Бог, которого не было. Красная книга

Алексей Френкель (2022)

«Бог, которого не было» — это роман-исповедь. В Иерусалиме, рядом со Стеной Плача, есть почтовое отделение. Обычное почтовое отделение, но все письма, где в графе «Получатель» написано: Бог, Всевышний, Элохим, Адонай, Отец Небесный и т. д., приходят именно туда. Конверты вскрывают, а письма закладывают в расщелины Стены Плача. Считается, что так Бог быстрее узнает и скорее отреагирует. Двадцатилетний парень, приехавший из России, получает эту нехитрую работенку — вскрывать конверты с письмами Богу. Читать письма категорически запрещено, но наш парень однажды не сдержался и полюбопытствовал. А потом совсем не сдержался — и ответил. Вместо Бога. Потом ответил на еще одно, потом еще. Впервые в истории человечества у этого самого человечества было настоящее, вещественное доказательство существования Бога. Он отвечает на письма… Десять лет. «Многобукаф». Три книги романа — белая, черная, красная. Исповедь Бога, которого не было. Исповедь, записанная на айфон. Наперегонки со смертью. В книге присутствует нецензурная брань!

«Окурочек с красной помадой»

Крови с руки натекло много. Целая лужа. Лужа цвета крови. Красная. Нет, не так. Красный цвет, но не просто красный. Такой красный — вот как у Юза Алешковского в песенке «Окурочек с красной помадой». Такой красный, что «стой, стреляю!» — воскликнул конвойный; что злобный пес разодрал мне бушлат; что и жену удавивший Капалин, и активный один педераст всю дорогу до зоны шагали, вздыхали, не сводили с окурочка глаз.

Вот такого цвета был этот красный цвет. Вот такого цвета была кровь. Вот такого цвета была лужа. А кроме лужи — ничего не было. Ни Даши, ни бабушкиной квартиры. Я знаю, что это не Даша была или скорее всего не Даша, но и той, которая не Даша была или скорее всего не Даша, — ее не было. И того лифта, ну того, которого в нашем доме на Соколе никогда не было, — так вот, его тоже не было. И лифта крутой фирмы OTIS, и вообще лифта. Вот прям совсем ничего не было, кроме лужи. Лужи цвета красной помады. Той помады, что была на окурочке в песенке Юза.

И еще голос. Я уже слышал этот голос. Первый раз, когда мы на машине Ильи втемяшились в красный свет по пути на Кинерет. Там еще место такое было, как будто ты его еще не создал. Ты — это Бог. Там просто вообще ничего не было. А посреди этого ничего — светофор. Обычная железяка с тремя лампочками. Местами ржавая железяка.

Тогда — в том ничего — красный свет не переключался минут пять. Или десять. Ну или как говорил Иоанн Богослов: как бы полчаса. Это были как бы полчаса, несовместимые с жизнью. И вот там все эти как бы полчаса откуда-то сверху звучал голос. Голос был как тот светофор, в который мы втемяшились, — тоже железный и тоже местами покрыт ржавчиной. Ржавый металлический голос без остановки повторял: Богу все равно — есть он или нет. Богу все равно — есть он или нет. Богу все равно — есть он или нет. А потом красный свет переключился на зеленый, и мы поехали.

А потом я в этот красный свет еще раз втемяшился. Но уже с Моцартом. На его Lincoln Town Car. Там тоже было место, как будто ты его еще не создал, вернее, не совсем так — ты его начал создавать, создал песок, а потом тебя отвлекли — может, позвонил кто, может, футбол по телевизору начался, в общем, там в этом ничего ничего не было, кроме песка.

И в этом втором ничего моцартовский лимузин взорвался и сгорел; вернее, не так: он сначала горел, а я прикурил от горящего лимузина, ну потому что когда еще будет случай прикурить от горящего лимузина, а потом лимузин взорвался, а я умер; а еще и голос, и светофор искорежило от удара, а я потом еще раз умер. Короче, я там два раза умер. Или три. Не помню точно. А ожил уже в очереди. Ну в той очереди — из бесконечных затылков. В той — из скованных одной цепью. И связанных одной целью. А ржавый голос искореженно твердил: Богу все равно. Богу все равно. Богу все равно.

В общем, эти ничего — они разные бывают. В этом ничего ничего не было, кроме лужи. Цвета красной помады. А голос — ну он совсем заржавел и явно как-то устал от всего, по голосу было слышно — что от всего вообще, в моей голове даже всплыл термин «усталость металла» — не знаю, что это такое, откуда вообще это сочетание букв всплыло у меня в голове, но буквы в этом сочетании — явно про тот голос. Я бы даже сказал, что голос затрахался, вот прям смертельно затрахался, просто нет такого термина «смертельная затраханность металла». Ну это я думаю, что нет, — а там бог его знает. Короче, этот заржавевший, вусмерть затраханный голос твердил: есть он или нет? Есть он или нет? Есть он или нет? Думаю, что это про тебя он спрашивал. Ты — это Бог. Ну если ты есть, конечно. Тогда я не знал, что ответить этому голосу. Ну потому что я не знал: есть ты или нет. Да я и сейчас не знаю. А вот через два часа и пятнадцать минут — узнаю. Наверное. Не знаю. Может, там еще какое-то ничего — и в том ничего тоже ничего нет. Будет забавно, конечно, если там у тебя — ну, может, и не посредине ничего, а где-то сбоку от ничего — окурочек лежит. С красной помадой. Ну тот, из песни Юза.