Яд изумрудной горгоны

Анастасия Логинова (2024)

1895 год. В ночь на первое мая в институте благородных девиц разыгралась драма: застрелены двое молодых докторов, а вместе с ними найдена и одна из юных воспитанниц — отравленной. Яд — оружие женщин, как известно, и все указывает на то, что столь жестокое убийство и правда совершила хрупкая и изнеженная барышня… Дело поручено петербургскому сыщику Степану Егоровичу Кошкину, а в добровольные помощники вызвался его приятель и сосед, эксцентричный химик Воробьев, весьма сведущий в самой передовой криминалистике.

Кошкин

Глава 1. Новое дело

— Степан Егорыч! Степан Егорыч!

И бросок камешка в окно — один раз, второй, третий.

— Степушка, тебя зовут… — пробормотала сквозь сон та, чьего лица Кошкин даже не помнил.

— Позовут и перестанут.

Снова камешек в окно.

— Он весь дом разбудит — маман станут ругаться…

— Поругаются и перестанут.

Сказал и через мгновение понял, что вставать все же придется. Да и сон отступал, хотя голова все еще трещала и раскалывалась на части.

— Который час?

— Не знаю… — с громким ленивым зевком отмахнулась девица, — в гостиной часы стоят.

Кошкину казалось, до гостиной он попросту не дойдет. Не дойдет даже до кресла у стены, где скомканным валялся китель его мундира, вместе с жилетом и наградными часами в кармане. Окно было ближе. Приподнявшись и толкнув створку в тишину майской ночи, Кошкин мучительно поискал глазами и разглядел внизу Костенко, полицейского надзирателя, бывшего у него в подчинении. Парень, совсем еще молодой, но шустрый, только что набрал целую пригоршню камешков и разогнулся, дабы всем этим обстрелять его окно — да, завидев Кошкина, вытянулся по стойке смирно и уже рукой дернулся к фуражке, отдать честь.

— Который час? — не дал ему сказать Кошкин.

— Четверть четвертого, ваше благородие! — задорно, как на параде, отрапортовал он. — Разрешите доложить?! Случилось происшествие… надобно ехать тотчас — экипаж ждет со стороны улицы!

— Четверть четвертого… ты рехнулся совсем, Костенко? На каждую драку в кабаке станешь меня дергать? Четверть четвертого!..

Сказал — и опять с запозданием понял, что Костенко не дурак и из-за простой драки беспокоить его, чиновника по особым поручениям, среди ночи не стал бы. Неужто случилось что?

— Не в кабаке, ваше благородие… — как мог оправдывался Костенко, — в институте для барышень. Три покойника. Шувалов, Его сиятельство, с двух часов там и вас велели привезти поскорее.

Кошкин выругался. Разумеется, Костенко звал его не просто так. А Шувалов, верно, и вовсе голову оторвет, как увидит. Кошкин принялся без толку приглаживать волосы, торчащие во все стороны, потом заметил таз с водою в углу и бросился умываться, успев крикнуть, что сейчас спустится.

Пока умывался, кинул взгляд в зеркало: щетина отросла, и брить ее снова не было ни времени, ни желания. А физиономия опухла, как черт знает у кого… и немудрено: лица девицы, что спала рядом, он не помнил, зато помнил, что пили они вчера и шампанское, и виски, и водку, и все вперемешку — сперва внизу, в общей зале, потом в компании незнакомых офицеров, потом уж, на брудершафт с девицей, здесь.

— Ваше благородие… — передразнил он Костенко, словно тот был в чем-то виноват, и снова выругался. Сам себе Кошкин был нынче противен.

Да и позже, трясясь в экипаже и болезненно морщась от головной боли на каждой выбоине мостовой, Кошкин не мог понять, как он скатился до жизни такой. Даже на Урале, в ссылке, держался, лишнего себе не позволял — а сейчас? И в столице, и при должности прежней, и у начальства в почете — что еще надо? Был в почете, по крайней мере, на текущий момент времени…

— Долго искал меня? — спросил надзирателя, чуть смягчившись.

— Совсем недолго, ваше благородие. Дома-то у вас сразу сказали, по какому адресу ехать.

Кошкин почувствовал болезненный укол. Он-то полагал, что Воробьев, нынешний его сосед, пребывает в святом неведении, где товарищ пропадает вечерами да ночами. А тут на тебе — и об адресе осведомлен.

— А что же в дверь не стучал по-человечески? Зачем по окнам бить?

— Так не пускали, ваше благородие! И сторож, и хозяйка больно строгие. Нету тут таких — и весь разговор.

— И что же, ты по всем окнам стучал?

— Никак нет! Вы ж… ясно-понятно кто! И девочку, и комнату затребуете самую первоклассную… вот и искал лучшие окна в сем заведении…

Кошкин приуныл окончательно. Тридцать шесть лет. Кто каких успехов добивается к этому возрасту, а его чтят, видишь ли, потому как девочек он себе выбирает лучших. А ведь Кошкин помнил, как совсем еще недавно выговаривал подчиненным, что для полицейского чина — позор и запятнанная честь, ежели его застали в разного рода веселых домах да без служебной надобности. Мелькнула шальная мысль, сказать Костенко, что, мол, и сегодня он здесь побывал не развлечения ради, а по следственной необходимости. Девицу допрашивал, или маман-хозяйку. Ну и пусть, что в четверть четвертого ночи… Костенко — подхалим, конечно, сделает вид, что поверил. Однако ж, именно, что «сделает вид»… а позору еще больше будет.

Да и приехали уже: выдумывать что-то Кошкин теперь посчитал лишним.

* * *

Происшествие — как назвал это Костенко — случилось в Павловском женском сиротском институте, что на Знаменской улице. Институт встретил Кошкина скромным по столичным меркам фасадом из красного кирпича, с желтыми простенками и такого же цвета дугообразными наличниками окон. Территорию, как и всякое закрытое учебное заведение, институт занимал немалую: имелся здесь и обширный, едва укрытый зеленью сад, и даже бассейн с фонтаном, что шумел в глубине двора.

Костенко же вел Кошкина мимо, к административному зданию, где ярко горели окна всех трех этажей, а у дверей вытянулись по струнке караульные, издали завидев начальство.

— Что случилось-то? — запоздало спросил Кошкин о деле. — Свидетели есть?

— Есть. Хотя какие уж тут свидетели — девицы, барышни по пятнадцать-шестнадцать годков. Да и то, не видели ничего и не слышали, как обычно у нас бывает. Там стрельба стояла, до сих пор порох в воздухе висит — а они и выстрелов не разобрали, думали, оконная рама сквозняком захлопнулась где-то. Одно слово — барышни.

— А кто же тогда полицию позвал среди ночи?

— Полицию позвала начальница, а ей доложилась как раз одна из барышень. Но там вовсе дело темное… Они подругу-горемыку в лазарет привели, сердце у той прихватило. Да один из докторов вроде как успел барышне шепнуть что-то, или она сама чего почуяла — непонятно. Но сразу как от докторов вышла, побежала к начальнице в комнаты, она здесь же, при институте поселена. Начальница-то пока проснулась, пока поняла, чего той надобно, в лазарет приходит — а тут на тебе. Доктора обои убитые, и девица, которую подруги привели, скончалась уж.

* * *

Пока Костенко рассказывал, успели попасть в главное здание, подняться на второй этаж, где все двери были нараспашку, где ярко, как днем, горел свет, а в самом конце коридора толпилось уйма народа — и полицейских чинов, и гражданских, и даже военных.

Среди высокопоставленных офицеров полиции Санкт-Петербурга Кошкин тотчас выловил взглядом графа Шувалова, который к полиции никакого отношения как будто не имел… он разрешал куда более деликатные вопросы прямиком из кабинета Главного штаба. И Кошкин только теперь задумался, что, собственно, Шувалов делает здесь? И отчего убийство обыкновенных докторов при институте заинтересовало едва ли не всю верхушку столичной полиции?

— Барышня-то, которая с сердцем, непростая! — будто подслушал его мысли Костенко и сообщил вполголоса: — дочка Его превосходительства генерала армии Тихомирова! От первого брака дочка. Он как овдовел, второй раз женился, там и дети новые уже… а старшую сюда отправили.

И кивком головы указал на пожилого господина, по виду немного моложе Шувалова и одетого сейчас в штатское. Выправка его, однако, была военной, а лицо строгим, с глубокими морщинами и потерянными глазами, которые метались по стенам, но будто ничего не видели. Вокруг генерала и скопилась большая часть присутствующих, то ли пытаясь утешить, то ли поддержать.

А у Кошкина только теперь два плюс два и сложились. Кажется, убитые доктора этих офицеров волновали постольку-поскольку. Все затмила нелепая смерть генеральской дочки, к которой эти доктора не успели.

Кошкин кивнул, поблагодарив Костенко — и впрямь смышленый малый. И, снова пригладив волосы, оправив китель, направился к начальству. Поклонился и доложил о прибытии подчеркнуто бодро — насколько сумел. Выволочки ждал напрасно. Все были смурные, вялые, с помятыми лицами и воспалено-красными глазами. Выглядели едва ли лучше Кошкина, хотя наверняка их вечер прошел куда менее бурно. У Шувалова-то точно. Граф никогда лишнего себе не позволял и, хотя проходил всю жизнь в холостяках, в веселых заведениях замечен не был ни разу за всю свою долгую карьеру. А этим летом, к слову, Шувалов будет справлять полувековой юбилей службы в Главном штабе. Да и остальные ему под стать — и годами, и погонами, и положением.

Кошкин, надо думать, самый молодой будет. Однако и чином ниже прочих собравшихся.

— Кошкин Степан Егорыч, — представил его Шувалов, хмурым взглядом оценив с головы до пят, — уголовный сыск при Департаменте полиции… человек, которому будет поручено расследовать случившееся нынешней ночью в этих стенах, и на которого я могу всецело положиться…

Представление было как будто чересчур хвалебным, что лишь убедило Кошкина, что чуть позже — не при всех — голову ему все-таки оторвут.

Шувалов тем временем и Кошкину представил присутствующих. Генерал Тихомиров, не проявив любопытства, слабо мазнул по его лицу взглядом, и ровным счетом ничего не сказал. А еще двоими, имевшим для Кошкина интерес в рамках дела, были господин из Опекунского совета Ведомства учреждений императрицы Марии Федоровны — а попросту попечитель института Раевский Павел Ильич, состоявший в звании генерал-лейтенанта армии; и начальница института, единственная женщина среди присутствующих — Анна Генриховна Мейер.

Последняя была дамой лет за сорок пять, подчеркнуто-строгой, с плотно сжатыми губами и острым встревоженным взглядом. Держалась несколько особняком от мужчин и в разговор не вступала, но, Кошкин готов был спорить, слышала и подмечала каждую деталь в пределах видимости.

Павел Ильич Раевский, напротив, обращал на себя всеобщее внимание: он был рассержен случившимся и не скупился на эмоции по этому поводу. Лет ему, нужно думать, было около пятидесяти, но буйный нрав делал его как будто моложе на вид:

— Черт знает что происходит! — не стесняясь дамы, горячился он, вопрошая будто лично у Кошкина, — вообразить невозможно! Как будто на войне снова, ей-богу! Ежели Его сиятельство граф вам доверяет, Степан Егорыч, то и я буду. Обращайтесь ко мне лично по любому вопросу! Чем смогу, как говорится… Но это безобразие нужно расследовать, нужно понять, что здесь вообще случилось, и как эти двое здесь оказались!

— Что значит — оказались? — переспросил Кошкин. — Насколько понимаю, там институтский лазарет, — он кивнул на помещение, до которого так и не дошел покамест, — а двое убитых — доктора. Где же им еще быть?

— В лазарете им и быть, но не ночью! Ночью сестры лишь остаются, да и то по койкам спят… А доктор среди них лишь один — второй уволен был еще осенью, его уж точно здесь быть не должно!

Кошкин удивленно поднял брови:

— Вы были знакомы с убитыми?

— Только в рамках служебной надобности… — Раевский чуть сбавил пыл и как будто уже недоговаривал. — Я делами внутри института не заведую, лишь финансированием.

— За что же был уволен один из докторов?

На простой вопрос Раевский ответить не смог — пожал плечами, будто сам недоумевал. Помогла Мейер:

— Я велю поднять архивы и сообщу вам в письменном виде, господин Кошкин. Я понимаю, в расследовании каждая мелочь важна.

— Будьте так любезны, — поклонился ей Кошкин. — Вы, нужно думать, знали докторов лучше?

— Да. Так или иначе, я всегда в курсе происходящего в моем институте, даже в хозяйственных вопросах.

Анна Генриховна, безусловно, немало сим фактом гордилась и даже голову вскинула выше. Но Кошкин уже понял, что выспрашивать об этом «происходящем» у неразговорчивой дамы придется долго и дотошно. Он сделал шаг чуть в сторону, увлекая за собой и начальницу в надежде, что в разговоре тет-а-тет она станет свободней:

— Расскажете о докторах поподробнее?

— Право, рассказывать особенно нечего. Заведующим лечебной частью до сегодняшней ночи был Дмитрий Данилович Кузин, — она неподдельно вздохнула. — Прекрасный человек. Доктор с большой буквы. У него были, разумеется, неудачи в прошлом, как и у любого из нас, но нынче он доказал, что занимал эту должность по праву. Дмитрий Данилович до последнего пытался помочь Феодосии, нашей Фенечке… покуда не потерял сознание и не истек кровью.

— Кроме него в штате докторов не было? — спросил Кошкин, делая пометки в блокноте.

Анна Генриховна внимательно следила за его карандашом и, Кошкин мог поклясться, взвешивала каждое свое слово:

— Нет. Я как раз вела переговоры с Павлом Ильичом, нашим попечителем, что институту необходим второй доктор… мы занимались этим вопросом, но не успели, к сожалению. В институте сейчас обучается двести сорок три воспитанницы — это немало.

— А сестры?

— Две сестры в штате, при докторе. А также помогли воспитанницы старших курсов.

— Павел Ильич обмолвился, что сестер сегодня не было?.. — внимательно наблюдая за дамой, припомнил Кошкин.

— Так вышло. Одна приболела, а второй понадобился срочный выходной.

— С сестрами мне придется поговорить чуть позже… это формальность, но формальность необходимая, — Кошкин снова сделал пометки. — У Кузина, доктора, была семья?

— Нет, никого. Даже жениться не успел, хотя Дмитрию Данилычу было уж двадцать шесть. Он родом из Рязанской губернии, если я не ошибаюсь.

— И невесты не было?

— Насколько мне известно, нет. Все время отдавал работе. Особенно последние полгода, с тех пор как получил назначение. До этого пост занимал Калинин, Роман Алексеевич.

Госпожа Мейер помолчала, и от Кошкина не укрылось, как ее ладони, до того расслабленно лежавшие одна в другой, напряглись, почти что сжавшись в кулачки. Через силу она продолжила:

— Роман Алексеевич — это второй убитый.

— Долго он занимал пост до Кузина?

— Чуть больше двух лет. А до этого был в подчинении у предыдущего нашего главного врача, впрочем, как и Дмитрий Данилович. Они одногодки и даже однокашники, насколько помню. Роман Алексеевич тоже прекрасный врач, с отличием окончил Медико-хирургическую академию, писал труды… однако всегда тяготел к практике.

— За что же его уволили, если он был прекрасный врач? — прямо спросил Кошкин.

Мейер не смутилась:

— Право, я не помню в точности… но, кажется, Павел Ильич что-то напутал об увольнении. По моим воспоминаниям Роман Алексеевич ушел с должности сам, добровольно. Я ведь сказала, что он тяготел к практике — а какая уж тут практика в институте? Наши воспитанницы совсем юные и редко болеют чем-то тяжелей простуды. Потому Роман Алексеевич перевелся в земскую медицину, в Симбирской губернии, откуда он родом.

Кошкин смотрел на нее въедливо, пытаясь распознать ложь. Переспросил:

— То есть, Калинин не был уволен?

— Не могу утверждать точно… все же полгода прошло, и я не помню дословных формулировок. Однако и нареканий в сторону Романа Алексеевича я тоже не помню, — ровно произнесла Мейер.

Но Кошкин снова уловил, что пальцы ее напряглись и того сильней, а ногти, должно быть, до боли впились в кожу. Но обращать внимание на сей факт Кошкин пока что не стал: иначе пришлось бы слушать очередную ложь.

— Хорошо, — только и сказал он. — Последняя просьба: девушки, которые привели Феодосию Тихомирову в лазарет — могу я с ними поговорить?

— Сейчас?! — встрепенулась госпожа Мейер и даже голос повысила. — У девочек режим, они спят!

— Их подруга умерла только что — едва ли они спят. Кроме того, они последние, кто видел убитых живыми, могли заметить что-то, услышать. С ними необходимо поговорить, покуда они помнят детали. Обещаю, что допрос проведу я сам, и буду деликатен… и это не просьба, Анна Генриховна.

Мейер, всем видом показав, как ей не нравится эта затея, тотчас оглянулась на Раевского, их попечителя. Тот, как выяснилось, слушал разговор внимательно и вдумчиво, уже не проявляя буйств. На немой вопрос Мейер он позволительно кивнул — и та великодушно пообещала, что приведет воспитанниц, как только они оденутся.

— Приводите по одной, — вдогонку распорядился Кошкин. — Сперва ту, которая вас разбудила.

Мейер снова кивнула, и снова с заминкой. А после ушла. Кошкин же, проводив ее взглядом, решил, что самое время осмотреть место происшествия.

Глава 2. Лазарет

Это был институтский лазарет, очень небольшое помещение. Четыре койки, на крайней из которых, сплошь покрытой брызгами крови, лежало тело Феодосии Тихомировой. Подле койки, на боку, совсем еще молодой доктор в белом, тоже перепачканном кровью, халате. Рядом с ним разбитые очки и шприц.

Чуть поодаль от входа — третье тело. Этот был уже без халата, одетый в уличное. Лежал на спине, широко раскинув руки, а в груди, на белой сорочке, огромное багрово-алое входное отверстие пули. Немалая лужа крови под телом подсказывала, что рана была не одна — должно быть, стреляли и в спину. Кошкин, однако, проверять этого не стал: судебно-медицинское сопровождение было поручено доктору Нассону, которого ждали с минуты на минуту.

Сейчас же полицейский специалист проводил фотосъемку места преступления, стараясь запечатлеть каждую деталь, каждую улику, положения тел на полу, форму и направления брызг крови. Потому Кошкин, не желая мешать, взглянул на тела лишь издали и осторожно, вдоль стены, прошел к окну.

— А оружие где? Нашли, из чего стреляли? — спросил Костенко, осторожно пробирающегося за ним.

— Не-а, пока не нашли.

Кошкин хмыкнул. Оглянулся на окно, распахнутое настежь.

Закрывать не стал, но уточнил, кто именно отворил рамы. Оказалось, что никто из присутствующих — так было до приезда полиции. Разумеется, первой мелькнула мысль, что убийца именно через окно покинул место преступления, забрав с собою оружие. И подумал так не только Кошкин: выглянув наружу, увидел внизу полицейских, изучающих что-то на газоне. Один из них, заметив начальство, крикнул:

— Степан Егорыч! Тут следов от ботинок полно — от больших, мужских ботинок. А револьвера нету нигде.

Кошкин кивнул. Отошел, изучив подоконник более придирчиво, но следов земли, травы, подошвы ботинок не увидел даже с лупой. И на паркете под окном тоже. Должно быть, через окно только оружие выбросили или открыли зачем-то еще… а уходили иным путем.

Тотчас понял, каким именно: в самом углу помещения притаилась дверь. За ней — докторский кабинет, тесная комнатушка со столом и шкафом для бумаг. Бумаг было множество, причем большинство вывернуто из шкафов в невообразимом беспорядке.

— Это не наши ребята устроили — так было, — подсказал эксперт с фотографическим аппаратом. Комнатушку-кабинет он уже успел запечатлеть.

Кошкин пока не брался предполагать, что именно здесь искали и кто. Его больше заинтересовала вторая дверь, ведущая теперь из кабинета.

Но прежде он вернулся в лазарет и придирчиво поглядел на изразцовую «голландку» в углу. Трудно было сказать, топили ее или нет, но печкой определенно пользовались не так давно: под чугунной дверцей была рассыпана зола.

— Костенко! — позвал он. — Изучите содержимое печи. Что найдете — бумаги, документы уцелевшие — все в отчет!

А после вернулся в кабинет, чтобы исследовать вторую дверь. Выводила та на черную лестницу, а оттуда, минуя первый этаж — прямиком во двор. Здесь имелась порядком вытоптанная тропинка, которой, без сомнений, пользовались не раз. Тропинка вела к калитке и на улицу, где след окончательно терялся…

Но, по крайней мере, можно было сделать вывод, что тот, кто расстрелял докторов, неплохо знаком с территорией института. Вот только черную лестницу на ночь запирали и охраняли, и как проникли внутрь без ведома сторожей, пока неясно.

Тем же путем Кошкин вернулся назад, в лазарет.

Нассон, пожилой доктор, давно зарекомендовавший себя превосходным экспертом, уже прибыл. Склонился над телом девицы Тихомировой, которым потребовали заняться в первую очередь.

— Естественная смерть, судя по всему, — заключил он, не обнаружив ни одной раны.

— Подруги говорят, с сердцем плохо стало, — сказал Кошкин, решив отмести прочие версии. — В шестнадцать лет. Разве такое возможно, Михаил Львович?

Доктор тяжело вздохнул, но пожал плечами:

— Все может быть. Девица худосочная, анемичная. Не исключено, что от рождения нездорова была. А потом, знаете ведь, Степан Егорыч, нынешняя молодежь чем только себя не травит. К нам недавно одну привезли — она, представьте себе, ртуть пила. На протяжении полугода, что ли. В книжках начитались, будто ухажерам их по нраву, когда кожа бледна, а взгляд, мол, одухотворенный… вот и травят себя всем, что в аптеке сыщут.

Кошкин мысленно согласился: в его ведомстве не так редки были случаи внезапной смерти девиц и дамочек, переборщивших со средствами по наведению красоты.

— Ртуть, говорите… — Допуская и эту версию, Кошкин невольно прошелся взглядом по шкафчикам со склянками, раздумывая, найдется ли здесь ртуть.

Разобраться было сложно: кто-то раскрыл дверцы шкафов, а многое из содержимого, хоть и не скинуто на пол, но находилось в большом беспорядке. Будто и здесь что-то искали, как в кабинете.

— Я для вашего спокойствия вскрытие проведу всенепременно, Степан Егорыч, не беспокойтесь.

Кошкин поблагодарил. Снова присмотрелся к осколкам шприца на полу:

— Что он ей вколоть пытался, Михаил Львович? — спросил Кошкин, кивнув на тело первого доктора.

Нассон привстал и поискал на процедурном столике у койки:

— Спирт… нитроглицерин… хм. Англичане кровяное давление снижают нитроглицерином. Действительно могло помочь, ежели б он вколоть это ей успел…

Нассон снова вздохнул оглядел лежащее на боку тело доктора. Потом прищурился и наклонился:

— У него кровь течет, Степан Егорыч, или мне мерещится с недосыпу?..

Кошкин, еще не поняв, что это означает, приблизился. Тоже наклонился. Рискнул тронуть тело и перевернуть на спину. И тут-то уже невооруженным взглядом стало видно, что кровь — алая, не запекшаяся — вытекает из раны в боку, до того закрытой и, видать, пережатой телом доктора. А он, в отличие от девицы, был не худосочным.

И кровь вытекала так, будто доктор вовсе не был трупом…

— Да он живой еще! — первым сообразил Нассон. — Кошкин, добудьте бинтов скорее! И экипаж, экипаж нужен! В госпиталь его везти и оперировать срочно!

* * *

Доктор Кузин оказался ранен в верхнюю часть грудной клетки, справа. Пуля прошла навылет, сердце и легкие как будто не тронуты, но задет крупный сосуд. Большая удача, что упал он на правый бок, тем самым замедлив кровопотерю. А быть может, это и не удача: Кузин уж точно разбирался в анатомии и знал, как падать… Другое дело, что, если б после ранения он не бросился помогать девице Тихомировой, а поспешил оказать помощь себе или позвал за кем, то сейчас наверняка не был бы на грани жизни и смерти. Но доктор на то и доктор, чтобы жизнь пациента ставить выше собственной.

Когда Кузина увезли, и увезли живым, впечатление это произвело на всех. Кошкин корил себя, что хотя бы пульс не прощупал у покойников, как явился. Он-то понадеялся, что это сделали до него, и, должно быть, понадеялся на это каждый из новоприбывших. Да и крови вокруг столько — и на полу, и на телах — что немыслимо было заподозрить, будто кто-то на этом побоище еще жив…

Даже генералам сделалось не по себе оттого, что они стояли здесь, в двух шагах, и вели беседы, покуда рядом умирал человек. А больше всех всполошился Тихомиров — он едва ли не за грудки схватил Кошкина, когда увидел:

— Он сказал, кто стрелял? Кто?!

— Он ничего не сказал, — Кошкин осторожно освободился от его рук. Проявил участие к горю и не стал усугублять: — он без сознания, и не известно, выживет ли. Когда придет в себя, разумеется, первым делом расспросим, что здесь произошло. Если придет.

— Придет-придет. Выживет! — заверил почему-то Раевский. — Раз уже «похоронили», то теперь, напротив, долго жить станет. И как только заговорит, доложите мне, Степан Егорович.

Кошкин не ответил. Попытки Раевского командовать на месте преступления вызывали в нем глухое раздражение. Да и оптимизма он не разделял, а потому решил вести дело без надежды на показания «воскресшего» доктора.

Тем более что начальница института как раз привела для допроса первую девушку.

Глава 3. Рассказ Агафьи

Анна Генриховна предоставила свой собственный кабинет, что Кошкин счел бы большой любезностью, если бы госпожа Мейер, позволив ему устроиться за ее столом, вышла бы за дверь. Но нет, к его удивлению, дама, ровно держа спину, расположилась на стуле для посетителей и даже придвинула его чуть ближе к допрашиваемой девице.

— Я отвечаю за своих подопечных пред государем! — ответила она на немой вопрос Кошкина. — Разумеется, я не позволю остаться вам наедине с невинным ребенком!

И по решительному ее взгляду было понятно, что выпроводить ее из кабинета получится разве что силой. Конечно, под строгой указкой начальницы девушки будут куда менее разговорчивы, наверняка и половины не скажут того, что сказали бы тет-а-тет. С другой стороны, Мейер пока не сообщила о происшествии родственникам девушек — а как только сообщит… не исключено, что те вовсе запретят всяческие контакты с полицией.

Все воспитанницы Павловского института считались сиротами, однако Кошкин не сомневался, что родственники у них, по крайней мере у некоторых, все же имелись. Иногда и столь высокопоставленные, как у погибшей Тихомировой.

Кошкин смирился, хоть и с большим неудовольствием.

Во время недолгого, но эмоционального разговора с начальницей, «ребенок», надо сказать, рассматривала Кошкина самым бесстыжим образом, с головы до пят, и очень уж пораженной смертью подруги и убийством докторов отчего-то не выглядела. Девица вообще была примечательной во всех смыслах.

Назвалась Сизовой Агафьей Матвеевной и по говору ее было понятно, что в столице она живет не так уж давно. Да и прежде едва ли в ее воспитании усердствовали учителя и гувернантки. Девица была высокого роста, весьма и весьма в теле, теле вполне уже сформированном, как для школярки. На крепких щеках — яркий румянец, какого днем с огнем не сыщешь у столичных барышень. Но главное — волосы столь невообразимо рыжего цвета, что можно было бы заподозрить, что она красит их хной или еще чем.

Отвечала она на вопросы запросто и без тени смущения. Лишь иногда вспоминала о сидящей рядом начальнице и, конечно, тотчас начинала недоговаривать.

— Тятенька мой из дворян, — рассказала она о собственном происхождении, причем не без гордости. — Ихова семья богатая — и кухарка есть, и дом каменный. А до законов царя-батюшки Александра и крепостных держали, почти что тридцать душ. Тятенька мой по молодости в армии служил, в походы ходил, наград столько имеет — и не сосчитать. Старшие его дети тоже кто служит, кто в губернском городе хорошо устроился. А я… — она стрельнула опасливым взглядом на начальницу и сухо закончила: — младшая я средь них. По закону тоже Сизова. Маманя как померла, тятенька меня к себе забрал. Да не прижилась я у них. Не понравилось. Сама упросила учиться меня отослать — мне о ту пору двенадцать годков было, а сейчас пятнадцать.

Закончив, Сизова снова поглядела на начальницу, но та на нее не смотрела и даже ни разу не вмешалась в разговор. Только сжимала губы до того плотно, что они сделались почти что белыми.

— Агафья Матвеевна, вы уже слышали, что Феодосия Тихомирова умерла?

Та ниже наклонила голову, и Кошкин впервые отметил, что она все же расстроена.

— Как же не слышать?.. У нас вести быстро разносятся — весь этаж знает. — Она подняла голову: — а Дмитрий Данилович что же, не помог?

— Дмитрий Данилович, к сожалению, ранен. Тяжело ранен.

Вот тут девица совершенно не сдержала эмоций: в глазах заблестели слезы, а пухлую ладошку она невольно прижала к губам. Вопросительно обернулась к Мейер, но та никакого участия не выказала.

— Вы хорошо знали доктора Кузина? — понял для себя Кошкин.

— Да нет, не особенно… Просто… Господи, страсти-то какие…

Она прижала к лицу вторую ладошку и принялась причитать. Недолго, ее резко одернула Мейер:

— Сизова! Возьмите себя в руки! Вы мешаете господину полицейскому задавать вопросы! — она, будто готовилась, выдернула из рукава платья добротный белый платок и сунула девушке. — Вы не дитя уже! Будьте сдержанней!

— Да-да, конечно… вы простите, господин Кошкин… я просто не ожидала совсем. Он ведь, Дмитрий-то Данилыч, меня за руку тронул и шепнул, чтоб полицию привела… а я и думать не думала, что тут такое!

В отличие от Мейер, Кошкин не одергивал девушку: новостью она и впрямь была потрясена, это было видно и не могло не вызвать сочувствия. Воспитанницы подобных заведений нередко по наивности своей испытывают чувства (или думают, что испытывают) к учителям и докторам мужского пола. Кошкин это понимал и готов был подождать, хоть голова и раскалывалась на части да хотелось поскорее все закончить.

— Расскажите все по порядку, Агафья Матвеевна, — попросил он, когда та все же выплакалась. — Почему вы решили, что вашу подругу нужно отвести к докторам?

— Ну а как же?.. С сердцем ей стало плохо, Феня сама так сказала.

— Феня и раньше жаловалась на сердце? Или это было впервые?

— Вот чего не знаю, Степан Егорыч… — с сомнением произнесла девушка. — Я, по правде сказать, мало с нею говорила, с усопшей.

— Разве вы не были подругами?

— Да не сказать, что подругами… Главной-то ее подружкой Любка была, Старицкая. А я… я даже в комнате иховой не живу. — Сизова опасливо оглянулась на начальницу и чуть слышно призналась: — погадать они меня позвали…

— Погадать? — Кошкин вздернул брови.

— Ну да. Я в этом хороша, все знают. Меня маманя научила и воск в воду капать, и по заварке судьбу предсказывать, и с зеркалом, и на картах, как цыганки. Я все могу! А тут тем более Ведьмина ночь на первое мая!

— Избавьте нас от ваших мещанских замашек, Сизова! — не сумела в этот раз стерпеть ее начальница и даже прикрикнула.

— Так вы для гадания собрались? — уточнил Кошкин. — И что же вы нагадали вашим подругам?

— Ничего не нагадала, не успела, — снова опустила голову девушка. — Только чаю выпили, чтобы по заварке потом истолковать, а Феня к зеркалу села со свечкой. Попросила меня слова какие нужно сказать… Что-то она там увидала, в зеркале-то, это точно, потому как даже глаза заблестели, и дыхание у ней сбилось. Но что! Так и не сказала, за сердце сразу схватилась и упала…

Кошкин теперь куда более подозрительно глядел на девушку:

— Что за чай вы пили?

— Обыкновенный чай… настойку из мелиссы.

— Эти чашки все еще в комнате?

— Куда ж им деться… наутро в кухню отнесем, а покамест в дортуаре. Только Любка сразу их помыла, как Фенечку к докторам отвели. Что ж им грязными стоять всю ночь? Да там самый простой чай был, Степан Егорович, я его каждый вечер пью.

— Какой еще чай, Сизова! — стала выходить из себя начальница. — Вас что — недостаточно кормят за ужином?!

— Да конечно недостаточно, Анна Генриховна, я все время голодная… Если б теть Маруся, маманина сестра, гостинцев б не носила — ей-богу, померла б давно с голодухи!

— Вам поголодать бы как раз стоило!

— Анна Генриховна… — уже в голос плакала девушка.

— Анна Генриховна! Я прошу вас! — вмешался Кошкин. Обратился к девушке: — В этот раз кто-то пил ваш чай, кроме Феодосии?

— Конечно… и Любка пила, и я сама. Только Нинка не пила, все зыркала на нас волком из своего угла, даже погадать не захотела.

— Почему? — не понял Кошкин.

Но Агафья объяснить не сумела. Пожала плечами и скривила лицо, мол сама не знает:

— Да она всегда странной была, Нинка. И злая, как черт. — Опасливо глянула на начальницу, а потом на Кошкина: — если вы, Степан Егорыч, думаете, что Фенечку отравил кто, то только у Нинки бы духу и хватило! Ведьма черноглазая! Только не травили ее, бедную. Говорю же, мы все этот чай пили, и все, слава Богу, здоровы.

Кошкин вообще-то и не думал всерьез о том, что девушку отравили. Странности были… но он надеялся, что заключение доктора Нассона их объяснит. В любом случае, он здесь для того, чтобы расследовать убийство докторов — а тут уж точно обошлось без яда.

Кошкин вернулся к главному:

— Агафья Матвеевна, вы заметили что-то необычное, когда привели Феодосию к докторам?

— К доктору, — поправила та, глядя на него теперь с недоумением. — В лазарете ведь только Дмитрий Данилович был… кажется.

— Так кажется, или Дмитрий Данилович был один? — хмуро переспросил Кошкин.

— Один, — куда уверенней ответила девушка. — Только вид у него… и правда необычным был. Сперва вовсе нас пускать не хотел, только выглянул в щель — бледный, взъерошенный. Но как Феню разглядел, что плохо ей, сразу войти позволил. Хлопотать над ней начал.

— Долго вы пробыли в лазарете?

— Нет, не особенно. Рассказали, как все было, а потом он нас отослал. Идите спать, говорит. А потом, как Нинка с Любкой вышли, он мне шепотом велел полицию позвать поскорее. Ну я к Анне Генриховне и побежала…

— Остальные девушки не слышали, как Кузин к вам обратился?

— Не знаю… кажется, не слышали. Это я потом уж им сказала, как от Анны Генриховны вернулась.

— А почему он именно вас задержал, а не кого-то другого? — допытывался Кошкин.

Сизова снова пожала плечами:

— Не знаю… Я с краю стояла, последней выходила — неверное, поэтому.

— А как же Калинин? — не сдавался Кошкин. Не с потолка ведь он там взялся, второй доктор. И не в окно влез. — Его действительно не было в кабинете, вы хорошо помните?

Но Сизова, услышав фамилию, покачала головой еще уверенней, чем в первый раз:

— Как же ему там быть? Его ведь уволили!

«Все-таки уволили?» — отметил Кошкин и теперь поглядел на Мейер. Та поджимала губы и молчала.

Кошкин тяжело вздохнул, устав от этих недомолвок. Случись, не дай Бог, подобное в юнкерском училище, к нему бы выволокли душегуба сразу, в первые же минуты приезда. И тот как на духу бы рассказал о причинах своего поступка. В девичьих же компаниях всегда все непросто. Одни боятся говорить правду, вторые стесняются, третьи скрытничают просто из глупого кокетства — и хоть кол им на голове теши. Женщины…

— И тем не менее, доктор Калинин тоже был в лазарете в эту ночь, — веско заключил Кошкин. — Его нашли убитым выстрелом в грудь и в спину. У вас есть соображения, как так вышло, Агафья Матвеевна?

Девушка испуганно покачала головой:

— Когда мы привели Феню, его не было, вот вам крест….

Кошкин даже подумал, что переборщил с устрашающим взглядом: похоже, девушка и правда второго доктора не видела. Калинин мог укрываться где-то или вовсе прийти чуть позже.

— Хорошо, — сдался Кошкин. — Вы обратили внимание на беспорядок в кабинете, или все было на своих местах?

— Может, и было чуток не прибрано… не до того мне было, Степан Егорович, не помню…

— А может быть, вы заметили револьвер у доктора? И окно? Было оно раскрыто, когда вы вошли?

— И про окно не помню, вы уж простите… но револьвера точно видно не было. Уж такое я бы запомнила, не сомневайтесь…

* * *

Когда Агафья Сизова покинула кабинет, за окном уже вовсю розовело небо. Начальница института вышла за новой девушкой, так что Кошкин куда свободней огляделся, даже выглянул за стекло — и вдруг обнаружил тот самый вид, что и из лазарета. Только этажом ниже. Неужто кабинеты друг над дружкой? А если так… да, кабинет начальницы был куда просторней комнатушки докторов, но в нем имелась точно такая же боковая дверь, выходящая, нужно думать, на ту же черную лестницу. Впрочем, толкнуть ее Кошкин не успел — вернулась госпожа Мейер, одна.

— Девочка сейчас придет, — сказала она, усаживаясь на прежнее место. Поджала губы и сцепила пальцы в замок. Но вдруг не выдержала и пылко высказалась: — тон вашей беседы с Агафьей был просто… просто возмутительным! Я прошу и требую, чтобы вы были с девочками мягче!

— Прошу прощения, — не стал спорить Кошкин. Госпожа Мейер явно не представляла, что такое допрос, и насколько мягок он нынче был. После тоже сел и, пользуясь тем, что они наедине, спросил: — Анна Генриховна, а ведь вы были на месте преступления первой после девушек, не так ли?

— Вероятно… — Мейер явно занервничала.

— Так это вы открыли окно?

— Нет. Я ничего не трогала. Увидела ту картину… ужасающую картину и тотчас вышла. Заперла на ключ… ключи от всех помещений у меня всегда с собой. Заперла, чтобы ни одна девушка не вошла случайно и не увидела… этого. А после сразу направилась в дворницкую и велела позвать полицию.

— Мне вот что не дает покоя, — Кошкин въедливо смотрел в лицо начальницы, — если окно было открыто до вас, значит, это сделал убийца. Больше некому. Но зачем? По стене на второй этаж влезть невозможно, да и зачем, если спокойно можно спустится по черной лестнице. Так зачем он открыл окно?

Мейер в замешательстве пожала плечами:

— Может быть, выбросил оружие? Я слышала, под окном что-то нашли.

— Нет, пока ничего существенного не нашли. Но ищут. И даже, если во дворе действительно найдут оружие, убийца скорее всего выбросил его, уже будучи внизу. Так что с окном?

— Вероятно, хотел, чтобы вы думали, будто он спустился все же через окно, а не по лестнице.

— Да, вероятно, — согласился Кошкин. — А что находится на третьем этаже, над лазаретом?

— Там классы для занятий, ничего особенного… и ночью они заперты, разумеется.

Да, заперты. Как и выход с черной лестницы. А у госпожи Мейер имеются ключи от всех дверей в этом заведении, в чем она сама только что призналась.

Глава 4. Рассказ Любы

Начальница института как будто что-то скрывала или побаивалась, что ее подопечные скажут лишнее… Это не давало Кошкину покоя. Однако он признавал, что навязчивые мысли могут быть лишь издержкой профессии — относится ко всем и каждому с подозрением. Едва ли эта немолодая и почтенная дама замешана в чем-то столь ужасном, как разбойное нападение и убийство… скорее, скрывает некие огрехи в своей работе, малоинтересные для полиции.

Как бы там ни было, переживать за вторую девушку Анне Генриховне явно стоило меньше — в отличие от Агафьи, Люба Старицкая вовсе не была разговорчивой.

— Сколько вам полных лет? — уточнил для начала Кошкин, дабы заполнить бумаги по всем правилам.

— Семнадцать, — чуть слышно прошелестела девушка.

— Родители живы?

— Нет, — голос сделался еще тише. — Батюшка был офицером, погиб на войне, под Кушкой. И матушка через два года после него, от чахотки. Когда сиротой осталась, приняли на курс, как дочь погибшего в бою офицера. С тех пор я здесь…

Удивительно, но, несмотря на разницу в два года, старше Агафьи Сизовой она не выглядела. Люба Старицкая чем-то неуловимо напоминала погибшую девицу Тихомирову — крайней субтильностью телосложения и мелкими чертами лица. Неудивительно, что они были подругами. Последнее, впрочем, известно только со слов Агафьи Сизовой, и Кошкин поспешил уточнить:

— Вы хорошо знали Феодосию?

— Фенечка действительно скончалась? — она подняла на Кошкина полные слез глаза.

— Да… мне жаль, — неловко пробормотал Кошкин.

— Господи… Агафья так и сказала — и про Фенечку, и про доктора Дмитрия Даниловича — а я не верила до конца… Да, конечно, мы были подругами — Фенечка была самой лучшей подругой на свете… право, не знаю, как стану жить без нее, мы дружили с первого моего дня здесь.

— Мне жаль… — повторил Кошкин еще более неловко.

Если слезы Агафьи Сизовой вызывали в нем толику раздражения, то эту девушку ему было в самом деле жаль. И у него слишком сильно болела голова, чтобы искать тому другие объяснения, нежели наличие у нее хорошенького лица и абсолютной беспомощности перед этим жестоким миром. Даже Мейер не упрекала ее за слезы, а лишь тихо гладила по хрупкому плечу. Таких девушек всегда хочется защитить и пожалеть.

А впрочем, довольно для него дамочек, желающих показаться беспомощными.

— Что вы делали в ночь, когда все случилось? — спросил Кошкин куда более строго, чем стоило.

Люба всхлипнула, ниже наклонила голову, явно ожидая упреков:

— Вам Агаша, наверное, все уже рассказала… мы гадали. Нарочно Агашу позвали для этого. Так Фенечка захотела.

— А вы не хотели?

— Погадать? — Люба неуверенно повела плечом. — Кому же не интересно узнать о будущем? Но, право, я не особенно в это верю. Я лишь хотела поддержать Фенечку.

— У Феодосии были причины… узнать о будущем? У нее что-то произошло?

— Насколько мне известно, нет, — всхлипнув снова, ответила девушка.

А потом подняла глаза на Кошкина и явственно, так, чтобы он заметил, скосила их на сидящую рядом госпожу Мейер.

Неужто давала понять, что не может говорить при начальнице?

Однако. Кажется, у девицы Тихомировой и правда имелись причины для беспокойства. А эта хрупкая Любушка не так уж беззащитна — хитрить она точно умеет. А впрочем, этот талант от природы дан всем женщинам без исключения, даже самым юным.

— Хорошо, — озадачился Кошкин. И вернулся все-таки к намеченному плану вопросов: — Ваша подруга жаловалась когда-то на боли в сердце?

— Нет… но Фенечка вовсе редко на что-то жаловалась. Помню, как нынешней зимой она в жару и ознобе занятия посещала, а после вместе со всеми украшала музыкальный класс к Рождеству. Еще и других подбадривала, чтоб веселее были.

Жаль, но ближайшая подруга однозначно не подтвердила, что Тихомирова страдала больным сердцем: больше работы медицинскому эксперту по доказыванию естественной причины смерти. Но Кошкин сомнениям этот факт не подвергал. Не отравили же ее в самом деле! Кому могла помешать малолетняя девица, почти ребенок?

Когда после допроса выходила Агафья Сизова, Кошкин успел подозвать Костенко и коротко с ним переговорить. Велел сопроводить девушку, пусть и под строгим присмотром госпожи Мейер, до спальной комнаты, а после изъять в качестве улики эту ее заварку из мелиссы. Инциденты с обыкновенной, казалось бы, чайной заваркой в сыщицкой практике Кошкина, увы, уже случались…¹

И все же смерть девушки виделась ему трагической случайностью, совпадением с разбойным налетом на докторов. Именно налет с убийством и следовало раскрывать в первую очередь.

— Чья это была идея — отвести вашу подругу к доктору?

— Нины, нашей соседки. А я, признаться, растерялась совсем… Быть может, если бы спохватилась сразу, то Фенечке успели бы помочь…

— Едва ли, — покачал головой Кошкин. — Не стоит вам себя корить. А Нина, выходит, знала, что доктор Кузин остался в институте этой ночью? — с сомнением уточнил он, потому как помнил: для генерала Раевского, к примеру, нахождение доктора на рабочем месте стало неожиданностью.

Люба Старицкая пожала плечами и неуверенно согласилась:

— Выходит, что знала…

Занятным было то, что госпожа Мейер ни разу не перебила девушку во время ее рассказа, не поправила и даже колких замечаний не оставляла. Она слушала молча, с явным сочувствием и то и дело почти что по-матерински гладила мадемуазель Старицкую по руке. Очевидно, что девушка была любимицей Анны Генриховны — в отличии хотя бы от Агафьи Сизовой. И едва ли дело лишь в ангельской внешности, приятных манерах и кротком нраве Любы, да в запутанном происхождении Агафьи — хоть и это наверняка сыграло роль.

Люба, без сомнения, была хитренькой девушкой. Знала, когда сказать, когда смолчать, когда пустить слезу, а когда проявить твердость. И это даже не упрек. Воспитывалась в сем учебном заведении Люба намного дольше Агафьи, с восьми лет, как она сказала. Видимо, было достаточно времени и причин, чтобы научиться.

Ну а для Кошкина это было сигналом, что Люба Старицкая слишком хорошо умеет притворяться, чтобы верить ее показаниям на сто процентов. Кошкин сделал пометки относительно тех показаний в своем блокноте и снова спросил:

— Доктор Кузин показался вам взволнованным, не таким, как обычно, когда вы его увидели ночью?

— Да, — тотчас согласилась Люба, — он был чем-то напуган, так мне показалось. Даже впускать нас сперва не хотел, пока не увидел Фенечку.

— Напуган? Чем же он мог быть напуган в собственном кабинете, как вы думаете?

— Право, не знаю… — смутилась Люба, — мне подумалось, что он спросонья, может быть.

Кошкин же рассудил иначе. Неужто Кузина уже тогда держали «на мушке», и он справедливо опасался за жизни девочек? Поэтому не хотел впускать?

Или же просто опасался, что они помешают деликатной беседе?.. Впрочем, если он выглядел напуганным, то, скорее, первое.

— Вы заметили кого-то еще в лазарете, помимо Кузина? — уточнил все-таки Кошкин, не особенно надеясь на положительный ответ.

И только теперь девушка повела себя странновато: встревожилась и быстро оглянулась на начальницу института. Будто спрашивала разрешения. А после вдумчиво кивнула:

— Вы ведь о докторе Калинине говорите? Мне Агафья сказала. Его самого я не видела, но дверь в соседствующий с лазаретом кабинет была приоткрыта и вдруг захлопнулась сама собой, когда мы вошли. Совсем тихо, не знаю, видели ли это другие девочки…

— Может быть, это просто сквозняк? — предположил Кошкин.

— Едва ли… окно было закрыто.

— Вы точно помните про окно?

Люба снова кивнула, теперь уж не раздумывая.

— Оно не могло быть открыто хотя бы потому, — объяснила девушка, — что на подоконнике стоял хрустальный флакон, очень красивый. Граненый, с золотой змейкой, обвитой вокруг горлышка. Кто же станет ставить такую красоту на подоконник у открытого окна?

— Флакон?! — Кошкин и Мейер, кажется, воскликнули одновременно.

А Люба растерялась:

— Вы разве не нашли его, Степан Егорович? Очень красивый флакон, я еще удивилась, откуда такой в лазарете. Скорее для духов, чем для лекарств.

Кошкин изо всех сил напрягся, пытаясь вспомнить — но больная голова всячески мешала это сделать. Однако он и в таком состоянии готов был поклясться, что подоконник совершенно точно был пуст, когда он вошел в лазарет. Запачкан потеками крови, но пуст. Флакон, разумеется, мог упасть — и внутрь комнаты, на пол, и наружу, на газон. Следует непременно расспросить полицейских, которые нашли следы от мужских ботинок, не попадался ли им еще и флакон…

Или все гораздо проще?

Он вопросительно, с возрастающим подозрением посмотрел на госпожу Мейер. А она, конечно догадываясь, что сейчас последуют обвинения в ее адрес, уже пыталась оправдаться:

— Вы что-то путаете, Люба! Определенно путаете, потому что я была в лазарете вскорости после вас, и никакого флакона там определенно не видела!

Люба смутилась. Пробормотала, ниже наклонив голову:

— Наверное, и правда я путаю… простите, Степан Егорович.

И снова подняла осторожный взгляд на Кошкина, ясно говоривший, что ничего она не путает.

Кошкин отложил перо и потер виски, по горло сытый этими недомолвками. Но тему флакона решил пока оставить.

* * *

Ни револьвера, ни беспорядка в лазарете Люба Старицкая, как и ее подруга, тоже не смогла припомнить. Значит, напали на докторов и развязали потасовку после их ухода. Хотя кто-то посторонний — уволенный доктор Калинин и кто-то еще, третий — определенно уже был в лазарете. Точнее, прятался в докторской.

И Кошкин все не мог понять роли Калинина. Неужто он прежде был нападавшим, а уже потом стал жертвой? Пока что все на это указывало…

Открытым же оставался и вопрос, как они забрались в задние. Хотя у Кошкина имелись подозрения на этот счет.

Как бы там ни было, Люба Старицкая была отпущена. Но госпожа Мейер вместе с девушкой не вышла: осталась, чтобы, как догадался Кошкин, что-то ему сказать. Сейчас начальница института даже выглядела немного заискивающей.

— Вторая соседка Фенечки, Нина Юшина, она… как бы вам сказать… девочка очень непростая. Нине остался всего год до окончания общего курса, и, конечно, за это время наши преподаватели успели кое-как обуздать ее нрав… право, видели бы вы ее раньше! Но и теперь! — Мейер сжала ладони в кулачки и заговорила проникновенно и горячо: — Степан Егорович, я обязана вас предупредить, что Юшина — испорченная от рождения, злая и жестокая девочка! К тому же она патологическая лгунья! По правде сказать, вам следует вовсе отказаться от беседы с нею — ибо правды вы не услышите ни слова!

Глава 5. Рассказ Нины

К словам Мейер Кошкин отнесся скептически и, конечно, все равно потребовал привести Нину Юшину. Ему даже любопытно было взглянуть на якобы «испорченную от рождения патологическую лгунью». Учитывая, что все допрошенные им за сегодня дамочки всячески лгали, изворачивались и сами себе противоречили, в лице Нины его ждала или дьяволица во плоти, или та, кто, наконец, расскажет правду.

А девушка действительно сумела произвести впечатление. На вид ей было шестнадцать или семнадцать, маленькая, слишком худая, черноволосая и небрежно причесанная. Явилась она в платье с мятой юбкой и в запачканном переднике, на что громко обратила внимание начальница института и добрые минуты три отчитывала ее и стыдила. Кошкин не вмешивался. Да и слушала выговор мадемуазель Юшина так, словно была глухой — ни один мускул на лице не дрогнул.

Все это время, к слову, она смотрела не в пол, как Старицкая, и не с наглым интересом, как Сизова. Опустив голову, Нина Юшина из-под бровей мрачно, холодно и не мигая так долго взирала на Кошкина черными глазищами, что он невольно припомнил сказанное о ней Агафьей Сизовой. Ведьма черноглазая. Да только не ведьма, а, скорее, затравленный волчонок — именно такое впечатление производила девушка.

Кошкин, однако, избалованный женским вниманием, к таким взглядам не привык — будто она заранее его за что-то ненавидела. Да и дело требовало свидетельницу к себе расположить: он заговорил с ней куда ласковей, чем с прочими.

— Нина — очень красивое имя. С восточных языков переводится как «царица». Это матушка дала вам имя или отец?

Не сработало. Девица даже не моргнула. Отчеканила сухо:

— Последнее, что я хотела бы знать о родителях, так это кто из них выдумало это имя. Ненавижу свое имя.

— Нина! — одернула Мейер. — Я же говорила вам, Степан Егорович, какая она грубиянка! Неблагодарное дитя! Вы не слушайте ее, родители девочки были весьма достойными людьми, насколько мне известно. Батюшка — офицер, погиб при Софии². Награды имел! Матушка грузинских кровей, тоже благородного сословия. Непросто ей пришлось, как овдовела… подорвала здоровье, воспитывая вот эту вот! Словом, сирота теперь Нина. Я бы ее и пожалела, охотно, но Любонька вот тоже сирота, и судьбы у девочек схожие. Но какова Люба, и какова она! Любонька такой хорошей девушкой выросла — и прилежная, и аккуратная. И на лицо красавица. А эта?! Вы хоть на руки ее поглядите, Степан Егорович: она будто отродясь ногтей не чистила!

Кошкин невольно скользнул взглядом на девичьи ладошки — и правда непохожие на руки изнеженной институтской барышни. Руки были с кровавыми заусенцами и обкусанными ногтями, под которыми, вдобавок скопилась черная кайма из грязи.

Кошкин даже почувствовал себя неловко и тотчас переменил тему.

— Ваши подруги, Нина, сказали, что в гаданиях вы не участвовали. Отчего же? Разве предсказания судьбы не кажутся вам, по крайней мере, забавными?

— Не кажутся, — отрезала та. — К чему предсказания, если я и так все про себя знаю. И как все закончится, тоже знаю.

Она перевела взгляд и выразительно посмотрела на Мейер: начальница института поджала губы еще сильнее, чем обычно.

И впрямь странная девушка.

— Значит, вы и сами в некотором роде гадалка? — попытался улыбнуться Кошкин.

— Нет. Я просто знаю, — отмахнулась Нина от него, как от навязчиво мухи. — Задавайте ваши вопросы, меня завтра разбудят чуть свет.

— Я их уже задаю, если позволите, — любезничать с нахалкой хотелось все меньше, но Кошкин пока держался. — Чья это была идея, позвать Агафью для гадания?

— Старицкой, — не задумываясь, ответила девушка.

— Старицкой? — переспросил Кошкин. — Вы уверены, что не второй вашей подруги — Феодосии?

Удивился, потому что Люба утверждала, будто веские причины погадать имелись именно у Феодосии, а не у нее. Впрочем, рядом сидела начальница института, а Люба достаточно хитра, чтобы все свалить на покойную подругу…

— Уверена, — однозначно ответила Нина. — Зачем ей гадать — не знаю. На женихов, наверное.

Девица презрительно скривилась.

— Юшина! — тотчас взвилась на «обвинение» Мейер. — В конце-то концов! Как только вам не стыдно наговаривать на подругу! Люба никогда бы не стала подобным заниматься! