Козацкий шлях

Алексей Челпаченко

Первая половина XVII века. Южные воеводства шляхетной Речи Посполитой, значительную часть населения которых составляют казаки, объяты огнём этнических, религиозных и сословных конфликтов.Читатель, на фоне разворачивающихся драматических событий (исход части запорожских казаков на Дон после поражение в 1638 году казацкого восстания Острянина – Гуни) найдёт ответы на множество вопросов связанных с историей Украины-Руси и историей запорожского казачества.

Глава V

Меж тем потянуло свежестью, и появились докучливые слепни и оводы, которых не было в высокой сухой степи. Равнина, накренившись, пошла вниз, вдали высунулись точно из-под земли макушки дерев, и показался дозорец, махавший вздетой на пику шапкой. Почуявшие воду кони без понукания прибавили шаг, отмахиваясь хвостами от заедающих кровососов, но полковник велел придержать их, давая остыть до водопоя.

Не минуло и четверти часа, как перед козаками богатой турецкой шалью развернулась просторная поляна, полого сбегавшая к тихой и ровной воде обмелевшей к исходу лета степовой речки. Растущие по самому берегу ивы окунали свои роскошные косы в воду, а в сыроватой тени верб копилась манящая спасительная прохлада, тем паче желанная после томительного пекла степи.

Шама́й остановил коня, и густой дух едкого лошадиного пота тяжко шибанул в нос. Козаки терпеливо ждали в сёдлах. В тишине было слышно, как беспокойно храпят и грызут удила кони. Переглянувшись со старши́ною, полковник кивнул. Тотчас дюжий сотник указал толстым своим пальцем на козака, затем на высокую десятиаршинную в обхвате вербу, и запорожец прямо с коня проворно на неё взобрался.

Меж тем есаул, кликнув одного и другого козака, отослал их к разъездам, идущим на известном расстоянии в челе и позади полка. Передав на словах, что ночевать станут здесь, есаул наказал одному разъезду стать на могиле, что должна быть в получасе хода за рекою, а другому скрытно сесть в степи подле сакмы полка.

Оба молодца, не мешкая, переменили коней и разъехались в разные стороны. Один поскакал назад, а другой, бросился с конём в реку и, подняв целые тучи бриллиантовых брызг, перемахнул её вброд. Дав удалиться дозорцам на значительное расстояние, Шама́й махнул рукою:

— З сёдел!

Спешиваясь, запорожцы вязали разгорячённых коней к деревам, ослабляли подпруги и вынимали из конских ртов опостылевшее железо. Утомлённые длительным переходом, кони напряженно потягивались, и, глубоко вдыхая, вздрагивали. Приметив, что некоторые, невзирая на сёдла и вьюки, пытаются поваляться на траве, есаул прикрикнул:

— Чи⁹ у вас очи повылазылы¹⁰, панове¹¹? Не дозволяйте, не дозволяйте им лягать¹²!

Разминая одеревеневшие ноги, козаки собирались вокруг сидевшей в сёдлах старши́ны, которая уподобилась островку в море жарких плеч, крутых подбородков и обнажившихся голов. Всё здесь стеснившееся, несмотря на почтительно снятые шапки, было и характер, и сила, и воля, а спокойная уверенность придавала им ту особенную горделивую осанку, свойственную людям, родившимся с оружием в руках. Это был народ всё сплошь крепкий, закалённый битвами, бывалые и зрелые мужи в расцвете своих лет, страстные охотники до всякого рода приключений и войны.

Уже по одной долготе чуприн, ухватившись за которые, бог, по преданиям, поднимал на небо души погибших козаков, можно было судить, что тут были сплошь тёртые сечевые калачи. Бороды у всех были выбриты, лишь на верхней губе оставлено было лучшее украшение козака — долгий ус. За высокими скулами диковатых, точно вырезанных из потемневшей бронзы ликов, читалась азиатская хитрость, что вкупе с тускло посверкивавшими в ушах серьгами наводило на мысль, что многие степовые племена сильно обозначили своё присутствие в этой породе.

