Плут, или Жизнеописание господина Плутнева, достопочтенного депутата Государственной думы

Алексей Еремин

Безо всякого соплежуя, откровенно, как требует следак борзый, запихавший его в пресс-камеру, как шапку в рукав жаркой шубы, Плутнев рассказывает о своих злоключениях. Детство с сырыми родаками, отрочество в криминальной среде, юность с баской любовью. Плутнев без утайки повествует, как из шавки малолетней вырос в известного предпринимателя, активно участвующего в возрождении производственных сил родного края, процессах импортозамещения и консолидации здоровых элементов российского общества. Книга содержит нецензурную брань.

Серёжа Газон

В один прекрасный летний день в Перунов бор, где я, Толстый и Паяльник чадили заграничными лисичками, взятыми на пробу, дурея от раскалённого соснового духа и безделья ожидания, переваливаясь на ухабах, как негритянки беременные, по просёлку в зелёном бурьяне заросшего колхозного поля медленно подъехали две чёрные девятки. Из одной вылез Саня Кривой (c ударом молотка его левое глазное яблоко сползло вниз). Из другой вышли Твиксы. Голова одного была в горшке из белоснежных, как парное молоко, бинтов. Все были серьёзны, а Саня Кривой скалился, как собака, жёлтыми мелкими зубьями.

Пусть я был шкет тогда, но нутром почуял, что сейчас эти уголовные элементы затянут наши молодые неокрепшие души в паутину насилия лжи и принудят к совершению преступлений, пользуя силу принуждения.

— Сегодня люди Мирона расстреляли тачку Серёжи Газона.

Мы переглянулись, прихерев.

— Дряхлый Мирон ссыт, что Газон силу набрал. Вы, пацаны, уже не сосунки желторотые, — говорил Коля Твикс. Рядом Саня Кривой, присев на корточки, осматривал нас снизу-верх и ловко обрезал кривым правилом ногти. Я слушал, но косился на этот ножичек (говорили, он мог как художник расписать человека, а терпиле одному, кто на бабло был выставлен, ухо отчекрыжил). — Пора определяться, вы под кем жить хотите, под старым пердуном или под Газоном вровень с нами?

После такого прогона меня так и подмывало выкрикнуть, как пионер присягу: «С Газоном навсегда!». Но язык в глотку заховал. А если Газон сдох или вот-вот отчалит, смысл за него впрягаться? Мирон большой чел, про нас и не слыхивал, а вот если мы начнём за Газона топить, нам матку наизнанку как пить дать вывернут.

— Конечно, за Газона, — звонко выкрикнул Толстый.

— Да, мы завсегда с вами, пацаны, — прокуренным голосом, нарочно медленно, для солидности, протявкал Паяльник.

— Конечно, мы за Газона, за вас, мы не подведём, мы не ссыкуны какие, чтоб слиться, — последним, как бы солидно, а на самом деле догоняя своих подельников, чтоб не опоздать, дристанув пару раз голоском, подлизнул я.

— Тогда вот, — от машины отвалился Стёпа Твикс, медленно вывел из-за спины руку и протянул ствол.

Это был макаров с перемотанной синей изолентой рукояткой, какой перематывали клюшки сельские хоккеисты на пруду рядом со школой. Раскрыв кормушки, Толстый и Паяльник зекали с завистью. В отличие от них, я знал, что мне дают. И принял. Принял, потому что если бы не взял, взял бы кто-то из моих. И первая пуля осталась бы во мне. Взял потому, что он притягивал. В нём была власть, сила и красота. Словно просил, возьми в ладонь.

Оглядываясь на Толстого и Паяльника, распахнувших варежки, как если б они бабу голую щупали, я отстрелял, целясь в толстую берёзу, обойму. Весело, громко, в руку отдаёт, страшно отчего-то — как первый трах.

Только ствол вошёл в мою юную судьбу раньше секса.

Мы расселись по тачкам и через час подкатили в кабаку «Фаэтон» в ПГТ «Автопрокладка», позже от вида которого я чуть не в штаны буду мочиться каждый раз. На крыльце ждал Газон в чёрных брюках, рубашке, ботинках, в узких фарах металлических с зелёными стёклами, в перстнях на мальцах, нарядный как женихаться. Из двери выполз Глист, который держал в руках, как грудью кормил, замотанный в синее шерстяное одеяло, каким в детсаду меня укрывали, куль. За ним вывалил незнакомый парень в синих трениках с оттянутыми коленками, как отец мой носит, чёрной майке и синих кедах с белыми носами, с двумя охотничьими ружьями на одном плече. Они сели в джип, Газон за руль, и мы покатили за ними по шоссе в сторону Костромы, потом по узкой асфальтовой дороге деревнями, полями, потом лесом, пока на лесной свёртке не сползли с трассы и не встали на земляной обочине в тени деревьев.

Я жал ластой макарова и пялился, как Твиксы передёргивали затворы длинных калашей с жёлтыми деревянными прикладами, отцепляли и прицепляли коричневого цвета рожки с патронами, словно угловатые челены в узкие норки. Кривой и парень в трениках, надломив охотничьи ружья, вставляли в двухстволки патроны.

— Они поедут здесь. Сначала рыжая копейка, вся раздолбанная, её не трогаем, следом белая «вольва» и джип японка. Лупите по салону и колёсам без остановки. Или они нас, или мы их.

Мы почапали за Газоном между деревьями к дороге. Я озирался на Толстого с Паяльником, которые стояли молча у тачек. Тощий Паяльник, одетый в зелёные огромные шорты, сильно большовые, и позорную голубую маечку, помахал мне двумя ладошками.

Подумалось «придурок!», но не зло, а с какой-то благодарностью.

Я ждал у прямого соснового ствола, липкого на жаре от смолы, словно мёдом намазанного. Был бы жив дед, сейчас бы кочевал с ульями по гарям, а не стоял бы измазанный. Думал о Галчонке, что больше не увижу её и что хоронить меня она не придёт. Дать стрекача к Паяльнику и Толстому, сховаться, в Питер укатить, как сеструха, кто меня там достанет?! Но здесь Кривой и Газон достанут, они в двух шагах. Это Твиксы с калашами и тот в трениках вверх по дороге. Кривой пером горло вскроет, легче чем консерву.

Ждали долго. Я даже отлить сходил раз, но Кривой сидел на земле, спиной к стволу и залитой солнцем дороге, видной близко-близко в просветах между соснами, и пялился на меня.

Я решил, что, ховаясь за сосной, отстрелю все патроны и буду тихонько сидеть, чтоб моя задница осталась при мне.

Ждали, ждали, ждали, а случилось всё сполошно.

Поехал старый жигулёнок, я даже не понял, что это тот, как загрохотали выстрелы автоматов, и я стал палить в дорогу, а после сел и стал дрожащими ветками выгребать из чердака маслята, которые выпадали и укатывались на землю, заштопанную длинными сосновыми иголками. Стрельба вдруг прекратилась, только из-за одного дерева раздавались редкие выстрелы, будто кто засиделся на толчке и бежал за братвой, подтягивая обосранные штаны с криком: «Меня, меня обождите!»

— Харе шмалять, — крикнул сипло и так рядом, что очко ёкнуло, Кривой, и выстрелы оборвались. Стало слышно, как молотит мотор близко-близко от меня и шипит жидкость, будто кто ссыт.

Я выглянул — в нескольких метрах, смяв длинный передок, в дерево уткнулся белый «вольво». Его двери и боковые стёкла были в дырках от пуль, стекло заднее обвалилось.

Когда я подошёл, на земле лежало огромное тело в варёных джинсах и синей рубашке с коротким рукавом. Мне запомнилось, что в распахнутом вороте грудь была голая, без волосьев.

Как ловкий игрок в бильярд прицеливается, щелкает кием, загоняет шар в лузу, отходит, присматривается и забивает новый, так Газон, не торопясь всаживал из пистолета пулю за пулей в тушу Мирона, перед каждым выстрелом словно что-то припоминая ему.

Потом Газон в окружении Твиксов с калашами на перевес, направленными на нас, проверил у каждого оружие. Влагалище моего макара было пусто, чем я заслужил похвалу.

Вот так моя чистая ангельская душонка преступными элементами была затянута в омут криминального промысла против моей доброй воли. Хочу отметить, что никаких преступлений, связанных с лишением жизни, я не осуществил: шмалял в воздух и никого не задел. А стрелить принуждён угрозой лишения жизни, поэтому все действия предприняты неосознанно в детском возрасте.