! Жизнь!

С трудом ему удалось преодолеть неистовое желание тут же броситься к этому дому и постучать в дверь — надо быть осторожным, в деревне могут быть немцы, могут — мадьяры, или, что ещё хуже — какая-нибудь полудикая, обезумевшая от пролитой крови «боевая группа» из галичан, босняков или хорватов. Поэтому спешить не стоит; надо, пожалуй, пройти по краю деревни и осмотреть её, оставаясь невидимым за стеной елового леса. Чей это дом с такими до боли знакомыми зелеными ставнями? Если это Турзовка — а, скорее всего, это именно так — то самым крайним домом на краю деревни, у склона поросшей густым ельником горы, был дом Фарника. Когда-то давно, ещё при Первой республике, Фарник состоял в местной ячейке компартии. Но прошло шесть лет — Бог знает, как всё могло измениться…

Да, это Турзовка — вон дом дорожного смотрителя, дальше, вдоль реки — большое белое здание мельницы, а за ним — сад, в глубине которого, у самого уреза воды, стоит дом, в котором они жили с матерью до того, как переехали к бабушке. И в который он вернулся за год до войны — исключённый из внешнеторговой академии, выброшенный из жизни. Тогда казалось — навсегда…

Деревня словно вымерла. На улице — ни одного человека, во дворах молчат собаки…. Народ затаился по домам? Может быть — сейчас такое время, что безопаснее не высовываться на свет Божий…. Во всяком случае, одно внушает надежду — вооруженных патрулей в деревне не видно, как не видно и техники — мотоциклов или грузовиков. Значит, скорее всего, немцев или мадьяр в деревне нет — если бы они были, собаки лаяли бы так, что он бы услышал этот лай ещё на подходе, задолго до делянки…

Темнеет…. Это хорошо, в сумерках ему будет проще пройти незамеченным в дом матери. Мама его ждёт — она всегда ждала его, откуда бы он ни возвращался…. Дома ли младшие братья — Ладислав и Виктор? В сентябре они так хотели пойти с ним…. Хорошо, что он тогда не взял их в отряд — ему и так за эти три месяца слишком часто пришлось хоронить мальчишек возраста его братьев…. Братья тогда записались в деревенский отряд самообороны — охранять мост через Кисуцу и железнодорожный переезд; на весь их отряд надпоручик Дорчак приказал выдать шесть старых «манлихеров» и ящик патронов, — для охраны моста вполне достаточно…

Он осторожно перелез через живую изгородь, не чувствуя, как колючки рвут его кожу — холод сделал его нечувствительным к таким мелочам. В окне горит огонёк — значит, дома кто-то есть…. Его ждут! Его ждут все последние три месяца — с того самого дня, когда он, нашив на рукав комиссарскую звезду, ушёл с отрядом в горы. Три месяца…. Какой мимолётный срок! В мирное время он бы даже не заметил его…

Дверь заперта — что ж, время нынче военное. Он трижды постучал по потемневшей от старости дубовой перекладине, прибитой поверх сосновых досок двери — прежде чем услышал настороженно-негромокое «Кто там?» Единственное, что он смог произнести пересохшими, обуглившимися от мороза губами — «Открой, мама! Это я»…

Дверь открылась — и на пороге возникла испуганная босоногая женщина в наброшенном на плечи, когда-то белом, а теперь желто-сером, полушубке, зябко кутающаяся в пуховый платок. Мама….

В этот момент последние силы оставили его — и, шагнув в жарко натопленную комнату, он изможденно рухнул на пол — последним усилием воли удержав в руках винтовку…