По рубцам, белевшим на спечённой солнцем коже, можно было прочесть историю всего белого оружия того века, ибо козацкая голова была подобна свитку пергамента, на котором саблей всякий раз писала новая рука. Почитай у каждого была какая-либо недостача в членах: у того было выбито око, у другого недоставало пальцев, а нескольких погостивших у ляхов соратников Сулимы́ можно было отличить по отсутствию ушей, отрезанных любезными хозяевами.

Всякому человеку, вставшему под хоругви бога войны, хорошо ведомо, что ничто на свете не развивает так сильно религиозного чувства, как постоянное хождение под смертью. В подтверждении этого с чёрных вый козаков свисали на гайтанах видимые свидетельства принадлежности к церкви Христовой — кресты, носимые ими на ту пору наперсно. То, пожалуй, была единственная, помимо сабли, ценность в их среде, пропивать которую почиталось за тяжкий грех и бесчестье. Кресты были известного рода: серебряные, оловянные, медные, бронзовые, кипарисовые и такой величины, что теперь, пожалуй, и не у всякого архиерея встретишь. Ясные символы христианского крещения напоминали о том, что сие воинство принадлежит тому христолюбивому ордену, братия которого и проявление самой козацкой удали мыслила не иначе, как причастие Небесному Духу, сознательно заключая свою натуру под смертную сень войны.

Полковник каждого знал по многу лет, и для всякого у него было припасено заветное слово. Он любил всех их как братьев, любил за их духовитость и даже за строптивость — любишь ведь не того, с которым хочешь в рай, а того, с кем хотя бы и в пекло. Упрямцы всегда были ему по душе, он и коней-то выбирал норовистых, считая, что положиться можно только лишь на тех, кто необуздан, а покорные да смирные — никчёмные люди. Необузданны же те, кто воодушевлён великим помыслом, вбирающим в себя все земные дела. Это неправда, что воинов роднит пролитая кровь — она лишь оставляет зарубку на душе, а воистину объединяют общие помыслы. Человеку даётся только одна жизнь, одно лишь тело, одна душа, и смысл жизни может быть только один. Тот, в котором этого нет — пустоцвет. Сер он, пуст и скучен, и тело с душою скреплены у него единственно лишь сухожилиями. Такового люда, бездумно и бессмысленно ползающего червями по дну сущего — пропасть, героев же, напротив, всегда наперечёт.

Все стоящие теперь вокруг него всю свою жизнь провели в битвах и походах, закаливших и ожесточивших их сердца и развивших какую-то дикую гордость души. Они поручились друг другу кровной клятвой в вечной верности святым узам товарищества и готовы были за то хотя бы и море шапками вычерпать. Каждый из них был удал на свой лад и, сохраняя первобытную суровость и бесчувственность своих предков, мало дорожил жизнью. Кровожадность и свирепость, вообще свойственные той, положившей на них суровый свой знак эпохе, были присущи им, равно как и всем племенам, почитающим войну и грабёж главным занятием своей жизни. С ними непросто было ладить в мирной жизни, но зато легко в бранной. Свободные воины, необузданные по своей степовой натуре, слившись в побратимстве, как камни в крепостной стене, тем не менее, были они каждый наособицу, и каждая отдельная натура начертана была угловато и резко. Не скоро подберёшь и приставишь одну к другой, но уж коли подберёшь — монолитом встанет стена!

Одни поражали своей образованностью, и при случае могли щегольнуть и Овидием, другие, напротив, оставались неграмотными во всю жизнь, ибо, будучи от природы даровитыми и восприимчивыми, были сильно расположены чувствовать духоту в стенах школы и при первой же удобной оказии меняли букварь на саблю.

Дети своего сурового века, они, не раздумывая, брали и чужой нажиток и самую жизнь, по-своему осуществляя древнее понятие о предназначении рыцарской нации и полагая, что мир принадлежит тому, у кого рука твёрже. В степь и море шли не только и не столько за добычей, но за славою, ибо грабить идёт слабый, а сильный — завоёвывать мир. Они не воровали, а брали с боя, а это испокон веков дело благородных мужей брани, ибо, как известно, бог на то и сотворил супостата, дабы было с кого брать дуван.

