Гувернантка с секретом

Анастасия Логинова, 2014

От судьбы не уйдешь. У Лидии теперь пятеро подопечных, самая милая из которых это трехлетняя крошка, еще не поступившая в ее распоряжение. Зато прочие отпрыски семейства Полесовых скучать не дадут: неугомонные восьмилетние близнецы проказничают без устали, тринадцатилетний брат совсем не без оснований прозван "Митрофанушкой", а старшая их сестра влюбилась в совершенно неподходящего субъекта! Который, как на грех, все чаще и чаще заглядывает в гости. Хотя и это можно пережить – если б тайны семейства Полесовых не были бы такими страшными. Впрочем, и Лидия гувернантка не простая, а с секретом. Художник: Елизавета Метлинова.

Глава вторая

Как было сказано, я жила у Полесовых в гувернантках уже три месяца. До меня детьми занималась совсем юная истеричная бывшая гимназистка (у меня имелись подозрения, что истеричною она сделалась как раз в процессе работы). А перед нею — какая‑то пожилая сердобольная англичанка, потакающая детям во всем и, как следствие, неимоверно их разбаловавшая.

Впрочем, баловали этих детей все. Не помню дня, чтобы хозяйка дома, Елена Сергеевна, не упрашивала меня слезно «отпустить деточек сегодня пораньше», а раз в неделю так и вовсе заявляла, что дети «света белого не видят, круглые сутки за учебниками», потому она с чистой совестью забирала их на весь день и уводила гулять. Это при том, что субботу и воскресенье дети и так не учились.

И все же кое‑чем я гордиться могла: Митрофанушка хоть и писал по‑русски с позорными орфографическими ошибками, зато худо‑бедно, но строил уже фразы на немецком — ведь поводов наказывать себя зубрежкой языка он давал достаточно.

С близнецами, к счастью, проблем было меньше всего. Да, они и трех минут не могли высидеть спокойно, постоянно отвлекались, спорили, норовили подраться, но зато и заинтересовать их уроком было куда проще, чем старших детей. Правда мне приходилось напрягать все свои таланты и устраивать театр одного актера, когда, например, я рассказывала о рыцарях‑крестоносцах. Но, право, это стоило того, чтобы близнецы слушали меня с горящими глазами. Вот с точными науками сложнее: хоть на одной ноге прыгай, арифметика от этого интересней не станет. Первые месяца полтора я билась, что рыба о лед, не зная, как внушить мальчишкам всю важность арифметики. Пока не догадалась вдруг на одном из уроков истории заметить как бы невзначай, что любимые их полководцы, Суворов и Кутузов, добились своих побед благодаря знаниям в математике и стратегии. А спустя пару дней я услышала, как Конни, заводила среди братьев, вполголоса наставлял Никки:

— Я знаю, что скукотища! Но пойми ты, что без счетов в армию не возьмут!

— А может, она врет все, может, и возьмут… — слабо возразил Никки.

«Она» — это я, их любимая учительница.

— Да не, не врет. Мари тоже так сказала.

Ну да, Мари — непререкаемый авторитет, разумеется.

— Значит, надо… — тяжко вздохнул Никки и зашуршал, открывая задачник. И тут же захныкал: — Да ничего я не понимаю! Цифры все да закорючки… а это что за знак?

Конни тоже вздохнул:

— И я не понимаю. Нужно завтра пойти к ней и сызнова спросить.

— Мари увидит! — ужаснулся Никки.

— Ну… можно до уроков. Тихонько, чтоб не слышал никто.

Мари… с нею было тяжелей всего. За три месяца я так и не сумела подобрать ключик к этой девице. Хотя и не очень старалась, если быть откровенной: мне всего‑то нужно было, чтобы дети прилежно выполняли задания и не слишком докучали мне. Вообще‑то Мари была девицей очень неглупой, сообразительной и эрудированной в самых неожиданных областях. Обожала шокировать домочадцев цитатами из Ницше и Карла Маркса и раз за разом пыталась доказать всем, что православие — ложная религия, а истинное видение мира людям открывается только после прочтения буддистских сутр…

Еще Мари сама пыталась изучать японский язык и культуру — ума не приложу, на что они ей сдались. Зато ее ошибки в родном языке могли соперничать по глупости с ошибками младших братьев, и по‑французски она говорила едва‑едва. Это при том, что в следующем году ей дебютировать, а я понятия не имею, как можно вывести ее в высший свет московского общества и не сгореть при этом со стыда!

Манера Мари одеваться заслуживала отдельного внимания. Сочетать ярко‑алую блузку в полоску с зеленой юбкой в клетку было для нее в порядке вещей. Ежели она надевала платье, то почти всегда это платье было декольтировано столь сильно, как я, например, не решусь надеть даже на вечер.

