Между

Альвдис Н. Рутиэн, 2020

«Между» – это роман на грани истории и мифа. Сюжет разворачивается на эпическом фоне кельтской Британии, охватывая более двух тысячелетий – от возведения Стоунхенджа до правления короля Артура и явления Грааля. Этот роман был написан благодаря многолетнему изучению кельтской культуры, но при этом связан не столько с «Тристаном и Изольдой», сколько с «Евгением Онегиным», «Демоном» (с неожиданно счастливым финалом) и, главным образом, «Анной Карениной», с коими идет полемика не на жизнь, а на смерть. Полемика, старательно прикрытая изощренной вязью бриттских мифов. Альвдис Н. Рутиэн в девяностые годы была хорошо известна как один из лидеров толкинистов Москвы. В настоящее время она более известна как профессор Александра Баркова, заведующая кафедрой культурологии Института УНИК (Москва), создатель сайта «Миф. Ру». Основная часть ее научных работ – это циклы лекций по мировой мифологии и эпике (античной, славянской, скандинавской, кельтской, индийской, северокавказской и др.), буддизму Тибета.

Ветвь битвы

Марх, сын Мейрхиона

Кромка прибоя

Самое первое…

Я выхожу на берег, отряхивая морскую воду с гривы.

Выхожу на берег будто впервые. Хотя… какой же это первый раз? Я и раньше выходил — забавляясь с народом матери, с бессмертными, и с народом отца — с людьми.

Тогда это были просто забавы. Я мог из мальчишки оборачиваться жеребенком, мог возить их на своей спине, мог бегать с ними наперегонки, не задумываясь, на двух или четырех ногах бегу.

Я плыл по морю, играя с прибрежным народцем, я бежал по волнам, я и был — волнами, белогривыми, буйными; я бился об утёсы грудью, я вскакивал на скалы, в последний миг сменив облик и уцепившись тонкими мальчишечьими руками за острые камни…

Я мчал бок-о-бок с Манавиданом — моим отчимом, другом и вечным соперником… два коня, два юноши, два океанских шквала. Скорее названые братья, чем бывший муж Рианнон и ее сын. Мы двое, противники и неразлучные друзья — мы резвились, то шутя недобрые шутки, то спасая людей, таких беспомощных перед морем; мы уходили на самое дно, забавляясь тем, что будили спящих веками чудищ и поспешно удирали от них; мы ласкали подводных дев, соперничая из-за их любви и позволяя им вплетать жемчуг в наши гривы; шторм и штиль, удача и рок — всё это были мы двое.

Всё море было нашим домом: отмели и глубины, заповедные воды Рианедд и владения Ллира Лледиата — как нет границ волнам, так не было и запретов для нас.

О таких люди говорят «не разлей вода». Много лет мы и были — водою, и ни одно течение не осмелилось бы послать свои воды туда, где резвились мы двое.

Но я выхожу на берег, и вода течет с моей гривы.

Не оборачиваюсь.

Зачем оборачиваться? Я всё знаю, я слышу. Там, посреди моря, ржет серый жеребец, встав на гребень волны, словно на скалу. Он ржет и бьет воду копытами.

Манавидан не простит мне, что я избрал землю моей матери. Избрал народ не отчима, а отца.

Народ людей.

Я выхожу на берег. Серые волны бьют об утесы, будто хотят сокрушить эту землю.

Землю, которой я нужнее, чем безбрежному морю.

Меня ждут. Люди… я еще не знаю их имен, кроме одного: Динас. Он поможет мне стать правителем народа людей.

Я меняю облик. Пока это легко, но мать объясняла мне: как только я изберу свой путь, больше не превращаться мне так спокойно, как человек меняет одежду.

Одежда… их одежды на мне нет. Кажется, это неправильно? — надо спросить у Динаса, ему еще предстоит научить меня быть человеком.

Но сейчас это неважно.

Я простираюсь на этой земле, земле людей. Я — выбравший. Я — человек.

— Я, Марх, по воле своей матери король Корнуолла…

Кромка прибоя: Манавидан

Итак, сын Рианнон, ты выбрал.

Выбрал — землю.

Я ли не рассказывал тебе о тех кошмарах, что подстерегают нас на земле? Я ли не говорил о том, как женитьба на твоей матери превращала меня долгие годы то в охотника, то в пахаря, то в седельника, то в сапожника? И я, могучий сын Ллира, брат самого Бендигейда Врана, был принужден обучать людей этим ремеслам, доколе не было снято заклятие!

Я, властитель моря, трудился как раб — и для кого?! для жалких людей!

А теперь ты, Марх, сын моей жены, по собственной воле идешь, чтобы стать таким же рабом. Тебя назовут королем, но не оставят тебе и дня воли. Я презирал бы тебя, будь ты мне чужим. Будь ты просто сыном Рианнон, как Придери. Но тебя я взрастил как сына — и покараю тебя как отец.

Ты человек теперь? Что ж, тебе доводилось видеть, как часами и днями забавляются волны с потерпевшим крушение человеком!

Ты узнаешь это сполна, предатель. Нет пощады сыну, пошедшему против отца.

Отныне морю никогда не быть твоим домом. Беду и только беду принесет тебе море!

Вороной конь выходит из моря — и превращается в нагого могучего юношу со спутанной гривой длинных рыжих волос.

Белоснежная кобыла скачет на берег с холмов. Нет, не кобыла — всадница на белой лошади. Нет, не всадница — знатная госпожа в белом платье бежит по камням навстречу сыну.

— Матушка.

— Сын мой! Я знала — ты не останешься безучастным к моей мольбе.

— Разве оставлю я тебя в твоей тревоге?

— Тревоге? Придери и был моей тревогой. И вот он мертв! Убит Гвидионом. Нет больше второго короля Аннуина…

— Матушка, не плачь. Я сделаю всё, что ты скажешь, но только прежде исполни одну мою просьбу.

— Какую? Чего ты хочешь?

— Расскажи мне, что произошло. Я не спутаю пучины Рианедд с буйными волнами Манавидана и с лишенными ярости бесконечными водами Корины, но Гвидиона от Аннуина мне не отличить. Я слишком мало прожил на земле, ты же помнишь.

— Разве Динас не рассказал тебе?

— Из его слов я понял лишь одно: случилась беда. Большая беда. Я нужен тебе, и гнев Манавидана ничего не значит перед твоим горем.

Кромка отчаянья: Рианнон

С чего мне начать мой рассказ? Не с тех ли времен, когда могучий Ху Кадарн пришел сюда, в Прайден, с первыми людьми? Когда родился Араун, владыка Аннуина?

Или с других времен, когда опустилась суша, связующая Прайден с бескрайней землей на юге, когда хлынули воды Ворруда, отрезав наш остров от иных земель?

Тогда случилось и иное, сын мой: разделились не только суши, но и миры. Наш мир начал отдаляться от мира людей. Раньше любой из нас мог легко придти к людям, раньше для любого человека был открыт и Аннуин, и Авалон, — потом же это стало доступно лишь избранным и лишь в отдельные дни.

Ты спрашиваешь меня, сын мой, почему это плохо? Узнаю слова Манавидана — тот так и не простил, что ему долгие годы пришлось жить среди людей. Он был бы рад вечной границе меж мирами…

Я отвечу тебе так, сын Мейрхиона: как вода, если ей не дают течь, превращается в болото, как дерево от избытка воды гниет и падает, так и наши два мира лишатся жизни, будучи разделены.

И когда Араун, владыка Аннуина, понял, какая беда нам грозит, он нашел Аннуину второго короля. Человека. Его звали Пуйл. Он стал править Аннуином, миром волшебства, Араун же — миром людей.

Так заново возникла едва не утраченная связь.

А потом, когда Пуйл вернулся к людям, я стала его женой. И родился Придери, второй человеческий король Аннуина.

Придери держал врата миров открытыми.

Но теперь он убит Гвидионом.

— Погоди, матушка. Не всё сразу. Скажи теперь: чего ты хочешь от меня? Мести за Придери?

— Когда-нибудь ты отомстишь за него. Но сейчас ты должен не дать оборваться связи смертных земель и Аннуина. Ты — мой сын, но ты — сын человека. Твой отец Мейрхион был владыкой Дал Риады, дальней северной земли. Ты можешь стать человеком, как он. И тогда кому как ни тебе быть вторым королем в Аннуине, наравне с Арауном?

— Стать человеком… Динас говорил мне об этом. Но что это означает? Короткий век смертных?

— Нет, век твой останется долгим. Но ты будешь жить их тревогами и радостями, подчиняться их законам, разделять их страхи, недоступные нам, властителям Аннуина. Тебе придется полагаться на силу твоих рук и мудрость сердца, почти не пользуясь той чародейной силой, что дана тебе мною от рождения. Сможешь ли ты поставить законы людей над собственной волей, сын мой?

Сын Рианнон встал. Ветер трепал его просоленные волосы, обсохшие за время этого разговора.

Невысокий, но плечистый, в священной наготе, еще не ведающий человеческого стыда, он походил сейчас на некоего бога… да он и был им — сын богини и короля людей.

Больше не оборачиваться конем ради забавы. Выучить непонятные законы людей. Сжать себя до того слабого существа, которое зовется человек.

И тем помочь и миру смертных, и миру таких, как он, его мать, Манавидан…

Он оборачивается к матери и говорит:

— Я уже назвал себя человеком. Я уже выбрал. Только я… я пока ничего не умею. Человеческого — ничего.

Кабан

Кромка берега: Динас

Пойдем, Марх. Пойдем прочь от моря. Поднимемся хотя бы к рыбацкой хижине: оденешься, съешь горбушку хлеба, глотнешь пива.

Издалека посмотришь на черную громаду Тинтагела — твою столицу, которой еще только предстоит стать действительно твоей. В замке живет другой король — уже бывший король Корнуолла, но всё еще очень опасный. Араун и Рианнон лишили его власти, они отдали страну тебе — но тебе еще предстоит иметь дело и с этим противником.

Ты станешь хорошим королем, Марх. Лучше чем тот, что в бессильной ярости заперся в Тинтагеле, пытаясь удержаться за землю, уже вышедшую из-под его власти.

Я это просто вижу.

Я же сенешаль этой страны.

Сквозь серые тучи — рваные желтые линии. Не сразу поймешь, что это — низкая поздняя луна. Огромная.

— Динас, расскажи мне о Корнуолле. Сколько лет ты живешь здесь?

— Это меряется не годами, Марх. И не веками.

— А чем?

— Народами. Первые пришли сюда с Ху Кадарном. Не приплыли — пришли посуху. Когда этот остров был частью огромной суши. Они строили кромлехи, возводили менгиры, сооружали длинные курганы — ты же знаешь эти бесконечно долгие коридоры из каменных плит.

— Куда они делись?

— Ушли курганами. В Аннуин… или в другие миры. Я не знаю. Круитни — их последние потомки.

— Но ты — не круитни.

— Но я и не человек.

— Кто ты, Динас?

— Я слуга властителя Корнуолла. Я — часть этой земли. Я есть, пока существует Корнуолл.

— У тебя нет ни отца, ни матери?

— Я их не знаю. И довольно обо мне. Ты хотел узнать о своей земле — так слушай.

Кромка миров: Динас

Корнуолл всегда был частью скорее Аннуина, чем мира людей. От равнин Ллогра его отгораживает жуткое пристанище нечисти: болота Девона. От полной чудес Кимры — устье Северна. Страна, у которой только два берега, западный и южный.

Страна, отделенная от всего Прайдена.

Вглядись в эти скалы, Марх, — и ты увидишь очертания древних стен. Стен, где каждый камень высотою почти в рост мужчины и в два роста длиной. Не спрашивай меня, что за исполины сложили их. Я не знаю. Это было прежде меня. Не спрашивай о возрасте этой кладки, я знаю лишь одно: когда светлейший Бели, мудрый Бендигейд Вран и проклятье Прайдена — Сархад Коварный — возводили Хоровод Великанов, тогда стены Корнуолла уже были седой древностью.

Корнуолл — это словно огромный дракон, уползший с Прайдена в море… и уснувший в водах Рианедд. Века изъели его плоть, оголили кости, исполинское чудище кажется мертвым, но оно живо, Марх. Под окаменелыми костями бьется сердце корнуольского дракона.

Научись дышать в ритм с ним — и ты станешь королем Корнуолла.

Они шли вдоль скальных стен. Рядом лежала еще одна плита… больше всего это походило на то, что древние строители приготовили еще один камень для своей стены, но раздумали класть.

Марх с Динасом шли мимо, и сын Рианнон невольно сосчитал шаги…сять, одиннадцать, двенадцать.

Дюжина шагов в длину камня, оставленного без надобности.

Марх свернул, измерил шагами ширину камня. Семь. И высотой ему по грудь… это не так уж и много — сын Мейрхиона не мог похвастаться большим ростом.

Вот такой ненужный камень. Вокруг пышно растут папоротники.

Марх положил на него руки, прислушался. Нет, ночь была тихой, только море вздыхало внизу. Марх слушал иное. Он ощущал дыхание спящего дракона, неразличимую глазом жизнь этих скал, видел мельчайшие искры жизни, до сих пор пронизывающие стены древнейшего из народов…

— Расскажи… — выдохнул он. — Что я должен делать? Я ведь еще не король, хоть моя мать и называет меня так.

— Да, — кивнул Динас. — Ты пока не король. В Прайдене королем может стать тот, кто выдержит схватку с одним из Великих Кабанов.

— Что за Кабан?

— У каждой земли он свой. На востоке — в Ллогре — на Кабана охотится король со своей дружиной, гоняясь по всем бескрайним равнинам, на севере — в Кимре — одолеть Кабана может лишь тот, кто заручится поддержкой великих чародеев, а здесь…

— Что?

— Тебя научат твои эрлы. Научат тому, что поможет тебе в схватке с Кабаном. Но против него выйдешь ты один.

— Хорошо, — напряженно отвечает Марх. — Если я смогу победить — что тогда? Я король?

— Не совсем… Королем ты станешь только после того, как спустишься в древний Каэр-Ллуд, к верховному королю Прайдена Бендигейду Врану. Он должен признать тебя властителем Корнуолла.

— Это всё? Или будут еще какие-то ухищрения?

— Не ухищрения, Марх…

— Говори!

— Градлон.

— Кто это?

— Король в Тинтагеле. И король подводного Исса. Прежний властитель Корнуолла. Рианнон и Араун отказали ему в праве на власть, но…

— Но он не сдастся без боя, ясно. Кабан, Вран и морской правитель — это всё?

— Кажется, да.

— Ну что ж, — сын Рианнон улыбается в золотистую бородку и припоминает слова древней саги. — Я с легкостью сделаю это, хоть это и кажется трудным.

* * *

Человек в дорогой одежде с золотой пряжкой на плече строил обычную кожаную лодку. Марх сбежал по тропке вниз со холма.

— Нечасто встретишь знатного человека, что не гнушался бы простой работой, — улыбнулся сын Рианнон.

— Уж не вздумал ли ты осуждать меня, юноша? — поднял голову тот.

— И не осмелюсь! Я ищу Лосося из Ллин-Ллиу, и думается мне, ты поможешь в моих поисках.

— И зачем же тебе понадобилась эта рыбина? — усмехнулся корабел.

— Проситься в ученики к мудрейшему из речных эрлов Корнуолла. Возьмешь?

Великий Лосось отвлекся от работы:

— Как ты нашел меня?

— Это было нетрудно: спроси у любой текучей воды — и получишь ответ.

Древнейший прищурился:

— Так это тебя сулят нам в короли?

Марх кивнул.

— Ну что ж… садись в мою лодку. Поплывем вместе.

Кромка чар: Лосось из Ллин-Ллиу

Внимай велениям воды, вслушивайся в ее веселые возгласы. Вверх, вверх, вверх!

Посмей пройти против течения.

Властный — вверх! Веселый — вверх! Великий — вверх!

Вымокший — вверх всё равно!

Победа — в преодолении порогов. Победа — в пути вопреки преградам.

Выше! Веселее!

Меряй мерзавцев мрачностью! Суди по смеху о сильном!

Рвись против рутины! Вверх!

Челнок, повинуясь песни мага, летел против течения, а Лосось пел, и Марх жадно вслушивался в его голос.

Потом лодка зашла в заводь. Сын Рианнон выскочил на берег, поклонился.

— Нашел ли ты ту мудрость, за которой приходил ко мне, мой король? — спросил Лосось.

— Надеюсь, что да.

— Пройдешь ли один против течения?

— Пройду! — озорным блеском сверкнули глаза Марха.

Он поклонился Лососю еще раз и умчался вверх по склону.

Властитель рек одобрительно улыбнулся.

Старуха, величественная как королева, пряла, сидя на выступающем корне древнего дуба.

Марх опрометью выбежал на поляну — и замер, стыдясь невольной непочтительности.

Он низко поклонился ей.

— Что нужно здесь юному Жеребенку? — потребовала ответа она.

— О Сова из Кум-Каулойд, прости меня за дерзость. Я искал тебя.

— Мне об этом известно. Треск на весь лес стоял.

Марх припал на одно колено:

— Я пришел просить тебя: возьми в ученики.

Она покачала головой:

— Юности не нужна мудрость старости.

Он дерзко взглянул ей в глаза:

— Я не слишком мудр, это правда. Но я и не глупец, считающий себя умнее всех.

Кромка чар: Сова из Кум-Каулойд

Медленно меняется мир, медленно — и неумолимо. Умей увидеть неизменное в смертном, меняющееся — в монотонном.

Мудрость и мера. Умерь стремление. Вожделея власть — смири себя. Жестокий жеребец, ужели забоишься железной уздой взнуздать злость свою?

Только тот торжествует, в ком чутка человечность, чисты чувства, честно сердце. Сумей сломить свою ярость, стань сильнее себя. Победи свои пороки.

Поймешь ли, что нет победы превыше, чем преодоление себя?

Марх уходил от Госпожи Лесов смущенный. Сын своего отца, рыжеволосого ирландского пирата, ставшего королем и мужем богини, Марх всегда считал, что победа бывает только над врагом. О победе над собой он не думал… прежде.

И сейчас он не знал, как ему вести битву за Корнуолл и что будет победой в ней.

Лишь в одном Марх не сомневался: он обязан стать королем. Как именно — разберемся.

Дорога вывела его из леса на простор. А в небе реял…

Кромка чар: Орел из Гверн-Абуи

Страсть сильного — свобода. Вольному — вечный воздух.

Постигшему парение — покой.

Сумей понять: свобода и есть спокойствие. Полет — спокойствие — сила. Слова сплетены, стремления связаны сильнее.

Опорой пусть станет пустота. Внимай ветру, доверься воздуху.

Надежно незримое, плотно прозрачное.

Победой полнится песнь поднебесья.

Марх внимал песни величайшего из эрлов воздуха, и сомнения уходили, как вода уходит в песок. Отважный призыв Лосося «Вперед! Против течения!» и требование Совы «Смири себя» — эти противоположные мудрости объединялись в песни Орла, и было ясно, что нет разных путей, а есть один, только говорят о нем по-разному, и путь этот — не к власти, а к большему, к высшей победе, и не над собой даже, а больше — над…

Но Марх не мог найти сейчас слов для того, что смутно ощущал.

Надо было идти дальше. Надо было еще многому научиться.

Олень из Рединфре был в обличье человека — и сейчас очень походил на Лосося. Тоже дорогие одежды, тоже золотые украшения. И главное — та же стать, то же сдержанное величие, которое будет присуще всегда, хоть в шелках, хоть в лохмотьях. Два старейших эрла Корнуолла были сходны как братья, но если у Лосося человеческий облик ничем не напоминал рыбий, то Олень оставался собою и в двуногом виде. Посадка головы, разворот плеч, длинные сильные ноги — всё выдавало в нем звериную суть.

Он милостиво кивнул Марху.

— О Олень из Рединфре, я пришел…

Тот с улыбкой перебил его:

— Пришел пробежаться, Жеребенок?

Марх с сомнением посмотрел на него:

— Я ведь теперь человек.

— Как ты еще молод! Оборотня от человека отличает не то, что снаружи, а то, что внутри. Я стою перед тобой на двух ногах, но это не делает меня человеком. А ты и на четырех им останешься. Вперед, мой юный король!

Кромка чар: Олень из Рединфре

Только по нетореным тропам, то по теснинам тверди, то по топям, то по тайным путям, то по просторам, то потише, то побыстрее, то по приволью, то по дебрям…

По твоей стране.

Отзывается земля на звонкий зов. Знает: здесь защитник от разгулявшихся захватчиков.

Запомни: защитит тебя то, что защищаешь сам. Счастлив щедрый к земле, безмятежна земля за щитом.

Легок скок, стоек дух, быстр удар, резв бег, чуток слух, смел смех, горд нрав!

Прав припавший к земле, преступен поправший землю. Ища помощи — просто прислушайся.

Отзовется земля.

Они обежали всю страну, от устья Северна на севере и болот Девона на востоке — до мыса Пенгваэдд, западнее которого — только океан, и солнце уходит в преисподнюю. Вороной жеребец и рыжий олень с сотней отростков на рогах проскакали по скалам и долинам, холмам и лесам, мимо одиноких пастухов и рыбацких деревушек, мимо волшебных холмов малого народца и величавых замков сидхи, таящихся в глубине леса или за вратами туманов.

— Теперь ты знаешь свою страну, юный король, — сказал Олень из Рединфре.

— Не называй меня так. Я еще не прошел испытания.

— Ты о Кабане? Полпути к победе ты проскакал: земля Корнуолла откликнулась тебе. Ты уже стал королем. Дело за малостью.

Марх невольно улыбнулся.

— Ступай теперь к Дрозду из Килгори.

— Но… чему мне учиться у него?

— Главному. Тому, ради чего ты будешь сражаться и побеждать.

К Дрозду Марха привели песни. Крестьяне трудились в поле и пели, громко и радостно. Ткач, бондарь и корзинщик распевали за работой. Молодая мать пела малышу — отнюдь не колыбельную, а он подгукивал, еще не умея говорить, но попадая в такт. В детских играх победу решала песня. Старики, сидя возле неказистых торфяных хижин, не говорили о прошлом, а пели долгие и протяжные сказания.

Здесь улыбались даже усталые. Здесь не было хмурых или злых лиц. Здесь на хитрый вопрос — ради чего мы живем? — ответ был прост: ради радости.

Кромка чар: Дрозд из Килгори

Смех и свет. Сумей сыскать смысл счастья. Сыщешь ли свободу, сыщешь ли спокойствие, если сам себя серьезностью скуешь?

Развей гордость радостью. Прогони печаль песнью.

Осмелься смеяться.

Сгниет грозное, стихнет слава, скукожится коварство, померкнет мрак — но останется смех.

Легким облаком взлетишь, смехом страх сокрушишь, радостью превзойдешь ревность, песнью проложишь путь.

Сбрось серьезность, стань смелым — без злости, зависти, заботы.

Поверь песне. Пройди по-над печалью.

* * *

Марх не сказал бы, что понял песнь Дрозда, но от нее ощутил прилив новой мощи, силы, которой нет границ, могущества, которого хватило бы, чтобы свернуть землю, будь одно кольцо в небе, а другое в тверди.

— Каба-ан! — Марх не кричал, он звал безмолвно, сердцем, волей, душой. Он хотел этой битвы, он ощущал себя могучим, сильнее шквала моря и напора прибоя, он чувствовал в себе всю незримую жизнь земель Корнуолла — и людских, и нечеловеческих.

И имя противника пришло само:

— Гру-угин!

Гордый и властный, юный Король ждал соперника. Звал соперника.

Требовал.

Земля вспухла, давая выбраться… чудищу преисподней? одному из властителей земли? бойцу священной схватки?

Его можно было назвать как угодно.

Его шерсть отливала серебром. Смертоносный зверь, один из хранителей Корнуолла.

Против Короля. Еще не провозглашенного, но уже подлинного.

Гругин бросился на Марха, и удар Кабана был бы ужасен…

Был бы.

Кромка победы: Марх

Откликнись мне, моя земля.

Как женщину пронзает плоть мужа, так тебя наполняет моя сила. Я властен над тобой — больше, чем любой из мужчин властен над любой из жен.

Мне достаточно захотеть — и сомкнутся скалы. Достаточно одного усилия воли — и земля станет непролазной топью.

Кабану не взобраться на отвесные скалы. Кабану не выбраться из гибельных болот.

Остры его клыки — но бессильны против каменных стен. Грозна его ярость — но смешна она в чавкающем бессилии болот.

Могуч ты, Гругин. И один на один не выстоял бы я против тебя. Немногое мог бы сын Рианнон.

Но правы мои эрлы: я уже стал королем Корнуолла. И против силы всей земли — что можешь ты, Кабан?

Марх прыгнул на холку Серебряному Кабану.

— Сдавайся! Признай себя побежденным! Я не хочу убивать тебя, мы не враги! Признай мою победу — и болото отпустит тебя.

Гругин хрюкнул… соглашаясь? — и вдруг сменил облик.

Марх полетел в болотную грязь, а над ним в небе воспарил юноша с серебряными крыльями.

Он пел и смеялся, смеялся и пел, и песнь его была светлой радостью, и в смехе его не было торжества победы.

Он был прекрасен.

Марх, отплевываясь и отфыркиваясь от грязи, уже понимал, чем он может одолеть Гругина в этом облике: песнью Дрозда. Спеть о том, что радость превыше всего — а значит, и красоты, и света… Кабан падет в болото, где ему, твари древней, самое место…

Победа ясна и близка.

Кромка судьбы: Марх

Я не могу.

Я всё знаю — но не могу обратить свои знания против него.

Потому что нельзя бороться с красотой — ни ради какой цели. Высокой, низкой — неважно.

Красоту нельзя уничтожать, повергать, одолевать.

Радостью нельзя повергать радость.

Даже во имя самых благих целей.

Песни Дрозда преступно использовать как оружие.

Ты слышишь, среброкрылый юноша?

Ты победил.

Гругин спустился на землю. Крылья исчезли, но принимать облик Кабана он не спешил.

— Ты победил, Марх, — сказал он.

— Нет… ты…

— Не спорь с Кабаном. Ты прав: радость — это не оружие. Ей нельзя сражаться, даже если можно победить. Ты одолел меня. Ты стал владыкой Корнуолла.

— Нет, я…

— Послушай. Если я тебе понадоблюсь — просто позови меня. Я приду на помощь.

— Но ты…

Гругин не дал ему возразить и договорил:

— А если я тебе очень понадоблюсь, Король, то не беспокойся: я приду без зова.

Корнуольский Кабан расправил крылья и взлетел. С карканьем поднялся с дуба ворон, подлетел к Гругину. Среброкрылый юноша и ворон принялись выписывать в воздухе одним им понятный танец, удаляясь и удаляясь в вышину. Но, странное дело, если серебристая фигура уменьшалась, то ворон — нет. Рос? Становился исполином?

Кем был тот ворон, что наблюдал за их поединком?

Король Марх не стал искать ответа на эти вопросы. Если будет нужно, ответ найдет его сам.

Сейчас — Тинтагел. Градлон.

Тот, кого Рианнон и Араун лишили власти, — и с кем Марх бы хотел решить дело миром.

К поверженному сопернику король испытывал жалость. Хорошим ты был королем или нет, но когда тебе объявляют, что теперь ты никто, это несправедливо.

И Марх надеялся смягчить приговор, вынесенный его матерью.

Кромка миров: Марх

Тинтагел. В мире людей ты — башня, сложенная древними исполинами. Скудная каменная ограда вокруг — это уже люди постарались, как могли. Стен, способных выдержать осаду, нет — да они и не нужны: здесь всё пронизано магией, и любого врага остановят задолго до того, как он приблизится к главному замку Корнуолла.

А если враг будет настолько могуч, что его не сдержат чары, то против него и крепостная стена не поможет.

За оградой замка — обычные человеческие строения: кухня, амбары, кузница… И башня, могучая и величественная. Думаю, даже люди чувствуют, что она — больше, чем видно оку.

Замок на границе миров. Замок, куда равно можно войти и из мира людей, и из Аннуина. Замок, наземная часть которого вдвое больше, чем кажется. Лестницы и залы, куда не могут попасть люди.

Я это вижу даже отсюда.

Это над землей. А уж под ней…

Не считаю себя робким, но вряд ли решусь спуститься в подземный Тинтагел. Глубоко пустил корни этот замок. Для морского короля Градлона Тинтагел и его подводный Исс — одно. Но этот замок еще глубже. Я слышу дыхание преисподней. Где кончаются подземные галереи Тинтагела и начинаются владения Нудда, хозяина Нижнего мира?

Не знаю. Да и знать не хочу.

Игры с подземными силами опасны. Некогда Сархад Коварный осмелился разбудить преисподнюю… это было задолго до моего рождения, и с тех пор имя Сархада даже боги повторяют лишь шепотом, если уж приходится произнести. Даром что его заточили века назад.

Говорят, этот ужас древности был учеником Нудда.

Надеюсь, подземные галереи Тинтагела были созданы не им.

Но мне нет дела до жутких преданий прошлого. Меня ждет Градлон — и уж никак не теплая встреча.

* * *

Марх вошел в замок. На человеческих обитателей Тинтагела он сейчас не обращал внимания: после.

Король видел воду. Нет, глазам она была незрима. Но она лилась повсюду, по щиколотку, по грудь, по горло.

— Перестань, Градлон! Тинтагел и Исс — больше не одно и то же! — крикнул сын Рианнон.

— Ты пришел выгнать меня? — раздался насмешливый голос.

Градлон ждал его в главном зале.

Казалось, что по покою гуляют волны. Посреди зала стоял прежний король Корнуолла — бледный, как все демоны моря, черноволосый. Злой прищур глаз.

Марх наклонил голову, приветствуя его. Тот не ответил.

— Градлон, ни ты, ни я не вольны оспаривать волю властителей Аннуина. Даже у людей друиду достаточно лишь слова, чтобы лишить короля власти. Я не хотел отбирать у тебя Корнуолл, поверь.

— Как благородно! Отобрать не желая. Покорно слушаться свою мать, — бледное лицо морского короля прорезает усмешка.

— Градлон, я пришел не ссориться.

— Ты пришел меня выгнать.

— Нет.

— Не-ет?

— Послушай. Мы можем договориться.

— О чем? В Корнуолле может быть лишь один король!

— Да, это так. Но изгонять тебя я не хочу.

— Каким образом?

— У тебя есть дочь, Градлон. Отдай Дахут мне в жены — и вы оба останетесь в Тинтагеле, в Корнуолле.

Король подводного Исса расхохотался. От его смеха незримые волны взметнулись до потолка.

— Ты, кобылье отродье, мало того, что отнимаешь у меня страну — ты хочешь отнять и дочь?! И надеешься, что я настолько доверчив, чтобы дать согласие?!

— Я не отнимаю, Градлон. Я ищу способ оставить вас обоих здесь — и не вижу другого.

— Подлый лжец! Ты надеешься получить ключи от Исса, ключи, которые хранит Дахут!

— Мне не нужен Исс, Градлон. Я — король Корнуолла.

— Ты еще похваляешься этим передо мной, наглец.

— Градлон, как мне убедить тебя: я не враг.

— О да! Ты мне не враг! Ты лишь отобрал у меня страну, отбираешь этот замок и надеешься завладеть и тем, что мое и только мое!

Как ни был терпелив Марх — он разгневался.

— Довольно, Градлон. Я предлагал тебе сохранить часть власти над этой землей — ты не захотел.

Кромка чар: Марх

Вытекай, вода. Не место морю на суше. Не место волнам в замке.

Прочь — течь. Вниз, воды. Выйди, влага.

Шум воды наполняет замок. Громче любого ливня. Яростнее любой бури. Бурлят водовороты в залах. Грохочут водопады на лестницах.

Оглушителен рев призрачной воды, падающей с утесов Тинтагела — в море.

Отныне не быть единым Иссу и Корнуоллу.

Отныне не плескаться призрачным волнам по замку.

Лишь влажные камни да корка соли остались от власти твоей, Градлон.

Я не хотел изгонять тебя.

Но тебе дороже ненависть.

Марх, стоя на берегу, смотрел на Исс.

Морской замок, стены которого — не из камней, а из волн.

От берега Корнуолла к замку Градлона пролегала дорога, мощеная волнами. Ровными, чуть колышущимися.

На глазах Марха этот путь рушился.

Не от моря на берег, но с берега к горизонту мчались огромные валы, разламывая дорогу к Иссу. А потом начал рушиться и водный замок. Волнами до неба оборачивались стройные башни, чтобы низринуться в море, пасть внутрь самих себя.

Градлон, изгнанный из Тинтагела, глушил боль потери — саморазрушением. Потеряв Корнуолл, он уничтожал и Исс.

* * *

Марху не дали долго переживать о судьбе Градлона. Тинтагел — замок на границе миров — заполонили гости. И неважно, что король Корнуолла не звал их.

Рианнон сияла, гордясь сыном.

Дрозд из Килгори стал бардом на этом празднике — и пел о победе юного Короля.

Гругин, довольный словно победитель, кивал: всё так и было.

Прочие эрлы-нелюдь собрались на пир.

На этом пиру угощали не едой — сказаниями. И новым героем стал Марх, сын Рианнон.

Последним пришел Араун. Властитель Аннуина. Оленерогий Король — и рога его были так велики, что никакому оленю не снести на своей голове подобной короны.

— Славна твоя победа, Жеребенок, — сказал он. — Но главная битва у нас впереди.

Кромка битвы: Араун

Ты доказал всем свою силу и мудрость, Марх. Но власть над Корнуоллом — лишь первый шаг.

Ты — король Аннуина.

Ты соединишь два мира, подобно тому, как нить швеи соединяет два куска ткани.

Ты сможешь вернуть в Аннуин стадо священных свиней. Лишь одна из них осталась с нами, когда Гвидион похитил стадо у Придери, — Хен Вен.

Среди собравшихся здесь эрлов — Колл, сын Коллфевра. Тот единственный свинопас, кто всегда и везде находил Хен Вен. Отныне он будет служить тебе.

Кромка чар: Гругин

Араун, подожди. Ты всегда говоришь слишком много. И никогда не понять, о чем.

Я объясню проще.

Марх, гончар не слепит горшка без глины. Швея не сошьет одежду без ткани. Пахарь немногое сможет без плуга.

Аннуин почти бессилен без священного стада.

Не спрашивай, что за сила воплощена в этих свиньях. Я сам из этого стада. В моем чародейном могуществе ты убедился, надеюсь?

Свиньи Аннуина похищены Гвидионом. Им же убит твой сводный брат. Это ты знаешь.

Вернуть свиней Аннуину — всё равно что вернуть арфу барду… да, сравнения уже не нужны, ты всё понял.

— Я клянусь, — звенит, срываясь от волнения, голос молодого короля Корнуолла, — клянусь, что верну в Аннуин священное стадо! Не знать мне покоя, пока не одолею я Гвидиона и не отомщу за брата своего Придери!

Слезы выступают на глазах Рианнон.

Вскидывает рогатую голову Араун.

Весело щурится Гругин.

Кромка времен: Динас

Приветствую тебя, Марх, король Корнуолла.

«Мой король». Эти слова я говорил и Градлону — но как я рад сказать их тебе, сын Рианнон.

Ты будешь хорошим королем для нас. Даже когда ты еще не одолел Гругина, тебя уже признавали эрлы.

Теперь я спокоен за нашу землю. Надеюсь, что надолго.

Гругин взахлеб рассказывает по всем мирам колдовства, как красиво ты одолел его. Слава о тебе уже катится по Аннуину.

Но, Марх, тебе осталось последнее. И главное. Это даже не испытание. Это… иное.

Торжества в Корнуолле — и человеческом, и нелюдском — мелочи. Выйди из пиршественной залы. Ты видишь: над Тинтагелем кружит ворон. И черная птица — отнюдь не знак беды.

Он ждет тебя.

Вечный Ворон

Кромка Аннуина: Марх

Вслед за вороном. Он летит неторопливо, его черный силуэт хорошо виден в свете ущербной луны.

Странная луна: словно ей откромсали верхнюю половину.

Равнина сменяется редким лесом, голые деревья тянут ветви к луне, и в ее свете кажется, что все ветви, и большие, и малые, растут кругами — кругами лунного света.

Странная луна: ущербная, но ярче полнолунья.

Под моими ступнями заскрипел снег. Снег на ветвях. Мороз… но мне не холодно. Снег по щиколотку, обжигает ноги — будто по углям иду. Горячит кровь. Весело.

А луна — тонкий серпик растущей.

Интересно…

В какую сторону течет время в этом мире?

Думается мне, я иду одну стражу… ну, от силы полторы. Пусть даже полночи, но никак не более!

Но ворон зовет, и я не стану спорить с ним. Иду…

Снега позади, ослепительная полная луна пробивается сквозь плотную летнюю листву.

Уже не удивляет.

Лес редеет.

Равнина.

Холм вдали. Огромный холм.

Ворон летит туда.

…Но это не холм. Это череп! Череп высотою в десяток башен…

И чернота новолуния. Лишь звезды мерцают в бессветном небе.

«Приветствую тебя, король Марх».

Череп не может говорить. У него нет губ, нет языка… нет даже нижней челюсти.

Это только кость. Огромная — и живая. Мыслящая.

— Я… приветствую тебя, Бендигейд Вран.

Из пустой глазницы вылетел ворон. Почему-то Марх понял, что это — тот самый ворон. Тот, что кружил над ним вместе с Гругином. Тот, за которым шел сын Рианнон.

Ворон… вран… Вран?!

— Ты видел мой поединок с Серебряным Кабаном?

Ворон наклонил голову: видел.

«Ты стал королем Корнуолла, Марх. Я рад отдать эту страну достойному».

Сын Рианнон не знал, что отвечать. Он не испытывал торжества победы. Не ощущал, что что-то изменилось. Он стал королем? Но — он остался прежним…

Все задачи (испытания?) исполнены. Но — не хватает чего-то главного…

«Слушай меня, Жеребенок. Я объясню».

Кромка мира: Бендигейд Вран

Араун свято верит, что ты должен обрести могущество, чтобы вы вместе отвоевали у Гвидиона стадо Аннуина, — и тогда всё будет прекрасно.

В это верит Араун.

В это не верю я.

Нет, Жеребенок, я не хочу отговаривать тебя от битвы за священное стадо. Ты обещал этих свиней Гругину, ты хочешь помочь Арауну… ты выйдешь на эту битву, и я надеюсь на вашу победу.

Но вернуть священное стадо — это еще не всё. Этого никогда нет поймет Араун. Надеюсь, что это поймешь ты.

Марх, Жеребенок, задумайся: что стало с могуществом Аннуина, если Гвидион легко, одним несложным обманом увел у Придери то, что Араун считает воплощением всей силы Мира Чародейства?

Где была эта сила, когда Гвидион морочил Придери?!

Аннуин ослаб до злой шутки Гвидиона!

Задумайся над этим, Жеребенок. Не о священных свиньях думай, не о мести Гвидиону — но об Аннуине и мире людей.

Миры расходятся, Марх.

Араун почувствовал это — и сделал Пуйла первым человеческим королем Аннуина. Вторым был Придери. Ты станешь третьим… почему-то мне хочется сказать «и четвертому не быть».

Миры расходятся не из-за злой прихоти Гвидиона.

Марх внимательно слушал его.

Кого?

Череп? Ворона?

Откуда шел тот голос, которому король Корнуолла внимал с жадностью?

Ему мерещилось лицо немолодого мужчины с проседью в гриве рыжеватых волос и густой бороде. Мудрый и властный взгляд. Зеленоватые с коричневыми крапинками глаза. Стрелки морщин, разбегающиеся от глаз.

Мертвый Вран… живой?

Кромка мира: Бендигейд Вран

Не отвлекайся. Неважно, каким я был при жизни. Сейчас я мертв.

Да, мертв — потому что я избрал путь людей и был убит обычным копьем. Рана в бедро… не слишком тяжелая, но человека такая может сразить.

Вот меня и сразили.

Ты избрал путь людей — как я когда-то. Похвально, но помни: тебя теперь очень легко убить. Не просто легко. О-очень легко.

Но мы отвлеклись. Итак.

Миры расходятся, Жеребенок. Дело здесь не в нас — не во мне, не в Арауне.

Дело в людях.

Посмотри на небо, Марх. Видишь тучу? Убери ее.

Прекрасно.

А теперь объясни, как ты это сделал.

Не можешь.

Да, для тебя владение Силой так же естественно, как дыхание. И так же необъяснимо — потому что нельзя объяснить привычное.

А люди — обычные люди, не такие, как мы, — они пытаются ответить на вопрос «почему?» У них есть и еще более скверные вопросы: «как?», «зачем?»

Там, где мы просто знаем, они — мыслят.

И этим отрезают себе путь к знанию.

— Постой, я не понимаю тебя. Почему мыслить — это плохо? И какая связь между расхождением миров и мыслями людей?

Ворон хитро скосил глаз, и Вран продолжал.

Кромка мира: Бендигейд Вран

Вот зверь: он не мыслит, но отлично знает, какая трава ему нужна, если он ранен, какая — от той хвори, какая — от этой.

Мы, Древние, знаем то же — только обо всех стихиях, и о том, что вне любой из них.

А человек желанием понять убивает в себе знание.

Способность мыслить убивает в нем всеведение.

И он уходит от нас — переставая ощущать наш мир, шаг за шагом теряя способности к магии… Тот, кто может вот так легко, как ты, убрать тучу, — тот у них считается великим магом, вот ведь как…

— И они по своей воле отгораживаются от Аннуина, да?

Кромка мира: Бендигейд Вран

Это не воля, Жеребенок. Это иное — и я не знаю ему названия.

Но — они уходят от нас. Рвут единство Аннуина и Прайдена. Вернее — пока еще не рвут. Только ослабляют.

Но скоро и разорвут.

Араун понял опасность. Он поспешил обменяться властью с Пуйлом; твоя мать была готова терпеть насмешки хуже рабыни, лишь бы Придери стал вторым человеческим королем Аннуина…

Теперь — ты.

Помни, Жеребенок: дело не в священном стаде. Даже если… то есть когда вы отвоюете его у Гвидиона, миры всё равно будут расходиться. Нужно что-то иное, Марх. Что-то, что оставит людям всеведенье.

Поверх такого обольстительного и неотвратимо губящего их разума.

* * *

Марх очнулся в Корнуолле.

Он лежал на камнях рядом с башней. Тинтагел.

Король (теперь — действительно король? кажется — да, но впрочем, неважно) помнил весь свой разговор с Враном, но судьбы миров сейчас ничего не значили перед первым долгом хозяина.

Хозяина хоть простой усадьбы, хоть замка, хоть страны.

Обвести свои границы.

Опахать владения на быках.

А чтобы оберечь Корнуолл от гнева Манавидана, его надо опахать совсем не на тех быках, которых крестьяне понукают в поле.

Совсем не на тех.

Кромка мира: Марх

Изначальные.

Бушующее море — вотчина Манавидана, пучины Рианедд, бездны Ворруда — всё это было лишь каплей меж рогов подземного Пейбиау.

Безмятежное сияние полудня, тучи, грозы, ураганы — это лишь один вздох небесного Нинниау.

Мир людей… да пожалуй что и Аннуин — лишь прах под копытами двух Быков.

Они суть предел мироздания. Граница границ.

Тот, кто сумеет запрячь их и провести борозду, — создаст несокрушимую грань.

Впрячь в одно ярмо преисподнюю и высь.

Марх стоял возле Тинтагела. Стоял в Аннуине — рядом со своим замком, что высится в двух мирах. В мире людей он именно высится, устремляется к небесам, а вот в Аннуине — уходит вниз до самых чертогов Нудда, до таких бездн, куда лишний раз лучше не спускаться. Никому. Говорят, из всех сидхи только Сархад Коварный осмеливался нисходить туда… но так где теперь Сархад?..

Вглубь до чертогов Нудда… нет, отнюдь не сидхи начали строить этот замок. Кто были первые строители? Кто вгрызался в каменные недра, кто устремлялся до самого дна мироздания?

Нет ответа.

Но именно здесь соединено подземное и небесное. И не Тинтагелу ли стать тем ярмом, в которое можно запрячь Нинниау и Пейбиау?

Марх прикрыл глаза. Сосредоточился.

И — перестал быть собой.

Сейчас он был всей своей землей — седыми прибрежными утесами, изъеденными морем, вересковыми пустошами, пашнями и болотами, лесами и деревнями… он был сейчас этой башней, проходящей сквозь мир людей и Аннуин, соединяющей воедино время и вечность.

Под ним мычал Пейбиау, и море ревело, вторя голосу подземного Быка; над ним ярился Нинниау, выдыхая грозы и ливни, но он, Марх, уже не Жеребенок, уже Король — он сейчас ощущал, как его сила проходит сквозь небеса, мир людей и преисподнюю…

И эта сила надежнее любого ярма соединяет подземного и небесного быков, подчиняя их.

Пахота началась.

Кромка судьбы: Марх

Я недвижим. Я стою в Тинтагеле, и мое тело не шевелится.

Движется только мысль.

Я вижу все прибрежные скалы, все бухты, заливы, отмели и мели, все подводные утесы, грозящие гибелью морякам… всё это, шаг за шагом, разворачивается передо мной.

И в каждом моем шаге сходятся небеса и преисподняя. Нинниау и Пейбиау, послушные моей воле.

Вспучивается мироздание, сыплются в сторону судьбы, которые не сбудутся, события, которым не случиться, неначавшиеся концы, несбудущиеся проклятия — всё отваливается, словно земля из-под лемеха пахаря.

Глубоко прорыта священная борозда.

Быки движутся, я вырываю эту борозду дальше.

Вырываю.

Я вырываю ярд за ярдом.

Вырываю берега из-под власти Манавидана.

Вырываю мою страну из-под ненависти отчима.

Врага.

Потом мудрые люди… впрочем, и сидхи тоже — будут рассказывать, что они видели, как король Корнуолла шел по ярящимся морским водам, словно те были всхолмленной землей.

Марх шел, погоняя запряженных в ярмо двух синих быков — иссиня-черного подземного и светло-голубого небесного. Каждый бык был ростом со скалу, они били копытами по волнам, высекая из воды искры, они выдыхали ветер и огонь, но Король твердо держал их, подчиняя своей воле и силе ярма.

Они обошли весь Корнуолл — вдоль всего западного и южного берега, от устья Северна до границ Девона.

Впереди них гневно дыбились бури, но позади незримой борозды море было тихим.

Прибрежное море.

Океан бушевал в бессильной злости.

Кромка моря: Дахут

Прислушайся к песни пены. Близко белые брызги, манит морок морской.

Глупец, ты думаешь, что ты оградил свое королевство? Свой жалкий клочок земли и голые ребра скал? Ты, сын Рианнон и пасынок Манавидана, ты, взращенный в беспредельном море, ты, знавший истинную мощь, ты этим валом отгородился не от моря. От самого себя. Ты отрезал часть своей души.

Зачем?

Манавидан бы принял тебя. И я бы приняла… говорят, ты сватался к моему отцу. К владыке подводного Исса. Людям никогда больше не увидеть наш город — но в пучинах Рианедд по-прежнему высятся его башни. Мы бы вошли туда вместе, Конь. Я бы приняла тебя в свои объятья, как морской залив принимает могучий поток равнинной реки.

Серебряный знак на моей груди — ключ от подводного Исса — вспыхнул бы, пронизывая мерцающую мглу, и ворота Глубинного Города распахнулись бы тебе навстречу.

Еще не поздно, Марх. Мне не переплыть через твой вал, но ты можешь перескочить его.

Море зовет тебя, сын Рианнон. Возвращайся домой!

Марх стоял на волне, как на скале. Чуть поодаль, в белой пене, как на богатом ложе, сидела Дахут, дочь Градлона. Лишь пеной было прикрыто нагое тело морской красавицы — и Марх не мог не признать: она была хороша!

Он знал морских дев, нежных в любви и искусных в обольщении, но Дахут превосходила их всех. На миг Марху захотелось, позабыв про всё, поскакать к ней — не потому, что этот брак был бы полезен стране, а просто — когда зовет такая красавица, то мужчина не может не потерять голову.

На какой-то миг.

Но миг прошел. И Марх не сдвинулся с места.

— Поздно, Дахут. Тинтагел и Исс уже разделены. Сначала их связь разорвал твой отец. Теперь провел границу и я. Да, я хотел взять тебя в жены. Но наш брак уже невозможен.

Кромка волн: Дахут

Могучий и прекрасный сын Рианнон, зачем тебе быть королем Корнуолла? Зачем тебе оставаться человеком?

Твоя мать некогда заставляла Манавидана уйти в Прайден, теперь она потребовала того же от тебя. Но разве ты не знаешь, что жить среди людей — это подчиняться их правилам, умаляться до их мелочных забот, сочувствовать их немощам. Быть человеком — значит терпеть и смиряться, тащить жизнь как гнетущую, неподъемную ношу…

А я хочу быть свободной! Хочу бесконечно меняться, течь, растворяться и снова возникать ликующей искрой на гребне волны.

Признайся, Жеребец: ты хочешь того же!

Марх, ты еще можешь вернуться. Стать водою, стать всепроникающей голубой кровью этого мира, его истоком и концом.

И Марх ответил. Но не на языке людей — на языке Моря.

Сын морской богини, пасынок и ученик властителя соленой беспредельности, он ответил — волной.

Из неведомых глубин поднялась она — выше любых утесов. И ударила по Дахут, смяв и разбросав ее белопенное ложе. Ундина с жалобным криком нырнула, спасаясь от водяной громады, которая легко могла бросить ее на прибрежные скалы.

А в глуби моря всегда спокойно, какие бы бури ни ярились сверху.

Лишь клочья белой пены, носящиеся по волнам, остались от ложа Дахут и от ее попытки вернуть Марха в море.

Граница между Корнуоллом и владениями Манавидана теперь была замкнута окончательно.

* * *

Марх лежал на траве возле Тинтагела. Море золотилось под солнцем, с запада дул легкий ветерок… тихо, спокойно.

Король Корнуолла отлично знал, что ему делать дальше. Объехать главные замки страны, переговорить с эрлами-людьми. Чтобы было быстрее — среза́ть путь через Мир Волшебства, путь нескольких дней покрывать за десяток-другой ударов сердца.

Потом — в Каэр-Ллуд. К бренину — верховному королю. К Касваллауну, сыну небесного Бели.

Правда, и сам Марх — бренин. Только не в мире людей, где королей полным-полно. Он бренин Аннуина. Человеческий король. Один из двух верховных властителей.

В Аннуине — два бренина. И власть одного нисколько не умаляет власть другого. Как невозможно вычерпать реку, сколько ни бери из нее.

А люди жадно делят власть. Странные существа. Похоже, они действительно считают, что от власти одного убудет власть другого.

Марх поймал себя на мысли, что готов примириться с поездкой к Касваллауну только потому, что сначала он еще раз поговорит с Бендигейдом Враном.

Сперва — подземный Каэр-Ллуд, и лишь потом — человеческий.

Марх подошел к ближайшему одинокому менгиру — стоячему камню высотой в полтора его роста — и свернул. Это было так же легко, как дышать, — и столь же необъяснимо.

Король оказался в Стране Волшебства. Сейчас она выглядела очень похожей на человеческий Корнуолл, даже Тинтагел виден.

Марх прислушался, ища путь в Каэр-Ллуд. Больше ему не нужен ворон-проводник, достаточно лишь ощутить верную дорогу. Всё равно что пройти ночью по собственному дому.

Каэр-Ллуд… Крепость Нудда, владыки преисподней. И череп Врана там, в Нижнем мире. Но спускаться к нему, к высшему из властителей Прайдена — не страшно.

По иронии судьбы, высший теперь — внизу.

…Марх снова стоял перед огромным черепом, снова вслушивался в идущий ниоткуда голос.

— Пришел, Жеребенок? — слышалась добрая улыбка. — Чего ты хочешь от старой кости?

— Поговорить с тобой. О чем угодно. Я не знаю, когда смогу придти сюда снова. Но знаю точно: если я упущу возможность беседы с тобой — я потеряю что-то очень важное.

Кромка времен: Бендигейд Вран

Ну что ж, Жеребенок, давай займемся историей. Забавное это дело — быть королем: изучаешь историю мира по родословной.

Мы с тобой отчасти родичи: я — сын Ллира, и твой отчим Манавидан — мой брат по отцу. Знаешь ли ты горькую повесть о сестре нашей Бранвен, чье сердце раскололось от горя? Слышал? Я напомню тебе кое-что из нее.

Мы выдали Бранвен замуж за одного из ирландских королей. Потом, когда к нам пришла весть, что с ней обходятся дурно, мы собрались в Эрин сами. Я оставил бренином в Каэр-Ллуде своего сына Карадауга.

В Ирландии я погиб. Рассказывать о том, как и почему это произошло, — долго. Да это уже и неважно. Я завещал привезти мой череп сюда, в Каэр-Ллуд.

Чтобы я мог и мертвым хранить Прайден. Мою страну. Навеки мою — ибо земля, которую я защищаю, — моя земля. Покуда этот череп лежит под Каэр-Ллудом, никакому врагу не захватить наш остров.

Но речь не обо мне. Речь о моем сыне. О его смерти. И о его убийце.

— Кто посмел? — взревел Марх. — Кто тот негодяй, что осмелился поднять меч на законного бренина Прайдена?

— Тот, кому ты пришел присягнуть, — отвечал Бендигейд Вран. — Касваллаун, сын Бели.

Кромка времен: Бендигейд Вран

Дом Ллира и дом Бели — они всегда были недругами. Даже когда пытались помириться. Особенно, когда пытались помириться.

Властители моря — и воители небес.

Причиной моей гибели был мой собственный брат. Но не по отцу, а по матери. Не из дома Ллира, а из дома Бели. Долго рассказывать… и речь не о том.

Касваллаун напал на Карадауга, скрытый чарами, он перебил его спутников, а мой сын умер от горя и ужаса при виде их смерти. Я был к тому времени мертв, сын Карадауга — младенец. Сын Бели провозгласил себя бренином Прайдена.

И как ты полагаешь, Марх, что сделал я, когда мой череп принесли в Каэр-Ллуд?

Я подтвердил права Касваллауна.

Я любил своего сына — но гораздо больше я люблю Прайден. Касваллаун — узурпатор, но он хороший правитель. Достойный. Умный. В меру жестокий. Как раз такой, какой и нужен этой стране.

Я не стал мстить за сына, Марх. Содеянного не исправить новыми смертями, а война между домом Ллира и домом Бели будет страшной бедой для Прайдена.

Запомни это, Жеребенок.

И — принеси клятву верности Касваллауну как верховному королю. Да, он жесток, расчетлив, честолюбив…можно долго перечислять его недостатки. Достоинство у него лишь одно: он настоящий бренин.

* * *

Марх вышел в мир людей. Было пасмурно, но после тьмы преисподней это был слишком яркий свет. Сын Рианнон невольно щурил глаза.

Рассказ Врана словно перевернул мир.

Клясться в верности убийце законного короля… тому, кто и не скрывает совершенного преступления. Быть верным вассалом собственному кровнику.

Быть.

Потому что через месть перешагнул Вечный Король.

И негоже скромному правителю Корнуолла оспаривать волю Бендигейда Врана.

Бренину Аннуина — тем паче надо быть выше кровной мести.

Ради блага Прайдена.

Марх шел по улицам человеческого Каэр-Ллуда. Низкие домишки, дым, запах торфа и навоза… Сыну Рианнон сейчас не было дела до мира людей. Во всем городе он не заметил бы никого — кроме Касваллауна.

Еще меньше Марх думал о том, как ему должно выглядеть при встрече с верховным королем.

Марх шел один, без свиты — и не подозревал, что сила бренина Аннуина окутывает его как мантия, и что людям мнится толпа призраков, идущих за королем. Мужчины с оленьими рогами, девы невиданной красоты, крылатые дети, еще кто-то… не разобрать.

Перед Мархом расступались — и в нижнем городе, и в верхнем, и во дворце.

Сын Рианнон прошел в главный зал. Верховный король сидел на троне — но встал ему навстречу.

— Приветствую тебя, Марх, король Корнуолла, — прозвучал голос Касваллауна.

Он приветствовал первым, хотя и по законам мира людей, и по знатности в ином мире следовало поступить иначе. Но сын Бели видел, что Марх не рад встрече… а ссориться с одним из своих королей бренину Прайдена не стоило.

Ссориться с бренином Аннуина — тем более.

— Я приветствую тебя, Касваллаун, сын Бели…

Марх смотрел в стену. Сглотнул. Договорил:

–…бренин Прайдена. Я пришел принести тебе клятву верности.

Касваллаун подошел к нему. Дитя небес, он был высок ростом и златовлас; черты его лица, тонкие и острые, напоминали профиль хищной птицы.

— Ты — из дома Ллира?

Тот молча кивнул.

— Тогда ответь мне на один вопрос, король Марх: когда на Прайден нападут враги, встанешь ли ты со мной плечом к плечу против них?

— Да.

— И в этом ты можешь поклясться?

— Бендигейд Вран свидетель моим словам.

— Хорошо. Иной клятвы и иной верности мне от тебя не надо.

* * *

Марх снова спустился в подземелья Каэр-Ллуда. Присяга Касваллауну оказалась делом гораздо менее долгим и неприятным, чем ожидалось, но всё-таки, всё-таки…

Он ничего не стал говорить Врану. О присяге Вечный Король уже знает, а о том, что Марх чувствовал при этом — да что он, трепетная дева, чтобы о своих чувствах рассуждать?

Огромный череп молчал тоже. Но молчал по-доброму, понимающе. Так, что слова и не нужны.

Ворон неподвижно сидел в пустой глазнице.

От этого странного разговора Марху становилось теплее на душе. И вспоминалось что-то из раннего детства, бывшего века назад: исполин с волосами цвета солнца сгребает его в охапку огромными лапищами, и мальчишка хохочет — даже не от радости, а от ясного ощущения, что с ним ничего страшного, ничего дурного, ничего обидного случиться не может. Никогда.

«Ты помнишь своего отца?» — услышал он вопрос Врана.

— Почти нет. Огромный рыжий ирландец… то есть это тогда он мне казался огромным. Один из королей Дал Риады, северной страны сотен островов. Я это понял потом, когда мы с Манавиданом веселились в тех водах.

«У Эрина для тебя есть подарок, сын Мейрхиона».

— Подарок?

«Взгляни на запад. Видишь ли ты что-нибудь?»

Марх обернулся к западу (где в этом мраке стороны света, он не мог объяснить — но ощущал явственно), вгляделся в темноту.

Там двигалось светлое пятно. Сначала — просто точка, но вот уже можно разобрать, что это две белые птицы, и между ними что-то блестит… Говорят, над героями Эрина часто летают птицы, скованные золотой цепью попарно.

— Птицы из Ирландии?

«Смотри внимательно».

Они действительно были соединены золотом. Но не цепочкой. Две белые птицы несли в клювах длинный волос.

Марх протянул руки крылатым вестницам, они уронили волос ему в ладони — и, хлопая крыльями, умчались на запад. В свою страну.

Кромка легенды: Бендигейд Вран

Ты всё правильно понимаешь, Жеребенок. Это волос твоей невесты. Она еще не родилась, но поверь: это самое большое сокровище, которое Эрин может подарить Прайдену.

И самое большое счастье, которое будет в твоей жизни.

Ни у кого из королей Прайдена не будет столь могущественной супруги.

Ты знаешь: в Эрине женщины обладают великой силой. Им повинуется земля, они наделяют королей властью. Эрин редко делится величайшим из своих богатств — королевами, но тебе предназначена одна из них.

Дождись ее, Жеребенок. Вокруг тебя будет много красавиц — но не разменивайся по пустякам.

— Как мне благодарить тебя? — тихо произнес Марх.

«Не меня, — отвечал Вран. — Себя. Судьбу. Ты сам творишь ее — и на достойные поступки судьба отвечает тебе дарами».

— Всё равно: спасибо.

«Доверяй и дальше самому себе, Жеребенок. Ты умеешь жить сердцем — так не разучись этому искусству потом».

— Постараюсь.

Марх вплел золотой волос между нитями своей туники. Улыбнулся:

— Кажется, я уже готов полюбить мою ирландскую невесту.

«Не разлюби ее. Она родится еще не скоро».

Марх снова улыбнулся.

«А теперь прощай, Жеребенок. Больше тебе нечего делать здесь. Не о чем спрашивать меня. Ответы на все вопросы ты найдешь в своем сердце — или не найдешь вовсе».

— Мы больше не увидимся?

«Не в этой жизни».

Марх низко поклонился:

— Прощай, Вечный Король Прайдена. Благодарю тебя.

* * *

Теперь, когда Марх стал королем перед лицом обоих миров, теперь, когда его воцарение произошло много быстрее и легче, чем ожидали, теперь всему Аннуину верилось, что эти удачи — лишь начало будущих побед.

Аннуин. Мир волшебства, существующий где-то рядом с миром людей, а где-то — безмерно далеко от него. Мир, где властвует Рогатый Король — Араун, и его супруга — та, что древнее и могущественнее любых богинь.

Мир, становящийся домом для многих богов, — но живущий своей жизнью. И боги в нем — не более чем люди, возводящие торфяные хижины на развалинах древних замков.

Только в Аннуине не было развалин. Древняя сила здесь могла уснуть, но не исчезнуть. И как земля, даже заброшенная пахарями, колосится ячменем, так и Аннуин, даже теряя могущество, продолжал питать магией богов, Древних, волшебных существ… всех. Даже людей, не боящихся прикоснуться к его силе.

И с утратой священного стада могущество Аннуина стало подобно обмелевшей реке, не более.

Араун устроил пышную встречу второму королю Аннуина. Сам Рогатый Король вышел встретить сына Рианнон — и вместе с ним Марха приветствовали все: Древние, боги, ослепительные в своей красоте сидхи, неказистый Малый Народец, безликие чудища болот и чащ… все ждали, что юный и могучий король вернет их миру утраченные силы, пригонит назад хрюкающее воплощение чародейства, и всё станет как раньше, и еще лучше.

И чаша волшебства наполнится до краев.

Рианнон с гордостью глядела на сына: этот — не чета Придери, этот не потерпит поражений! Араун светился так, что кончики его рогов блестели золотом: этот человеческий бренин вернет священное стадо! Все радовались, и Марх начинал гордиться их гордостью и ликовать их торжеством…

Посреди всеобщего веселья раздался голос:

— Исполни просьбу мою, король Марх!

— Исполню! — радостно ответил бренин Аннуина.

Кромка беды: Рианнон

Да за что же эта напасть! Мало мне было Пуйла, который в день свадьбы точно так же невольно пообещал меня в жены моему врагу!

Марх, ты же не его сын! Почему ты повторяешь его ошибки?!

Почему торжество лишает тебя разума, и ты готов вслепую исполнить желание первого встречного, не подозревая, кто это и о чем он попросит тебя?!

Или это присуще всем людям — ослепление в миг удачи? И ты, мой сын, ты — больше человек, чем я бы хотела?

Но поздно спрашивать и сетовать. Беда уже произошла. Ты уже пообещал исполнить просьбу Эудафа, сына Карадауга.

Ты еще не знаешь, что он потребует.

Но знаю я. И сердце обрывается от ужаса.

— Так знай же, король Марх, — восклицает незнакомец, — я Эудаф, сын Карадауга. Моего отца подло лишил жизни Касваллаун, сын Бели. И я прошу тебя: восстанови справедливость, сделай меня королем!

Кромка беды: Марх

Подлец.

И не потому, что ты хитростью добился от меня согласия. Хитрость — не преступление.

Но ты лучше моего знаешь, что твой дед и наш Король отказался от мести. Ты преступаешь его волю. Ты презираешь приказ Короля.

И ты хочешь, чтобы я нарушил только что принесенную присягу. Но по сравнению с твоей виной перед Бендигейдом Враном, отцом твоего отца, — это ничто.

Ты думаешь, слово, которое я невольно дал тебе, помешает мне покарать тебя за подлость?

Но я не так прост, как кажусь.

— Матушка, — обратился Марх к Рианнон, — скажи мне, кому принадлежит Дифед после гибели моего брата Придери? Кто его наследник?

— У него… — Рианнон начала понимать хитрость сына, и губы ее невольно дрогнули в улыбке, — …не было наследников. И ты, его старший брат, наследуешь его земли.

— И я могу как король распоряжаться ими?

— Да! — Рианнон едва сдерживала торжествующую улыбку: еще миг назад Прайдену грозила война, а Марху — нарушение только что принесенной присяги. Но ее сын стремительно нашел выход из беды!

Марх тоже изо всех сил сдерживал торжествующую улыбку:

— Ты, Эудаф, сын Карадауга, хотел стать королем. Я обещал тебе это — и немедленно исполню свое слово. Отныне ты — король Южной Кимры. Король Дифеда. Ибо я обещал, что сделаю тебя королем!

И невысказанным, но слишком ясным осталось: а вот королем какой страны — ты забыл сказать!

Араун задумчиво покачал рогатой головой (рога его были столь огромны, что все невольно отстранились):

— Часто бывает так, что хитрец запутается в собственном коварстве. Но редко это происходит настолько сразу…

Эудафа простыл и след. Видимо, отправился в Южную Кимру. Знакомиться с эрлами внезапно обретенного королевства.

Марх покусывал губы, пряча улыбку в золотистой бороде.

— Неплохо для начала, — кивнула Рианнон. — Благородство и хитрость — интересное сочетание.

Потом был праздник. Буйный аннуинский разгул веселья и магии, когда пьяная от надежд нелюдь плясала по земле, воде и воздуху, когда похищенное Гвидионом стадо казалось уже возвращенным, когда все победы были близки, а хитрости врагов — развеяны шутя, как коварство Эудафа.

До битвы с Гвидионом оставался миг, до победы в ней — два мига.

И магия пьянила крепче любого вина.

…Марх с трудом вернулся в мир людей. Не сразу понял, сколько времени прошло здесь — с того дня, как он отправился к Касваллауну.

* * *

Тишина. Тишина — и удивительный, несказуемый мир в душе.

Звезды мерцают во влажном воздухе. Медленно плывут облака — потом расходятся, открывая луну. Чуть ущербная. Кажется, тоже подтаяла от весеннего тепла.

Небо вокруг луны не серо-синее, а — синева в прозелень, и этот цвет — глубже и мягче обычного ночного неба.

Можно долго стоять и любоваться им.

Просто стоять и смотреть на луну. Вдыхать ноздрями влажный предвесенний воздух, ни с чем не сравнимый запах этого времени: еще не весна, уже не зима. Слушать, как где-то с крыши капает вода. Всматриваться в черный рисунок ветвей, такой красивый в свете луны.

Просто — быть единым со своею землей. С обеими своими землями — и Корнуоллом, и — Аннуином.

Весна не спрашивает, в какой мир ей явиться. Она приходит повсюду… ну, разве что иногда запутается в паутине времени, и в Аннуине эта ночь будет на век позже… или на век раньше. Неважно.

Эта ночь, этот мягкий свет, этот мир и покой — он везде. Есть, был или будет… пусть люди разбираются со своими временами, старательно разделяя их. Время — для людей. Для Короля Аннуина нет времени. Для него есть только Сила. Сила, идущая сквозь миры.

Сила, идущая сквозь сердце Короля.

В эту ночь Марх не узнавал сам себя. Он, Конь, привыкший действовать, мчаться, преодолевать и побеждать, сейчас шел шагом или подолгу стоял, вслушиваясь во влажную ночь. Сейчас не хотелось ни спешить, ни вспоминать недавние удачи, ни думать о грядущих битвах. Черный Конь неспешно шел — то мимо людских селений, то, свернув, оказывался в пробуждающемся от зимнего сна Аннуине; Король дышал размеренно и глубоко, как дышит спящий человек, сбросивший груз забот.

Но Марх отнюдь не спал.

В эту ночь он яснее ясного ощутил свою победу. Не ту, что была, не королевские испытания, — ту, что будет. Сын Рианнон не стал провидцем, он не рискнул бы пророчить, что они вскорости отвоюют священное стадо Аннуина… но дело было не в войне за стадо. Впрочем, стадо — оно тоже вернется. Обязательно.