Но горько ошибался тот, кто полагал, что ими владеют корысть и алчность. Таковые люди промеж них, обыкновенно, надолго не задерживались. Презрение к чужому, равно и к своему добру, быстро приводило в отчаянье попавших в их среду сребролюбцев. По благородному запорожскому заведению многие из них не имели ничего, кроме сабли да креста за пазухой, ибо любая толика благ мирских, маня́ множеством искусов, вяжет многими же путами, а истый сечевик, подобно чернецу, должен быть вольным от земного…

Шама́й зорко оглядел тесные ряды и, насупившись, пожевал губами:

— Ось що¹³, панове… Коней, як¹⁴ охолонуть, ставить на водопой. Оглядеть их добре¹⁵, вычистить и пустить на попас. Выкормить им овёс остатный. Коноводам очей з коней не спускать, не то з самих шкуры спущу! У ничь¹⁶, кажному козаку держать по одному коню пид седлом…

Как сделалось видно из первых, несколько суровых распоряжений полковника, все они касались исключительно лошадей, и на то были веские причины: в степи допрежь всадника всегда конь, ибо человек в степи без коня подобен нагому на морозе.

— Оглядеть всю зброю¹⁷, особливо стрельбу, як должно. Пан есаул, що в Панском Куте взяли, дувань по закону. Панове сотники, назначайте которых сами знаете в коноводы и в дозоры. У ничь надобно выставить ще¹⁸ по дозору, на полмили¹⁹ вгору²⁰ и вныз по воде. Пораненых в коноводы и дозоры не ставить. Пан Корса́к, раны им глянь. Кухари, запалыть огня, готовить вечерю. Да дыму щоб²¹ я не бачив²²! Управиться дотемна, и костры гасить. Дозорцам вечерять прежде всих и выехать на замену швыдче²³…

Полковник выдержал значительную паузу.

— Ну так шо, панове, ступайте вже²⁴…

Запорожцы покрылись шапками и, сдержанно загомонив, пошли к коням. Одни принялись обтирать лошадям потемневшие мокрые бока пучками травы и выбирать из грив и хвостов цепкие репейники, другие развьючивали и рассёдлывали остывших, заводили в реку и ставили на водопой.

Даже по такому заурядному на ту пору действу, как разбитие походного коша в дикой степи, было видно, что здесь собралось не сборище оружного сброда, а закалённое в горниле многих войн, отменно обученное воинство, с жестокою, пусть хотя бы и на время похода, дисциплиною, возглавляемое опытнейшими офицерами.

Покуда кухари, достав из вьюков обёрнутые в мокрые холсты бараньи четверти, пристраивали их на кострах, напоившие коней запорожцы осматривали оружие, купались, простирывали гречишной золой рубахи, били в складках платья неизменных спутников войны — вшей, брили головы и бороды.

Шама́й, передав своих лошадей коноводам, неверною походкой человека весь день проведшего в седле, обошёл весь стан и всюду сунул свой нос.

Узрев кривого Хому, по прозванию Далэ́ко-Ба́чу²⁵, ведавшего походным запасом горилки, Шама́й поманил его к себе:

— Ходи до меня, Хома…

Запорожец Хома на Сечи был фигурой весьма приметною, но слава его была особого, чрезвычайно редкого в среде низовых гуляк рода. Дело в том, что некоторые запорожцы, будучи весьма набожными христианами, когда не было войны либо поста, обнаруживали наклонности, несколько отдававшие язычеством. Выражалось это главным образом в почитании Бахуса, причём некоторые послушники приносили жертвы покровителю виноделия с таким рвением, что вся добыча от похода: и конь и справа, и всё что ни есть на молодце — всё отправлялось куда следует, а именно к известным епископам всевесёлого божества — шинкарям. Хома, по ретивой молодой дури не избегнувший пагубного влияния язычества, как-то, курнув горилки до полного изумления, в самом бесчестном виде — имея на себе только крест да рубаху, попал в татарскую неволю и был продан в рабство.

Вскоре, погрев кости на плавучей каторге и потеряв глаз, выбитый батогом галерного пристава, явственно начал козак остатным оком различать гремящего ключами апостола Петра.

В смертный час проклял Хома бражничество и, вырвав клок из посивевшей чуприны, зарёкся, положив себе, что, коли доведётся вырваться на волю, сроду больше не возьмёт хмельного в рот, а половину дувана до самой смерти будет жертвовать на сечевую церкву Покрова Богородицы.

Видно до бога дошли страстные молитвы Хомы, ибо чёрствая судьба неожиданно поворотилась к козаку своим сдобным, румяным боком, и был он счастливо освобождён запорожцами в море. С той поры каждый, худо-бедно прожитый день, воспринимал Хома, как жид — нежданный прибыток, и вот уже много лет непреклонно придерживался зарока.

Полковник хмуро оглядел с ног до головы одноглазого, как циклоп, козацкого виночерпия.

— Хома, всим до вечери, для подкрепления духу наточи²⁶ по чарци²⁷ горилки…

Последнее распоряжение полковника, нарочно сказанное самым незначительным голосом, вызвало известное оживление среди находившихся поблизости кошевых товарищей.

Учуяв это, Шама́й насупил бровь и, припустив в голос железа, погрозил Хоме плетью, носившей за своё степовое происхождение меткое прозвище:

— Да наперёд тебе кажу, пидчаший натолийськый²⁸! Ось бачиш цю нагайку?! По единой чарци!

Бывшие поблизости запорожцы, никогда не упускающие возможности позубоскалить, услышав такое многообещающее начало, с готовностью взялись за пояса.

Но Шама́й так резко поворотился к загоготавшим козакам, что песок цвиркнул под кованым чистым серебром каблуком:

— Я добре ведаю, панове, якый²⁹ собачий норов завёлся промеж некоторых! Багато³⁰ сделалось теперь таких, которые, только продрав балуцкы³¹, ще и рыло не умыли и «Отче наш» богови не сказали, а вже чарцу шукають³². Я этого не люблю, вы знаете! За двух сотников Налывайки чулы³³? Ось нехай³⁴ вам пан есаул расскаже…

Запорожцы, всегда имевшие сильную тягу послушать подобные байки, которые для многих частично составляли и самую образованность, действительно обратились к есаулу, который тут же, в тени вербы, с помощью каких-то снадобий склеивал запорожцу Прокопию Дудаку́ разбитую голову.

— Отчего ж не рассказать… — есаул хладнокровно начал заматывать тряпицу, выпустив, поверх слипшуюся от крови полуаршинную чуприну. — Було³⁵ у Северина Налывайки в войске два сотника — други неразлучные. Одын звався Тата́рынэць, а другый³⁶, не для смеху сказать, хотя бы и по прозванию… Ду́рень! Зашли воны³⁷ як-то со своими сотнями в маетку князя Радзивила³⁸. Тамошний рындарь³⁹, не то з пэрэляку⁴⁰, не то з умыслом, выкатил им несколько бочек варенухи⁴¹… Они и напылысь⁴² дощенту⁴³. А у ничь напав на них гетьман Жовкевськый⁴⁴. Об ту пору козакы булы для бою совсем не годни⁴⁵… Да чего греха таить! мало который мог и в стремено чобит вдить! Но, сив⁴⁶ по хатам на запоры, отбивались бардзо⁴⁷ добре, так що гетьман в ярости велел спалыть⁴⁸ всих, разом⁴⁹ з селищем…

В полной тишине есаул закончил перевязывать пораненого, что-то пошептал, подул тому на голову и поплевал через плечо.

— Немало як пеньчь ста⁵⁰ душ заживо сгорилы⁵¹, тому що оба два сотника булы дурни⁵²… хотя бы один из них и звався Тата́рынцем, — сурово закончил за есаула Шама́й.

Сгрудившиеся вокруг Корсака́ запороги, несколько обескураженные такой развязкою, выказавшей в самом невыгодном свете пьянство на походе, вместо того чтобы прямо обратиться к вожделённому существу вопроса, теперь принуждены были выдержать изрядную паузу.

Топчась как застоявшиеся жеребцы, откашливаясь и осуждающе качая головами, они вчуже наблюдали, как Хома уже принялся отмеривать всем по чарке из находившихся под его опекой нескольких изрядных мехов пошитых из козловых шкур.

Подошедший снимал шапку и, зажавши её по-козацки под мышкой, бережно принимал деревянный, со щербатыми краями михайлик. Перекрестившись, со словами: «Во вики викив!»⁵³ козак выпивал свою порцию, на что Хома неизменно отвечал: «Слава Богу»!

При этом всяк выказывал свойства своей натуры: один, блаженно прижмурившись цедил горилку из жита, точно дорогую мальвазию, другой единым духом опрокидывал чарку в могучую глотку и, выдохнув, заглядывал потом с некоторым сожалением в пустую посудину, на что Хома тотчас закидывал уду:

— Пан То́рба, не пый до дна!

— Га? Чогось?! — заглатывал наживку простоватый запорожец.

— На дни⁵⁴ дурень сыдыть⁵⁵! — тут-же подсекал Далэ́ко-Ба́чу.

И пока озадаченный пан То́рба, открывши рот и скребя в потылице искал достойного ответа, бойкий Хома, не переставая зубоскалить, уже отмеривал следующему.

По своему обыкновению, находился записной остряк из какого-нибудь хотя бы и Шкуринского куреня, который, выпив и степенно разглаживая ус, наклонялся к виночерпию и, косясь на окружающих, вкрадчиво вопрошал:

— Слухай, Хома…

При этом все стоявшие неподалёку начинали вострить уши.

— А чогось⁵⁶ ты соби не налываешь? Чи ты хворый? Або не нашей, греческой веры? И святые угодники пили горилку! только бусурмане да жиды не пьют горилки!

Хома закладывал за ухо жёсткую, словно свитую из конского волоса чуприну и не заставлял себя ждать:

— Не можно, пан Клымза́! не можно! Мне малжонка⁵⁷ пыть горилки не дозволяет!

Тут уж всё товарищество, не исключая и Хому, разражалось самым здоровым хохотом, невзирая на то, что слышало эту шутку, быть может, двадцатый раз и наперёд зная, что никакой жены у «натолийського пидчашия» отродясь не водилось.

…День меж тем клонился на покой. Садящееся солнце уже забрызгало степь кровью, и пожар вечерней зари отразился в водах реки. Нежный вечер словно ткался из дорогого аксамита, напитываясь духом полевого осота, чабреца, мяты, степовой полыни, тмина, душицы, дикого цикория, тысячелистника, богородской травы и ещё бог весть знает чего.

Полковник, сделав всё, что должно и, не нашедши более к чему придраться, перевёл наконец дух. Найдя под раскидистой ивой свои вьюки и сёдла, брошенные для просушки потниками вверх, принялся он разоблачаться.

Снял с себя саблю, кинжал, рожок для табака, пороховницу, натруску и лядунку. Вынул из-за обложенного серебряными и медными бляхами боевого пояса пару чеканных турецких пистолетов и полковничий пернач. Скинул сапоги и, распустив другой, узорчатый пояс, кликнул ближнего козака помочь освободиться от кольчуги. Под бранным железом оказалась толстая стёганая подкольчужная поддевка без единого сухого места, а уж под нею — сорочка, которая тоже словно в воде лежала.

Оставивши из платья на себе одни просторные шаровары, атаман пошёл искать своего коня, с наслаждением ступая по траве босыми ногами.

Спутанные и стреноженные кони паслись неподалёку в густом, никогда не знавшем косы травостое. Одни выбирали ровное место с обильною травяной подстилкой и, предварительно осмотрев и обнюхав его, валялись с боку на бок, вознаграждая себя за долгий переход, другие, по одной им ведомой лошадиной привязанности, разбивались на пары и старались встать так, чтобы хвостами отгонять докучливых кровососов с голов и шей друг друга. Юркие воробьи сновали целыми стаями меж ними и, беспрепятственно разгуливая по самым их спинам, собирали дань в виде власоедов и клещей.

Шама́й издали свистнул, и тут же верный Гайду́к ответил ржанием, отделившись от других лошадей. Сняв путы, полковник, сминая прибрежный лопушатник, завёл коня в воду по самое брюхо, выбрав незамутнённое место. Аргамак долго стоял неподвижно, вздрагивая от наслаждения всей шкурой, в то время как прохладные струи ласкали его искусанный оводами беззащитный и нежный живот. Избирая струю посвежее, конь медленно и с наслаждением цедил воду через губы, а напившись, долго ещё не хотел выходить, играя, мутя воду и разбивая копытами собственное отражение, покуда Шама́й не подвязал ему к морде торбу с овсом.

Пока конь, потряхивая головою, хрустко жёвал, полковник растёр его насухо и всего ощупал самым тщательным образом. Умное животное стояло покойно, послушно давая ноги. После этого в ход была пущена щётка со скребницею и влажный кусок сукна, а уж напоследок чистою тряпицею, смоченной в воде, полковник заботливо протёр коню глаза и ноздри, так что Гайду́к довольно фыркнул ему в самое лицо. Потрепав преданного аргамака за выгнутую шею, Шама́й пожелал ему здравия и отвёл к коноводам. Затем, за отсутствием джуры, пришлось полковнику то же самое проделать с двумя другими своими конями

Покончив с лошадьми, принялся Шама́й за оружие. Усевшись на накрытую попоной кульбаку, допреж всего взял он в руки свою любимицу — саблю, которая, будучи редким творение наивысшего оружейного мастерства, имела такую удивительную историю, что заслуживает отдельного рассказа.

…Начало для будущего меча положил потомственный коваль из древней касты железных дел мастеров, спустившейся в Пенджаб с Гималайских гор. Простояв сутки у печи, отлил он по одному ему ведомой пропорции руды и древесного угля булатную заготовку самого высокого свойства и вскоре весьма прибыльно сбыл купцам.

Уже побелела голова и у внука того коваля, а железо в своём первозданном виде всё ещё кочевало по белому свету. Ещё не сделавшись благородным оружием, слиток многократно обагрился кровью, ибо этот булат ценился столь дорого, что в самой Индии за выкованный из него клинок давали двух слонов! Но индийские мастера с таким старанием прятали свои секреты, что, в конце концов, утеряли их сами. И только за несколько лет до того, как сабля попала к Шама́ю, стесняемый нуждой, оружейник Мехмет из Карабели, что под Измиром, решился ковать клинок из родовой ценности — слитка булата, перешедшего к нему от отца и деда.

Затворившись с сыном-подмастерьем в подвале, мастер там же, не видя божьего света, ел, спал, творил намаз и ковал. В полумраке, только по цвету определяя нужную степень жара заготовки, раз за разом изгибал он её и терпеливо проковывал. Одна оплошность, и лист булата, цены необыкновенной, мог превратиться в кусок железа, годный разве что на напильники.

Не мало спустя, определил Мехмет, что ковка закончена. Известное время потребовалось на закалку клинка. Это действо, так же творившееся каждым оружейником скрытно от посторонних глаз, всегда было окружено таинством. Сведущие люди с жаром утверждали, что закаливать саблю нужно непременно в моче трёхлетнего барана. Такового необходимо было три дня не кормить, с четвёртого — кормить только папоротником, а спустя два дня собрать его мочу. Другие резонно возражали что, напротив, охлаждать и закаливать клинки надобно в телах только что заколотых свиньи, барана либо телёнка, дабы булат остывал вместе с трупом. Третьими, со знанием дела, упоминались колдовство, роса, молоко кормящей сына матери, моча рыжего мальчика, расплавленный жир, родниковая вода и мокрый холст.

Немало времени забрала и заточка. Здесь досужие знатоки тоже могли поведать, что истые мастера шлифуют клинок… собственными пальцами! Так ли то было — теперь вряд ли представится возможным узнать доподлинно, тем паче что по большей части свои секреты старые оружейники унесли с собою в могилу.

Но всё на белом свете рано или поздно имеет свой конец. Настал и для Мехмета день истины, когда он, сильно исхудавший и заросший, вынес булат на суд самых уважаемых мастеров своего цеха. Подслеповато щурясь на солнце, оружейник с поклоном передал завёрнутый в холстину клинок старосте оружейного цеха.

На ту пору в Азии ценность булата определяли по цвету клинка и узору, тесно соединяя вязь узоров с прочностью. По мнению старых азиатских мастеров, обязательным условием наивысших сортов булата являлся сложный спутанный узор, величина которого также служила признаком, принимаемым во внимание.

Аллах Великий и Милосердный услышал молитвы Мехмета! Седобородый и невозмутимый уста-баши оружейного цеха только изумлённо цокнул языком, разглядывая на голубоватом клинке глубокие и ровные «сорок ступеней лестницы Магомеда» — узор, который из многих булатных ценился превыше всех.

Первым испытанием для клинка сделалась проверка «на голос». Мустафа Гололобый несильно ударил железным прутом по подвешенному булату. Чистый, высокий и необыкновенно долгий звон наполнил сердце Мехмета ликованием. Так долго и протяжно могут звенеть лишь колокола в храмах гяуров!

Потом, по знаку уста-баши, признанный силач Али Большой, шутя ломавший подковы, взяв клинок, наступил на один его конец ногою, и начал медленно загибать. Правильно откованный и закалённый клинок не мог быть согнут так, чтобы сломиться либо утерять упругость. Сжалось сердце Мехмета, но его булат легко согнувшись в дугу, так же легко распрямился и, зазвенев как горный хрусталь, принял прежнюю форму.

Напоследок, приобретший уверенное расположение духа Мехмет, обмотав для удобства верхний край клинка тряпицей, играючи рассёк подброшенный вверх, невесомый как воздух газовый платок. И уж совсем раздухарившись, мастер без видимых усилий порубил пригоршню железных гвоздей.

Снова пошло благородное железо по рукам, и снова восхищённо зацокали языками оружейники — не оставили гвозди на клинке ни единой зазубрины! Долго ещё не расходились мастера, обсуждая на все лады редкое оружие и толкуя о его ценности. Но минуло ещё несколько месяцев кропотливой и тонкой работы золотых дел мастера, скорняка, плотника и резчика по кости, прежде чем голый клинок превратился в красавицу карабелу. Прослезился молчаливый оружейник в день разлуки, передавая бесценную саблю заказчику, ибо один раз в жизни удалось ему выковать не оружие, но само воплощение боевого духа.

То была поистине сказочная сабля! Светлый, голубоватый её клинок, лёгкий, прочный и упругий надолго сохранял остроту лезвия и почти не нуждался в правке. Деревянные ножны были обтянуты дорогою, с тиснением кожей и обложены чистым, с чернью серебром, сплошь покрытым глубоким причудливым узором из переплетающихся листьев, стеблей и цветущих головок подсолнуха. Рукоять из рыбьего зуба, окованную серебряными пластинами, венчала орлиная голова.

На одной стороне пяты, рядом с именем оружейника и несколькими магическими квадратами, славила Аллаха золотая арабская вязь. Немало времени и сил потратил когда-то восточный мастер, насекая молитву и заклятие, но не помог бедух своему хозяину. Краса и гордость янычарского войска, чорбаджи первой почётной орты, задрав в небо окровавленную бороду и выщерив зубы, ещё судорожно загребал ногами землю, когда вынул полковник из его руки саблю.

На другой стороне пяты теперь виднелась всечка «Вера в Бозе, сила в руце». Неохотно подавался восточный булат под резцом христианского мастера, но упрямый Шама́й, непременно захотел «покрестить» бусурменское оружие…

Бормоча себе под нос что-то вроде: «Той не козак, у которого погана⁵⁸ зброя», Шама́й придирчиво оглядел саблю и, проверив на ногте заточку, повесил на сук. Осмотрел и вычистил всю стрельбу, проверил заряды и порох, смазал скукожившиеся от жары ремешки смальцем. Тщательно почистил кольчугу и, обтерев её насухо, бережно завернул в холстину и прибрал в перемётную суму, ибо утро обещало росу. Напоследок проверил сёдла и вычистил трензельное железо.

Неспешная мужская работа всегда приводила его в ровное расположение духа. Натоптав и раскурив люльку, полковник с наслаждением пыхнул из обкуренного жерла целым облаком дыма, окутавшись им на манер осаждаемой крепости.

Что же это был за человек?

Примечания

9

Чи (укр. чи (або́, хіба) — или.

10

Повыла́зылы (укр. повила́зили) — повылазили.

11

Пано́ве (укр. пано́ве) — приблизительно с середины XVI века, под влиянием Речи Посполитой, на Южной Руси, а затем и на Запорожье начинает приобретать распространение обращение «пан». В ту эпоху в Речи Посполитой титул «пан» был прочно связан с обозначением лица дворянского, шляхетного сословия, и этим словом выражали уважение по отношению к знатным и богатым людям, представителям власти. К слову «пан» в таком употреблении могло добавляться «милостивый», «ласкавый» и т. п. Для обращения к мужчине, использовалась форма «па́не», для обращение к сыну пана — «па́ничу», для обращения к группе лиц использовалась слово «пано́ве». Запорожцы, именуя друг друга «пан», «пано́ве», тем самым подчёркивали, что они относятся к благородному, воинскому сословию.

12

Ляга́ть (укр. ляга́ти) — ложиться.

13

Ось що (укр. ось що) — вот что.

14

Як (укр. як) — как

15

До́бре (укр. до́бре) — хорошо, так как следует.

16

Ничь (укр. ніч) — ночь.

17

Збро́ю (укр. збро́ю) — оружие.

18

Ще (укр. ще) — ещё, дополнительно, кроме того.

19

На полмили — имеется ввиду т.н. «польская миля», которая в описываемую эпоху составляла около пяти с половиной километров.

20

Вго́ру (укр. вго́ру) — вверх.

21

Щоб (укр. щоб) — чтобы

22

Ба́чив (укр. ба́чив) — видел.

23

Швы́дче (укр. шви́дче) — скорее, быстрее.

24

Вже (укр. вже) — уже.

25

Далэ́ко-Ба́чу (укр. дале́ко ба́чу) — далеко вижу. Здесь, в кличке козака, в присущей запорожцам манере обыгран его физический недостаток — отсутствие одного глаза.

26

Наточи́ (укр. наточи́) — здесь, в значении, налей, нацеди.

27

По ча́рци (укр. по ча́рці) — по чарке.

28

Пидча́ший натоли́йськый — подчаший анатолийский (см. примечания).

29

Якы́й (укр. яки́й) — какой.

30

Бага́то (укр. бага́то) — много.

31

Балу́цкы (местн.) — глаза.

32

Шука́ють (укр. шука́ють) — ищут.

33

Чу́лы (укр. чу́ли) — слышали.

34

Неха́й (укр. неха́й) — пусть.

35

Було́ (укр. бу́ло) — было.

36

Дру́гый (укр. дру́гий) — другой.

37

Воны́ (укр. вони́) — они.

38

Я́нуш Радзиви́лл (1612—1655 гг.) — крупный государственный и военный деятель Великого княжества Литовского.

39

Рында́рь (искаж.) — арендатор.

40

Пэрэля́к (укр. переля́к) — испуг.

41

Варену́ха (укр. варену́ха) — алкогольный напиток, распространенный на Южной Руси с XVI века. Состоит из горилки или самогона, мёда, яблок, груш, слив, вишен и пряностей.

42

Напылы́сь (укр. напили́сь) — напились.

43

Доще́нту (укр. доще́нту) — дотла, сполна, совсем и т. п.

44

Станисла́в Жолке́вский (1547—1620 гг.) — польский полководец начала XVII века, польный и великий гетман и канцлер великий коронный (см. примечания).

45

Булы́ не го́дни (укр. були́ не го́дні) — были не способные.

46

Сив (укр. сів) — сев.

47

Ба́рдзо (польск. bárdzo) — очень.

48

Спалы́ть (укр. спа́лить) — сжечь.

49

Ра́зом (укр. ра́зом) — вместе, одновременно.

50

Пеньчь ста (искаж. польск. pięćset) — пятьсот.

51

Згори́лы (укр. згорі́ли) — сгорели.

52

Ду́рни (укр. ду́рні) — дураки, дурные.

53

«Во вики викив!» (укр. во ві́ки вікі́в) — Во веки веков (устар.) — до скончания века, навечно, на веки вечные. Здесь в значении «пусть так будет навечно».

54

На дни (укр. на дні) — на дне.

55

Сыды́ть (укр. сиді́ти) — сидит.

56

Чого́сь (укр. чого́сь) — чего.

57

Малжо́нка (польск. maɫžónka) — жена, супруга.

58

Пога́на (укр. пога́на) — плохая, не годная.