С волосами она и вовсе творила что‑то невообразимое — должно быть, это снова была дань японской культуре.

— Что это у тебя на голове, деточка? — спросила Елена Сергеевна, когда Мари в первый раз вышла в подобном виде.

— Это прическа японской гейши, маменька.

— А что такое гейша? — простодушно изумилась та.

— Проститутка, — охотно пояснило дитя.

Маменька залилась краской, а папенька расхохотался.

Родители полагали, что их шестнадцатилетнее чадо — сущий ребенок, и приходили в восторг от его шалостей. Шалостями считалось ношение декольтированных платьев, обнажающих уже вовсе не детские формы, похищение учебников из классной комнаты с целью сорвать урок, а также и порча ножницами моего вечернего платья — Жоржик любил, когда я посещала званые вечера вместе со всей семьею, а иногда и без его жены вовсе. Подозреваю, что за порчу платья Мари все же досталось бы от родителей, но институтское прошлое запрещало мне жаловаться «старшим» на что бы то ни было. Я лишь стала тщательнее следить, чтобы дверь моей комнаты всегда была заперта.

* * *

Занятия оканчивались обычно в два, после чего все шли обедать. Я тоже проголодалась, однако мне было жаль тратить свое личное время на общение с Полесовыми, потому я решила, что пообедаю в городе, во время прогулки, поскорее переоделась и вышла на улицу.

Полесовы занимали весь второй этаж дома номер двадцать по Пречистенке. Квартира эта была не очень‑то по карману Георгию Павловичу, который служил мелким чиновником в суде, но он изо всех сил старался сохранить апартаменты на Пречистенке, где жил, как он считает, tout le beau monde de Moscou³, к коему он, разумеется, себя причислял.

Я привычно прошлась пешком до Арбата и в чистеньком уютном кафе, где была частой гостьей, выпила кофе с пирожным, после чего на извозчике добралась до Кузнецкого Моста.

Этот район Москвы считался раем для московских модниц, поскольку именно здесь сосредоточились лучшие модные, галантерейные и ювелирные лавки, преимущественно иностранные. Роскошные парижские платья за стеклянными витринами, завораживающие дух названия на ярких вывесках — «Гажелен‑Опижес», «Сиже», «Чарльз Уорт», «Фаберже». Никогда прежде, пока училась в Смольном, я не интересовалась особенно модой, однако, зажив самостоятельно и начав распоряжаться деньгами, я вдруг с удивлением обнаружила, что мне нравится наряжать себя. Потому этот район я особенно любила.

Март в этом году выдался студеным, и вся Москва до сих пор была заметена снегом, но на Кузнецком Мосту даже казалось чуть чище и солнечней. Я не без удовольствия прошлась вдоль Петровки, щурилась весеннему солнцу, разглядывая роскошные экипажи и изысканные туалеты дам, но делать сегодня покупки была не намерена. Я выбрала лишь несколько новых книг в букинистической лавке, потом заказала носовых платков и без интереса перемерила три пары перчаток, но так ничего и не купила. Зажав сверток с книгами под мышкой, я свернула в Столешников переулок и вскоре уже тянула на себя дверь под скромной, немного покосившейся вывеской, «Лефевр и К^о».

Это тоже был рай — причем уже персонально мой. Парфюмерная лавка, куда свозились как новинки из Европы, так и одеколоны российских парфюмеров — вечно соперничающих между собой месье Брокара и месье Ралле.

Хозяйка лавки, дама чуть за тридцать, эмигрантка из Франции, черноглазая смуглая брюнетка, которую все всегда звали просто Марго, без фамилии и без обращения мадемуазель, была истинной парижанкой. Изысканная и утонченная до кончиков ногтей, окутанная шлейфами самых неожиданных парфюмов и, несмотря на то что живет в России уже очень давно, говорящая с сильным акцентом. Я и сама до девяти лет воспитывалась во Франции, французский язык считала родным, а русский долго мне не давался, как и избавление от акцента. Однако три месяца назад, когда возникла такая необходимость, я сделала над собой усилие — часами просиживала возле зеркала, тренируя артикуляцию и произношение, и теперь, кажется, говорила по‑русски вполне чисто. Мне удалось даже овладеть московской манерой разговаривать — чуть растягивая гласные и смягчая шипящие. По крайней мере, ни мои наниматели, ни домашняя прислуга, ни друзья не подозревали, что я родилась за пределами Российской империи. Я считалась сиротою, дочерью мелкопоместных дворян Тальяновых, которая, по милости друга семьи, графа Шувалова, была устроена в Смольный после смерти родителей. С такой легендой мне было жить несколько проще.

Пока Марго обслуживала клиенток, я рассматривала полки стеллажей, уставленные склянками с ароматным содержимым: душистыми мылами, эфирными маслами и прочими милыми женскому сердцу вещицами. Среди склянок я отыскала вытяжку из сирени и, чуть приоткрыв флакон, припала к нему, закрывая глаза и мысленно уносясь в ту весну и тот май. Сирень я любила больше прочих ароматов Марго, но любовь эта была тайной, только моей. Я редко душилась сиренью «на выход», как будто боялась, что воспоминания мои кто‑нибудь подслушает.

Наконец покупательницы ушли, не пряча улыбок и сжимая в руках свертки с покупками — уйти от Марго без ароматной обновки и хорошего настроения было невозможно, поскольку она умела достучаться до каждой женщины, угадывая, что она именно сейчас хочет. Хозяйка лавки сама закрыла за ними, вывесив за дверь табличку «Обед», повернула щеколду, опустила портьеры и потом только вернулась, с ходу целуя меня в обе щеки.

— Лиди, дорогуша, давненько ты не заходила, я успела уже соскучиться, — она привычно перешла на французский.

— Я тоже скучала, — улыбнулась я, и тут мой взгляд упал на номер «Московских ведомостей», лежащий на прилавке и раскрытый как раз на той заметке, что читала я утром. — Видела уже? Что думаешь?

Марго повела бровью и, взяв газету, небрежно убрала ее куда‑то с глаз, ответив лишь:

— Думать — это твоя забота, дорогуша, я всего лишь торговка душистой водицей.

— Ты торговка драгоценной водицей, — вполне искренне возразила я, заметив, однако, что настроение у нее сегодня неважное. Возможно, и правда из‑за статьи.

Мои последние слова, разумеется, сработали: более всего Марго любила, когда люди проявляют уважение к духам. Вот и сейчас она мгновенно оживилась, чуточку повеселела и потянулась к одной из полок, заговорив с придыханием:

— Тебе невероятно повезло: ох, что я тебе сейчас покажу… Эме Герлен⁴. Только вчера привезли! — Марго уронила капельку золотистой жидкости мне на запястье и припала к нему сама с горящими от предвкушения глазами. — Ты посмотри только, какая восхитительная лаванда… и трава… много свежескошенной травы! Я будто опять попала в Венсенский лес — там, возле озера Гравель, есть чудное местечко. Ах, как я любила бывать там в юности… ты помнишь озеро Гравель, Лиди?

— Смутно, — неловко улыбнулась я, — я была совсем ребенком, когда пришлось уехать из Парижа.

Мне тоже хотелось, пусть и в фантазиях, попасть сейчас на то озеро, о котором грезила Марго, но мысли мои были слишком заняты — не стоит и пытаться.

— Ну? Как? — не вытерпев, потребовала ответа Марго. — Тебе хоть нравится? Показать еще что‑то, или… — она снова неопределенно повела бровью.

Впрочем, я ее отлично поняла и холодновато ответила:

— Или.

Марго тяжело вздохнула, убирая духи обратно на полку:

— Ладно, давай работать…

Она сняла блокнот с закрепленного на поясе шатлена⁵, по‑домашнему подперла щеку рукою и, облокотившись о прилавок, приготовилась записывать. Я тоже села, не спеша стянула перчатки. Напряженно глядя перед собою, стала диктовать:

— В Петербург — Шувалову. Сообщаю, что по вашему заданию никаких новостей нет. Сорокин себя не обнаружил. По‑прежнему есть основания полагать, что Сорокин находится в Москве инкогнито, под чужим именем. На сегодняшний день подозреваемых трое…

— Трое? — Марго оторвалась от письма. — В прошлый раз было двое.

— А теперь трое, — хладнокровно подтвердила я.

Я сама чувствовала, что число подозреваемых растет у меня как на дрожжах: если в следующий раз я сообщу, что их уже четверо, то, верно, Платон Алексеевич решит, что я не справилась, что совершенно не подхожу для этой работы, и отзовет меня в Петербург.

— Жду дальнейших указаний. Подпись — Тальянова, — торопливо закончила я и начала снова натягивать перчатки, желая поскорее уйти. — Когда ты сможешь переслать это в Петербург?

— Сегодня зашифрую, завтра утром отнесу на телеграф. В общем, в полдень текст уже будет лежать на столе у Шувалова.

— Только в полдень? А поскорее никак?

— Зачем? — искренне изумилась Марго. — Сама же говоришь, что никаких новостей…

— Ну да, — отозвалась я и не решилась более настаивать.

По правде сказать, я сомневалась, что Платону Алексеевичу вообще хоть сколько‑нибудь важны мои сообщения: за три месяца, что я в Москве, я не узнала абсолютно ничего. Только выдумываю все новых и новых подозреваемых…

Примечания

3

Весь высший свет Москвы (фр.).

4

Французский парфюмер, сын основателя парфюмерного дома «Герлен».

5

Аксессуар в виде цепочки с зажимом, на котором можно носить разные полезные вещи.