Но победа — много больше. И Король сейчас не будет искать слов для того чувства, которое так же мягко и неизменно, как зеленоватая синева вокруг луны.

Марх просто знает: они победят.

А какая это будет победа и когда… доживем — увидим.

De bellae Britanicae

Кромка яви: Марх

С юга надвигалась сила. Безумная сила. Она состояла из одинаковых, совершенно равных квадратиков, начищенных до блеска. Ровные безликие ряды… страшные в своей безликости. Нет, больше: могучие в безликости.

В ней не было жизни, потому что живое никогда не повторяется. Не найти двух одинаковых снежинок, не то что одинаковых людей. Это же было расчерчено по какой-то сумасшедшей линейке… идеально безликое и вместе с тем — движущееся по своей воле. Живое?!

Но это невозможно!

Оно приближалось. Оно уже несколько лет расползалось там, за морем, а теперь идет сюда. Нет, «расползалось» — не то слово. Ровными блестящими квадратами своих зубов оно грызло земли кельтов за морем, поглощая их. Теперь этому слепому чудищу понадобился и Прайден.

Вместо воли и буйной прихоти богов эта сила несет с собой Законы. Они ей — вместо богов. И в жертву Законам — еще более слепым, чем до блеска начищенные квадратики! …кажется, что нельзя быть слепым более или менее, а этим — удается… — в жертву Законам они приносят богов.

Они убивают богов! убивают и приносят в жертву…

И они идут на Прайден.

Кромка берега: Касваллаун

Манавидан, я прошу тебя: пошли бурю!

Нет. Я не прошу. Я — умоляю.

Я готов заплатить любую цену — за самую обычную бурю, какие зимой бывают через день! Богатствами тебя не соблазнишь — но ты ведь гордец, мое унижение будет приятно тебе. Манавидан, я стану хоть рабом тебе, я что угодно вынесу — только подними море! Утопи этот флот!

Я знаю, тебе нелегко пришлось когда-то: ты был вынужден бродить по Прайдену как простой ремесленник. Ты тачал обувь, делал седла… я не помню, что еще. Манавидан, но ведь и тогда никто не хотел оскорбить тебя! Рианнон скиталась вместе с тобой, как простая смертная. Ты же знаешь: связь меж мирами рвалась, всё это было нужно для Прайдена!

Манавидан, я сделаю что угодно — если ты пошлешь бурю.

Но ты молчишь… и гладко море.

Не думаю, что ты сводишь счеты дома Ллира с домом Бели за смерть Карадауга… ты просто ненавидишь Прайден. И волной не пошевелишь против нашего врага.

Горфан Гуаллт подошел к нему:

— Какие будут приказы, бренин?

— Изготовиться пращникам, — бросил Касваллаун. Потом вздернул бровь: — Они хотят завладеть землей бриттов? Они получат нашу землю — по крайней мере, ее камни! еще прежде, чем успеют высадиться.

Горфан Гуаллт поклонился, отходя, но сын Бели жестом остановил его:

— И передай Ллисгадруду Эмису — пусть примет командование на себя. Я буду… занят.

— Да, бренин.

Кромка берега: Гай Юлий Цезарь

Так и записать: узнав о том, что галлы многократно получали помощь из Британии, Цезарь, дабы прекратить эти… эти… гм, свинства с их стороны… да, записать: бесчинства… кстати, говорят, свинья у них священное животное… нет, это записывать не надо.

Итак, Цезарь грузит свое войско на корабли и с двумя легионами переправляется… перепРавляется, а не перепЛавляется! — на земли бриттов, дабы покарать сей народ. Записал?

Говорят также, что остров бриттов весьма обширен и по совокупности своей разделен на три… нет, «на три» уже было раньше… запиши: на четыре части, называемые Ллогр (о Юпитер, и как они выговаривают такое варварское слово!), Альба, Кимра и Корнуолл. Правит же ими, как говорят, император Кассивелаун… откуда я знаю, какие буквы там удвоенные?! Вот победим — расспросим пленных, они по буквам продиктуют. Пока пиши как хочешь, потом подредактируем. Так… император Кассивелаун, муж властный, жестокий и могучий.

Кстати, это, наверное, он стоит на холме. Золотой торквес на шее… да он и без торквеса выглядит императором.

Серьезный противник. Допишем позже.

Мой меч и шлем!

Кромка битвы: Касваллаун

Я не могу устроить бурю, но ветры всегда послушны сыну Бели. Я собираю вас — буйные ветры всех сторон света. Вы для меня сегодня — словно стрелы в колчане. Пока только в колчане — но ждать осталось недолго! Я выпущу вас на врагов… нет, не на этих солдатиков в блестящей броне, а на их корабли.

Мне не подвластны морские глубины, но когда над берегом ярится ураган, то и морю приходится несладко.

Римляне высаживаются. Их встречает град камней — да, их панцирям это почти не причиняет вреда, но камни бьют и по ногам, и по лицам.

А теперь пора и послать ветер. К берегу. Пусть камни летят легче.

…Море уже волнуется. Корабли, едва поставленные на якоря, кажутся стаей взволнованных гусей. Погодите, то ли еще будет. Я ведь только начал.

Ну, Цезарь? Ты хотел напугать нас мощью римских легионов? Я испугался. Дрожмя дрожу. Правда, твои корабли дрожат сильнее. Мои ветра крепчают, и твоим кораблям недолго держаться на якорях. Что ты предпочтешь? — бежать или погибнуть здесь? Ведь твои два легиона против всего Прайдена — это ничто.

Бежишь.

Есть чем гордиться — от меня бежит Цезарь.

…Но мне не потопить эти корабли здесь, на мелководье. А в открытом море у меня нет власти даже над воздухом.

Манавидан! Умоля-а-аю: пошли бурю!!!

Молчишь…

* * *

Марх стремительно прошел тропами Аннуина — на восток. В Ллогр. В Каэр-Ллуд. Спросить Касваллауна, что за напасть угрожает Прайдену.

Король Корнуолла обнаружил, что не он один пришел к бренину с этим вопросом. Здесь были вожди Кимры (даже Эудаф гонца прислал), кантии, икены и толпа вождей Альбы (Марх, к стыду своему, и не подозревал, что на его родине столько правителей).

Все они ждали Касваллауна.

А его не было.

Так что у них оказалось более чем достаточно времени на разговоры, сплетни, пересуды. Марх рассказал о своем странном видении нескольким вождям с Севера (один из них, назвавшийся Ирбом, слушал особенно внимательно), но никто не смог объяснить этот странный образ.

На все вопросы должен был ответить Касваллаун.

Когда он, наконец, появится.

Он въехал в Каэр-Ллуд как человек — на колеснице. И было заметно, что волосы его, прежде золотые, как у всех детей Бели, теперь… хорошая строчка для бардов: «сын Бели — побелел». Звучит красиво.

Гораздо лучше, чем поседел.

Морщины прорезали лицо Касваллауна; он казался человеком, в одночасье состарившимся.

Нет, не казался.

Он им и был.

Его жена Флур, дочь Мигнаха Горра, выбежала навстречу — но бренин отстранил ее, спросив лишь:

— Уже здесь? Все?

Она кивнула. Она не хотела пускать его к королям — видя, чем обернулась для него эта битва.

Она не хотела, но понимала: не ей спорить с бренином. Израненный муж ей достанется позже. Сейчас он — только бренин, и принадлежит он Прайдену.

— Я хотел собрать вас, короли, чтобы сообщить… — Касваллаун криво усмехнулся. — Короче, вы собрались сами. И это правильно.

Он тяжело опустился в кресло.

— Что это было? — спросил Дрем, сын Дремидида.

— Ты же видишь весь Прайден, от Пенгваэдда в Корнуолле до Пенн-Блатаон, — сын Бели опять усмехнулся. — Значит, ты видел и их. Вот и расскажи.

Дрем вышел на середину, прикрыл глаза и начал:

— Я видел копье, изостренное для удара. Я видел меч, нацеленный в спину. Я видел топор, занесенный над священным дубом. Видел слепого, который хочет выколоть глаза зрячему. Видел раба, изготовившего веревки, чтобы обращать свободных в рабство.

Касваллаун медленно кивнул, спросил:

— Рискнет ли кто-нибудь истолковать эти видения? Дрем, сын Дремидида никогда не ошибается, не ошибся и на сей раз. Ну?

Короли молчали. Даже понимая — почти понимая — что всё это значит, они не осмеливались произнести страшные слова.

— Ну что ж, — нахмурился бренин, — видно, толкователем придется быть мне. Слепой — это огромная империя римлян, страна, забывшая своих богов, — и теперь стремящаяся превратить всю огромную южную землю в такой же слепой мир.

— Но это просто глупо, — подал голос Дигифлонг с восточного побережья. — Страна без богов мертва. Это всё равно что срубить яблоню и ждать от нее плодов.

— Не совсем так, — покачал головой Касваллаун. — Вместо богов у них Законы. Римляне воздвигают им храмы, совершают обряды, приносят жертвы…

— Законам?! — перебил Хуарвар, вождь племени из Лотиана.

— Да. Эти обряды у них может совершать даже тот, кто открыто смеется и над богами, и над обрядами, кто издевается над всем священным. Но и насмехаясь, он проводит все обряды в срок — чтобы крепла их империя. И она крепнет.

— Топор, занесенный над священной рощей… — медленно проговорил Ирб, низкорослый каледонец, раскрашенный вайдой. — Раб, изготовивший веревку для свободных.

— Вам еще нужны толкования? — мрачно спросил Касваллаун. — Или и так всё ясно?

— Подожди, — вскинулся Дунард, вождь с севера, — но чего же хотят эти… как их?

— Римляне.

— Заменить наших богов на свои мертвые законы?

— Да.

— Но это безумие! Мы будем драться с теми, кто посягнет на наше имущество. Вдесятеро яростнее мы станем сражаться с теми, кто захочет завладеть нашей землей. Но за наших богов мы будем биться до последней капли крови!

Зал загудел.

Касваллаун дал им покричать, а потом могучим рыком военного вождя перекрыл весь шум:

— Так за богов — до последней капли?!

И согласный рев был ему ответом.

Кромка торжества: Касваллаун

Короли Прайдена, вы поняли главное: римлянам не нужна военная добыча. Им даже не нужны наши земли. Они хотят уничтожить наш мир — наши обычаи, наших богов. Нашу душу.

И вы готовы встать на защиту.

…камень с сердца. Я боялся, что придется вас убеждать.

Сегодня, именно сегодня, а не в тот день, когда от горя умер Карадауг, я стал бренином Прайдена. Сегодня день моего торжества… и я солгу, если скажу, что мне оно не нужно. Вран знает: я рвался к власти не ради себя — а ради Прайдена.

Сегодня я ее достиг — высшей власти.

Сегодня вы все, короли Прайдена, — стрелы в моем колчане.

Стрелы, которыми мы поразим римлян.

Касваллаун устало откинулся на высокую спинку кресла.

Сделал знак рукой слугам, чтобы обнесли королей вином и едой.

Это заставило умолкнуть даже самых возмутившихся намерениями римлян.

Сын Бели чувствовал, как по его лбу катится пот: после той битвы даже такое нехитрое дело, как совет, было ему не по силам. Но стирать пот бренин не собирался — едва ли кто заметит эти капли. Пусть текут. А вот жест — увидят все.

Сам он от еды отказался — нечего расслабляться, не время. Только сделал глоток вина — вернуть силы.

Заговорил, по-прежнему не вставая:

— Что ж, короли, осталось лишь решить, сколько войск соберутся в Каэр-Ллуд к концу зимы. Пока вы думаете, скажу я. Мои катувеллауны считают, что свобода стоит дороже жизни. Поэтому все мужчины, способные носить оружие, выйдут в бой. И все мальчишки, владеющие пращой. И все старики, знающие заклятия… да и все женщины, искусные хоть в одном из этих умений.

Тишина. И только голос верховного короля:

— Если мы победим — никакие жертвы не будут напрасны. Если же мы потерпим поражение — народу катувеллаунов не стать рабами римлян!

Тишина.

— Так сколько воинов дадите вы?

Они называли… иногда перекрикивая друг друга, словно в хвастовстве состязаясь. В самом деле, если мой сосед дает сотню колесниц и две сотни пеших, то мне зазорно дать меньше… высмеют еще.

Касваллаун слушал молча, кивал. И пытался понять, сколько войск приведет с собой Цезарь, когда утихнут зимние шторма. В том, что римлянин вернется, сын Бели не сомневался ни мига.

Войско бриттов росло на глазах, собираясь в армию, которой доселе не видел Прайден. А бренин хмурился, размышляя: какую часть от непобедимой армады Цезаря составит это воинство — половину? или повезет — две трети? или всё гораздо хуже — четверть?

Невозможно догнать горизонт. Невозможно превзойти того, чьи силы неведомы… Невозможно, но необходимо.

Но вот всё сказано. Войско обещано больше большего. И вряд ли хоть один вождь или король нарушит слово.

…Короли уже поднялись и стали неспешно расходиться, когда Касваллаун негромко произнес:

— А тебя, Марх Корнуольский, я попрошу остаться.

Тот изумленно застыл у двери.

Кромка судьбы: Касваллаун

Марх, ведь ты — из Дома Ллира. Да, знаю, что не по крови. Но всё равно: твоя мать была женой Манавидана. С домом Ллира ты связан.

Я твой кровник, Марх. Я, убийца Карадауга.

Подло убивший твоего дальнего родича… действительно, подло: на мне был плащ-невидимка, сын Врана даже не видел, с кем сражается.

Что? Ты считаешь, что сейчас не время вспоминать былое? Сейчас, когда всему нашему острову грозит беда?

Сейчас надо переступить через месть, так ты полагаешь?

— К чему этот разговор? — Марх раздраженно тряхнул рыжей гривой. — Я давно признал тебя бренином. Я сразу отказался от мести за Карадауга. Нам мало нынешних тревог, чтобы сейчас вести бессмысленные речи?

Касваллаун встал, прошелся по залу, остановился перед Мархом:

— Так — бессмысленные?

— Ты что, не доверяешь мне?

— Доверяю, — кивнул бренин. — Просто я хотел, чтобы ты это произнес: по сравнению с бедой, грозящей Прайдену, кровная месть за сына Врана — это бессмысленная речь, не более.

— Ну и что из этого? — Марх начинал сердиться. Он понимал, что Касваллаун чего-то хочет… но чего?

Один из факелов на стене немилосердно чадил.

— Марх, — медленно заговорил бренин. — Ради блага Прайдена ты легко переступаешь через месть. Через что ты еще способен переступить ради родины?

Тот нахмурился:

— А что ты хочешь от меня? Еще сотню колесниц от Корнуолла? Или послать меня лазутчиком к римлянам? Сделать меня верховым конем их полководца, чтобы я сбросил его в разгар битвы?

Касваллаун невольно улыбнулся:

— Последняя мысль мне нравится, но я хочу от тебя большего… бренин.

Марх вздрогнул.

Королю Корнуолла титул «бренин» никак не принадлежал. Но королю Аннуина…

— Я слушаю.

Касваллаун прошелся снова, обдумывая. Налил два кубка, протянул Марху, в один глоток осушил свой.

Кромка судьбы: Касваллаун

Ты видел их полководца? Цезаря? Его называют божественным… или будут называть. Неважно.

Он такой же полубог, как мы с тобой. Вернее, он тоже полубог, но иначе. Он рожден смертными, но — боги его страны живут в нем самом.

Живут не так, как они вселяются в жрецов. Они не изъявляют свою волю — они просто действуют через него. Действуют, оставляя в нем частицу своей силы — и стремления. И он, смертный Юлий, становится больше чем человеком.

Он становится вместилищем римских богов. Безликих и всевластных Законов.

Под силу ли людям одолеть бога, Марх? Даже если Корнуолл пришлет еще сотню колесниц?

Да, мы отбили первый натиск. Мы — это я и мой отец. Но будет и второй.

Из меня плохой провидец, но я — бренин и сын Древнего. Я могу предугадать, что сделает Цезарь.

Цезарь — бог. Точнее, все слепые боги Рима разом. А боги хотят храмов, жертв, жрецов… Жрецы божественного Цезаря — его легионы. Они верят в него — не так, как верят в командира.

Как верят в бога.

Свою силу Цезарь передает им. А они своей верой увеличивают его божественную мощь.

Против Прайдена будут не просто тысячи отборных воинов, закованных в железо. Против нас будут тысячи истовых жрецов. И их бог.

Ты можешь превратиться в коня, Марх. Ты можешь скинуть и растоптать Цезаря в разгар сражения. Только это мало что изменит. Просто божественный Юлий лишится смертной оболочки.

Жертвоприношение ему не остановится.

— Итак, нам нужна армия, способная биться с римлянами… — задумчиво проговорил Марх. — Пусть мы уступаем им в доспехах и оружии…

— Но их главное оружие — живой бог и вера.

— Тысячи жрецов… — Марх поднес кубок к губам и с досадой обнаружил, что там уже нет ни капли. — Почему вино всегда кончается так невовремя?

Касваллаун налил ему еще.

— Рим сильнее наших богов, — мрачно проговорил бренин Прайдена. — Он захватил весь огромный южный край.

— Но Цезарь здесь один. А наших богов — много…

Марх осушил кубок, потом с раздражением сорвал со стены чадивший факел, затоптал его. Расправившись с сим неугодным предметом, проговорил спокойно:

— Ты получишь армию жрецов. Тех, для кого вера превыше всего. И уж конечно превыше такой мелочи, как смертное бытие.

Помолчал. Добавил:

— Я пока не знаю, как. Но это будет. Даю слово.

Касваллаун кивнул:

— Хорошо. Но я недаром спрашивал тебя о границах, которые ты можешь переступить ради Прайдена. Ты — бренин Аннуина. Скажи, способен ли ты поднять силы земли против римлян?

Марх нахмурился:

— Ты спрашиваешь, осмелюсь ли я — или хватит ли у меня сил?

— То и другое.

— Осмелюсь… что ж, наверное — да. Британия обернется к римлянам самой жуткой своей стороной. Точнее, мы постараемся сделать так, чтобы это произошло.

— Священное стадо?

— Да… — Марх опустил голову. — Без него Аннуин слишком слаб. «Всё возможное», боюсь, будет много меньше необходимого.

— Но кроме сил Аннуина есть… — начал было бренин, но Марх гневно перебил:

— Что?! Уж не предлагаешь ли ты мне открыть пути ан-дубно?!

— Но если это будет необходимо?

— Как бы ни было необходимо! Лучше десять Цезарей, чем сила ан-дубно, вырвавшаяся в Аннуин и Прайден!

— Марх, ради защиты родины хороши любые средства!

— Не любые! Я наслушался историй о Сархаде Коварном; моя мать до сих с ужасом вспоминает то, что он сделал с Ллогром! И нет такой цели, которая заставит меня стать вторым Сархадом!

Несколько мгновений они гневно пожирали взглядом друг друга, потом Марх отвернулся и выдохнул:

— Знаешь, ради Прайдена я способен отказаться от мести — но убить ни в чем не повинного юношу я бы не смог. Даже ради Прайдена.

Касваллаун повертел пустой кубок в руках:

— Делай, как знаешь. Так я рассчитываю на армию жрецов?

— Да, — кивнул бренин Аннуина. — А прочее… что сможем.

* * *

Марх вышел из залы и сразу же — свернул. На такое везение, как попасть к Врану и спросить у него, как же исполнить слово, данное Касваллауну, Марх не рассчитывал — но всё равно, оставаться в мире людей было незачем.

Король Аннуина доверился Каэр-Ллуду. Этот замок, сердце Прайдена, и людского, и волшебного, сам выведет его. Приведет к ответу на вопрос.

Марх долго шел в темноте — живой, чуткой. Вдруг впереди что-то засерело.

Это оказался вход в древний… что? курган? крипту? Огромный длинный камень лежал на двух других, не меньших. Стен не было видно — ни впереди, ни по бокам. Темнота и в ней проход.

Властитель Корнуолла благодарно кивнул — и вошел.

Его окружили плиты сланца. Именно окружили — как слуги хозяина окружают гостя. Потом плиты расступились широким кругом подземного святилища. Марх раскинул руки, ощупью вслушиваясь в пульсирующую мощь подземелья.

…это был ответ на его вопросы. Он понял, как создать армию, способную встать на пути у богов Рима.

Король низко поклонился неведомому подсказчику — и вышел из кургана так, как будут выходить все его воители. Как не может выйти ни один человек.

Можно было возвращаться в мир людей — говорить с королями, рассылать вести о том, что воины, готовые положить жизнь за Прайден, могут обрести нечеловеческую силу.

И в этот миг Марх услышал призыв Арауна. Властитель Аннуина звал его — и немедленно. Но что могло случиться в Аннуине? — такое, что Араун был встревожен как никогда?

Марх сменил облик на конский и поскакал.

…Исполинский олень мчался по-над мирами навстречу ему. Едва завидев Марха, он закричал — точнее, в сознании сына Мейрхиона раздался его гневный голос:

«Это Касваллаун думает только о сиюминутном, но ты-то?!»

От такого приветствия вороной конь взвился на дыбы — изумленный, возмущенный и решительно ничего не понимающий.

Сверкающий во мраке межмирья олень подскакал к нему:

«Он послал тебя создавать армию героев-смертников — и ты побежал!»

«Разумеется. Прайдену грозит…»

«Прайдену грозит! Прайдену! А что грозит Аннуину, ты не подумал?»

Араун гневно мотнул рогатой головой, зацепил своей роскошной короной какую-то тучу — и молнии посыпались с нее, как яблоки.

«Но что грозит Аннуину? — не понял Марх. — Объясни, прошу тебя».

Араун, выместив гнев на злосчастной туче, примирительно вздохнул, сменил облик и сказал:

— Похоже, ты действительно не понимаешь. Я объясню. Самое страшное все равно позади: я успел удержать тебя.

Марх тоже сменил облик:

— Удержать — от чего?

Короли сели на полосу тумана, белого и мягкого.

— Марх, я же слышал, что ты хочешь сделать. Создать войско людей, по могуществу равных… ну, почти равных богам. Их вера станет для них прочнее любых доспехов. Раны для них будут ничто. Не удивлюсь, если их плоть будет срастаться после удара. Убить их будет невозможно… или почти не.

— Чем это плохо? — нахмурился Марх.

Араун его словно не слышал.

— Они будут почти бессмертными… Почти. Ни стрела, ни копье, ни меч не будут опасны для них. Ничто, кроме одного…

— Чего?

— Их собственной силы, Марх. Самый могучий умрет, если на него возложить тяжесть, многократно превыше его сил. Могущество, которое ты дашь своим воинам, убьет их.

— Я знаю. Но раньше этого они перебьют…

— А ты сам? Марх, ведь ты тоже человек. Наполовину — по крови, и потом — ты назвал себя человеком, выйдя из моря.

— Ты хочешь сказать…

— Что эти игры с Силой убьют тебя. Убьют твое человеческое тело. И в Аннуине снова останется один король.

Марх прикусил губу.

Араун вздохнул:

— Я понимаю: бренин Прайдена превыше всего заботится о Прайдене. Но ведь и бренин Аннуина должен…

— Но что мне делать?! Я дал Касваллауну слово!

Король-олень кивнул:

— Я знаю, что тебе делать. Нужно, чтобы твоя смертная плоть стала стократно сильнее. Чтобы ты мог ходить сквозь курганы, как человек ходит по дому.

— Ты знаешь, как?

— Ты слышал о Скатах?

— Не-ет.

Араун беззлобно усмехнулся:

— А еще родился в горах Шотландии…

Кромка легенд: Араун

Давай, я начну как сказитель: далеко-далеко на севере… а точнее, не очень далеко на северо-западе есть остров Скай. И где-то там есть вход в Страну Теней. К Скатах.

Она сама и есть — Тень.

Мир Теней не похож на Аннуин. У нас неживое оживает, и всё легко превращается во что угодно. У Скатах не так. Там встречаются со своей тенью.

Не спрашивай меня, что там происходит. Я не знаю. И не узнаю никогда. Мне чужд ее мир, как ей — мой.

Но речь о другом. К Скатах приходили учиться многие герои. Люди говорят, что эти полубоги учились там боевым приемам. Люди ошибаются. Они просто не могут понять, чему учит Скатах, — и придумывают что-то свое, близкое.

Марх, у вас, у полубогов — плоть людей. Хрупкая и слабая, как у обычного человека. И в нее заключены силы магии, власти — как у любого божества. Вы можете играть пространствами и временами… кидать во врага скалы, опустошать за один пир все запасы королевских подвалов, дарить своей любовью по пятьдесят женщин за ночь… но смертная оболочка не выдерживает этого и рвется, как тонкая сума, которую нагрузили слишком тяжело.

Ты не задумывался, почему большинство героев гибнут молодыми? Они один на один выходят биться с армиями, а потом умирают от пустяка. Или без причины кончают с собой.

Но Скатах помогает полубогам сделать сильнее их человеческое тело. Прожить дольше — и отнюдь не потому, что они хитрым боевым приемом одолеют очередное чудовище.

— Итак, мне надо скакать на Скай.

Араун кивнул:

— Римляне придут и уйдут, но Аннуин…

— Касваллаун говорит иначе. Римляне убивают богов — там, за морем.

— Не стану спорить, — устало вздохнул Король-Олень. — Я скажу тебе одно: ты нужен Касваллауну, но Аннуину ты нужнее.

— Я понимаю. Я отправляюсь на север.

Марх встал. Несколько мгновений он размышлял, прикусив губу. Нахмурился:

— Сколько я буду там учиться? Что будет, если за это время придут римляне?

Араун ответил честно:

— Не знаю. Но в одном уверен: если ты-человек умрешь сейчас, собирая для Касваллауна армию, это будет нашим поражением.

Кромка теней: Марх

Чем больше спешишь, тем дальше ты от цели. Спокойно, неторопливо приближаясь — достигаешь быстро.

Требуя — будь уверен, что не получишь желаемого. Требуя яростно — получишь прямо противоположное.

Требуя мира, достигнешь войны. Готовый к войне — проживешь в мире.

Чем слабее враг, тем он злее. Обладающий безмерной силой — редко пускает ее в ход.

Глупец возводит свое невежество в достоинство. Тот, кто признается в незнании, — по меньшей мере мудр. По большей — знает глубоко.

Чем сильнее мы любим человека, тем большую боль способны причинить ему. Никто так не чужд нам, как родные. Самое сокровенное мы расскажем случайному знакомому.

Чтобы перестать мерзнуть, надо сбросить одежду. Чем больше ешь, тем ты голоднее. Чем большим ты обладаешь, тем большего тебе недостает.

…Что-то еще я забыл. Насчет жажды над ручьем. Не помню точно.

А при чем тут ручей? Скажем так: чтобы попасть на остров, не надо плыть через пролив.

* * *

Безмолвные стражи Скатах. Кто они? Кто видел их облик?

Они — тени. И облик их — лишь тень пришедшего. Тень его тела. Тень его стремлений. Тень его страхов.

Коротышки или исполины, призрачные или темнее ночи, свирепые или бесстрастные — они меняли обличье по законам, ведомым только им. И их госпоже.

…Барды пели, что Скай от остальной Альбы отделяет Мост-Лезвие, убивающий недостойных или в лучшем случае отбрасывающий их назад. Барды чуть-чуть ошибались: этот мост действительно был, и он соединял Скай… с тенью Ская. С царством Скатах.

Стражи услышали топот копыт. Сюда мчался очередной герой. Сумерки у моста сгустились, чтобы принять обличье тени того, кто дерзнет вступить на Мост-Лезвие. Стражи были готовы, как всегда… но не успели.

Вороной конь, будто черная молния, одним прыжком перемахнул с берега на берег. Из мира в мир.

Воитель без тени страха.

Без тени.

Стражи Ская не решались приблизиться к такому гостю. Да и нет смысла подходить в обличье тени доблести или тени чести: придется уменьшиться настолько, что любой круитни покажется великаном. То ли дело — тень тщеславия, тень зависти, тень подлости: даже если ты сначала очень маленький, всегда есть надежда вырасти выше башни королевского замка.

Скатах пришла к нему сама. Но и она не знала, какой облик ей принять — юной прекрасной воительницы или старухи-ведуньи. Она пришла к Марху в своем истинном обличье.

Смутная тень, не имеющая твердых очертаний.

Марх не стал менять облик. В мире теней не было разницы, на двух ногах он стоит или на четырех.

— Ты учишь полубогов искусству боя, Скатах.

— Ты за этим пришел ко мне? Учиться?

— Нет. Мне нужно войско. Войско жрецов, способных одолеть римлян. Одолеть не их рати: их веру.

— Ты полагаешь, я взращу для тебя сотни героев?

— Нет. Я пришел за бо́льшим. Мне нужно знание, как дать им эту силу. И как самому остаться живым. Живым человеком.

— Человеком? Но это мешает тебе. Мешает сейчас. Будет еще сильнее мешать потом. Сбрось оковы плоти. Возьми свою силу сполна.

— Нет.

— Что ж… Я могу передать тебе эту силу — так, как передают ее ирландские королевы. Осмелишься ли взять?

— Да.

— Ты не боишься?

— Нет.

— Что ж… как могло случиться, что в мой мир проник человек без тени?

— Быть может, я сам себе тень, Скатах. Я сын богини, я бренин Аннуина, я пахал на Нинниау и Пейбиау, и всё-таки я был и остаюсь человеком. Я могу мчаться над мирами, и богини будут вплетать молнии в мою гриву — но я предпочту жить в человеческом доме и жечь торф в очаге.

— Так ты любишь игру тенями, Марх? Ты любишь тени?

— Наверное.

— Тогда иди ко мне, Марх. Иди и возьми силу и мудрость Скатах.

…Она была туманом, а он — лучом, пронзающим серую мглу.

…Она была океанской волной, а он — кораблем, рассекающим ее.

…Она была бурей, а он — несокрушимым утесом на ее пути.

…Она была тучей, он — молнией.

…Она была яростью битвы, он — торжеством победителя.

…Она была тайной, страшащей душу, он — ясным разумом, срывающим покровы неведомого.

Кромка тени: Марх

Благодарю тебя, Скатах.

Теперь я знаю, как достигнуть цели. Нет, я не найду слов для этого. Попроси меня рассказать — я смешаюсь и собьюсь.

Но никому мои слова и не нужны. Это то знание, что позволяет найти дорогу в темноте. Пройти по ночному лесу, не напоровшись ни на один сучок.

Этому нет имен… как в языке людей не найдется слов, чтобы рассказать о том, что было меж нами. Любые слова будут ложью.

Теперь я просто знаю: я пройду сквозь все курганы — и выйду живым. Выйду — человеком. Всевластие бога не поглотит меня.

Кромка яви: Скатах

Ты думаешь, у тебя нет тени, Марх? Ты думаешь, если мои стражи разбежались было от тебя, как зайцы от ястреба, то встреча со своей тенью тебе не грозит?

Ты ошибаешься, Марх.

У всего на свете есть тень. Ибо всегда в любом мире тенью благородства будет подлость, тенью прямоты — ложь, тенью верности — измена.

Или наоборот. Тенью ненависти — доброта.

И белый будет тенью черного в одном из миров. В другом мире — наоборот.

Пройдись по берегу Ская, Марх. Мой прекрасный вороной жеребец, взгляни на свое отражение.

…Он тоже прекрасен, не правда ли? И бел как снег. Прекраснее тебя… глаз не оторвать.

Белый конь. Твоя тень.

Вы будете похожи, Марх, похожи до невозможного — как только и бывают похожи человек и его тень.

Вы станете противоположностями во всем остальном, как только и бывает с тенью.

Я вижу ясно: белый конь будет только твоей тенью. Не более.

Слово Скатах.

Марх склоняет передние ноги:

— Госпожа моя, скажи, кто это! Молю тебя.

Сумрак колышется:

— Я не знаю имен. Но ты встретишь его. Рано или поздно.

— И что тогда?

— Все воители, что пытались сразить свою тень, поражали самих себя.

— Значит, не биться?

— Тогда Тень тебя одолеет.

— Биться — самоубийство, а не биться — поражение. Неужели нет выхода?

И Марх чувствует, что сумрак улыбается.

Конские губы не созданы для улыбки, но король Корнуолла улыбается в ответ. Какая разница, как при этом выглядит конь. Это ведь только облик.

— Ладно. Встречусь с тенью — разберемся.

Кромка берега: Марх

Домой!

В мир яви. Хватит мне этой игры теней… только у Скатах понял, насколько я — человек. Мой мир — тот, где светит солнце и воют ветра.

Я сейчас силен настолько, что мог бы, кажется, весь Прайден поднять… но это потом. То есть не Прайден поднимать, а давать волю силе — потом. Сейчас войны нет, я слышу. Время для силы еще не пришло. Сейчас спят курганы темные. Пусть курганы немного поспят. Еще успеем навоеваться.

Сейчас я просто хочу пройтись по земле. Ощущать травы и влажную почву под босыми человечьими ногами. Никакого конского облика. Никакого бега по мирам. Медленно идти, вслушиваясь в запахи, дыша соленым ветром.

Я сын богини. Я вырос в морских волнах. Я бился с Кабаном и победил, я любил Скатах и был одарен могуществом.

И лишь обретя ту мощь, которой позавидуют иные боги, я могу сказать, что это великое счастье — быть человеком.

Выбрать это самому.

* * *

Марх с наслаждением пересек пролив, отделяющий земной Скай от берега, — пасынок Манавидана и безо всякого чародейства плавал великолепно.

Вышел на берег, нарыл съедобных корней, поел.

И вслушался в землю — играть в то, что ты обычный человек, было очень приятно, но в Прайдене война, и бренину Аннуина сейчас не время расслабляться.

Война?

Нет.

Всё было мирно. То есть — не всё, что-то не так… но битв нет, это точно.

Значит, можно еще немного отдохнуть по-человечески. Идти пешком, а не скакать по-над мирами.

Он уходил всё дальше в холмы Альбы и уже думал о том, чтобы найти лог посуше и там заночевать, как вдруг увидел внизу костер. И одинокую фигуру подле.

Марх поспешил спуститься.

Шел он почти бесшумно, а человек у костра сидел спиной, и сын Рианнон уже хотел окликнуть его, как вдруг бритт обернулся со словами:

— Здравствуй, король Марх.

Тот остановился:

— Ты меня знаешь?

В голосе незнакомца звучала улыбка:

— Да и ты меня. Последний раз мы виделись в Каэр-Ллуде.

Марх всмотрелся — это было непросто: бритт сидел спиной к огню, отчего темный абрис его тела золотился по самому контуру.

Низкорослый — Марху не более чем по плечо, а сын Рианнон отнюдь не мог похвастаться ростом. Узок в плечах. Если бы не голос и не спокойный, уверенный тон, выдающий мужа, прожившего много лет, — его можно было бы принять за подростка.

Но нет, это не мальчик. Это один из круитни, древнейшего народа Прайдена. При свете наверняка будет видно, что всей одежды на нем — килт, тело покрыто рисунками, нанесенными синей вайдой, и на шее его — золотой торквес вождя.

Марх присел у огня, спросил:

— Ты говоришь: «последний раз»? А где и когда был первый?

Пикт снова улыбнулся:

— Меня зовут Ирб. Не помнишь? Совсем?

Кромка времен: Ирб

Короли Альбы приходят и уходят… они как листья на дереве. То синие от вайды круитни, то рыжие скотты. Мудрые и нет, властные и глупые, жестокие и… гм, жестокие по делу. Без жестокости не останешься королем, а свой король, каким бы он ни был, всегда лучше захватчика.

Век короля недолог, и потому так сладок он. Они торопятся погибнуть в боях. Не помню короля, умершего от старости.

Они как листья на дереве, а я — его ствол.

Я хорошо помню Мейрхиона, рыжего пирата. Из пиратов иногда получаются хорошие, просто превосходные правители.

Во всяком случае, самый верный способ обезопасить себя от пиратов, — это завести своего.

Марх сощурился. Что-то очень дальнее всколыхнулось в его душе. Еще до жизни в море…

Но вслух он сказал:

— Прости, но не помню.

— Зато я помню, — снова улыбнулся Ирб. — Я помню тебя ребенком. Я был советчиком твоего отца.

Он протянул Марху бурдюк:

— Выпей.

Тот отпил:

— Вкуснотища. Откуда? Что это?

— Это вересковый мед. Сам варю. Нравится?

— Еще бы! Никогда не пил ничего подобного.

— Вот уж не удивительно, — Ирб помрачнел. — Из вереска напиток забыт давным-давно…

Марх тоже посерьезнел, вслушался:

— Ирб, ты ждал меня. И не затем, чтобы угостить медом или напомнить мне о светлых годах детства. Зачем ты встречаешь меня?

Круитни вздохнул:

— Ты пей, Марх, пей. Этот мед крепче, чем кажется. Тебе сейчас надо хорошо выпить.

— Говори! — рявкнул бренин Аннуина.

— А ты послушай Прайден.

— Но ведь войны нет, я же знаю!

— Нет, — кивнул Ирб. — Сейчас войны нет.

— Она… была?! За то время, что я провел у Скатах?

— «То время»… Сколько, по-твоему, прошло времени, Марх?

— Месяц… нет? Сколько?

— Три года, — горько вздохнул Ирб. — В Каэр-Ллуде мы виделись три года назад.

Кромка прошлого: Ирб

Пей, Марх, пей. Выслушивать такое без хмеля — слишком жестоко.

Этот равный богам римлянин пришел через год. Войск у него было вчетверо больше против прежнего. И сила его возросла… нечеловеческая сила.

Ты, Марх, рожден богиней. Этот римлянин — людьми. Но божественной силы в нем больше, чем в тебе. Думаю, ты об этом знаешь. Иначе зачем бы ты пошел к Скатах?

Да, конечно, рассказываю дальше.

Касваллаун вышел против него. Войск у нас было не меньше, но наш бренин не рассчитывал на битву. Бритты нападали, удирали, снова нападали… за собой они сжигали всё.

Как римляне смогли прокормить свою армию — я не знаю. Касваллаун не оставлял им ни зернышка. И любой отряд, который римляне высылали вперед, был перебит.

И всё-таки они шли.

Срез прошлого: Касваллаун

Итак, они вышли к Каэр-Ллуду. Вышли, несмотря ни на что. И завтра попробуют захватить броды.

Добраться сюда по воде они не смогли: я недаром приказал вбить колья в дно реки. И корабли римлян как-то слишком удачно на них напоролись… а прилив потопил то, что не доделало острое дерево.

Вран, это ты помог с рекой? Я давно не верю ни в удачу, ни в случай — и если река подле твоего города вдруг топит вражеские корабли, то я почти не сомневаюсь: это была твоя сила. Ты помог не мне, убийце твоего сына. Ты помог Британии.

Я бы на твоем месте сделал то же самое.

Ты мне, разумеется, не ответишь, твоя ли воля заставила реку погубить римские суда. Ты не станешь разговаривать с убийцей сына. И я не стремлюсь говорить с тобой. Мы же не деревенские соседки, чтобы болтать. Мы кровники… кровные враги друг перед другом и почти кровные побратимы перед Британией. Хитрое это слово — «кровник».

…И уж всяко смешалась кровь, которую ты и я пролили за Британию.

Бендигейд Вран, вечный Верховный Король Британии, ответь мне лишь на один вопрос: почему нет Марха?!

Он любит Британию, как я и ты, он обещал мне войско жрецов… ТАК ПОЧЕМУ ЕГО НЕТ?!

Я бы скорее поверил в то, что Манавидан нам поможет, чем в то, что Марх нас предаст!

…Молчишь. Да, ты прав: это неважно. Это уже неважно. Какие бы причины ни задержали Марха — его нет. Он не смог сдержать слова.

Римляне были разбиты рекой, но большая часть их войска прошла по суше.

И завтра они пойдут на штурм бродов.

Всё остальное уже не имеет смысла.

— И что?! — Марх едва ни прожигает Ирба взглядом.

Пикт вздыхает:

— Ты помнишь Андрогея?

— Нет. Кто это?… впрочем, погоди. Он племянник Врана, так?

— Так, — снова вздыхает круитни.

— И что он наделал?!

— В битве за броды он ударил Касваллауну в спину. Нашему бренину пришлось отбиваться с двух сторон.

— Но почему?!

Ирб понял вопрос Марха:

— Потому что Андрогей решил, что ему самое место на троне Верховного короля. И Цезарь обещал сделать его бренином — в уплату за предательство.

— Подлец!

Костер оседает, прогорая. Ирб кладет новую охапку валежника.

Садится у смачно затрещавшего огня, отпивает меда и возвращает бурдюк Марху:

— Касваллаун был разбит. Он отступил к северу, укрепился на холме. И тут Андрогей пошел на новое предательство: он убедил Цезаря захватить Флур.

Кромка сила: Ирб

Ты же знаешь, Марх: наши жены — это не просто женщины. Богини или смертные, они — воплощение нашей силы.

Они словно глоток воды в жаркий день. Они — стрела, в последний миг поразившая врага. Они — неисчерпаемый источник чародейства.

…Да, нам с тобой пока не довелось найти такую супругу. Но речь не о нас.

Касваллаун исчерпал все свои силы, отражая первую высадку Цезаря. Это видел и ты, и я. Откуда было ему взять новые? — для него осталась только она, дочь Мигнаха Горра. Флур.

Без нее Касваллаун был бы равен простому человеку. Он, сын небесного Бели.

И похищение Флур Цезарем было много большим, чем просто оскорблением, которое наносит победитель побежденному. Пока Флур была на свободе, Касваллаун и его войско могли биться с римлянами — без еды и питья, как сражаются боги.

Но Цезарь поспешил увезти Флур в Рим — так спешил, что даже увел из Прайдена все войска и не наложил дань! — и Касваллаун обессилел, как простой человек.

— Договаривай… — мрачно выдохнул Марх.

— Касваллаун помчался освобождать жену.

— И?!

Круитни вздохнул:

— Я мало знаю о том, что произошло за морем. Только главное…

— Касваллаун погиб, — закончил за него Марх.

— Да.

–…один, в чужой стране, лишенный родины, королевской силы и жены. Страшная смерть.

Ирб молчал.

— И меня счел предателем. Я обещал придти на помощь в битве — и не сдержал слова.

Ирб молчал.

— Проклятье! Я ненавидел его, я хотел его убить… я клялся ему в верности и оттого ненавидел сильнее… и я хотел бы его предать!! но по своей воле, а не вот так, случайно.

Ирб нахмурился:

— Ты бы не предал его.

Марх тяжело переводит дыхание:

— Да. Не предал бы никогда и ни за что. Только это уже пустые слова. Я это сделал, и он погиб. Доля моей вины в его смерти — навсегда.

Кромка судеб Прайдена: Ирб

Марх, есть вещи страшнее гибели Касваллауна и твоего невольного предательства. Каким бы ни было прошлое, но настоящее страшнее, и еще ужаснее будущее.

Нет, в мире людей ни твоим землям, ни моим не грозит ничего. И Корнуолл, и горная Альба слишком далеки от Каэр-Ллуда и слишком хорошо защищены самой природой, чтобы стоило опасаться вторжения римлян.

Когда римляне вернутся, им будет нужна Ллогр… только она — земля, беззащитная после того, что с ней некогда учинил Сархад Коварный… это было слишком давно, ты тогда не родился, но я — помню. Он выпил силу Ллогра, как далеко на юге войско способно досуха вычерпать колодец.

…неважно. Не о прошлом речь.

Если мерить меркой людей, мы сейчас ничего не проиграли. Да, нас разбили, ну и что? Римляне даже дань не наложили, просто уплыли назад.

Но ты, Марх, ты бренин Аннуина. И ты понимаешь: наше поражение страшно. Божественный Цезарь победил. И наложил на Прайден дань более тяжкую, чем золото, металлы, меха… что еще люди отбирают у людей?

Сила Прайдена теперь будет питать Рим.

Наши реки мелеют — их жизнь утекает на юг. Наши пашни скудеют — зато всё урожайнее земли Рима. Наши леса сохнут — но сочнее зелень далекого края.

Наша удача умирает — но новыми победами и свершениями гордится Вечный Город.

Мы становимся рабами Рима.

Цезарь — действительно живой бог. Он и не мыслит как человек. Он забыл наложить человеческую дань на Прайден.

Какое дело богу до таких мелочей?

Марх сжал голову:

— Я искал битвы в мире людей… я не увидел главного.

— Поздно, — отвечал Ирб. — Воевать со всем Римом мы не можем, и нам остается ждать только одного.

— Чего?!

— Новой высадки римлян. Новой битвы в мире людей. Сражения, в котором мы сможем победить сразу в двух мирах.

— Ты уверен?

Ирб пожал плечами:

— Не веришь мне, так поговори с Арауном.

Гибнущие бессмертные

Они почувствовали это все. Не только короли и эрлы волшебного мира, не только содрогнувшиеся как от смертельной раны боги, не только друиды — но и самые обычные люди.

Британия была захвачена.

Это произошло не полвека назад, когда Цезарь разбил Касваллауна. Это случилось сейчас. Сегодня.

Это сделал новый император — многократно более могущественный, чем Цезарь… хотя трудно представить, что в теле человека может быть собрана такая сила. Этого так и звали — Божественный.

Август.

Он уже и не мыслил, как человек. Человеку, чтобы захватить дальнюю страну, надо двинуть туда войска… ну или хотя бы наместника прислать, требовать от королей покорности. Август не заботился о таких мелочах. Людям он объявил о своей победе, и отчего бы им и не поверить в очередную, одну из многих викторий императора? Формальности улажены, и Рим ждет плановый триумф: в жертву богам Рима преподносятся очередные трофеи.

Вот только это трофеи Цезаря, а не Августа.

В мире людей такое — то ли подлость, то ли нелепость.

Но Август — не в мире людей.

Одного-единственного ритуала, проведенного там, в далекой Италии, достаточно, чтобы сковать Британию. Выпить силу святилищ. Обратить богов в тени. Помрачить разум друидов.

Август приносит британские трофеи в жертву богам Рима.

Нет, не «богам».

Богу.

Единственному богу Рима. Остальные даже в Пантеоне превращаются в жалкие тени. Им отныне быть только слугами при новом господине. При Едином боге Рима — Императоре.

Августе.

Ему уже сейчас спешат возвести храмы по всей империи. Спешат — не понукаемые консулами, трибунами и кто там еще у них… спешат — потому что чтят Августа выше всех прочих богов.

Его культ — на века.

* * *

Марх пристрастился к вересковому меду. Забытья это не давало, но мириться с реальностью было как-то проще.

В Корнуолл возвращаться не хотелось. Там было всё в порядке, Марх это чувствовал. За миром людей Динас присмотрит, можно не сомневаться.

А за волшебным миром он, Марх, недосмотрел…

Король Аннуина блуждал как безумный по кромлехам и каирнам, перехода из одного мира в другой и даже не замечая этого. Ирб, всё понимая, приносил ему мед — и всегда молчал, если Марх не начинал говорить первым.

Сын Рианнон чувствовал себе сейчас оружием, запертым в кладовой, которую охватил пожар. Или калекой, на глазах которого убивают родных. Он мог поднять против римлян сотни, тысячи бойцов — но римлян здесь не было, а чтобы противостоять Августу, не хватит и всей силы Аннуина, Ская, Аваллона, Альбы…

Его родина погибала — и он был бессилен ее защитить.

Кромка поражения: Ирб

Он не знает событий последних лет… и лучше бы ему и не слышать об этом.

Не я буду тем, кто принесет ему такие вести.

Много веков я был советчиком королей, но сейчас мне не придумать ничего мудрее молчания.

Андрогея свергли… гм, пожалуй, это единственная хорошая новость за последний век. Беда лишь в том, что сверг его — Кунобелин.

Трусливая тварь, даром что дальний родич Касваллауна. Побежал в Рим, изъявил покорность Августу, меч от него в подарок получил. И зовется теперь Цимбелин — на римский лад.

И вот это — наш верховный король!

Беда в том, что он действительно бренин. Мы сейчас — рабы Рима, а Цимбелин — наш хозяин по слову Августа.

…Я видел на своем веку десятки, сотни королей — но не могу понять, как у благороднейшего Бендигейда Врана в родичах оказалась такая презренная мелочь, как Андрогей, а у бесстрашного Касваллауна, готового всем и всеми пожертвовать ради свободы Британии, — этот лизоблюд Цимбелин.

Плачь, Британия, годами… ибо сменила ты подлеца на труса!

…Вересковый мед очень помогает. Не всё Марху его пить. Хотя Марху труднее, чем мне.

Одно обнадеживает: Цимбелин — полукровка. И ведет себя совсем по-человечески. И всю свою силу отдал в жертву Августу.

Он умрет как человек… Цимбелин, в смысле.

Хм. А вдруг и Август — не вечен? Вдруг и он умрет как человек?

Неужели этот август кончится — и придет для нас урожайная пора?!

Новость пришла нежданно. Всего полвека правил Британией Цимбелин — и вот он мертв.

А ведь боялись, что век, не меньше, быть ему верховным королем.

Но нет. Слишком многое он отдал Августу. Вот и сдох.

Новое имя летело по Волшебному миру быстрее мысли: Каратак.

Ну и что — что сын Цимбелина! Это достойный внук Касваллауна! Или правнук… неважно. Он же ОТРЕКСЯ — ОТ — РИМА!

Наш человек! То есть, как раз НЕчеловек, но тем более — наш!

А в Риме Август — вы не поверите! — всё-таки умер. И чуть ослабла хватка той незримой руки, что душила Британию.

Это значит: скоро война. Значит, скоро в бою бритты смогут нанести поражение римским богам… потому что их новый император хоть и зовется августом, но назвать ведь и свинью соколом можно, а?

Это значит, Марх, что пришло время сдержать слово, которое ты дал Касваллауну. Время собирать войско жрецов.

* * *

— Это здесь, — негромко сказал Ирб.

Перед ним и Мархом темнел узкий лаз. Корнуольцу он был по грудь, приземистый круитни прошел бы, нагнувшись.

Прошел бы. Никакая сила не заставит северянина войти внутрь.

Равно как никакая сила не помешает бренину Аннуина.

Кромка бытия: Ирб

Эти курганы — Марх, они были всегда. Когда я родился — а это было задолго до твоего отца — мы уже тогда гадали, кто и как возвел их.

Одни говорили, что это построили те люди, которых Ху Кадарн привел в Прайден. Другие твердят, что человек не способен сдвинуть с места такие глыбы.

Я не знаю, Марх.

Но однажды я попытался туда войти.

Марх, я сделал только шаг — и ощутил, как меня растягивает, разрывает между двумя мирами. Я был словно мошка — по сравнению с этой силой.

Я — человек лишь по матери, мне доступны тропы Аннуина. Но у меня не достанет духа войти в курганы.

— Хорошо, — кивнул Марх. Кажется, он вообще не слышал Ирба. — Теперь запоминай.

Кромка битвы: Марх

Все эти курганы — как ветви одного дерева. Все равно, с какой начать.

Ты же чувствуешь их, Ирб. Ты их знаешь — все до одного в Прайдене. Не в одной Альбе — а на всем острове.

Ты должен будешь делать главное: приводить мне воинов. Тех, что готовы отдать всё за Прайден. Не только жизнь, Ирб. Большее.

Хоть я и не знаю, что для людей больше жизни.

Приводи их к кургану. К ближайшему.

Ты чуток, Ирб. Ты распознаешь не только ближайший курган, но и ближайшего бойца.

Наделить его силой — это пустяк в сравнении с тем, что зависит от тебя.

— Ты всё понял?

— Да, Марх. Рассчитывай на меня.

— Тогда прощай.

— Марх. Можно я попрошу тебя?

— Что?

— Вернись живым.

Кромка бытия

Вперед. Не сгибаясь. Это в мире людей курган таков, что по нему не пройти иначе, чем сгорбившись. Король Аннуина идет по своим владениям, не склонив головы.

Ничему человеческому здесь нет места.

Одежда опадает, как осенью с дерева сыплются сухие листья. Или как сухая выползина остается позади змеи.

Зато сила, доселе спящая в душе, разворачивается, обретая власть не только над духом, но и над плотью. Сгустки и завихрения силы проступают на теле ослепительно синим узором.

Ты собираешь свою силу. Так мастерица натягивает нити на стан. Так воин проверяет оружие перед боем. Твой бой — здесь. И — там. В Прайдене.

Ты собираешь силу — мускулы привычно напрягаются и… на коже расцветают всё новые узоры. Сложнее, изысканнее, прекраснее.

Зримые росчерки твоей силы.

Коридор позади. Позади десятки локтей пути, вымощенного плитами сланца, — там, в мире людей. Вывязанного петлями силы — здесь. Здесь, где звери сплетаются шеями — лапами — языками, где птицы запутались, где чьи крылья, где живое стало узором, а узор ожил…

Здесь.

В мире людей — это огромный подземный зал, чьи стены — стоячие камни. В настоящем мире — это переплетенный хоровод чудовищ, вечно бегущий узор силы.

И в такт ему пульсирует синий рисунок на теле.

— Стать сильнее всех римлян?! Конечно! Что? Погибнуть… мелочи какие, все мы, рано или поздно… Говори, что надо делать!.. Войти? И всё?!

Кромка битвы: Марх

Он вошел сюда человеком. Согнутым, сгорбленным человеком.

Он выйдет отсюда через Аннуин.

Если выйдет вообще.

Не выйдет — останется здесь, грудой костей на полу. Мне нет дела до неудачников, до наивных гордецов, возомнивших себя спасителями Прайдена.

Ты дошел до меня? Распрямись.

Прям принимающий предвечную силу,

Станет сильнее сотен бойцов

Бренином одаренный.

Нет боли, нет страха,

Пусть кровь, пусть смерть —

Есть лишь одно —

Разить врагов!

И синим узором покрывается тело воителя.

Отныне не ощущать ему боли ран. Отныне ничто, кроме смерти, не остановит его.

* * *

Император явился в Британию лично. Дотянуться дланью бога он уже не мог, хоть тоже именовал себя Августом. Клавдием Августом. Он пришел усмирить восставшую землю — и привел легионы. Сорок тысяч человек, верящих в своего бога. Сорок тысяч жрецов, готовых приносить ему жертвы — каждым сражением.

Спустя сто лет после Цезаря всё было так же… почти так же. Император против бренина из рода Бели. Отважный против отчаянного. Сила против ярости. Как и встарь — кровавый, беспощадный бой за броды. Как и сто лет назад — поражение бриттов и бегство бренина на запад.

И всё-таки Британия припасла Клавдию подарок. В войске бриттов неизвестно откуда брались (будто из-под земли выскакивали!) воины, всю одежду которых составлял синий орнамент, покрывающий их от лба до пят. Эти синие узоры казались светящимися, но не это изумляло римлян. Такой боец не чувствовал ран. Никаких. Его можно было насадить на копье — и он дотягивался вонзить меч в горло иноземца, а потом просто обламывал древко копья и бился дальше. Если ему отрубали правую руку — он перехватывал меч левой. Если отрубали ногу — полз, но сражался. Если отрубали голову… то происходившее ужасало римлян больше, чем полная нечувствительность к ранам: на телах товарищей этого бритта синие узоры вспыхивали нестерпимо ярко, и у этих раскрашенных прибывало силы вдвое, втрое…

Перед ними просто разбегались.

Но таких бойцов были десятки. Вполне достаточно для новой легенды, но слишком мало, чтобы справиться с легионами.

Кромка битвы: Каратак

Отступать. Касваллаун тоже отступил — но погиб он не из-за этого. Из-за Флур. Что ж, мне это не грозит: моя сила не в жене.

Я должен победить. Если император Рима погибнет в Британии, если этот их Август будет уничтожен — то Прайден навеки станет свободен. Цезарю было достаточно одолеть одного Касваллауна, мне нужно сокрушить одного Августа.

…не дав легионам защитить его.

Невыполнимо? Я и так уже разбит?

Да, в мире людей мне не собрать войска. Да, помощь Аннуина наконец пришла — и ее оказалось слишком мало.

Но если и еще одна сила. Сила настолько древняя, что мне и подумать страшно.

Силуры и ордовики.

У меня достанет смелости обратиться к ним.

Кромка времен: Араун

Ты отважен, Каратак. Я бы на твоем месте не рискнул. Нет, я понимаю: ордовики и силуры не разгневаются на нас и не причинят нам зла, но… и ты, юный потомок Касваллауна, и я, древний король Аннуина, и даже Седой, бывший старым до моего рождения — все мы для них всё равно что бабочки-однодневки.

…тысячи лет назад в Прайден пришли люди. Но как вообразить тысячу тысяч лет? И как увеличить это еще в двести, в пятьсот раз?! Мой разум отказывается это понимать.

Скрипят колеса колесницы времен, ломается ось, мертвым хламом лежит колесница, а колеса катятся и катятся — сами по себе.

В безнадежно далекое прошлое.

Тогда не было не то что людей — да я вообще не знаю, что тогда было! Я не могу вообразить, какой облик принимали силуры и ордовики в то, свое время, когда весь мир был в их власти. Не остров, не земли за проливом — а всё. Всё живое и неживое, всё это были — они.

Я мало знаю о них и не могу их понять. Так птице не понять тысячелетний дуб, на который она присела.

Я знаю лишь одно: эти существа живы и поныне. Почему они избрали Прайден — я не ведаю. Почему они приняли облик людей — не мне судить. Зачем им понадобилась Кимра — им одним понятно. Но они подражают человеческой жизни… вот только питаться, как люди, они не могут. Они не растят хлеб, не пасут скот. Они просто бродят по своим землям, иногда складывают из камней подобие жилищ — но жить в домах они тоже не умеют. Изображают из себя людей… выходит плохо.

Зачем они это делают? Почему? Я не осмелюсь подойти к ним и спросить.

Хотя точно знаю: они не враги никому.

И еще я знаю: их тела только кажутся из плоти и крови.

На самом деле они — каменные.

— Я, Каратак, бренин Прайдена, призываю вас…

Силуры толпами собирались вокруг него. Они выглядели как обычные пастухи и охотники, только взгляд… в нем не было ничего человеческого. Так может смотреть слепая пещерная рыба, если дерзкий осмелится спуститься в недра земли и ему удастся поймать это существо.

— Враг топчет землю Прайдена! Встаньте на его пути! Не дайте ему пройти!

Толпа силуров глухо загудела (человеческой речью они не владели), но Каратак уловил в этом согласие.

— Только об одном прошу вас: преградите путь римлянам!

Гул усилился.

Они стояли, как каменная стена. Как горный хребет. Внешне — полудикое племя, но любой, умевший смотреть не-глазами, видел живое скопище камней, вставших плечом к плечу.

Посреди них сиял солнечный луч. Потомок небесного Бели. Бренин.

И навстречу им медленно двигалась другая стена. Тоже — живая. Но это была плоть и кровь, закованная в железо и ощетинившаяся сталью.

И сияло золото. Золото значков центурий, бесстрашно вынесенных перед рядами легионеров, и ярче солнца — золотой орел Двадцатого легиона, Отважного и Победоносного.

Легиона, словно в насмешку над бриттами избравшего своим символом кабана — знак королевской власти у кельтов.

…Тщетно Каратак вызывал Клавдия на бой. Тот не принимал вызова. А шеренги его воинов всё приближались.

Кромка битвы: Каратак

Сила солнца сломит смелых, сокрушит солдат сияние, белый блеск болью обернется.

Высоко вознесся ваш орел, и вы верите в него как в высшую сущность. Но обрубят орлу крылья, треснет древко штандарта, падет в прах позолоченное знамя!

Вы дерзнули пойти против древнейшей из сил — и вы будете сметены, словно со скал завалит вас камнем!

Что можете вы, закованные в железо люди — против нас, потомков богов?!

Что можете вы против тех, кто древнее и вас, и меня, и самой земли, по которой вы ходите?!

Вы дерзнули поднять на знамя кабана — что ж, кому, как ни бренину Прайдена, одолеть королевского зверя?!

Как не был велик гнев потомка Касваллауна, как не была велика его сила — но против мощи Отважного и Победоносного легиона он был… тем самым, кто в поле не воин.

Но Каратак был не один: за его спиной стояла древнейшая из сил Прайдена. Нет, больше: всей земли. Всего живого… и неживого, кажется, тоже.

Сила, от которой трепещут даже боги.

Сила, о которую римляне разобьются, как морские волны разбиваются о скалы.

Римляне приближались, но силуры стояли неподвижно. Каратак не понимал, почему они не встретят врагов хотя бы градом камней.

Римляне ближе… еще ближе… сошлись на копейный бросок… силуры не двигались.

И только когда первые пилумы просвистели в воздухе, Каратак понял свою ошибку.

Смертельную ошибку: камень — не — умеет — сражаться

Силуры были детьми того мира, который не ведал войн. Они не умели биться. Борьбу за жизнь они знали — но не более. И сейчас они просто не понимали происходящего.

Они могли броситься на строй римлян, смять ряды, ударами кулаков сокрушить одного, двух, десяток… но не более. Потому что если плоть римлян была живой, но закованной в железо, то силуры были камнем, заключенным в беззащитную плоть.

Римляне рубили их — и древнейший из народов рассыпался каменным крошевом.

Буквально.

Сначала римляне пугались того, как мертвые враги обращаются в камень, но потом — потом это стало их чуть не смешить.

Это было знаком их торжества.

Каратак бежал к ордовикам. Он не презирал себя за то, что снова отступает: ему надо было сокрушить этот проклятый Двадцатый легион, ему надо было отстоять Британию. Как завещал Касваллаун: любой ценой. А прочее… такие мелочи, как честь — неважно.

Бренин уже понял: Древнейшие не умеют биться. В сражении армий они беспомощнее младенцев. Силуры самим существованием своим заплатили за эту ошибку Каратака.

Но он исправит промах. Силуров не вернуть к жизни, но ведь есть еще и ордовики.

Они не примут боя по законам людей. Они — средоточие магии, еще более древней, чем сила силуров… хотя и трудно вообразить себе это. И голова кружится, едва представишь их мир, в котором море плещется на месте нынешней суши, а земля безвидна и пуста… только в водах существуют твари, облик которых странен.

Не время!

Не сейчас уходить мыслью в то время, когда всё живое и было — ордовиками. Или, точнее, единым ордовиком.

Сейчас надо отбиться от римлян. Не силой войск — так магией.

…Но как скала не может убежать от кайла, врубающегося в ее плоть, так и ордовики оказались еще более беспомощны перед магией римлян.

Да, магией. Хоть легионерам и чуждо любое колдовство, магией ХХ легион, Отважный и Победоносный, обладал в избытке. Правда, то была особая магия: не заклятья творения и не чары преображения, а то единственное, что доступно воинам: магия разрушения.

Разрушения чужих чар. Чужой веры. Уничтожения чужих богов.

Ордовики пытались противостоять… но что могут горы против человека, решившего прорубить в них проход?

Могучие, они оказались жертвою собственной силы, обратившейся в беспомощность.

Одни говорили, что его взяли в плен. Иные добавляли: взял в плен сам Клавдий. И — в подробностях, словно видели: Клавдий обращался с Каратаком учтиво, почетного пленника отвезли в Рим, где тот спустя три года умер… от излишнего почета? или от яда? или просто — от тоски по родине?

Другие говорили совсем иначе: Каратак не расстался с теми народами, которых он невольно отправил на гибель. Он сам вошел в племя ордовиков… или силуров? нет, кажется, именно ордовиков. И когда ордовики и силуры навек обратились в камень, то и потомок Касваллауна окаменел вместе с ними.

Как бы то ни было — бренин Каратак сгинул после той битвы.

Поражение Победы

Кромка ненависти: Марх

…даже слонов притащили.

Проклятье, в голову лезут незначительные мелочи, и возмущаешься ими, будто они и есть причина всех наших бед.

Ну кому какое дело до этих слонов? Ну, диковинка южная, ну, мерзнет он тут… всей и опасности от него, что помрет и протухнет.

Но этих слонов римляне привезли, чтобы окончательно уверить королей и эрлов в своем могуществе. И те незамедлительно кланяются и восхищаются… слонами.

Тьфу, дались мне эти слоны!

Короли Британии спешат изъявить покорность Риму. Лижут Клавдию… ну, скажем, руки. В общем, то, что обычно эти добровольные рабы и лижут.

И я готов перебить их — именно их, бриттов, потому что тот, кто бросает свою свободу под ноги захватчику, тот еще больше заслуживает ненависти, чем чужак.

Римляне захватывают чужую землю.

Бритты отдают свою!

Кромка мудрости: Прасутаг

С сегодняшнего дня я зовусь по-римски: Прасутагус.

На их языке я отныне — король-клиент. Странно звучит.

По-бриттски куда проще и понятнее: предатель.

Найдутся десятки певцов, чтобы высмеять меня. И ни одного — чтобы понять, почему склонился перед властью Рима.

Я хочу, чтобы народ икенов уцелел. Уничтоженных силуров и ордовиков нам хватило.

Нам. Всем, кто собрался в Камулодиуме и старательно восхищается слонами, нарочно привезенными… тьфу, при чем здесь слоны?! Меня гораздо больше впечатляет мрамор, который везли из самой Африки… знать бы точно, где она, их Африка. Похоже, очень далеко.

Дальше их слонов.

…Восставать против Рима. Это достойно юных героев. Но я не юн. И уж тем более — не герой. Я — король. И я в ответе за мой народ. Римляне рано или поздно оставят Британию — раз их империя простирается до земель, где добывают такой красивый мрамор и где водятся слоны (проклятье, дались мне эти слоны!) — то на Британию у них сил рано или поздно не хватит.

Они уйдут.

А икены останутся.

…но эхо валлийских камнепадов докатилось и до восточного берега Прайдена. Гибель силуров и ордовиков всколыхнула племя несравнимо менее древнее, но то, чьи раны были свежее: катувеллаунов. Народ Касваллауна был что сухое сено: вспыхнет от малой искры, и этот огонь уже не загасить ничем.

За искрой дело не стало.

Римляне забыли вечное правило: злость порождает лишь злость. И, наивно надеясь предотвратить мятеж, они потребовали от катувеллаунов отдать всё оружие и в первую очередь — их знаменитые длинные мечи, гордость королей и эрлов. Мечи, на которых золото свивалось в немыслимые узоры, понятные лишь древним и их богам.

Отдать?!

Как некогда сказал один царь далеко на юге, «приди и возьми».

Восстание охватило восток Прайдена мгновенно. Катувеллауны, корианты, часть икенов.

Из сена возгорится пламя…

— Нет, Боудикка. Мы не поддержим их.

— Но их слишком мало! Римляне уничтожат их!

— Я знаю.

— И ты…

— Я не отдам наш народ в добычу стервятникам. Мне не спасти катувеллаунов, но я сохраню жизнь икенам.

— Ты трус!

Жесткая усмешка прорезает лицо Прасутага:

— Считай меня кем хочешь.

Кромка битвы: Боудикка

О Андрасте, богиня моя!

Ты — Непобедимая, и отдавая меня тебе в служительницы, Победой нарекли меня.

О Андрасте, не дай мне сменить имя на Трусость! Тверда моя рука, остро оружие, зычен голос — но всё бесполезно, пока мой муж гнет шею перед римлянами. Он забыл о гордости, он потерял честь, он носит заморские тряпки и пьет из чужеземных кубков, оплачивая эту подлую роскошь землями и свободой нашего народа.

О Андрасте, я уплачу любую цену, лишь бы наш народ сбросил иго этих чужеземцев. Лишь бы утопили мы их в крови!

…и ответом приходит:

«Ты прольешь свою кровь ради меня — и дам тебе силу».

Кромка смерти: Прасутаг

Я скоро умру. И мне страшно.

Но я боюсь не самой смерти — боюсь того, что последует за ней. Моя вдова… то есть, конечно, пока жена, но… она рвется в бой. Она не собирает войска — пока! не произносит пламенных речей — пока! она чтит меня как короля — пока! Пока я жив.

Но стоит мне испустить дух, как восток Прайдена вспыхнет заревом, от которого померкнет свет солнца.

Какую сделку ты заключила со своей Андрасте, Боудикка? И кто она, твоя богиня? О ней знаешь только ты. Ее упоминают лишь вместе с тобой. Вы обе прославитесь (если, конечно, вас действительно две, а не одна), бесстрашная королева и ее непобедимая покровительница, — вы на века обессмертите свое имя, став символом борьбы за свободу, и… на алтарь свободы и славы бросите народ икенов.

Небольшая цена, правда?

Ради вечной славы — всего один народ. Разменная монета.

Да и что хорошего в икенах? Подумаешь, лошадники. Ну, сбрую делают самую красивую на всем востоке, а то и во всем Прайдене — но разве на этом войдешь в историю? Ну, колесницы превосходные. Ну, торквесы и браслеты золотые… не интересно. Бардам петь не о чем.

Барды не поют о том, как герои жили. Кони, торквесы, колесницы — нет, не вдохновляет. Зато когда народ — весь, до последнего, падет в боях за свободу — тут да, тут на десятки песен хватит.

Я всей душой ненавижу эти песни. Заранее.

Я хочу, чтобы мой народ жил.

Даже если за это меня навсегда ославят предателем.

* * *

— Именем сената и народа Рима! Покойный рекс Прасутагус объявил наследником своих земель императора Нерона! Отныне земли икенов переходят под власть Рима!

Недавние гости хлынули на восток, как хозяева. Требовать с лихвой якобы отданное в долг, обращать в рабов простых бриттов, а то и знатных… словом, нести римскую культуру варварам.

Новое восстание икенов уже было готово вспыхнуть — но бриттов остановил голос Боудикки. Слова были обращены лишь к ближайшим эрлам, но услышал их весь восток:

— Подождите. Я поеду в Камулодунум. Я попытаюсь образумить римлян. Я напомню, что икены жили в мире с ними.

— Ты ли это говоришь, королева?! — загудела страна. — Отчего повторяешь ты слова Прасутага, которым не верила, пока он был жив?!

— Я поеду! И в доказательство мирности моих намерений я возьму с собой моих дочерей!

— Это безумие! Тебя убьют… или еще хуже! А девушки — что будет с ними, ты подумала?! Опомнись!

Кромка битвы: Боудикка

О Андрасте, богиня моя! Ты обещала силу за кровь. Кровь — будет.

Видишь: я еду к римлянам. Вернусь ли живой — не знаю. Весь восток считает, что я сошла с ума.

Они не знают о нашем договоре.

Андрасте, ты хотела моей крови — и ты ее получишь. Если римляне убьют меня — ты ведь всё равно наделишь силой мой народ, да?

Я не спрашиваю, богиня моя. Я просто знаю: да.

Я взяла с собой девочек. Я плохая мать, Андрасте. Плохая мать… худшая из матерей, но, надеюсь, хорошая королева.

Тебе ведь нужна королевская кровь, так?

Каждая капля нашей крови — да падет она на твой алтарь.

И да станет она огнем, в котором сгинут римляне!

А остальное уже не страшно.

Они ехали через Камулодунум — обычный римский провинциальный город. Тут тебе и форум, и театр, и термы, и, разумеется, храм в честь императора. Клавдия. Свежепокойного, и потому — бога. Храм не какой-нибудь тебе наскоро сколоченный — самый большой в Британии: отделан, как точно записали в хрониках, алебастром, красным, зеленым и черным мрамором, который везли из Италии, Греции, Средней Азии и Африки. Перед храмом — и сам Клавдий, на коне в бронзе. Но архитектурные достоинства храма меньше всего интересовали Боудикку… вот разве что срытый вал прежнего форта, сейчас застроенный бесконечными лавочками… когда мои будут брать штурмом этот город, отсутствие вала их порадует!

Королева сама правила колесницей, две ее дочери стояли рядом — и эта бриттская колесница смотрелась по-варварски неуместно на улицах такого цивилизованного, чистенького Камулодунума.

— Я хочу видеть прокуратора!

Стражники захохотали:

— Умойся сперва, кельтская ведьма!

— Я Боудикка, королева икенов!

Прокуратор Дециний, самими же римлянами названный Катом, изволил выйти.

— Ты напрасно шумишь, женщина. Земли икенов по закону принадлежат императору Нерону.

— По какому закону?! Их наследую я и мои дочери, пока они не вступили в брак. А после — их мужья!

— Мужья? Это просто. Эй, парни, возьмите этих в жены. Прямо сейчас, здесь же!

— Мама!

— Нееет!

— А эту к-королеву — высечь. Чтобы знала свое место!

Свист бича. До крови закушенная губа. Кровавые брызги во все стороны.

«Андрасте, богиня моя, ты довольна? Ты этого хоте…»

Свист. Ожог удара. Ни стона. Только на грани сознания — всхлипывают девочки, уже не способные кричать.

«Ты получила нашу кровь? Ты обещала… дай!»

Кровавые круги перед глазами. «Дай!»

Чернота.

Падение… вниз, вниз… где нет боли.

— Проклятье! Куда исчезли эти ведьмы?!

* * *

Она может идти. Шаг, другой. Чернота отступает, становятся видны древние плиты, покрытые извивами резьбы.

Древний курган.

Бред? Явь? Уже неважно. Девочки рядом. Они мертвы? Мы в мире мертвых?

Какое это имеет значение… лишь бы Андрасте сдержала слово.

Мрак светлеет, свет сгущается, и — Боудикка смотрится, как в зеркало. Перед ней — она сама? Золотые косы, золотой торквес, гневное лицо.

— Андрасте?

— Иди к нему. Он ждет.

И даже не спросишь, кто. Неважно. Тот, кто сдержит слово, данное богиней. Кем бы он ни был.

Облик Андрасте меркнет, и за ним становится виден круглый зал кургана. Ни факелов, ни светильников — лишь синий свет от глыб сланца. И еще — от синих узоров, которыми покрыто тело нагого мужчины, стоящего там.

— Зачем ты пришла, женщина? Этот путь для мужей.

— Этот путь для тех, кто сражается против римлян!

— Ты будешь биться? — Марх чуть щурится.

— Я поведу войска! — вскидывает голову Боудикка. — Войска, которые уничтожат чужеземцев!

Мы растопчем их! Мы освободим наш край от их позолоченного ярма!

Марх хищно улыбается, вытягивает руки:

— Иди сюда… — голос звучит против воли хрипло, но это не любовь, а чувство несравнимо более сильное: взаимная ненависть.

Боудикка вкладывает руки в его ладони. Огнь охватывает тело королевы — словно в миг высшего любовного наслаждения. Потребуй сейчас этот синетелый, чтобы она отдалась ему, — она сделает это с радостью, но… но им обоим нужно большее. Утоление не любви, но мести.

Ненависть — это тоже страсть. И она роднит сильнее.

Глаза обоих горят от вожделения. Но не на брачном ложе быть ему утоленным — на полях сражений. Не стонам любви — стонам смерти раздаваться. Экстазом убийства изогнуться Прайдену, словно женщине под мужем.

— У тебя будет войско, моя королева!

Кромка битвы: Марх

Ждал и жаждал я дня победы, и явилась Победа ко мне.

Бей и жги! Режь и рви!

Жница живых, собери свой урожай.

Жрица смерти, смети римлян как солому.

В огне корчатся священные рощи наши — так пусть крики римлян будут громче треска вековечных дубов.

Кровавые пятна расплываются на белых одеждах друидов — так пусть реки наши потекут кровью врагов.

В крови ты пришла ко мне — так возьми жизнь римлянина за каждую каплю твоей крови.

Стань смертью, Боудикка. Будь не женщиной, но ужасом!

* * *

Словно чудища преисподней, они выходили из курганов — воины, оплетенные синими узорами.

Словно ожившие мертвецы, стряхивали они землю, запутавшуюся в их космах.

Словно из котла, куда кидают трупы воинов, чтобы заставить их биться вновь, шли они — забывшие человеческую речь.

Бессмертным смертникам не нужны слова.

Она шла первой.

Красная среди синетелых. Окровавленная среди неживых.

Ни торквеса, ни плаща с золотой брошью. Она больше не королева. Она больше не человек.

И ярче любого золота сверкал водопад ее отчаянно-рыжих волос.

Завидев их, недобитые племена востока собирались в битву. Так же молча. Икены, катувеллауны, кто там еще…

Молча приближались к Камулодунуму.

…говорят, на морском берегу находили стволы деревьев, похожие на отрубленные руки и ноги.

…говорят, алое пятно появилось в море и не исчезало, хоть волны и ярились.

…говорят, в театре гуляет эхо криков.

…говорят, в храме Клавдия слышны стоны.

…говорят.

Уже говорить можно, что угодно. Город уже осажден. Уже не вывести женщин и детей.

Уже вернулись гонцы, посланные к прокуратору. Вернулись с подмогой, а как же! Двести легионеров. Двести — против тысяч.

Уже никто из живых не поможет против этих, восставших из могил.

Никто из живых.

Но ведь он здесь — тот, кто при жизни был человеком, но умерев, стал богом. Ему, Клавдию, божественному Цезарю, возведен храм.

И он защитит Камулодунум!

…потому что больше этому городу не поможет никто.

Она выехала вперед на колеснице и — заорала, раздирая в кровь углы рта.

Волна ярости обрушилась на беззащитный город.

Ни меч, ни доспех не помогал — бритты задавливали числом.

Водоворот человеческих тел поглощал новые жертвы.

Здесь не бились — здесь затаптывали. Здесь не сражались — здесь рвали зубами. Здесь не нападали — здесь перегрызали горло и пили горячую кровь.

И только храм Клавдия еще держался.

Он высился над гибнущим городом, словно корабль в бурю, когда моряки вверяют свои судьбы лодкам, надеясь избежать смерти — и лишь быстрее попадая в разверстую пасть моря. Но корабль — не шлюпка, его не перевернуть одним шквалом, он будет тонуть долго и величаво.

Храм оборонялся долго.

Целых два дня.

Город горел.

Горели домишки простого люда и жилища знати, красиво выстроенные по римскому образцу, мастерские и рынки, театр и термы; горели роскошные ткани и южные фрукты, заботливо привезенные через всю Европу, драгоценная керамика из Самоса и тряпичные куклы детей.

Горели простые люди. Заживо.

Смерть знатных была еще более страшной.

— Так вот какой ты бог, Клавдий! — расхохоталась Боудикка, въезжая на площадь перед дымящимися развалинами храма. — Твой мрамор — и тот оказался крепче тебя!

От бывшего роскошного здания остался лишь цоколь. Его бритты разрушить не смогли… или ярость в них уже выдохлась, и воевать с камнем расхотелось.

— Привести сюда знатных пленников! И начать казнь с этого! — она ткнула бичом в конную статую императора. — Отрубить ему голову. Пусть увидят, что я делаю с их богами. Пусть умрут в страхе!

На площадь, подгоняя копьями, выводили знатных римлян. Без разницы пола и возраста. Раненые командиры и их жены. Мальчишки, не успевшие взять в руки меч, и старики. Младенцы на руках матерей.

Бледные как зола, они держались с мрачным достоинством. Иные кусали губы, чтобы скрыть ужас. Даже девочки не плакали, оцепенев от кошмара предстоящего.

Несколько бриттов с топорами уже забрались на статую и принялись исполнять приказ. Осколки мрамора летели во все стороны. Словно капли белоснежной крови.

Голова покачнулась, бритт не дал ей упасть и, как мяч в игре, кинул Боудикке. Она ловко поймала и с криком «Твоя доля добычи!» метнула голову Клавдия в землю.

Земля поглотила голову побежденного бога — как разверстая пасть зверя глотает кусок мяса.

* * *

Хохоча от ярости, она ворвалась в курган. Синетелый воитель сжал ее в объятьях.

— Королева! Богиня моя!

— Да, да, да!

— Ты поведешь их к новым победам!

— Еще, еще..! Я хочу еще!

— Они осквернили Каэр-Ллуд. Они строят там свой Лондиниум.

— Хха! — хищно скалится она.

Мечутся сине-красные отблики по стенам. Словно в брачном танце сплелись тысячеглавый змей с неистовой молнией.

— Ты очистишь город Врана от заморских орлов!

— Еще..!

— Ты сокрушишь римских богов и отдашь их мне!

— Да, да!

Пробегают синие отсветы по тонкому лезвию кремневого ножа, терпеливо ждущего на жертвенном камне.

Кромка битвы: Гай Светоний

Приказываю сдать Лондиниум.

Приказываю отступить с максимальной быстротой.

Что? Мирные жители, которые не успеют? Это не моя забота!

На войне нет мирных жителей. На войне есть победители и побежденные. Победитель — быстр, умен и удачлив. Мне нет дела до глупых и медленных.

На этом проклятом острове мы ведем войну не с народом. Мы ведем войну с землей. Живой землей. В это можно не верить — но она не станет мертвой, пока ее не убьют. А неверившие… это глупцы.

Мертвецы.

Я в их богов верю. Выжигая святилища, я верил — о, как я верил в них! Я верю в силу их священных рощ. Вырубая деревья, сочащиеся кровью, я верил в них сильнее, чем эти раскрашенные дикари. Я верю, всем сердцем верю в мощь друидов. Ни один не ушел от меня живым.

И я верю всем слухам о бессмертных воинах с синим узором. Верю в их силу и ярость. Верю, что есть лишь один способ их убить.

Верю. Пока они есть — я верю в них.

Потом я их уничтожу. Как рощи и друидов на том островке.

И тогда в них верить — перестану.

Синяя волна обрушилась на Лондиниум — чтобы растечься по городу алым морем. Все, кто не успел уйти, были уничтожены.

Не различали не только мужчин и женщин, не различали даже римлян и бриттов. Раз ты жил в городе при римлянах — ты их союзник и будешь казнен.

Пьяные от крови больше, чем от густых иноземных вин, войска Боудикки обрушились на следующий город — Веруламиум.

Бойня повторилась и там.

Кромка поражения: Бендигейд Вран

Соленые капли падают на меня. От резкого запаха крови становится дурно, и хочется бежать… только некуда бежать бренину Прайдена, и не может сдвинуться с места череп.

Андрасте алчет власти. Андрасте алчет крови тысяч, которые сделают ее могущественной.

Как мне удержать тебя, безумная богиня икенов?

Потоки крови дают силу, ты права, но — ей не сравниться с той, которую обретают мирные боги. Они переживут любые нашествия, а ты, Андрасте, ты… ты дерзаешь мериться могуществом с богами Рима.

Андрасте, опомнись! Вслушайся в своих врагов. Ты хочешь помериться с ними числом кровавых жертв?! Ты проиграла это состязание, проиграла не начав его. В их честь веками льется кровь, и кого! — лучших бойцов.

А в чьей крови купаешься ты?!

Мирные жители, не успевшие убежать? Младенцы? Семнадцать тысяч казенных — моя кость дрожит от известия о таком количестве убитых пленных, но, безумная Андрасте, сколько из них воинов?!

Опомнись, молю! Ты учишь бриттов убивать безоружных. Ты приучаешь их тешиться победой над слабым. Даже бойцы этого бешеного Коня — Марха — даже они привыкают не встречать подлинного сопротивления.

Андрасте, не надо! Не стремись к величию. Повели этим двоим, обезумевшим от ненависти, остановить жертвоприношение.

Иначе ты захлебнешься в другой крови.

В крови бриттов.

Кромка торжества: Виктория

Кто-то из этих дикарей возомнил себя мне равным?

Мне, прославляемой легионами?

Мне, летящей от песков Африки до этих болот?

Мне, воспеваемой в тысячах храмов?

Мне, золотом сияющей с миллионов монет?

Мне?!

Кромка леса: Гай Светоний

Убивают всех в Веруламиуме? Не страшно.

Пусть лучше вырежут один город, чем десятки.

Говорят, у них в двадцать раз больше войска, чем у меня. Я не могу защитить от них ни один город.

Но я могу их уничтожить.

Здесь, на этой лесной дороге.

Очень узко.

Всё их огромное преимущество в числе (даже если двести тысяч — это только воины; а мне думается, их посчитали вместе с обозом) — всё это ничего не будет значить перед ударом наших копий и ливнем стрел.

Передать легионам: пусть синетелых бьют в горло.

Остальных — резать как свиней!

Кромка миров: Марх

Они боятся, моя королева.

Дрожат чужеземные воины, символ которых — крылатый конь. Заморское название… никак не выучу. Пегий? пес? что-то такое.

Их разбил еще Каратак — и спустя десятилетия они не могут опомниться от ужаса встречи с силурами.

Они боятся тебя, даже не видев твоей армии.

Ты победишь, я верю.

Их так мало, богиня моя! Их в двадцать раз меньше.

Их символ — кабан.

Одолей его — и станешь истинной Королевой Британии.

* * *

Есть такая богиня — Дисциплина.

Не столь знаменитая и чтимая, как Виктория, но не менее могущественная.

И служители ее — все легионеры.

И не найдется в Прайдене бога, способного сокрушить ее.

…о чем еще говорить? О тактическом преимуществе римлян? О выкрошенных рядах бриттов? О копьях, уничтожавших самых яростных бойцов Боудикки?

О стрелах, летящих из леса с двух сторон?

О том, что воюют не числом, а умением?

Вспоминать цифры: восемьдесят тысяч убитых бриттов против четырех тысяч павших римлян?

Повторять ли слова о том, что Боудикка, увидев разгром своей армии, приняла яд?

Она рухнула в курган, истекая кровью.

Раненая, но сраженная не мечом римлянина, а отчаяньем.

Марх подхватил ее на руки.

— Мы проиграли… — хрипит она, и кровь выступает на ее губах.

— Нет, моя королева, нет! Ты не можешь потерпеть поражение!

— Нас разбили… Мне не по силам Кабан. Их Виктория… я слаба перед ней…

— Богиня моя! Нет. Я клянусь тебе, я даю слово бренина: ты одолеешь Викторию! Она склонится перед тобой!

— Поздно…

— Никогда не поздно!

Он кладет ее на жертвенный камень и кремневым ножом сечет собственное запястье. Густая багровая кровь течет… Боудикка ловит капли мертвеющими губами.

— Пей, моя Победа, пей! Пей, чтобы вернуться к бриттам в сиянии славы! Рано или поздно… но нет, никогда не будет поздно!

С Победоносной спадает смертная плоть. Человеческое в ней умерло, и отныне быть ей чистой яростью и сущей Победой.

Ржут незримые кони. Гремят колеса незримой колесницы. Уйти Победоносной за пределы бытия, чтобы потом вернуться к людям.

И склонится Виктория перед ней.

Навал на вал

Два голоса — через всю Альбу. Два беззвучных голоса.

Их не слышит ни один человек. Да и нелюдь не очень-то слышит их.

Но это неважно.

Голос земли: «Марх, они строят вал».

Голос преисподней: «Знаю. Не нападать!»

Мир людей: «Марх, они возводят каменные стены и башни!»

Аннуин: «Пусть».

Советник: «Эта стена станет неприступна».

Король: «Она неприступна уже сейчас. Ждать».

Порыв: «Терпеть вражью стену на своей земле?!»

Приказ: «Ждать. Передай мои слова всем, кто способен подчиняться. Пусть ждут. Остальные… они станут быстрой победой для римлян».

Гнев: «Сколько ждать, Марх?! Сколько?!»

Твердость: «Столько, сколько я велю. Ждать, пока римляне перестанут нас бояться. Когда они уверятся, что пиктов легко побеждать. Когда их вал обветшает, как ветшает любое творение человеческих рук. Ждать. Я по горло в напрасной крови. Отныне бессмысленные потери будут только вопреки моим приказам. Отныне я верю не в могущество бессмертных и не в отвагу горцев, но только в собственный расчет».

Вал Адриана отрезал Альбу от Ллогра. По ту сторону стены росли города, на зеленых холмах белели портики римских усадеб со всеми удобствами, включая подогрев полов. Там цвела цивилизация, старательно забывшая о лютой дикости, бурлящей за болотами Девона, за прихотливыми изгибами Северна и уж тем более на каменной твердью Адрианова вала.

Пикты были безумцами. Говорят, в жарких странах, куда только Цезарь и доходил, есть грозное животное с рогом на носу. Его кожу беспрестанно клюют птицы… и иногда до крови. Впрочем, этому диковинному зверю безразличны эти глупые птахи. А раны на коже — что ж, зарастут.

Пикты, осмеливавшиеся на вылазки против Великой Стены, были столь же неопасны. Одни (дурачье!) осмеливались брать Стену в лоб. Другие, поумнее, пытались обплыть узкий перешеек, который она перегораживала, с запада.

Участь и тех и других была одинаковой.

Римляне смеялись над дикарями и гордились своей непобедимостью.

Марх — ждал.

Кромка победы: король Марх

Кто-то из древних сказал: «Короля украшает терпение».

Не помню, кто именно автор этой фразы. Может быть, ее придумал я сам. Только что.

Какой воин опаснее всего для своих? — трус.

Кто опаснее труса? — трус, переставший бояться. Ибо страх заменял ему разум, теперь же не осталось ничего.

Я слышал, что где-то далеко на юге был город, стенами которому служила храбрость его воинов.

Что ж, строители нашей замечательной Стены — явно не из этого города. Их могучее, грозное, великолепное сооружение — это воплощенный в камне страх.

Страх перед дикой Альбой. Страх перед моими бессмертными.

Вы были и останетесь трусами, воины в начищенной броне, расхаживающие по своему неприступному валу. И рано или поздно вы выйдете из-под его защиты. Вы пойдете на север, не боясь нас.

…и вот тогда-то!

Но до тех пор — ждать.

И снова два голоса звучат над Альбой.

Тревожно: «Они строят вторую Стену!»

Удовлетворенно: «Не стену. Всего лишь насыпь. Нет ни каменных стен, ни башен. Просто большой вал».

С надеждой: «Так — нападем?»

Твердо: «Нападем обязательно. Но чуть позже».

Возмущенно: «Но чего ждать теперь?!»

Спокойно: «Всё того же. Пусть они почувствуют себя в безопасности».

Теория относительности по-скоттски: Марх

Если бы я был римским командиром, я бы приказал предать самой жестокой из возможных казней того, кто приказал строить этот вал!

Это только на пиру два жареных кабана больше одного. В лесу два кабана — это риск почти наверняка не добыть ничего. Да и своей жизни лишиться.

Два яблока больше одного. Но два вала — это меньше, много меньше, чем один.

Все воины перебрались на эту навозную кучу, гордо именуемую валом Антонина. А грозный вал Адриана тем временем оплывает. Нет прежних рвов, ветшают и рушатся башни и стены…

Да, здесь перешеек вдвое уже, чем у Великой Стены. Да только там с востока — открытое море, с запада — один остров. А зде-е-есь… при желании можно безо всякой лодки заплыть в тыл к римлянам. С острова на остров, с острова на остров…

Многие круитни так и делают.

Построить стену в гуще островов! О чем думал их командир?! Опьянел от собственной безопасности? Или перепил их южного вина?

Но я подожду еще чуть-чуть. Чтобы Стена окончательно перестала быть грозной.

А эти насыпи мои круитни возьмут одним хорошим штурмом.

* * *

Несколько человеческих жизней о нем не было вестей: курганы не откликались даже на зов. Но теперь он вышел к людям сам.

Он приходил к жилищам круитни, являясь в праздники. Его тело не было прикрыто и лоскутом одежды, но ярче любых нарядов и украшений сияли синие узоры силы, змеящиеся от висков до лодыжек. Буйная грива волос, густоте которых позавидовала бы иная женщина, скрывала узоры на его спине.

Он молчал. Он просто подходил к тем воинам — юным, опытным, старым, — кто рвался на штурм вражьей стены. Молча он проводил пальцем по их вискам, плечам, рукам — и от его прикосновения синим огнем вспыхивал священный узор на телах круитни.

Он молча кивал им и — улыбался.

И в улыбке его была смерть римлянам.

…Море яростно хлестало о скалы, тщетно пытаясь поглотить их. Соленые брызги долетали до острых вершин утесов.

О скалы грозные дробились с ревом волны… так то о камень. Песок такой прибой слизывал.

Круитни — или, если вам больше по сердцу благородная латынь, пикты — были такими волнами. А каменный вал остался в безнадежно далеком тылу.

…они могли напасть ночью и перерезать приморский гарнизон.

…они могли бесшумно взобраться на стену.

…они могли объявиться в глубоком тылу и подло напасть сзади.

…они были синими от вайды — их проклятой краски.

…они пикты — «разрисованные».

…они — гнусные ночные убийцы. У них нет ни законов, ни королей. Им, дикарям и негодяям, чужда любая цивилизация.

…они — смерть.

…они — везде.

Исподтишка. Насмерть. В любой миг.

Волны пиктской ярости медленно слизывали вал Антонина. Год за годом, десятилетие за десятилетием.

Это была победа. Незаметная. Тихая. Неспешная. Неотвратимая.

Круитни торжествовали каждый успех. И вновь, как и век назад, запросились воины в курганы — пройти обряд, стать неуязвимым — ну и что, что ненадолго!

Взлететь синим призраком смерти на этот клятый вал, перебить одному десятки врагов — и пусть расплатой за это станет смерть!

Когда мы побеждаем — и умереть не жалко!

…курганы оживали.

Как спрут, шевелящий щупальцами в поисках жертвы, они ждали будущих героев.

Как смертельный водоворот, они затягивали Марха.

Король Аннуина больше не бродил по деревням. Не звал отважных на бой.

Ему не было места в мире людей.

Бесконечные галереи длинных курганов — вот его дом. Материнское чрево, в которое он ввергнут вторично — чтобы перестать быть человеком.

Чтобы перестать быть живым.

Чтобы лишать жизни других — сначала даруя иллюзию неуязвимости, а затем отнимая бытие вовсе.

* * *

Ночь. Лес. Костер. Двое.

Один — смуглый черноволосый северянин. Тяжелый золотой торквес на шее: вождь. И не просто вождь. На юге таких именуют королями. При оружии.

Второй выше ростом. Тяжелая грива спутанных темно-рыжих волос. Совершенно наг, если не считать изысканных синих узоров, покрывающих тело от висков до щиколоток. Это кажется роскошнее любого одеяния.

Неяркий и жаркий костер. Горят обхватные бревна, но света почти нет. Где-то в отдалении стоят воины первого из королей — скорее почетный эскорт, чем дозор.

Здесь, в сердце Альбы, этим двоим защищаться не от кого.

Марх сидит, почти закрыв глаза. Величие… короля? нет: бога. Бога, уставшего от дел смертных.

Ирб напряжен и внимателен. Он готов говорить о чем угодно, о важном и неважном — лишь бы помочь другу вернуться в реальность. В мир людей.

Ибо слишком далеко ушел сын Рианнон по галереям длинных курганов…

— Выпей. Это мед с травами. Ты такой любишь.

Нет ответа. Лишь медленно поднимается рука, увитая змеями узоров, и принимает чашу, выдолбленную из корня дерева.

Чаша для обрядов.

С величием, достойным верховного жреца, Марх подносит чашу к губам. Медленно осушает — одним глотком. Медленно возвращает.

«Вернись!! — кусает губы Ирб. — Если ты перестанешь быть человеком, то и человеческим королем Аннуина тебе тоже не быть!»

Но внешне северянин спокоен.

— Разведчики донесли, что римляне называют твоих воинов — бессмертные. Они верят, что их невозможно убить, разве что отрубив им голову.

В ответ — хрип, словно из недр преисподней:

— Хорошо…

Ирб наливает другу еще. Пусть не первая, пусть даже не шестая чаша заставит друга расслабиться и сбросить это слишком опасное величие — но рано или поздно это случится.

— Они видели, что если убить бессмертного, то узоры на его теле вспыхивают. Они поняли, что так сила переходит к другим. К другим бессмертным.

Хрип:

— Хорошо…

— Они верят, что если вся сила достанется одному, то он будет могущественнее всех богов. Они безумно боятся.

Хрип:

— Хорошо…

— Они никогда не видели, как умирают те, чье тело не выдерживает всей тяжести силы — того, что ты дал дюжинам, — голос Ирба невольно срывается.

Римляне не видели этого. Он видел.

Он видел, как корчился в агонии воин, человеческая плоть которого была разодрана… раздавлена силой Аннуина.

— Хорошо… Кх-хорошо, что не видели.

— Хорошего мало, Марх.

Бренин повелительным жестом вытягивает руку. Ирб послушно вкладывает чашу с медом.

— Марх. Ты вернешься в курганы?

Хрип. Неподвижно расписанное синим лицо, лишь губы шевелятся:

— Да… Пока римляне в Прайдене — да…

— Марх. Ты убиваешь себя. Когда-нибудь ты не сможешь выйти из кургана.

Веки бренина медленно поднимаются. И гул преисподней слышен в его голосе:

— Когда-нибудь моя человеческая плоть всё равно истлеет.

Ирб подвигает обгоревшие поленья ближе друг в другу. Снова наливает Марху.

Костер, чаша — это отличная возможность придумать что-то новое.

— Марх, ты знаешь, что тебя уже чтят как бога? Ты почувствовал первые жертвы?

Бренин гневно вскакивает, роняя чашу. Огонь возмущенно шипит, но куда его недовольству до ярости короля Аннуина:

— Кто посмел?! И почему позволил ты?! Мне достаточно своей силы, я не хочу зависеть от подачек!

— В тебя верят, Марх. Как в бога. Ты защищаешь Прайден — хоть и не вступал ни в одно сражение. Ты творишь бессмертных — и только ты да я понимаем, что они прямо наоборот: смертники.

— Ирб, запрети приносить мне жертвы!

Голос Марха гремит, словно гром… не «словно». Уже сошлись тучи, ударили.

Сухая гроза. Тучи сшибаются, блестят зарницы. И — ни капли с неба.

— Марх, я не в силах.

— Сделай это. Я тррребую!

Земля содрогается от удара молнии.

Ирб молча качает головой.

Марх глубоко вздыхает. Оглядывается — словно впервые увидел и лес, и костер, и Ирба:

— Я… я прошу тебя.

Тот кладет руки ему на плечи:

— Выйди из курганов, Марх. Вспомни, что ты — человек. Я не прощу себе, если мы отвоюем Прайден, но потеряем тебя.

— Дай еще выпить, — улыбается тот.

— С тобой ничего не случится, если ты нальешь себе сам, — лукаво отвечает Ирб.

«Ничего, ага. Разве что ты хоть немножко разучишься быть богом!»

* * *

…Как ни далеко Британия от Рима — ее бесконечные бунты (точнее, один бунт, не прекращающийся века два) римлянам… надоели? утомили?

Измотали.

С пиктами надо было покончить. Одним ударом.

Они же дикари, их же следует просто раздавить. Как червяка.

Кромка истории: Марх

Император. Август собственной персоной. Удостоил нас визитом.

Септимий Север.

На север пришел Север. Строчка, достойная лучших бардов.

Пришел, рассчитывая с нами справиться.

Но мало называться Севером, чтобы одолеть Север. И даже всей армии, что с ним, будет мало.

Впрочем, это я плохо знаю их язык. Он не Север. Он — Северус…а я, раз властвую в Альбе, то буду на их лад — Альбус. Вот и получается: приходит Северус к Альбусу и хочет его убить, а Альбус ему и говорит: «Не тронь меня, Северус, тебе же от этого хуже будет».

Кернунном клянусь, надо это будет какому-то барду подарить. Неплохой сюжет может выйти.

Тьфу. Глупости какие-то лезут в голову. Что я — болтливая кумушка из селения к югу от Антонинова вала, что ли?

…это была очередная война. Благородная. Победоносная. Ну, пока еще не совсем победоносная… но скоро… уже почти завтра…

Цивилизация против варварства. Давайте запишем это по-латыни. Перевод нетруден: и «цивилизация», и «варварство» на всех языках пишутся одинаково. Ну а «против» — поставьте vs. Этого достаточно.

Они несли цивилизацию. На остриях копий и мечей. А варвары… дикари, не желающие признать подлинной культуры… зачем им существовать, таким?!

Gallia omna divisa est in partes tres… и четвертой части не быть, и нет никакой кельтской Британии, ишь чего выдумали! — кельтскую Британию им! — есть только римская Британия, а в этой кельтской (бывшей кельтской, а нынче очень даже римской!) Галлии три части, и нет никакой четвертой!

А главное — не будет.

…это была очередная война. Отчаянная. Дикая. Безумная.

У вас нет оружия? Нет железных мечей, дальнометных стрел, катапульт?! А ножи? а зубы?! Или вы уже остались без зубов?!

И гремела песня на древнем языке, бывшем здесь еще до прихода кельтов: «Мы свободное, гордое племя, мы боремся за каждый шаг..!»

Откуда пришла эта песня к пламенеющим синими узорами круитни? Какими дорогами привел ее к ним Тот-Кто-Бродит-В-Курганах? Из прошлого? из будущего? — из каких времен донеслась она до пиктов, снова и снова отчаянно лезущих на вал, сминающих легионеров числом, несмотря на их железные доспехи и разные военные хитрости?!

Битва была радостной… насколько радостным может быть убийство.

Если есть радость в том, чтобы, уже пронзенным железным мечом римлянина, дотягиваться мертвым — почти мертвым, но всё-таки еще не совсем! — до его горла и успеть перерезать его кремневым ножом… если есть в такой смерти радость, то она — была.

В этой битве не было пощады. Ни раненых — их затаптывали еще живые; ни пленных — их не брали.

Это было только убийство. Беспредельное. Сотни, тысячи мертвых.

Хитроумные орудия римлян уже не имели смысла — в кровавой каше смешались легионеры и дикари, доспешные и нагие, ненавидящие и… ненавидящие. Ни луки, ни даже длинные мечи уже не решали ничего. Только ножи, когти, зубы…

Кровавый сгусток ярости опоясал Британию, протянувшись от моря до моря. Битва кипела везде. И стоило римлянам хоть где-то прорваться — новые пикты будто из-под земли появлялись.

Антонинов вал стал рубежом обороны пиктов. Даже если римлянам удавалось захватить участок полуразрушенной стены — они не могли закрепиться там. И уж совсем безумием было бы пытаться спуститься по ту сторону.

Север был подобен тому аду, о котором рассказывают христианские проповедники. А кто же добровольно отправится в ад?!

Север был непокорен. Северус видел это.

Продолжать бессмысленную бойню? — зачем? Пикты получили достаточно суровый урок, они не сунутся на юг.

…точно так же, как римлянам надо забыть о севере.

Север недоступен Северусу.

Поле побоища: Марх

Хватит ли у меня сил заставить землю расступиться и поглотить мертвые тела? Без различия: бритты, римляне…

Тысячи убитых. Десятки тысяч.

Оба войска расползлись прочь от побоища. Кто хочет, тот и назови это победой. Достаточно сказать, сколько погибло врагов, — и умолчать о собственных потерях. Скажи так — и сразу станет ясно: вот великая победа.

Величайшая просто…

…мутит от запаха крови.

Курганы, вы так жадно глотали живых. Так поглотите мертвых. Хотя бы своих… кто бы ни строил вас, зачем бы он это ни делал — вы же веками принимаете в себя мертвецов.

Так примите синетелых. Хотя бы их. Трупов сразу станет меньше.

Доведись кому видеть это — убежал бы в ужасе. Или умер на месте — от страха.

Земля медленно шевелилась — словно губы беззубой старухи. Мальчики в железе — нет, это слишком жесткая еда, ей такое не по зубам… тьфу. Тьфу.

А вот круитни, да еще и синенькие — это мягкое, вкусное мясо. Его можно проглотить не жуя.

И земля заглатывала своих детей. Медленно втягивала их в себя.

Мать принимала детей обратно.

* * *

Септимий Север приказал торжествовать победу.

…нет, не совсем так.

Сначала он приказал отвести войска за вал Адриана, укрепить его наскоро — и в ближайший год восстановить каменные стены уже всерьез.

А теперь, когда армия (остатки армии, но об этом — тссс!) в безопасности, теперь самое время провозгласить, что проклятые пикты разбиты на голову и больше не высунутся из своих северных холмов.

Приказано: праздновать.

И вполголоса приказано: забыть и думать о вале Антонина. Больше никогда не пытаться продвинуться севернее Адрианова вала. Это — граница. Она должна быть нерушима.

И еще приказано: постараться забрать тела погибших с поля боя. Это не так просто, но всё же — приложить все силы к тому, чтобы похоронить легионеров как подобает.

Круитни снова стали, как и век назад, полными хозяевами в центральной Альбе. Об указах Септимия Севера они не знали (вообще у них неважно обстояло дело с пониманием латыни!) — а посему наивно полагали, что если территория кельтской Альбы расширилась вдвое, то страшную битву выиграли именно они.

Чудовищной ценой, но — выиграли.

Вал Антонина местами просто сровняли с землей, вымещая на неопасных уже насыпях свою ненависть.

А после — стали заново обживать равнинную Альбу. К югу от бывшего вала снова появились селения, заблеяли стада… круитни были слишком измучены той бойней, чтобы стремиться разделаться с римлянами. Они хотели просто пожить — те, кому повезло выжить.

Так прошел год. Другой.

* * *

После пары лет затишья на телах воинов вновь стал проступать синий узор. Словно перед битвой… но круитни чувствовали, что не новой атаки на Стену от них хочет Тот-Кто-Бродит-В-Курганах. Он ждал от них другого… и они передавали своим старейшинам его волю: подготовиться к празднику победы.

Пусть Стена пока стоит — римляне прячутся за ней, как заяц в норе. Владыка Курганов прав: римляне уже потерпели поражение. Значит, празднуем.

Так думали круитни. И ошибались.

Кромка победы: Марх

Ирб, ты помнишь, как Август разгромил нас?

Глупый вопрос. Конечно, помнишь. Такое не забывается. Ни боль бессилия, ни позор поражения.

Что ж, друг мой, скоро наш август кончится. Наступает наш сентябрь. Время жатвы. Кровавой жатвы.

Я убью лишь одного. Но это будет сам Август.

Он неосмотрительно приехал сюда. Я бы не дотянулся силой до их Рима… даже помогай мне вся Британия — не смог бы. Но этот Август, словно в насмешку зовущийся Севером, он — так близко. До города Эборака, где он сейчас, — подать рукой. А уж если через курганы — дорога заняла бы несколько вздохов.

Северус без Севера, этой ночью ты лишишься не только жизни. Ты и Августом быть перестанешь.

Сейчас, мечась в бреду (или — прозрении?) агонии, ты понимаешь, что я хочу сделать.

Но уже не можешь мне помешать.

По всей Альбе горели костры. Огромные, в рост человека, поленья ярко пылали — а вокруг них плясали круитни и скотты, позабывшие о былых распрях своих народов. Темноволосые и рыжие, низкорослые и великаны, они были сейчас одним народом, народом-победителем.

И ярче изжелта-белого пламени костров светились синие узоры на телах воителей.

Особенно много костров было на оплывших насыпях вала Антонина. Весь перешеек, от моря до моря, полыхал в ночи. Словно золотой венец огней примеряла Британия, венец, которым короновал ее Тот-Кто-Бродит-В-Курганах.

Истошно-радостные вопли волынок. Грохот барабанов. Дружные выкрики охрипших от натуги певцов. Живые змеи танцоров, несущиеся вокруг костров.

И в разгар веселья к ним вышел Владыка Курганов.

Его увидели все — от веселящихся почти под Стеной до жителей дальних северных нагорий, куда война не доходила и в худшие годы.

Он просто подошел к огню… огням… всем кострам Альбы.

И всем почудилось — или то была не греза, а явь? — не дрова горят. То пылают орлы римских легионов — ХХ Победоносного и XXII Удачливого. Хороши названия, но вот — горят значки когорт и манипул, пеплом опадают крылья золотых орлов… раскрашенное дерево хорошо горит, а эти штандарты сейчас только деревяшка, корчащаяся в пламени.

Славен ты был, Двадцатый легион, Отважный и Победоносный. Тобой сокрушен Каратак. Ты уничтожил армию Боудикки. Яростный Кабан, ты мнил, что поднял на клыки Прайден?! Но сокрушен ты, и сломлен хребет римского зверя в поединке с великими стражами нашей земли.

Медью текут пряжки легионеров, гибнут в огне сотнями кабаны и единороги, переставая быть воплощением римской доблести и становясь лишь каплями расплавленного металла.

Тот-Кто-Бродит-В-Курганах снова взял свою добычу. Для этого ему теперь не надо поднимать яростную волну круитни.

Но этого ему было мало.

Сегодня он требовал крови. Требовал отдать ему жизнь.

Жизнь одного-единственного.

Марх повелительным жестом вытянул правую руку. Старейшина… старейшины? старейшины по всей Альбе? — вложил… вложили? ему в десницу древний кремневый нож.

Владыка Курганов ударил — ударил в пустоту, в пламя, в горящие штандарты. Ударил, забирая жизнь своего пленника.

…по ту сторону Стены, в Эбораке, Август Септимий Север дернулся в последней судороге — и затих.

Август был убит.

С ножа Марха капала кровь.

Рассвет был хмурым, как с похмелья.

Марх сидел у потухшего костра, безразлично вороша угли. Синие узоры на его теле казались давным-давно нарисованными вайдой и стертыми почти совсем.

Ирб подошел, молча посмотрел на друга: дескать, говори, если хочешь, я слушаю.

Марх обломил кусок почерневшего дерева.

— Оказывается, победа — это сначала много крови, а потом большая усталость. Большая победа — очень много крови и очень большая усталость. Ну а великая… — он развел руками.

— Но ты победил.

Он покачал головой:

— Победила Британия, а не я.

Ирб предпочел не спорить, спросил:

— И что теперь? поведешь Альбу добивать римлян?

— Нет. Это можешь сделать ты… или любой из вождей. Или просто подождать полвека — римляне удерут сами. До последнего толстого управляющего виллой… хотя нет, толстый управляющий сбежит раньше. Последним уйдет легионер, которому я охотно пожал бы руку, не будь он моим врагом…

Ирб присел рядом, извлек откуда-то мех с медом.

Марх чуть улыбнулся:

— Ты не приходишь с пустыми руками.

Круитни улыбнулся в ответ:

— Тебе нужно не так уж многое. Выучить нетрудно.

Когда Марх вернул ему изрядно полегчавший бурдюк, Ирб спросил:

— А что собираешься делать ты? Добивать римлян ты оставил нам, но мне слабо верится, что ты намерен просто отдыхать.

— Ты вроде неплохо знал мою мать…

— А при чем здесь это?

— Тогда тебе должно быть известно, что она сделала меня королем, чтобы я вернул в Аннуин похищенное священное стадо.

Помолчав, Марх добавил с усмешкой:

— У меня наконец-то выдалось свободное время. Впервые за три века, а?

Он беззвучно рассмеялся, запрокидывая голову. Привычка, века назад перенятая у Арауна.

Яростный Ясень

Кромка миров: Араун

Марх? Неужели ты?

Ты вспомнил о долге, ради которого тебя и призвали в мир людей?

И трех веков не прошло!

Конечно, ты человеческий король — и войны в твоем мире тебе важнее. В чем-то они были действительно важными, пожалуй.

Да, Марх, я злюсь. Злюсь сейчас — хотя именно сейчас причины для гнева нет.

Сейчас, когда ты наконец вспомнил о своем долге, я злюсь, что ты почти три века не думал о нем.

Ты наконец готов выйти в бой за священное стадо.

Это, пожалуй, смешно: теперь не готов я.

Я слишком долго ждал этой битвы. Изождался. Изверился.

Марх, потерпи чуть-чуть.

* * *

…а в Прайден пришла весна.

Ей было совершенно безразлично, как идут войны бриттов с римлянами, кто взял верх, кто потерпел поражение. Весна наступала по всем мирам, по всем народам — и это было то наступление, которое не приводит ни к чьему поражению.

И жертвы наступления весны были горделивее победителей.

Но гордецы падали, сраженные весною, падали в молодую траву, сплетаясь в объятиях с красавицами, каждая из которых была сейчас — Весной.

Торжествующей в своей слабости.

Бельтан. Костры сияли ярче звезд, и стиралась граница меж миром людей и Аннуином, и везде вились хороводы, сплетаясь и переплетая миры, как нити в орнаменте.

Смех, музыка, огни, пляски…

…Марх зашел по пояс в студеную еще реку; он старательно отмывал свое тело, словно пытаясь смыть синие боевые узоры — им нет места сейчас.

Сыну Рианнон был не один век от роду, но этот Бельтан стал для него первым: в море праздников нет, а королем людей Марху было не до веселья.

Зато сейчас… войны с римлянами казались Коню дурным сном, война с Гвидионом будет чуть позже, а сейчас — Бельтан, и встреча с красавицей, еще неизвестной, но уже желанной, той единственной, кого он будет любить долго-долго, аж до самого утра!

И надо освободиться от боевых узоров.

А весенняя вода поможет.

— Ты фыркаешь прямо как конь, — рассмеялась она.

Пару раз ударила по воде, брызгая на него.

— Я и есть конь, — улыбнулся Марх, оборачиваясь к насмешнице.

Это была дева-сидхи, светящаяся как лунный луч и такая же прекрасная.

— Пойдем? — она протянула к нему руки.

Сын Рианнон кивнул. Раз эта чаровница не боится его, значит, он смыл с себя века человеческих войн. А прочее в эту ночь неважно! — и можно плясать с этой серебристой девой, и можно повалить ее в высокую траву, и на земле всё совсем не так, как с холодными морскими красавицами, здесь всё теплое, и жар страсти бежит по жилам, и эта сидхи прекрасна, и она жаждет любви, и в Бельтан всё возможно и всё — правильно, и не было этих войн, не было, не было, а есть только дурманящий запах лилий, податливое белое тело, счастливый смех…

…и рассвет.

— Ты ведь Марх, бренин Аннуина? — спросила она.

Он сел, провел рукой по лбу, стряхивая безумие этой ночи.

— Ты Марх? — повторила она.

— И что? — нахмурился он.

— Ты прекрасен.

В ответ он самым невежливым образом хмыкнул.

— И фыркаешь, как конь, — улыбнусь она. — Ты всегда так?

— Послушай, — жестко ответил он. — Это был Бельтан. Он кончился.

— Но ведь будет следующий. А до него — Лугнасад…

— А до него я уйду на новую битву. И не знаю, вернусь ли.

— Ты вернешься.

— У меня есть невеста.

— Это важно в Бельтан? Или в Лугнасад?

— В году не только два этих дня.

Дева-сидхи обвила его плечи руками:

— А я не спрашиваю о других днях. И я не хочу занимать место твоей невесты. Скажи мне, Марх: тебе было радостно со мною?

— Да, — он невольно улыбнулся.

— Я не прошу делиться со мной любовью. Это для твоей невесты. Но дважды в год я хочу разделять с тобой радость. Только с тобой. А ты?

— С тобой. Если вернусь живым.

— Тогда — до встречи в Лугнасад, Марх.

— Как хоть зовут тебя?

«Ллиан… — прошелестел ветер над рекой. — Меня зовут Ллиан».

* * *

— Так пора, Араун?

Исполинский олень скачет по тучам, рога его блестят как молнии.

— Пора, Марх.

Вороной конь мчится рядом. Словно сгусток мрака. И топот копыт по небесам — грозным громом.

— Куда мы..?

— В Каэр-Невенхир. Крепость Небес.

— Крепость? Но где она?

— Твердь небес — вот эта крепость. Здесь исстари бьются все великие силы Волшебной Страны.

— Араун, где наше войско? Что ты собирал?

— Два короля Аннуина — ты считаешь, что этого мало? Ты слишком хорошо усвоил предрассудки людей, сын Рианнон. Я собирал свою силу. Этого хватит.

— Но в сражениях…

— Отвыкай от битв людей. Здесь всё иначе. Здесь не будет армий Аннуина. Здесь будет сила Аннуина. А это — мы с тобой.

Молчание в ответ.

— Просто поверь в себя, Марх. Поверь в себя и в нашу победу.

— Д-да…

— Хорошо, я объясню. Знаешь, почему сыновьям Дон никогда не добиться власти над Аннуином? Потому что Аннуин — это ты и я. Разве они могут покорить нас?

— Нет!

— Видишь, как всё просто?

И тут они услышали голос:

— Поверили, будто прост путь к победе? Поманила простота прямизной?

— Кто здесь? — обернулся Марх. Враждебности неизвестного он не ощущал.

— Долго дороге виться, долго пути виться… ноги собьешь, истока дорог не найдешь…

— Мирддин! — воскликнул Араун. — Покажись!

Мирддин. От этого имени по спине Марха пробежал холодок. О Владыке Дорог говорили разное. Называли имя его отца — Морвран, который ужасен обликом настолько, что можно умереть лишь от взгляда на него. А сын этого чудовища — хозяин всех путей, и в мире смертных, и в Аннуине… все труды Марха и Арауна — во власти Мирддина.

А еще говорят, что Мирддин мудр настолько, что речь его — поэзия. И нелегко понять тайный смысл ее.

В этом король Корнуолла уже убедился.

Перед Королями Аннуина возник высокий мужчина в дорожном плаще.

— Жаждут сраженья жестокие, плачут о потерях покорные, славы алчут властные, — произнес он вместо приветствия.

— Кем ты пришел к нам, Мирддин? — спросил Араун. — Врагом, другом, союзником?

Тот рассмеялся:

— Покуда противник наш не спешит под Каэр-Невенхир, поведаю я вам презанятную повесть…

Он уселся на придорожный камень (Марх был готов поклясться, что мгновением раньше никакого валуна здесь не было, — да и откуда взяться валунам на небесах?) и нараспев начал сказывать.

Кромка мести: Мирддин

Всевластна волшебница Керидвен, кипит колдовством Котел ее.

Ужасен и жесток Морвран, свирепый сын мудрой матери.

Три капли кипят в Котле Керидвен: миловидность, мягкость, мудрость для Морврана.

Слугу заслал Гвидион, выкрал вор волшебное варево.

Выплеснуто колдовство Керидвен. Сломана судьба Морврана.

Из тех трех капель лепит Гвидион нового негодяя: слугу своего Талиесина.

С кем сразитесь сегодня, властители? Встать ли вместе с вами?

— Так ты хочешь отомстить Гвидиону и Талиесину за своего отца? Это из-за Гвидиона Морвран остался чудовищем, так? — нахмурился Марх.

И почти сразу понял, что ошибается. Месть за отца — отнюдь не главная причина, по которой Владыка Дорог сейчас с ними.

Они — все трое — воплощенный путь. Дороги из Прайдена в Аннуин и из Аннуина в Прайден. Поражение двух Королей будет страшной бедой для Мирддина: ведь перекрытый путь для него — всё равно что сломанная рука для человека. Или даже — перебитый хребет.

А то, что враги Арауна и Марха — враги отца Мирддина, это вторая из причин, по которой он здесь. Только вторая.

Кромка битвы: Марх

Ждем. Ждем. Ждем.

Скорей бы уже!

Где эти сыновья Дон? Чародей на чародее, говорят… И их выкормыш Талиесин, всюду трубящий о своем могуществе, — если бы похвальба обращалась в оружие, он был бы неодолим. А так… посмотрим.

Мне страшно. Страшно и — весело. Прежде сотни людей были носителями моей воли. Теперь армии нет. Теперь мое войско — я сам.

Араун спокоен. Наклонил рогатую голову и о чем-то разговаривает с нашим нежданным союзником. Н-да, я сейчас речь Владыки Дорог понять не смогу.

Каждая мышца дрожит в ожидании. Копыта… а, так я сменил облик? когда? надо же, не заметил! — копыта нетерпеливо роют землю.

Откуда земля — в небесной крепости?

И где, наконец, Гвидион со своими?!

И словно в ответ раздалась песнь, исполненная гордости. Талиесин боевыми заклятьями пытался обессилить врага.

Араун качнул рогами — и сила чар опала.

Стало видно войско Гвинедда, поднимающееся к месту боя.

— Могучим — чародеи, добряку — дороги, — быстро кивнул королям Мирддин и запел:

Ваше войско вмиг увязнет

В глубине дорожной грязи!

Ног не выдернуть из глины,

Всяк ходящий схвачен крепко!

Дождь осенний скуку сеет,

Злой мороз зимой замает!

Беспросветно бездорожье,

Бесконечно, беспощадно!

Скручены тоской, смиритесь!

Бездорожьем сражены вы.

Грязь поглотит вашу гордость,

Войско растечется воском!

— Ну вот, — добавил Мирддин необычно просто, — теперь их замечательные, могучие, отлично вооруженные отряды сюда просто не пройдут. Здесь только чародеи: Гвидион, Аметон и Гофаннон и их ублюдок Талиесин. Вас двое, но, я думаю, силы примерно равны?

И — ударил дождь. Ударил со всей яростью и жестокостью, будто то была не стихия, а сотни, десятки сотен лучников, бьющих без останову.

Дождь хлестал по сыновьям Дон… всего несколько мгновений, потому что Гофаннон выкрикнул что-то — и навстречу струям ливня полетели сотни действительно стрел, перехватывая капли в полете.

— Неплохо для начала, — кивнул рогатой головой Араун, и тут же на Талиесина, замершего в начале заклинания, с небес ринулись две молнии? два оленьих рога? два копья?

Копья ранили его и взмывали ввысь, чтобы обрушиться с новой силой. Из ран чародея полилась кровь.

— Подожди! — удержал Араун Марха, готового броситься на врагов. — Эти двое пока заняты. Посмотрим, что нам припасли другие.

Кромка ярости: Гвидион

Для победы хороши все средства!

Аннуин будет нашим, и ради этого я готов пожертвовать всем!

Аметон, брат мой, мы объединим наши силы, мы сотворим и обрушим на них чудищ невиданных, таких, что содрогнутся земля и небеса!

Им не одолеть кошмар страшнее кошмара и смерть неотвратимее смерти!

Кромка риска: Араун

Как медленно длятся мгновения в бою. Каждое — длинною в жизнь.

Гвидион с Аметоном поют. Еще пара вздохов — и на нас обрушится новая напасть. Мешать им я не стану: пусть их чудище обретет облик. Нет в мире ничего опаснее прерванного заклятия.

Но и у меня есть эти два вздоха. Гофаннон, смертоносный дождь ты отбил, а как тебе понравится кинжал-трава? Покоси-ка ее…

Ага, допели. Змей? Всего лишь? Не может быть…

Марх, будь осторожен: у него десятки жизней!

Вороной конь бросился на исполинского змея. Тот попытался скрутить его кольцами хвоста, но Марх увернулся, промчался к голове, ударом копыта размозжил череп… тварь на миг обмякла, но тотчас вскинула голову, сбрасывая с себя врага.

Клацнули острые зубы — там, где еще миг назад был черный конь.

Новый удар — голова змея бессильно повисает… лишь на вздох.

— Будь у тебя хоть тысяча жизней — я заберу их все!! — гневный человеческий крик вырывается из конской глотки, и яростный жеребец перекусывает шею врагу.

Кромка риска: Араун

Жаба. Черная. С когтями… по две дюжины на каждой лапе.

Постарались сыновья Дон, ничего не скажешь.

Знай я, что Гвидион осмелится дать облик тварям ан-дубно, я бы сюда Седого Волка позвал. И его вечная отговорка: «мне нет дела до войн Аннуина» — не помогла бы.

Но… и без Седого справлюсь. Ты — жаба, тварь. Обыкновенная жаба. То есть — необыкновенная, но это тебе не поможет.

Как тебе понравится лед? снег? мороз?

Ну, и зачем тебе столько когтей?.. было.

Талиесин продолжал отбиваться от разящих с неба копий, Гофаннон пытался срезать всё растущую и растущую кинжал-траву, Марх в десятый? двадцатый? полусотенный? раз убивал бесящегося змея.

Мирддин был безучастен, словно и не кипела битва вокруг. Впрочем, что мог Владыка Путей в схватках, сгрудившихся на одном пятачке земли?

Араун с вызовом посмотрел на Гвидиона: дескать, и это — всё? Король Аннуина не собирался нападать. Он твердо знал: атакующий — уязвим.

Гвидион запел. В гневе и ненависти он давал облик еще одному кошмару. Аметон не мог не помочь брату, но видно было, что готовность того презреть любые запреты и выпустить в мир любое зло — не по душе Аметону. Слишком не по душе.

Тварь вышла огромной — на ее холке уместилось бы войско. Словно извивающиеся черви, тянулись бесчисленные шеи, на которых щерили зубы головы. Зловоние и омерзение.

Торжествующий хохот Гвидиона.

— Дай ей проползти хоть шаг! — отчаянно закричал Мирддин, растеряв всю свою поэтичность.

Араун, готовый к прыжку, замер.

Тварь поползла на них — и тут Владыка Дорог выкрикнул:

— Дрянь, кань камнем на дно, ан-дубно дождалось добычи днесь!

И на глазах у потрясенного Арауна это огромное чудище просто исчезло.

Гвидион побледнел от гнева и изумления. Аметон украдкой вздохнул — чародей еще миг назад с ужасом думал, как же им самим придется уничтожать эту тварь, когда она расправится с воителями Аннуина.

Марх остервенело бил своего змея, не дожидаясь мига воскрешения после очередной — восьмидесятой? девяностой? смерти.

Кромка поражения: Гвидион

Они сейчас бросятся на нас.

А мы — мы даже сдвинуться не можем. Стоит нам сделать хоть шаг — Мирддин скрутит нас, как слепых кутят!

Всё, что движется, — в его власти…

Всё, что движется?

Приди на помощь к нам, неподвижное! Шагни, ног не имевшее! Деревья, вас рубил топор и кромсала пила человека, — так придите и отомстите за себя!

Могучий дуб, старейшее из деревьев! Рябина, супруга его, что обнимает мужа резными листьями! Стройный ясень, могучий вяз, сокрушите врагов! Роза и малина, изострите свои шипы! Ели и сосны, иглы свои навострите! Груша, каштан и яблоня, отомстите за оборванные плоды ваши! Царственный тис, будь полководцем в схватке!

— Останови их, Мирддин!

— Не могу! Они не способны ходить, над ними нет моей власти!

— Но они идут!

…Змей, в сотый раз поверженный Мархом, падает и более не шевелится. Черный конь, окрыленный победой, мчится навстречу ожившим деревьям.

— Марх, назад!

Поздно.

Он врывается в их ряды, и — его хлещут ветви, колют сучья, корни цепляют за копыта…

— Ма-арх!

Араун наклоняет голову, и с небес бьют молнии — прямо в дуб и тис, предводителей воинства.

И битва в Каэр-Невенхир на миг затихает…

…чтобы через мгновение ярость охватила деревья не здесь, не в месте поединков Могучих, а — по всему Аннуину и всему Прайдену.

Вековые леса воют и гнутся безо всякого ветра. В Прайдене деревья падают на лесных людей, перебивая им ноги и спины. В Аннуине деревья выпрастывают из земли корни, топча домишки мудрых обитателей леса, хищно скаля выщербленные дупла и растопырив смертоносные сучья.

Гвидион хохочет.

— Короли, бегите в ваши земли! Остановите обезумевшие деревья! — кричит Мирддин. — Бегите, я задержу этих!

— А ты?! — рвет глотку Марх.

— Глупец, я — это все дороги мира! Я уйду! Бегите! Вы еще можете успеть!!

Кромка поражения: Араун и Марх

Дуб, не тебя ли всегда величали царем леса? Отчего стал ты воплощением беззакония? Не тебя ли чтили всегда мудрейшие друиды? Не твою ли ветвь избрали они знаком мудрости? Отчего стал ты воплощением безумия?

Береза, не из твоих ли ветвей плетет венок Владычица Земли? Не тебя ли нарекают символом жизни? Отчего же ныне несешь ты смерть?

Рябина, не твои ли ягоды кормят птиц зимой? Не ты ли даруешь нам радость хмурыми днями? Отчего же ныне несешь ты ужас?

Тис, не тебя ли именуют королевским деревом?

Роза, не тебя ли воспевают поэты?

Груша и яблоня, не о вас ли заботится человек?

Стройный ясень, не ломающийся под ураганами, отчего ныне ты сам крушишь всё?

…Успокаивается лес Аннуина.

…Утихают леса Прайдена.

* * *

— Мирддин, я уничтожу тебя!

— Бегом бежишь, жизнью дорожишь, кубарем летишь, кыш да пшшш!

Мчится Гвидион, гонится за Владыкой Дорог — кажется, вот-вот настигнет, да только — тот бочком, кувырком и уже за холмом.

Спешит Аметон, не даст уйти их врагу — а тот зайцем по лугу, белкой на суку, мошкой в дугу — и ни гу-гу.

Бегут за врагом братья-чародеи — да где я? в воде я? в беде я? нигде я? — нигде не найти Мирддина.

Кромка памяти: Мирддин

Они меня никогда не догонят, но — вечно бегать от них? Хуже хвори такое.

Схитрю. Сокроюсь хорошенько.

Не друг, а враг мне поможет. Море-Манавидан заморочит многих…

Есть у меня один облик — отличный… Когда был я молод, когда моему отцу друг его, Сархад Коварный, врагом стал, велел мне отец скрутить Сархада заклятьем. Юный Мирддин, мудрый Мирддин, добрый Мирддин не хотел прослыть тюремщиком, да только воля отца — выше всего…

Облик себе сотворил Мирддин — мелкий, мерзкий, могучий — под стать дурному делу. Сильно связал Сархада… до сих пор тот в заточении, и едва ли на свободу выйдет.

Сейчас — спрячусь за мерзкой мордой. С презрением взглянет на меня Гвидион, взглянет — не распознает, не почует врага, не помыслит о хитрости дерзкой.

Мирддин оборотился кабаном, и сыновья Дон увидели его. Гвидион и — Гофаннон. Аметон отстал, а вот брат-кузнец, сокрушивший заклятья Арауна, был полон сил.

— Цель ему в язык! — крикнул Гофаннон, подавая брату дротик. — Мы убьем его, если пронзим язык!

Услыхав это, кабан обернулся, показал братьям язык — на мгновение. Дротик Гвидиона скользнул по щетине.

Погоня продолжалась. Гофаннон на бегу творил заклятьями копья и дротики, Гвидион метал их во врага, но тот то ли был покрыт железной щетиной, то ли чарами ослаблял удары сына Дон, — а только ни одной раны у Мирддина не было.

— Он бежит к морю! Не дай ему свернуть! Манавидан — враг Аннуина!

«Молодцы-удальцы, — одобрительно подумал Владыка Дорог, — сами создадите сказку про то, как схвачен был Мирддин в море мучителем».

И кабан бросился со скалы в пучину.

— Могучий, прими Мирддина в своих владениях, — хрюкнул кабан, глядя на серого жеребца.

— Зачем ты здесь? — Манавидан не выглядел дружелюбно, но ссориться с Владыкой Дорог не стоило.

— Битва Деревьев великой бедой была нам…

— Нам?

— Конь, Олень и Кабан копыта сбили, спасаясь.

— Марх и Араун потерпели поражение?!

— Ага, — хрюкнул кабан, «позабыв» добавить, что сыновья Дон не достигли той победы, ради которой и затеяли битву.

— И что ты хочешь?

— Спастись от сынов Дон. Море — вечный оборотень. Помоги мне навеки морду сменить. За то — слугой разок стану.

— Ты хочешь навсегда изменить свой облик? Чтобы никто и никогда не нашел тебя? Чтобы самые могучие чародеи, чтобы даже боги не знали, где скрывается Мирддин, и не чувствовали его силы?

— Верно видишь, великий.

— И за это ты мне отплатишь любой службой?

Кабан покачал головой:

— Любой, кроме… никогда не обращу я ни оружия, ни заклятия против тех, с кем рядом бился в Каэр-Невенхир.

— Ну что ж, — Манавидан сменил облик, сложил на груди руки, — со своим пасынком я разделаюсь и сам. Твоя служба — слишком могучее оружие, чтобы разить им в семейной ссоре. Я никогда не потребую от тебя причинить вред Марху или Арауну. Ты сослужишь мне иную службу.

Мирддин благодарно наклонил голову.

— В каком облике ты хотел бы скрыться?

Словно волна набежала и очертания кабана поплыли, сменившись…

— Это?! Я бы под страхом гибели не влез в такое! — невольно отстранился Манавидан.

— Брезгливо взсссглянуть на мерзссского… — прохихикало существо. — Славно сховаться в гадосссти…

* * *

— Я уничтожил эти копья! — гордо сказал Талиесин. — Они нанесли мне десятки ран, но я их одолел!

«Что неудивительно, — мысленно хмыкнул Аметон. — Как только Араун бежал, сила его заклятий ослабла, а потом и иссякла».

— Я сложу громкие песни о нашей славной победе! — глаза барда сияли.

— Песни — это правильно, — кивнул Аметон, не договорив: «А вот победы я что-то не вижу».

— Это будет лучшая из твоих песен, — Гвидион потрепал приемного сына по плечу. — Сложи ее поскорее, пока торжество победы переполняет тебя.

Талиесин ушел в свой покой, где хранилась его арфа.

Три брата остались одни. За стенами обычного уэльского дворца — ллиса — барабанил осенний дождь, и в колоннаде — невадде — слуги торопливо покрывали стропила соломой: какой же пир под дождем?

— Да уж, какова победа, таков и пир, — хмуро сказал Аметон.

— Гвидион, — нахмурился кузнец, — скажи прямо: мы достигли хоть чего-нибудь в этой битве?

— Во всяком случае, отступили не мы, — дернул углом рта тот.

— Здесь нет Талиесина, чтобы не-поражение гордо именовать великой победой! — почти крикнул Гофаннон. — Скажи правду, наконец!

— Не кричи.

— Да уж, «не кричи»! Аннуин как был, так и остался у Арауна, Марх жив-здоров, вот разве только Мирддин…

— Вот именно, — Гвидион налил себе вина, одним глотком осушил кубок. — Еще совсем недавно мы и не подозревали, что Мирддин нам враг, а теперь…

— А где теперь Мирддин? — спросил Гофаннон.

— Я не слышу его. Вообще не слышу, — отвечал Аметон.

— Я тоже, — кивнул Гвидион.

— Хватит вам успокаивать самих себя! — крикнул кузнец.

Гвидион положил ему руку на плечо:

— Брат, это действительно так. В Прайдене больше нет Мирддина. При случае стоит поблагодарить Манавидана.

— Хм… ну, может и так…

— Что будем делать с Мархом? — мрачно спросил Аметон.

— Почему не с Арауном? — приподнял бровь кузнец.

Ему ответил Гвидион:

— До Арауна нам пока не добраться. Сам он вряд ли еще раз выйдет из Аннуина. А Марх — человек… ну, по крайней мере, живет в смертном мире.

— Ага, человек! Смертный слабак! Да уж! Вы же видели, как он в лепешку растоптал вашего змея!

— Брат, я просил тебя не кричать, — спокойно возразил Гвидион. — Да, я хочу убить Марха. И он будет убит. Но я не так глуп, чтобы выходить на битву сам.

«Особенно, когда после твоего поединка с Придери все знают, что ты бьешься бесчестно», — нахмурился Аметон, но промолчал.

— Кого же ты пошлешь на него? — спросил Гофаннон.

— А вот над этим-то я и думаю…

Собрались воители, начался пир. Здравицы, новая песнь Талиесина… да и старые хороши.

Брага пенилась в кубках, речи становились всё громче.

Прошел черед пения славных бардов — сейчас по залу кувыркались шуты, распевая что-то веселое и ритмичное. Слов было не разобрать в общем шуме.

Дождь не прекращался, но он не мешал торжеству воинов, разгоряченных гордыми песнями Талиесина и крепкой брагой.

Гвидион улыбался, кивком отвечал на здравицы и крики «слава!», но рассказывать о своих подвигах не спешил, предоставляя это Талиесину: тот всё равно сделает лучше.

Кажется, все уже считают, что эти четверо сокрушили армии Аннуина? Отлично…

«Где же найти того, кто ненавидит Аннуин так люто, что рискнет выйти против Марха? Где?»

Топот копыт они услышали все.

Пьяные мигом протрезвели. Трезвые — испугались.

Словно не шумел дождь, словно земля не была раскисшей от воды — топот мчащегося коня отдавался гулом, как будто тот скачет по длинному коридору, выложенному камнем.

Ближе. Громче.

Оглушительнее грома.

Перепуганы были все, даже самые храбрецы, а вот Гвидион вдруг просиял, вскочил со своего высокого сиденья и потребовал:

— Лучшую чашу для гостя! Полную!

И в этот миг земля разверзлась.

Белый всадник на белом коне вылетел на середину невадда.

Белыми были волосы его — словно пряди паутины, веками висящей в подземельях.

Белой была кожа его — словно у трупа.

Белыми были копье и рог его — словно сделанные из древних костей.

Все шарахнулись прочь, Гвидион же бесстрашно вышел вперед:

— Хоть по знатности не мне надлежит здороваться первым, но я так рад видеть тебя, Гвин, сын Нудда, что говорю: добро пожаловать! Будь гостем!

Гвин спешился и поклонился:

— Благодарю тебя, сын жены моего деда. Я мчался поздравить тебя с великой победой, но как мне отблагодарить тебя за твое гостеприимство?

Гвидион скрыл коварную улыбку:

— Прими эту чашу, племянник, и не говори о благодарности.

Тот взял чашу и воскликнул:

— Никогда не бывало так, чтобы Гвин, сын Нудда, не воздавал добром за добро и злом за зло!

(«Злом за зло — уж это точно, а вот добром за добро — я что-то не слышал», — подумал Аметон.)

Подземный воитель продолжал:

— Не пить мне этой чаши, если ты, Гвидион, не ответишь мне, чем я смогу воздать тебе за почести!

Кромка досады: Аметон

Да, брат, ты всё рассчитал безупречно. Как всегда.

Ты всегда был мастером предугадывать на три хода вперед. Взять хоть ту историю с нашим дядей Матом… я не знал тогда, восхищаться твоей хитростью или проклинать твою способность жертвовать всем — ради прихоти.

Вот и эта война с Аннуином — зачем она нам? Как знать, не возросло ли бы наше могущество, стань мы друзьями, а не врагами Арауна?

Но нет. Ты не друг никому. Для тебя есть лишь братья, сыновья и собственные прихоти.

Легко же ты опутал хитростью сына Нудда! Всего лишь приветствовал его первым — и вот он уже клянется уничтожить твоего врага. И ведь верит, что это его собственная воля! Что это он хочет убить Марха, хотя еще вчера ни на волос не желал тому зла… Что ты подарил ему этого противника от щедрости, а не от своей слабости.

Знаешь, Гвидион, иногда я готов сгореть со стыда от того, что ты — мой брат. А иногда — благодарю судьбу за это: потому что не-братьев ты убиваешь походя. Да еще и чужими руками…

— Ну вот, дело почти сделано, — рассмеялся Гвидион, сбрасывая с плеч парадный плащ. — Осталось лишь подождать чуть-чуть, и одним королем в Аннуине станет меньше. После этого мы легко расправимся со вторым

— Ты сказал «подождать»? — удивился Аметон. — Разве хмель из твоей чаши недостаточно сильно ударил Гвину в голову? Разве он не помчится на Марха немедленно?

— Увы, — развел руками тот. — Гвин — дитя подземного мира, он просто не может войти в мир людей.

— Тогда как же..?

— Ну, Марх рано или поздно отправится в Аннуин.

— Не нравится мне этот Гвин, — нахмурился Гофаннон. — Чего стоит только та история, когда он заставил Киледира съесть сердце его отца Нейтона!

— И почему он не дал своей сестре Крейддилад выйти за Гуитира? — подхватил Аметон. — Бедная девушка, брат и возлюбленный которой каждый Самайн сражаются у нее на глазах!

— Я здесь при чем? — пожал плечами Гвидион. — Я не приглашал его на наш пир. Но раз уж он приехал… глупо было упускать такую отличную возможность! Негодяй он или нет — но он на нашей стороне. Так чем вы недовольны?!

Братья не ответили.

Мир во время войны

Кромка беды: Араун

Марх, у меня для тебя очень плохая новость. Или — очень хорошая, как посмотреть.

Тебя ищет Гвин.

Марх, от Гвина уйти невозможно. Если он намечал себе жертву — ее мгновения были сочтены.

А ты — жив.

Это невозможная удача.

Пути, ведущие в Аннуин, гудят от эха копыт Бледного Охотника. Стоит тебе сделать шаг по любой из этих дорог — это будет последний шаг в твоей жизни. Так что тебе никогда не войти в Аннуин.

Никогда, Марх.

…нет, ты неправ. За эти века ты нечасто бывал в Аннуине. Потеряв возможность придти, ты лишился не так и многого. Но ты остаешься человеческим королем. Не говори глупости! Не думай по-людски! Король — это воплощение силы, а не тот, кто судит, рядит и разъезжает по стране. Пока ты жив — сила Аннуина остается в мире людей. Ты — это Аннуин в мире людей.

И поэтому тебе никогда больше не ступить на тропы Волшебного мира. Разве что на самые близкие, не выходя из Корнуолла.

Кромка миров: Марх

Итак, я заперт в Корнуолле. Мало нам было проигранной битвы, так еще и это!

Хороший из меня получился король Аннуина: священных свиней не вернул, в Аннуин войти не может, от Гвидиона бежал, от Гвина прячется — и будет прятаться вечно.

Всецело оправдал надежды матушки.

Проклятье!

Я не стану забиваться в нору, как зверь, и дрожать там в страхе! На Гвина должна быть управа. Не может быть, чтобы его нельзя было одолеть… или обмануть.

Я подниму силу Корнуолла. Старейшие эрлы мне не откажут. Быть может, Гвин и сильнее каждого из нас — но вместе мы с ним справимся. Одним ужасом преисподней будет меньше.

Я ведь тоже не чужд силам преисподней. Я направлял мощь курганов на римлян — так что мешает направить их на Бледного?

Я король Аннуина — и никакой подземной твари не отнять у меня мой мир!

Вороной конь скакал по Корнуоллу, вслушиваясь в землю. Он искал след Серебряного Кабана. Тропа привела к землянке в лесу.

Марх сменил облик, наклонился, чтобы войти туда, и… начал спускаться.

Лестница из древних толстых корней вела и вела вниз. Сплетения корней образовывали не только ступени, но и стены этого странного подземного дворца, превращаясь в живые узоры. Это было красиво и на удивление уютно.

Подземный мир, не внушающий страха, — какая редкость.

Снизу лился мягкий белый свет. На этот раз Гругин был в обличии человека с серебряными волосами, они и сияли.

— Ну, здравствуй, король. Пришел за советом?

— Да, Кабан.

— Гвин?

Марх кивнул.

— Но разве Араун не объяснил тебе уже всё?

— Я не смирюсь. Я одолею Гвина. Помоги. Ты же обещал мне помощь.

Гругин вздохнул:

— Гвин разделался бы со мной за пару мгновений.

— Он настолько могуч?

— Это же сын Нудда.

— А если объединить силу старейших эрлов?

Гругин молчал.

— Силу курганов?

Гругин молчал.

— Неужели во всем мире никто не может сладить с ним?!

Гругин пожал плечами:

— Если ты напустишь на него Нинниау и Пейбиау — возможно, ты победишь. Только не сверкай глазами от радости, а подумай прежде, что станется с миром, если Гвин уничтожит хотя бы одного Быка. Ты готов платить такую цену за свою возможность гулять по Аннуину?

Марх опустил голову. Потом спросил:

— И больше никто?

— Сам Нудд. Только он почему-то веками не останавливает Гвина.

Король тяжело вздохнул.

— Быть может, с Гвином могли бы справиться ученики Нудда.

— Ученики?! У Нудда есть ученики? Кто? Где они?!

Гругин ответил с усмешкой:

— Про одного я знаю точно: он в замке твоей матери. В темнице.

— За что? Его можно освободить?

Гругин приподнял брови:

— Ты хочешь освободить Сархада Коварного?

Марх застонал сквозь сжатые губы.

— Между прочим, — с ехидцей продолжал Кабан, — освободить его тебе не удастся: тот, кто хоть раз слышал имя Сархада, никогда не найдет входа в его темницу.

— Не издевайся. Я слышал о нем достаточно, чтобы понять: лучше десять Гвинов, чем один Сархад.

— Марх. Гвин неодолим для нас. Смирись.

–…и мне, как безногому калеке, вечно ползать по этому клочку земли, гордо именуемому моим королевством.

— Не сме-ей! — от мгновенно вспыхнувшего гнева облик Гругина поплыл: уже не человек, еще не кабан. — Не смей так говорить о Корнуолле! Не смей так говорить о стране, доверившейся тебе!

— Прости. Я сказал от горя…

— Нет причин для горя, Марх. Меня не сторожит Гвин, но я не рвусь за пределы Корнуолла. Здесь древние силы до сих пор живут бок о бок с людьми, нас не топтали римские легионы, наши святилища не гибли в пламени… Нет в Прайдене лучше места, чем Корнуолл! И мне нечего делать за пределами нашей страны.

— Наверное, ты прав. Будь для меня открыты дороги — может быть, я и пренебрегал бы ими. Но я вынужден прятаться… и это давит тяжелее тюремных цепей.

Кромка отчаянья: Марх

Динас, давай поговорим… Ты ведь выслушаешь меня, правда? Даже если я буду говорить глупости.

А я постараюсь говорить их поменьше.

Дождь за окнами. Мелкий, холодный. Края тучам не видно. Наверное, это называется ужасной погодой — но это если идти куда-нибудь. А мне никуда идти не надо. И даже нельзя.

…Хотя мы и проиграли Битву Деревьев, но мы же ничего не потеряли, верно? Почти ничего.

Мы с Арауном вернулись целыми и невредимыми, Мирддин… Мирддин, наш нежданный союзник, наш чудесный помощник… да, Мирддин исчез, да только я чувствую: дороги по-прежнему живы. Значит, он очень хорошо спрятался. Его не найти.

Свиней Аннуина мы не вернули, но за столько веков и я, и Араун, и Гвидион убедились: Аннуин существует и без стада. А Гвидиону его добыча не в помощь.

В этой битве мы ничего не обрели — но и ничего не потеряли. Не такое уж это и поражение.

А что теперь заперт в мире людей — так мне Араун объяснил: это тоже не беда. Я нужен Аннуину как живой талисман. Могу что-то делать… могу не делать ничего. Смирно стоять в своем стойле. Сено есть, ячмень дают — радуйся жизни, Конь!

Д-да, я обещал говорить поменьше глупостей.

В мире магии мы выиграли войну с Римом. В мире людей… да, легионы здесь еще остались, да, иногда вспыхивают схватки, даже сражения бывают — но судьба легионов предрешена. И если я не могу больше ходить по всем курганам Прайдена, то ко мне-то придти могут — те воины, что захотят обрести силу «бессмертных» смертников. Значит, и в нынешних битвах с римлянами от меня есть польза.

Значит, почти всё у нас в порядке. А потери — они незначительны. И думать о них не стоит.

Я правильно говорю, Динас?

…вот если бы я еще мог так же думать!

* * *

Для Марха настало странное время: спокойная жизнь. Сын Рианнон сделал всё, что мог, и той цели, что звала и гнала, больше не было.

Войны — что в мире людей, что в мире магии — теперь шли без него. Он вычерпал себя досуха. Исчерпал свою силу — и не магическую, отнюдь.

Силу души.

Наверное, если бы не дар Скатах — он бы сейчас умер.

Так, как умирают истинные герои: совершив все положенные подвиги, дав бардам темы для песен на полтысячи лет вперед — и уже неважно, победы это были или поражения. Есть о чем петь.

Тот-Кто-Бродит-В-Курганах умер. Его больше не было.

Не было и неистового черного Жеребца, Короля Аннуина.

А он? Он король Корнуолла, длинной полосы земли между двумя морями. Король людей.

Не всё же, в самом деле, оставлять свою страну на Динаса.

Что там должен делать король у людей? — объезжать землю, выслушивать жалобы на свинью, сожравшую на чужом поле зерно, судить, кому по праву принадлежит во-о-он та канава… Этим тоже надо заниматься.

А на Бельтан и Лугнасад придет она — легкая как лунный блик и такая же прекрасная.

…правда, последние годы она всё чаще пытается приходить не только в эти праздники.

* * *

Тишина летнего вечера. Ласточки режут воздух крыльями и над вершинами ближайших деревьев, и так далеко в вышине, что едва глаз достает, — у самых перистых облаков.

Марх, объезжавший страну, как и подобает королю, остановился на ночлег у реки.

Оглушительно пахло лилиями, даром что в мире людей их не было.

Король нахмурился: «Сколько раз повторять тебе…»

Запах лилий не исчезал.

Марх вздохнул: невозможно спорить с упрямицей — и свернул.

Ллиан, увенчанная лилиями, будто короной, улыбнулась ему.

— Я хотела рассказать тебе свежую сплетню волшебной страны. О твоей матери.

Марх досадливо поморщился.

Сидхи покачала головой:

— Эта сплетня касается и тебя.

— Меня?

Ллиан улыбнулась и начала… нет, не рассказывать. Она начала ткать ковер видений, так что минувшее грезилось явью.

Кромка сумерек: Рианнон

Как хорошо возле реки летним вечером! Ветер задумчиво перебирает тростник. Темный берег и светлая полоса реки — словно песня на два голоса: перекликаются, вторят друг другу, вьются, пока не растворятся в сиреневой дымке. И вдруг — или показалось? — в вечернюю тишину вплелся голос флейты.

Зря, ой зря, неведомый флейтист, тревожишь ты душу сумерек. В такие вечера границы смежаются — и неизвестно, кто слушает тебя на том берегу.

Но поет флейта. И голос ее раздвигает невидимые завесы — и вот уже по голосу флейты, словно по чудесному мосту, можно уйти в грезу.

Ну же!

Решайся!

Лунный луч через ручей

Станет нам мостом.

Мы сквозь сумерки с тобой

Прямо в ночь войдем.

Гаснут, вспыхивая вновь

Искры серебра.

С нами эльфы танцевать

Будут до утра^[2].

— Кто же это был?

— Его имя Там Лин. Не знаю, чем он был славен, кроме своей свирели.

— И моя мать увела его в Аннуин?

— Любой юноша, увидев королеву Рианнон, пошел бы за ней как тень.

Кромка Аннуина: Рианнон

Труден ли этот шаг? Легко ли оступиться, захлебнуться сомнением, отказаться от несбыточного в последний миг, чтоб потом сожалеть о нем — вечно?

Быть может, другим он и труден. Но не тебе. Ты идешь вперед — потому что знаешь: на том берегу бытия ждет тебя та, о ком ты мечтал.

Я протягиваю тебе руки, и наши ладони соприкасаются. Весь мир замирает — под стать твоему сердцу.

Лишь одна улыбка.

Лишь один вздох: «Ты пришел!»

Пойдем же, милый, под сень деревьев: уже светят призрачные огоньки, уже кружится в танце колдовской народ.

Мимо замковых руин,

Мимо темных вод

Мчится, мчится все быстрей

Дивный хоровод.

Пусть утром мир снова станет привычным и простым — какое тебе дело? Ты исчезнешь вместе с порождениями тумана и звездного света, уйдешь вместе с нами в страну Волшебства.

Но взгляни, бледнеет ночь,

Меркнет лунный свет.

Гонит, гонит эльфов прочь

Золотой рассвет.

Где ночные плясуны,

Музыканты — где?

Лишь расходятся круги

Рябью по воде.

— Сколько их таких было у нее… И еще будет. Зачем ты рассказываешь мне о нем?! Очередной любовник матери — почему я должен слушать об этом?!

— Ты неправ, Марх. Луна прекрасна в небесах — но стократ красивее блики ее на глади озера. И кто сравнится с Луной в молчаливом торжестве ночи? Так и твоя мать — ей нет равного, и да и не может быть. Зато возле нее всегда тот, в ком отражается ее сила.

— Не будь я ее сыном, я бы не думал об этом. Но люди меряют любовь иначе…

Кромка чар: Рианнон

Да, ты не первый и не последний. Но сейчас — единственный для меня. Разве этого мало? Ты так прекрасен, Там Лин! Прекрасен своею любовью, которой отдаешь самое лучшее, что есть в твоей душе, своей способностью открываться навстречу чуду, отзываться красоте, как серебряная струна. И мне так легко с тобой, так хорошо. Я радуюсь твоей радостью, люблю твоей любовью, надеюсь твоей надеждой. Ты так хорош, Там Лин! И так хрупок, как только может быть человек. Но я сберегу тебя. Я наложу на тебя сотню заклятий. Превращу твою жизнь в волшебный сон — ласковый, светлый, беззаботный. И ты будешь мой. Навсегда мой.

Кромка осуждения: Араун

Рианнон, Рианнон… Тебя называют мудрой, но иногда мне кажется, ты сама не ведаешь, что творишь!

Быть игрушкой, пусть даже любимой, зависеть во всем, пусть даже от самой нежной и прекрасной из женщин — что может быть ужаснее?

Жаль юношу.

Истает словно свеча, превратится в тень самого себя. И все это — под участливо-заботливым взглядом Рианнон.

Кромка ревности: Рианнон

Ты, конечно, ни слова не скажешь, Араун. И ни в коем случае не станешь вмешиваться.

Вот и хорошо.

Какое тебе дело до того, кто делит со мной ложе? И какое мне дело до твоих мыслей? Да ты просто завидуешь мне, владыка Аннуина! Завидуешь тому, что я могу, наконец, любить кого-то не ради великой цели, а просто… просто для себя.

И он принадлежит мне безраздельно.

И навечно — уж на этот раз я постараюсь, чтоб никто и ничто не смогло отнять у меня того, кого я люблю. Хватит! Сархад, Манавидан, Мейрхион, Пуйл — сколько можно терять?!

— Хм, — кривится Марх. — Какой мужчина, если, конечно, он действительно мужчина, согласится быть живой игрушкой?

— Рискну тебя разочаровать, — промурчала Ллиан, — настоящая женщина на это не согласится тоже.

— Ну а этот флейтист?

— Не знаю, — хитро скосилась сидхи, — кого ты называешь действительно мужчиной, но от мира грез он устал довольно быстро.

Кромка тревоги: Рианнон

Тебя что-то тревожит, печалит? Не может быть! Вся волшебная страна на твоей ладони, любое твое желание исполняется прежде, чем ты успеешь о нем подумать.

Ты говоришь, что хочешь развеяться, увидеть земли людей. Чудачество, конечно.

Но пусть будет по твоему. В сумерках ты сможешь пройти по кромке — вот только за нее я тебя не пущу. Прости, это слишком опасно.

Кромка сумерек: Там Лин

Кто ты, девушка?

Что делаешь ты в этих холмах? Разве не знаешь ты: не миру людей принадлежат они. Властвует здесь Белая Королева, и кара ждет того, кто осмелится пойти против ее воли.

Беги, беги прочь отсюда!

Я кричу тебе это, а хочется звать «останься!»

Ты… такая теплая. Ты живая.

Она прекрасна, а ты — теплая.

Уходи. Уходи немедленно, здесь слишком опасно!

Кромка власти: Рианнон

Что, Там Лин, узнаешь? Узнаешь этот мечтательный взгляд, это ожидание чуда, эту веру в несбыточное?

Она так похожа на тебя!

Зачем же ты гонишь ее?

Ей здесь самое место — в стране Воплотившихся грез.

Что ж, она останется здесь — как и ты. В чудесной грезе.

Нам очень полезны такие смертные.

Оставайся, девушка. Любуйся вечно моим Там Лином, я не возражаю.

Кромка свободы: Там Лин

Не слушай ее! Не поддавайся ее чарам, прошу!

Не изменяй миру людей!

Да, там нет этой чудесной красоты, да, там всё подвержено смерти и тлену — но там есть то, чего в Стране Волшебства не найдешь: теплое сердце. И искренняя любовь.

Не внимай колдовским песням Белой Королевы! Беги прочь.

Ты не хочешь расставаться со мной? Так вот моя рука. Не разжимай пальцы.

Что бы ни было — держи крепче!

Кромка заклятия: Рианнон

Нет! Не пущу! Не отдам! Ни за что!

Пряди тумана, еще миг тому назад такие невесомые, оплетут тебя, стянут петлями, словно цепкая паутина. И то — пробовал ли ты когда-нибудь разорвать шелковую нить, Там Лин? Она натягивается, врезается в тело, но не рвется!

Тебя не удержали объятия, дерзкий, так удержат чары! Бейся теперь бессильным мотыльком, тщетно пытаясь освободиться от мира, где ты был всемогущ!

Кромка усилия: Там Лин

Любые ледяные замки лужей растекутся под лучами весны. Бессильно чародейство против живого чувства.

Видела ли ты, Рианнон, сколько усилий нужно человеку, чтобы смести паутину? То смертоносное кружево, в котором гибнут мошки, — его человек уничтожает, лишь случайно задев.

Я стремился к тебе… и, быть может, остался бы с тобой, ни вздумай ты посадить меня в клетку. Твои чары опадают пеплом, Рианнон. Я — свободен.

Придумывай любое колдовство, но я уйду от тебя так же, как и пришел.

Кромка гнева: Рианнон

Глупец! Трижды глупец! Ты даже представить не можешь, на что себя обрекаешь! как будешь мучаться в том болоте повседневной серости, в которое сейчас так стремишься. Как станешь презирать и себя, и ее. Сожалеть об утраченном. Каким жалким и омерзительным будешь себя казаться — да скорее всего и станешь на самом деле. Но ничего, я покажу тебе. Воочию.

И Там Лин превращается в чудовище: то ли жабу, то ли змея.

Жуткого. Уродливого. Мерзкого.

Кромка насмешки: Там Лин

Рианнон, ты полагаешь, люди не умеют отличать видимость от сущности? морок от яви?

Или ты судишь о людях по себе? — ведь и слепому видно, что во мне больше нет и на волос любви к тебе, но ты упрямо стремишься удержать меня.

Зачем я тебе нужен, Рианнон?

Я уже покинул твой мир. Пусть мне еще не удалось пересечь границу, но сердце мое уже там, с людьми, с этой отважной девушкой, которая удержит меня, во что бы ты не превращала меня.

Неужели я тебе нужен, как вещь? Ведь чтобы удержать, тебе придется навеки усыпить меня. Зачем тебе спящий красавец, Рианнон?

Я был лучшего мнения о тебе.

Быть может, не стоит расставаться врагами? Я мог бы много светлых песен спеть о тебе людям — так не уничтожай их все прежде первого слова.

Кромка ярости: Рианнон

Хорошо, Там Лин. Пусть ты не поддашься обыденности, сумеешь не утратить свет Волшебной Страны — я могу в это поверить. Я вижу его отблеск в твоих глазах. Ты сам стал светом и огнем. Но ты, девушка, ты сможешь жить рядом с Пламенем? Не испугаешься? Думаешь, что достойна?

Дышит пламя яркое

Пеплом и золой.

Вьются змеи жаркие

В пляске огневой.

Жить среди пожарища

Хочется тебе?

Из огня да в полымя,

От беды к беде?

И — Там Лин становится пламенем. Но почему же мне больно смотреть на этот огонь? Почему его языки будто насмешничают надо мной? Почему я слышу этот голос… опять! «Ну и ну, Рианнон. У тебя, похоже, входит в привычку удерживать любовников силком. А я-то думал, что я один удостоился этакой чести!» Сархад. Будь ты проклят! Будьте вы все прокляты.

Рианнон замахнулась на кого-то невидимого, а потом ее руки бессильно упали вдоль тела. Нить заклятия порвалась. Там Лин снова обрел свой истинный облик, чуть не сбив с ног свою спасительницу.

Они все еще крепко сжимали друг друга в объятиях, но юноша не мог оторвать взгляд от Рианнон. Ее лицо исказили гнев, ярость, боль. И одновременно она стало каким-то… очень человеческим.

«Если бы я знала вчера то, что знаю сегодня — крикнула Белогривая, — я бы сама вонзила тебе нож в сердце!»

Словно в ответ на ее слова, подул резкий ветер, фигура богини заколебалась и — растаяла вместе с обрывками тумана.

— Чудесная история. — Марх скривился, и по его тону было ясно, что он отнюдь не считает всё это чудесным. — Расскажи это любому барду, он в восторг придет. Но мне-то зачем? Не первый и не последний любовник моей матери… надеюсь, я не обязан знать всех поименно?

— История Там Лина касается и тебя.

— Я здесь при чем?

— При сестре.

Кромка мира людей: Рианнон

Дочь дерзкого мальчишки, осмелившегося бежать от меня! Часть его.

Быть может, я радовалась бы тебе, будь он мне верен.

Он бы играл на флейте для тебя, ты бы росла в волшебстве музыки… довольно! Он бросил и тебя, и меня, и я не хочу, чтобы рядом со мной было живое напоминание о предательстве этого глупца.

Живое.

Живому место среди живых.

Вот и расти в мире людей.

— Я хотела предупредить тебя, Марх. Рианнон отдаст ее тебе, как только малышка чуть окрепнет.

Тот не ответил: слишком неожиданным оказался для него такой поворот дел.

— Ты ведь будешь любить ее, Марх? Будешь заботиться о своей сестренке? Она такая светлая, такая легкая — как перышко, такая красивая — как цветок на лугу…

Король прищурился, вслушиваясь в неразличимую для смертных музыку тишины:

— Как светлое перышко… как белый цветок… Беляночка. Гвен.

…к тому времени угасли последние лучи солнца, река окуталась белой мглой, а перистые облака протянулись через небо как еще одна прядь тумана, заблудившаяся и забредшая слишком высоко. Туман жил своей жизнью, небесные и речные полотнища белой мглы свивались и переплетались, и вот уже это не туман, а длинные белые волосы… пряди гривы белой кобылицы.

Рианнон предстала перед ними в конском облике. На ее спине лежала девочка нескольких месяцев от роду, крохотные ручки цепко ухватились за гриву, а глазенки сверкали живейшим интересом ко всему вокруг.

Марх осторожно взял малышку, отцепил ее пальчики от гривы матери. Рианнон сменила облик, сказала устало:

— Спасибо, что позвал ее.

— Я? Позвал?

— Ты дал ей имя. Теперь ее судьба в твоих руках.

— Ясно.

Марху многое хотелось сказать матери, но… сын не должен осуждать. Смешно требовать от богини верности — да и кому? века назад погибшему Мейрхиону? Манавидану, который бросил ее и возненавидел Прайден? тем, кто был у нее прежде? Марх хотел сказать, что мать не должна бросать свое дитя, но — король понимал: малютке Гвен будет лучше у брата, чем у Рианнон. Так за что осуждать Кобылицу?

Марх промолчал, и Рианнон, поняв его молчание, растворилась в тумане.

Кромка туманов: Марх

О Сова из Кум-Каулойд, к тебе взываю. Знаю, что непочтительно звать тебя к себе, но только нет у меня времени добраться до тебя.

Прилети, молю. Помоги.

Помоги этой крошке, виноватой лишь в том, что родилась на свет.

Ей нужна кормилица, няня… я не знаю, кто еще.

Я умею заботиться о странах и мирах — но не о младенцах.

Она такая хрупкая… и мне страшно, как не бывало ни перед какой битвой: страшно, что это крохотное теплое тельце вдруг выскользнет из моих рук.

Глупости, конечно: я держу ее крепко. Но жутко всё равно.

Туман сгустился, принимая очертания огромной белой совы. И не одной: бесшумно маша крыльями, за ней вылетели из белой мглы еще две. Сменили облик.

Старуха, Мать, Дева. И четвертая — Дитя — у Марха на руках.

Сова из Кум-Каулойд решительно отобрала у него малышку, уверенным движением размяла ей тельце, проверяя что-то непостижимое для мужчин, отдала старшей из своих спутниц. Та стала кормить дитя.

— Дочь своего отца, — изрекла приговор Сова.

— То есть? — не понял Конь.

— Она человек. С нашим сроком жизни, но человеческой привязанностью. Ей не скользить по мирам, словно бликам луны по воде. Она пустит корни — и умрет, если ей перерубить ствол.

— Я не допущу…

— Не сомневаюсь, — кивнула Старуха. — И вот что: найди ей в мужья — человека. Из наших или из смертных — но человека. Ты понял?

— Да, госпожа. Благодарю.

Сова обернулась, взмахнула крыльями и исчезла, оставив своих спутниц с маленькой Гвен.

Кромка тумана: Ллиан

Так вот какое это чувство: обида.

Никогда раньше со мной такого не было: когда любимый вдруг начинает казаться плохим. Когда хочется уйти от того, кого любишь.

Наверное, так бывает со всеми людьми… и с теми, кто слишком близко подходит к людям.

Марх, ведь это я принесла тебе весть о сестренке. А ты даже не спросил меня, не хочу ли я ее вырастить… конечно, Сова из Кум-Каулойд и древнее меня, и мудрее, но я бы тоже…

Или ты боишься, что эта малютка связала бы нас с тобой слишком сильно? Боишься, что я отниму то, что принадлежит только твоей златокудрой супруге?

…Но мы, сидхи, не созданы для печали. И это странное человеческое чувство — обида — развеется быстрее, чем туман над рекой.

Сети слов

Это была прекрасная легенда. Ее хорошо рассказывать вечерами у очага.

Жил да был римский император… или просто военачальник… но для легенды лучше — император. И звали его на их языке Максим, а на нашем — Максен. И приснился ему дивный сон: что есть остров севернее самых северных земель, и велик он, и изобилен, и… в общем, прекрасен во всех отношениях. И есть там владыка, играющий с сыном своим в золотые шахматы, а подле сидит его дочь, красотой затмевающая… всё, что барду на язык подвернется, то и затмевающая.

И проснулся император, и отправился на поиски того острова и той красавицы, и долго искал он, и переплыл море великое, и нашел тот остров, и…

…и высадился в Дифеде, завлеченный чарами Эудафа, сына Карадауга, и его дочери. И женился на прекрасной Элейн.

И дал клятву возвести своего тестя на престол в Каэр-Ллуде.

Конец сказки.

Начало войны.

Кромка власти: Магн Максим

Поистине, Фортуна привела меня на этот холодный остров.

Мои легионы мне послушны. Одно мое слово — и они провозгласят меня императором. Да что там! — они станут убеждать меня принять власть, а я еще могу и поотнекиваться… неделю-другую. Потом позволю себя уговорить.

Скольких будущих императоров вознесли к вершине власти их легионы! Чем я хуже?!

Рим падет к моим ногам.

Всё это так, и я уверен в моих легионах, как в собственном оружии.

Но…

Скольких императоров возносила армия — и скольких она же и свергала.

Нет, мало опираться на мощь войска. Нужна и иная сила.

На этом сыром и холодном острове так много говорят о священной власти короля. Похоже, не врут. Здесь действительно творится что-то странное. Жрецы этих дикарей действительно могут…

Жена? Ладно, пусть будет жена. Молода и довольно миловидна, особенно если ее отмыть. Наделяет истинной властью? Отлично. Верю.

Сделать Верховным королем ее отца? Да с удовольствием! Когда я пойду на Рим, мне в тылу верный правитель Британии будет очень кстати. Провиант для легионов поставит — и всё добровольно, по-родственному.

Если бы Максиму, уже именуемому в легионах Магном, а в Кимре величаемому Вледигом, сказали, что причина всех его властолюбивых амбиций — вон тот неприметный смуглый сказитель-филид, то будущий император оскорбился бы и, возможно, покарал бы дерзкого.

Неудивительно, что никто Максиму этого и не говорил.

Тем более, что никто этого и не знал.

Кроме самого этого филида.

Который человеком был лишь наполовину.

Кромка власти: Деноален

Я не знал своего отца. Мать смутно помню: обычная женщина из круитни. А отец… он был не из людей.

Это единственное, что мне о нем известно.

Этого достаточно. Он дал мне свою силу, а прочее неважно. Я не понадобился ему за все эти годы — так зачем он мне?

Я высок ростом, почти как эти южане. Когда родичи моей матери заметили это — меня стали чураться. Пусть их. Мир огромен, и мне нечего делать в их землянках.

Меня никто не учил арфе. Просто случайно попался в руки инструмент — и я заиграл. Это так же просто, как дышать. Нечему учиться.

Мне было холодно на севере, и я ушел на юг.

Андред, сын Эудафа. Он принял бродягу-певца, еще не зная, кто я и какова на самом деле моя сила. Он просто предложил мне кров, стол и дружбу.

Он чужд магии. Ирония судьбы — потомок Бендигейда Врана не способен даже разжечь огонь усилием воли. Но — у него есть я. А у меня — он.

Я не могу быть бренином. Андред — может. Эудаф… нет, его уже не считаем. Он слишком стар. Силы покидают его.

Советник бренина. Я им стану. Совсем скоро.

Чуть подстрекнуть алчность Эудафа… амбиции Максена. Вот уже и союз заключен. И Элейн замужем. И войска идут на Каэр Ллуд: римские легионы и воины Дифеда, все вместе. Скоро Эудаф будет провозглашен бренином… но ненадолго. А Максен еще раньше уберется в свой Рим — там царствовать.

Кто же останется править Прайденом?

Прямой наследник Бендигейда Врана — Андред.

И я.

* * *

Он пришел в Тинтагел один. Без воинов, без слуг.

Широкоплечий вооруженный исполин, он выглядел смурнее нищего.

Его провели к Марху.

— Помоги! — сказал воин, глядя глазами затравленного зверя.

— Кто ты? И чем я могу тебе помочь?

— Я Конан Мериадок. Я племянник предателя Эудафа. Я хочу биться против римлян.

Марх горько усмехнулся:

— Иди и бейся. Римляне давно на востоке, незачем было идти на юг.

— Но ты можешь дать силу! — зарычал воин. — Невиданную силу! Ты давал ее другим — так дай мне! Я хочу сокрушать сотни врагов!

Марх опустил голову.

— Да-ай! — взревел Конан.

— Не могу. Я связан словом с твоим дядей. Я не могу вооружить тебя против него.

— Но дай мне хотя бы войти в курган! Я чувствую: я смогу выбраться сам. Мне не нужно обрядов, я ненавижу римлян, мне гнев заменит любые ритуалы. Дай войти!

— Хорошо.

Кромка времен: Марх

Почему мне кажется, что я раньше видел этого Конана? Он родился не так уж давно, мы не могли встретиться…

Но упорно преследует воспоминание.

Это было еще до смерти Северуса. Была битва, пикты гибли, и никакой надежды на победу. Но с рассветными лучами на холме появился он — Конан. Или его двойник из иных миров.

Он разметал римлян, как ветер разметывает солому. Его огромная секира несла смерть… а сам он был словно мои бессмертные, только не было на его теле синего узора, да и никакие раны не могли остановить его.

Римляне тогда разбежались.

А пикты устроили пир прямо на поле боя. И неодолимый Мериадок (если это был действительно он) поднял чашу к небесам, плеснул вино на землю… и исчез с лучом закатного солнца.

Будто его и не было.

Пиктам было проще: они благодарили меня за появление этого героя.

Мне было хуже: я не понимал ничего.

— Конан, я не стану проводить обряд.

— Ну да. Я же сказал: я сам выйду из кургана.

— А ты подумал, куда ты выйдешь? Ты не властен над тропами миров, ты можешь оказаться где угодно.

— Мне угодно оказаться там, где я буду бить римлян.

Воин на миг задумался и вдруг рявкнул:

— Нет! Не римлян! Любых врагов бриттов! Любых, сколько их было и будет во всех твоих временах!

— Уверен?

— Сколько раз повторять!

— Хорошо.

И синим светом сияла каменная резьба на стенах крипты, и оплетали потоки силы тело нагого исполина… оплетали, но не оставляли следов.

Ибо нельзя взять то, что тебе не дают.

Ибо не будет проведен обряд — без жреца.

И не выйти из кургана дерзкому.

Только — не держится он за жизнь. Не боится гибели. Обречен самонадеянный на смерть, и смело рвет он сети заклятий, ибо нечего терять тому, кто презрел спасение.

Разорваны узлы узоров, спутаны хитросплетения законов.

Нет жизни наглецу, но и смерти нет ему без жизни.

Нет ему ни будущего, ни прошлого. В бездорожье времен блуждать, неся гибель тем, кого назовет врагами.

Кимра вздрогнула в ужасе, когда дружина Конана Мериадока — исчезла.

Все ждали, чью же сторону примет племянник Эудафа, дерзнет ли пойти против дяди и короля, осмелится ли обнажить оружие против римских легионов — или долг младшего и благоразумие возьмут в нем верх?

Все ждали начала битвы…

…и ничего.

Нет Конана — говорят, ушел к Марху. И не вернулся.

Нет и его дружины. Исчезла, как пена на прибрежных камнях.

Что ж, пока вся Кимра болтает об этом, Максену можно идти на Каэр-Ллуд, не опасаясь нападения с тыла.

* * *

Ночью Марх долго сидел в главной зале один. Эрлы и слуги, чувствуя настроение короля, разошлись кто куда.

Марх глядел в очаг, иногда подкладывал поленья. Старался не думать ни о чем. Особенно — о боях, которые, наверное, идут уже на подступах к Каэр-Ллуду…

Не думать!

На душе было скверно, как никогда. Сознание своего бессилия оказалось отравой хуже гнилого мяса.

Иноземные захватчики разгуливают по Прайдену, а он, король и сын короля, сидит без дела! О чести своей, видите ли, заботится! Да гори она огнем, эта честь!

Огонь очага вдруг вспыхнул, словно туда подложили верхушку сухой сосны. Марх усмехнулся: нешто и впрямь пожелание сбылось и честь — сгорела?

Но в гуле жаркого огня ему послышался ответ. Не слова — мысли, чувства.

Король Корнуолла мог поступиться честью. Он не был бы ни первым, ни тем паче — последним королем, нарушившем слово. Он мог бы ударить по иноземцам, призванным внуком Карадауга.

Но он — король Аннуина. Мира, где слово навеки имеет силу Творения. И если король Аннуина нарушит слово — он просто перестанет быть Королем. Аннуин лишится человеческого Короля, миры разойдутся… о том, к чему это приведет, — лучше не думать. По сравнению с этим война с Максеном — не больше, чем поиски отбившейся от стада овцы.

Марх переложил дрова в очаге, подкинул еще парочку. Огонь стал жарче. Король уселся поближе, греясь. От этих мыслей ему было зябко.

Он знал, что останется в Тинтагеле. Что смирится с Максеном, даже если тот провозгласит себя бренином (Марх более чем сомневался в том, что высшая власть достанется Эудафу, а не его воинственному зятю). Марх знал, что судьбы нынешнего поколения бриттов не стоят судьбы всей Британии.

…Король грелся у очага, чувствуя себя сейчас до невозможности усталым и одиноким. Судьбы двух миров были слишком тяжким грузом даже для его плеч. Ему сейчас отчаянно хотелось… тепла?

Но было и так жарко.

Да, тепла. Но не того, что дает трещащее в огне дерево. Тепла души. Чтобы рядом был тот, кто всё поймет без слов, кто просто… тот? Или — та?

Марх вдруг понял, чего… кого ему сейчас до невозможности не хватает. Жены. Не женщины, не прекрасной и дерзкой Ллиан, а совершенно другого существа. Красивой или нет — неважно, искусной в любви или просто покорной — не важно тем более! Просто теплой.

Просто — жены.

Чтобы можно было просто сесть бок-о-бок, и она бы… неважно. Просто — добрая и чуткая. Просто — рядом.

«Где ты?! Сколько мне еще ждать тебя?! Отзовись!»

Король, повинуясь наитию, чуть потянул золотой волос из туники, отщепил кончик и бросил его в огонь. Пламя взметнулось, едва не облизав потолок, — а потом сложилось в лицо девушки.

Простое человеческое лицо. Черты правильные, красивые, но — ничего особенного. Добрый взгляд.

«Где мне найти тебя?! Где ты?!»

Король Аннуина сейчас был неспособен на мудрую вязь хитрых наговоров. Он просто спрашивал — и сердцем слышал ответ.

«Еще не родилась».

«Сколь мне ждать еще?! Сколько?! Я устал быть один!»

«У тебя есть Ллиан».

«Ллиан… она прекрасна, и я счастлив с ней, но это всё равно что бежать греться плясками, когда в доме нечем топить. Да, веселье согреет — пока есть силы плясать. А дом как был промерзшим, так и останется. Я — человек, и мне нужна моя жена!»

«Она еще не родилась».

«Сколько еще ждать?!»

Но на этот вопрос ответ не пришел.

Зато пришла Ллиан.

— Мне почудилось, ты звал меня?

Кромка любви: Марх

Ллиан… Ты — радость моя.

Может ли жизнь состоять из одной радости?

Ты считаешь, что может. Что только так и должно быть. Ничему, кроме радости, в твоей жизни нет места.

И мне с тобой всегда радостно.

В твоих ласках, в веселье, в танцах и песнях я забываю обо всех заботах. Я счастлив с тобою, Ллиан.

Только вот одна беда: я не могу совсем уйти от своих забот. Я человек, Ллиан; по крови — полубог, но человек по собственному выбору. Я — король людей, я в ответе за них. А человек должен нести груз забот. Иначе он просто перестанет быть человеком.

А такая роскошь мне непозволительна.

Я в ответе за Корнуолл, Ллиан.

Да ты это всё давно знаешь.

Я смотрюсь в твои глаза, как в зеркало. И вижу себя — но лучшим, чем я есть. Сильным, уверенным, всегда поступающим мудро. Не знающим поражений.

Ты настолько уверена, что я и есть — такой, что я никогда в жизни не смогу пожаловаться тебе… хоть на малейшую слабость. Ты веришь в меня… боюсь, я святотатствую, но мне кажется: именно так люди и верят в своих богов. В их беспредельную силу и такую же удачу.

Когда мы вместе, я и сам верю в себя — настолько.

Словно и не было поражения в Битве Деревьев. Словно и не владеет до сих пор Гвидион священным стадом Аннуина. Словно римляне не штурмуют сейчас Каэр Ллуд.

Но ты веришь, что рано или поздно я одолею любых врагов, — и с тобой я тоже становлюсь уверен в этом.

Хотя бы на час.

Кромка войны: Марх

Максен — бренин.

Не нужно дожидаться человеческого вестника из Каэр-Ллуда, чтобы узнать об этом.

Весь Аннуин говорит.

И теперь не только я, но и другие властители Аннуина связаны словом: против бренина не поднимет меча никто. Слова заклятья против него не обратят тем более.

Хитер, подлец! — стал правителем Прайдена по нашим законам. Сделался родичем Бендигейда Врана. Надежнее защиты не бывает.

И лишь одно радует — насколько в это проклятое время радость возможна: Эудаф перехитрил сам себя. Неужто он вправду надеялся, что такой зять сделает его Верховным Королем?

Но, кажется, есть еще одна радость: Максену вовсе не нужен Прайден. Он хочет стать правителем там, в их Риме.

Надеюсь, он свернет там себе шею!

Шаги послышались снизу.

Нет, дело было не в том, что кто-то начал подниматься по нижней лестнице, — да и нет в человеческом Тинтагеле такого эха, что распознать негромкий шаг по каменным ступеням.

Этот гость поднимался из аннуинского Тинтагела. И человеком он не был.

Даже не дал себе труда открыть дверь — вошел прямо сквозь нее.

— Ирб! — Марх поднялся навстречу.

— Здравствуй, Конь.

— Какими судьбами?

— Ну а кто тебе поможет, кроме меня?

— Поможет… — Марх опустил голову. — Я связан двумя клятвами… я не исполняю — обе, и подчас мне кажется, что нарушаю — обе. Уж проще нарушить одну…

— Проще — не «лучше».

— Знаю…

— Марх, римляне идут на юг.

— Знаю.

— Сын Карадауга полон гнева на тебя. Он ждал, что ты его поддержишь.

— Я предпочел бы выйти на помощь его врагам.

— И это правильно. Но, король, что ты будешь делать, если римляне вторгнутся в Корнуолл?

— Разобью их.

— А если с ними будет Эудаф? Или его сыновья? Или новый бренин Прайдена?

— Нарушу клятву.

— Не надо, — улыбнулся Ирб.

Северянин еще ничего не сказал, но король Корнуолла уже понял его — понял по этой улыбке, по синим боевым узорам Альбы, которыми было покрыто тело Ирба. По древнему каменному ножу на поясе у советчика Мейрхиона.

— Ты поднимешь мятеж среди моих эрлов? — улыбнулся в ответ король Корнуолла.

— Мятеж? — приподнял бровь Ирб. — Зачем? Я просто предложу всем, кто не хочет пустить римлян в Корнуолл, идти со мной.

Марх подошел к окну, распахнул тяжелые ставни, подставил лицо ледяному ветру с моря.

— Спасибо, — проговорил он. — Камень с души…

Северянин положил руку на плечо королю:

— Иногда нужен тот, кто решит за тебя.

Марх вдруг резко обернулся:

— Зачем ты мнем сказал о своем плане? Клятва требует от меня…

Ирб прищурился:

— Не всякое требование исполнимо.

И в ответ на недоуменный взгляд короля Корнуолла пояснил:

— Марх, ты ничего не можешь запретить мне: я древнее тебя и я не твой вассал. И если римляне нападут на Корнуолл, то я предложу всем, кто не желает смиряться с захватчиками, идти на бой под моим предводительством. Я — из Альбы, и даже с бренином Прайдена не связан словом.

Марх восхищенно покачал головой.

Ирб поправил ветвь чертополоха в волосах и с явным удовольствием подвел итог:

— Так что если римляне нарушат границу, то твои эрлы с полным правом скажут: «Извини, король Фелагунд, мы глубоко уважаем твои клятвы, но — мы хотим жить на своей земле, а не отдавать ее врагам. И ты нам не указ, а твои клятвы — не наш долг!»

— Фелагунд? — удивился Марх. — Что за Фелагунд?

— Прости, — махнул рукой Ирб. — Когда живешь так долго — начинаешь путать миры. Это такой король сидхи был… или будет? Неважно.

— А с важным я и не спорю, — улыбнулся Марх. — Ирб, я твой должник.

— Ерунда. Пока я еще ничего не сделал. Может быть, римляне и не вторгнутся в твои земли.

— Вторгнутся они или нет — моя благодарность не будет меньше.

* * *

Максен ушел на юг.

Власть над Прайденом действительно не интересовала его. А без помощи римлян сгинул и Эудаф — несостоявшийся бренин.

Так что однажды в Корнуолл пришли отнюдь не римские войска, а странник с небольшой свитой.

Андред, сын Эудафа.

В безвластии, которое накрыло Прайден после ухода Максена, он оказался беспомощен. Потомок Бендигейда Врана? — ну и что? Королькам, рвущимся к трону в Лондиниуме, не было дела до имен из древних легенд. А всю силу Дифеда Максен забрал с собой. Или — она сгинула вместе с Конаном.

— Ты обещал моему отцу! — требовательно сказал Андред.

Марх с холодной улыбкой кивнул:

— Я обещал твоему отцу. Не тебе.

— Но я из дома Ллира! Ты должен помочь мне!

И король Корнуолла отвечал:

— Тебе, юноша, я ничего не должен. Наше родство слишком дальнее, чтобы обязывать меня.

Но в сердце Марха шевельнулся непрошенный зверек: жалость. Способный пролезть в любую щелку, этот зверь чувствовал себя совсем свободно на холодном приволье морских ветров. Тут любой станет его жертвой.

Так что король ответил:

— Твой отец возомнил о власти над Прайденом — и лишился Дифеда, пожалованного ему мною. Пусть его пример станет для тебя уроком. Вернуть тебе Дифед я не в силах: на этих землях теперь правят новые хозяева. Но кров я тебе дам. Тинтагел станет домом для тебя.

И осталось непроизнесенным:

«Пусть твой отец предатель, но потомок Бендигейда Врана не уйдет от моего порога как нищий».

Теплая тишь

Кромка мира: Марх

Вот и еще одна война кончилась. Максен покинул Британию, и мне, признаться, безразлично, что погнало его на юг так скоро. Он увел с собой легионы — это главное.

И Конан сгинул, а с ним — отряды бриттов. Куда их унесло, в какой земле они окажутся, в каком из времен… этого нам знать не дано. Ни мне, ни Арауну, ни даже Мирддину, владыке дорог, — тоже давно пропавшему.

Союзники и враги исчезают, словно снег по весне. Истаивают былые герои Британии, ее былые недруги. Истаивают римляне… их отряды — лишь тени былой мощи легионов, а скоро не останется и этого. Юным пиктам и скоттам, алчущим крови римлян, надо очень поторопиться, — а то уйдет добыча, и навсегда.

На кого тогда обратит Север свою ярость? На бриттов? На самих себя?

Сможет ли их кто-нибудь сдержать?

Один сможет.

Ирб.

Как спел о нем бард, «и поведу их я, чтобы они били тех, кого надо, а не друг друга и всех подряд». Но только бард ошибся: Ирб редко ведет кого-то. Он — лишь тень властителей, великих и малых.

Обещал повести в бой эрлов Корнуолла — и не сдержал слова: не понадобилось.

— Марх, мне пора. Римляне ушли, и меня ждет север.

— Ирб, хочу спросить тебя.

— Что такое?

— Ты ведь не женился за все эти века? Почему?

— Ма-арх, с чего ты взял? Я был женат много раз, и на девушках пиктов, и на…

— Я не о том. Я не о смертных. Ты никогда не женился на такой, как мы. Почему?

Тот пожимает плечами:

— Не сложилось. Не до любви было. А почему ты спра… Подожди! уж не хочешь ли ты..?

— Именно.

— Но, Марх, Гвен еще совсем дитя!

— Она доверчива, как дитя, да. Но в этом, думаю, она не повзрослеет никогда… Во всех мирах мне не найти ей лучшего мужа, чем ты.

— Хочешь породниться?

— Надеюсь, ты не против?

— Марх. Нас с тобой и так связывает многое. Тебе не нужно для этого выдавать за меня свою сестру. Но если Гвен захочет сама… знаешь, может быть, я все эти века ждал именно ее.

Кромка нежности: Марх

Ты светлая, как цветы на лугу. Обликом ты взрослая девушка, но ребенок в душе. Я всегда улыбаюсь тебе — как дитяти. Как той малышке, которую некогда снял со спины Рианнон и так боялся уронить.

Мне нет нужды торопиться с твоим замужеством, но я так хочу, чтобы два самых дорогих мне человека были вместе. Мы ведь люди, Гвен, — и ты, и я, и Ирб. Мало ли, что долго живем… Как там говорила Сова про корни, которые мы пускаем в землю…

Пусть твоей землей станет Альба. Пусть ты сильнее привяжешься к Ирбу, чем ко мне. У меня когда-нибудь будет моя златокудрая, а вы будете друг у друга…

Ты согреешь его душу, Гвен. Он, конечно, древний и сильный, но имеет право на маленький пушистый комочек тепла.

— Замуж за Ирба? — охнула девушка. — Брат, но он такой… такой могучий.

— И что? — не понял Марх.

— Я не гожусь ему в жены. Тут нужна богиня… как наша мать или даже еще могущественнее.

— Не нужна. Во всяком случае, не нужна Ирбу. Он встречал немало богинь за минувшие века.

— Но я… я ничего не могу… не умею.

— Гвен, моя маленькая сестренка. Никто не спрашивает тебя о твоих умениях. Я снова повторяю: ты хочешь выйти за него?

— Конечно, но…

— Вот и славно.

Кромка любви: Ирб

Гвен. Я не буду уверять, что люблю тебя. Я скажу иначе: я буду.

Ведь любовь — это не безумие Бельтана. Она приходит с годами… Один человек-сказитель обронил фразу: «Они живут в большом ладу и доживут, пожалуй, до любви». Он был мудрым, этот сказитель.

Мы обязательно доживем до любви, Гвен.

В этом я могу тебе поклясться перед любыми богами.

* * *

Тихий летний вечер. Берег. Внизу подремывает море, разнежившись на закате. Марху думалось, как точно певцы сравнивают такие волны со спящим человеком: сине-золотистая гладь мерно вздымается, словно грудь, волны чуть лижут прибрежные камни, даже не накрывая их.

Стихия спит.

Покой… война окончена — по крайней мере, для Прайдена. Максен ушел.

Затишье. До новой войны… когда она будет? Сколько нам отпущено судьбой на передышку?

Неважно.

Сейчас — покой. Даже Тинтагел утих после свадебных торжеств.

Можно спокойно побродить с другом.

— Гвен не обижается, что ты проводишь больше времени со мной, чем с ней?

Круитни пожимает плечами:

— Она умная. И знает, что мы скоро уедем.

— Не задержишься?

— На дюжину дней. Ну, на две. Больше — нет. Я должен быть на моем Севере. Не потому, что там будет беда без меня. Просто…

— Я понимаю. Я знаю, что такое «моя страна».

— Хорошо у тебя, Марх…

— Чем?

— Моря много… простор. Так бы и полетел…

— Со скалы? — хмыкает сын Рианнон.

Ирб в ответ вздергивает бровь. Марх кивает:

— Похоже, мы оба вспоминаем об этом. Второй раз мы стоим вместе над обрывом.

Северянин соглашается:

— Не каждый день мать сбрасывает сына с утеса.

Кромка памяти: Марх

Этот ужас падения я помню до сих пор. И еще — отчаянное неверие в то, что сейчас погибну. Всё во мне кричало: «Нет! Не я! Не со мной!» — и я настолько не желал принять неотвратимое, что…

…забавно: за все эти века я так и не вспомнил, что же со мной произошло тогда.

Нет, сейчас я знаю, как превратиться в коня; это не требует усилий — но я не помню, как у меня это получилось тогда, в самый первый раз.

Я очень не хотел погибать.

Помню удар о воду — как будто упал на мягкие густые травы. Помню свое удивление, когда увидел над головой конские копыта и не сразу понял, что это — мои ноги. Помню, как они не очень-то хотели держать меня. Помню, как пришлось заново учиться ходить.

И совсем не осталось сил на то, чтобы удивляться моей способности скакать по водам.

Ирб улыбнулся:

— Пожалуй, пришло время кое-что тебе рассказать.

— Да?

— Это я убедил Рианнон…

— Сбросить меня со скал?

— Не отдавать тебя Мейрхиону. Не дать тебе вырасти среди людей.

— А столкнуть с утеса?

— Марх, тебе тогда было пять лет. Предел детства для человека. И у тебя еще ни разу не проявились способности полубога.

— Риск погибнуть — лучший способ пробудить их?

— Подумай сам, Марх: кем бы стал сын Мейрхиона? Вождем пары сотен воинов? Великим властителем десятка островов?

— Хм…

— Надеюсь, король Аннуина не жалеет, что не стал наследником своего отца?

Кромка памяти: Ирб

Рианнон просто не задумывалась о судьбе своего сына. Ей был нужен Мейрхион, нужна Альба — и всё это она обрела, и предостаточно. А мальчишка — растить сына должен отец, и отец растит, и о чем тут думать богине, которая простирает свою власть по горам, — и уже на скалах появляются витиеватые изображения лошади, не похожей на обычное животное.

Рианнон и Мейрхион были предназначены судьбой друг другу. Обоим нужна была власть над Альбой: ему — в мире зримом, ей — в незримом. Обоим этот брак давал желанное. И еще — это не мое дело, но было слишком заметно — Мейрхион восхищал Рианнон просто как мужчина.

Идеальная пара. А маленький Марх подрастал, изредка удостаиваясь внимания то отца, то его воинов. Еще один сыночек, растущий при дружине.

Я жалею лишь об одном — что не сразу понял, кем вырастет сын этих двоих.

При всем могуществе Рианнон — Мейрхион был не слабее. Чужак, пришедший на острова Дал Риады как завоеватель, — и шаг за шагом собиравший настоящее, сплоченное королевство. Где силой оружия, где силой слова — он был прирожденным правителем. Я жалел, что он человек, всего лишь человек: отпусти ему судьба хотя бы век жизни — он мог бы объединить все острова!

В нем была та сила, которая заставляет воинов, не задумываясь, следовать за вождем, а мелких правителей — повиноваться.

Он человек был, человек во всем… так говорили о нем барды. Или скажут… или не о нем… неважно. Всё, что восхищает нас в людях и что ужасает в них, — всё это было в твоем отце, Марх. Властный и удачливый, гордый и кичливый, жадный до добычи и щедрый на дары, отчаянно храбрый в бою и хитрый, если дело доходило до переговоров… огненно-рыжий — рядом с ним мне казалось тепло, будто возле костра в ночи. Ты знаешь это чувство защищенности. Я не боюсь опасностей и не ищу укрытия… но пока Мейрхион был жив — меня не оставляло чувство, что моему Северу не грозит ничто. Никакая из бед.

Впрочем, так оно и было.

…Но твой отец был еще и мудр. Редкое качество для воителя. Он хорошо понимал, что он станет настоящим королем, только если женится на богине. У них в Эрине это — закон.

— И ты сосватал ему мою мать?

Ирб улыбается:

— Считай, своим появлением на свет ты обязан мне.

Марх кивает:

— Отличная шутка, не считая того, что это правда.

Кромка памяти: Марх

Я мало помню отца. Врезалось в память одно: вечер, закат. Такой же, как сейчас. Кожаные ладьи… курахи, или как там их на языке скоттов? — плывут с запада. Отец возвращается из очередного похода? набега? впрочем, какая разница.

Я стою на берегу. Он выпрыгивает из ладьи, и закат отсвечивает в его рыжей гриве.

Будто его волосы вспыхнули костром.

Он хватает меня, подбрасывает в воздух, снова, снова… Я визжу от радости, он хохочет.

Победитель.

— Ирб, он ведь был выше меня ростом?

— Это важно?

— Нет, но всё же?

— Да, выше. На голову. И ярче волосом.

— С веками бронза темнеет…

Кромка памяти: Ирб

Да, Марх, мы с тобой второй раз стоим над морем. И тот день… мне его не забыть. Всё-таки я тогда поступил правильно. Да, разлучил тебя с отцом. Но дал тебе — вечность. И дал всем нам, нелюдям, — тебя.

Я убедил Рианнон, что твое время уходит, — и скоро станет поздно, если уже не стало. После такого разговора нетрудно было угадать, как она заставит тебя овладеть магией.

Что-нибудь с риском для жизни.

Трюк, древний как мир.

Когда вы втроем пошли к морю, я отправился за вами. Чувствовал: стоит быть рядом.

Море ревело далеко внизу, я уже понял, что сделает твоя мать.

Мейрхион взахлеб рассказывал об очередном походе, ты сиял от счастья, внимая ему с бо́льшим восторгом, чем жрец — откровению от своего бога, а Рианнон… она улыбалась, кивала…

…и все мы пропустили тот миг, когда она столкнула тебя со скал.

Мейрхион оцепенел.

У меня в ушах до сих пор стоит отчаянный мальчишечий крик — сменившийся ржанием.

«Спасся. Превратился. Всё в порядке».

Это была даже не радость. Это было… я не знаю, как назвать. Никогда в жизни я не был счастлив — так.

Я метнулся к обрыву — и увидел внизу, на волнах, вороного жеребенка, упавшего на спину и неловко дрыгающего ногами. Наконец ты смог перевернуться, встать… ну, и начал учиться скоку. Ноги тебя не слушались, и выглядел ты, признаться, донельзя забавно.

И море было тебе — что луг с высокой травой.

— Мой сын..! — прорычал Мейрхион.

— Вон твой сын, — Рианнон кивнула в сторону моря. — Забери его, если сможешь. И вырасти человеком — если заберешь.

— Ты… ты…

Мейрхион в ярости — это зрелище было привычным, но каждый раз — впечатляющим. Как летняя гроза.

— Я всего лишь дала ему то, что его по праву рождения. Он — Марх, Конь. Теперь он стал им.

И вороной жеребенок учился скакать по волнам…

— И после этого они расстались?

— Если ты имеешь в виду разрыв — то нет. Какое-то время Мейрхион гневался, Рианнон не появлялась в Альбе, а потом — всё вернулось. Твой отец смирился, что не ты унаследуешь его земли… но ты же не был старшим изо всех его детей.

— Так странно… слушать о своем отце, как о чужом человеке.

— Манавидан был тебе ближе?

— Да. Он вырастил меня. Если я кого и назову отцом, то именно его. Странно, что он не взял меня с собой, когда женился на матери и пошел править в Прайдене.

— Ничего странного. Кем бы ты пришел с ним? Соперником Придери? Два сына Рианнон вместе — это могло оказаться слишком много. Слишком.

— Меня берегли про запас? — рассмеялся король.

— Именно. Я так и сказал твоей матери: пусть до поры растет в тайне и явится во всей мощи — в свой час и к своей славе.

— Снова ты! Ирб, я думал, что хорошо тебя знаю, — а ты нашпигован секретами, как жаркое приправами. Что еще ты скрываешь от меня?

— Скрываю? — круитни улыбнулся. — Я не скрывал ничего и никогда. Но припомни: много ли за эти века у нас было времени на разговоры о твоем детстве?

— Хм…

Солнце давно село. Становилось сыро, холодно.

Марх присел на валун.

— Война действительно кончилась… Мы с тобой говорим не о настоящем и не о будущем, а о давно прошедшем.

Северянин снова улыбнулся, размотал обернутую вокруг пояса верхнюю часть килта, набросил на плечи.

— Пойдем в замок? — приподнял бровь Марх.

— Как хочешь, — пожал плечами тот. — Можешь еще поспрашивать. Я расскажу.

— Что еще я не знаю из своей жизни?

— Пожалуй, тебе известно всё.

— А об отце?

— Вряд ли тебя интересуют схватки Мейрхиона с вождями островов…

— Ты был его советником?

— Не совсем. Я приходил к нему — иногда. Советовать ему надо было осторожно, исподволь. Он не терпел ничьей воли над собой. Даже Рианнон. А ей это нравилось… Она называла его нахалом, рыжим медведем, «этим дикарем с запада» — и каждый раз это звучало наивысшей похвалой. Ты знаешь, что она предлагала ему бессмертие?

— Откуда? Это ты всё знаешь о них, — хмыкнул Марх.

— Предлагала. Уйти с ней в Аннуин. Или даже стать богом Альбы.

— И он отказался. Понимаю. Кем бы он был в Аннуине? ее любовником и только? Он бы умер от скуки, и никакое бессмертие бы не помогло!

— Да, — кивнул Ирб. — Ему нужно было действовать. И обязательно — самому. Самому первым выскочить из своего кожаного корабля, самому врубиться в строй врагов, самому снести голову их вождю… если бы это сделал кто-то другой, пусть верный друг — он стал бы навеки врагом для Мейрхиона.

— Он погиб в бою?

— Нетрудно догадаться. Как сказали бы барды, к тому времени его волосах серебро сменило медь.

— Человек был, человек во всем… — задумчиво повторил Марх. — Быть может, к лучшему, что мы с ним не узнали друг друга. Тратить жизнь на то, чтобы утвердить себя… пусть это будет поражением, но моим, чем победой, но помощника… мне это кажется глупостью. Мальчишеством.

— Было бы чему удивляться, — пожал плечами Ирб. — Во сколько раз ты старше его? В дюжину? Меньше? Если и меньше, то ненамного.

Неожиданно Марх спросил:

— А ты? Насколько ты старше меня?

— Ну-у… — Ирб присвистнул. — Я родился в горах Шотландии… честно говоря, я и сам не знаю, когда.

Кромка памяти: Ирб

Похоже, сегодня мы решили странствовать по прошлому, Марх? И твое детство оказалось недостаточно далекой древностью?

Ладно, давай обо мне. И то: надо ж тебе хоть после свадьбы узнать, кому ты отдал свою сестру… Шучу, да. Никакое знание родословной не даст нам того, что мы узнали друг о друге за эти века и эти войны.

Расскажу, расскажу. Уже рассказываю.

Моя мать была дочерью вождя, это всё, что я знаю о ней. Отец — он был богом. Богом маленького племени горной Альбы. Я был ребенком, когда на нас напали… с тех пор всё, что есть у меня от родителей, — этот золотой торквес на шее да один замшелый кромлех в горах. Я иногда режу там жертвы, кормлю отца… он никогда не приходит ко мне, да и я не стремлюсь видеться с ним.

Мертвые боги, Марх, это… это больно. Они умирают вместе со своим народом. Представляешь, каково это: умирать — вечно?

Л-ладно. Ты не об этом спрашивал.

Когда на нас напали, я, дитёныш, удрал в лес. Забрел в Аннуин — у нас в Альбе это так же просто, как у вас в Корнуолле. Там есть чудеснейшее место — лес Муррей. Бродя по нему, никогда не знаешь, в каком из миров ты сейчас. Там я встретился с Рианнон. Она тогда была совсем несчастной и оттого невероятно злой: Сархад Коварный лишил ее восточных равнин… ты знаешь эту историю?

— Отчасти знаю, — кивнул Марх. — Этот негодяй жаждал власти и ради нее призвал силу ан-дубно. Она затопила нынешний Ллогр.

— Да, — кивнул Ирб, — а Ху Кадарн смог загнать хаос обратно в преисподнюю. И погиб при этом.

— Погиб… что означает это слово, когда речь идет о бессмертных? Ху Кадарн был больше, чем богом!

Ирб серьезен и отвечает негромко:

— У каждого из нас есть предел силы. Когда исчерпано всё, до последней капли — это и есть смерть.

Они молчат долго. Темно. Серо-синее небо и черные абрисы скал.

Потом Марх говорит:

— Расскажи дальше?

— Дальше — о ком? О Ху Кадарне, о себе?

— О Ху Кадарне и о себе. Ведь ты его потомок?

— Марх, ты не поверишь, но — я не знаю. Многие вожди Севера возводят свой род к Ху Кадарну, он был прародителем королей. Может быть, и мой дед — его корня… я не знаю, да и знать не хочу. Марх, я — это я. Не славные предки. Я сделал в своей жизни немало, и то, потомок я Ху Кадарна или нет, не добавит ничего к моим заслугам.

— Да, я понимаю. Прости.

— Не за что. Я пытаюсь сообразить, что бы рассказать тебе интересного… и не нахожу. Я был вождем без племени, и когда я вернулся из Аннуина в Альбу, то принялся бродить от одного властителя к другому, ища достойных и помогая им советом. Иногда подолгу жил у кого-то, даже женился на смертных…

— Подолгу — это сколько? Год? Дюжина? Срок человеческой жизни?

— И год, и дюжина, и срок человеческой жизни, — улыбнулся Ирб. — Всякое бывало. Знаешь, Марх, я не искал ни справедливых, ни мудрых — я искал тех, в ком чувствовал силу. Силу, способную направить судьбу Альбы ввысь. Твой отец был одним из них.

— Но теперь ты стал правителем сам.

— Так получилось, — негромко смеется Ирб. — Один из моих потомков умер бездетным. Пришлось явиться к друидам и объяснить, кто я такой и почему желаю наследовать. Согласись, нечасто прадед становится преемником правнука.

— Все эти века ты был некоронованным королем Альбы, — медленно говорит Марх.

— Нет, — машет рукой Ирб. — Там достаточно королей и вождей. Я лишь советовал… не всем и не всегда. Честно говоря, мне нравилась эта жизнь бродяги. Сегодня здесь, завтра — там, если очень надо поторопиться, то срежу путь через Аннуин… и всегда доверять чутью, научиться распознавать в сиюминутных желаниях истину. Если хочется рвануть в Дал Риаду, забыв обо всем, — значит, так и надо. Если хочется назавтра уйти на восток… или в Аннуин, с Рианнон поболтать… ну и так далее.

— Сколько же это всё длится?

— Считай сам. Я родился после, много после гибели Ху Кадарна. А жаль. Говорят, он заботился обо всем Прайдене. Да и сама его гибель в бою с ан-дубно подтверждает это… Я иногда дерзко думаю, что похож на него. Это много больше, чем родство по крови, Марх.

— Я понимаю.

Видно было, что Ирб всеми мыслями уже там, в своем Лотиане. Гвен тоже хотела поскорее отправиться в свое новое королевство.

— Я не хочу отпускать вас, — сказал как-то Марх, — но пусть ваш сын родится там. В горах Шотландии. Как мы с тобой.

— Ты уверен, что это будет сын? Не дочь?

— А ты в этом сомневаешься?

Друзья рассмеялись.

— Как малыш подрастет — жду в гости.

— А ты к нам?

— Нет, Ирб. Ехать через весь Прайден — слишком долго. А путь через Аннуин мне закрыт: Гвин. Так что приедете уже втроем… когда-нибудь.

ЗДЕСЬ ЗАКАНЧИВАЕТСЯ ВЕТВЬ БИТВЫ

Примечания

2

Здесь и далее до конца книги автор рифмованных стихов — Либерис.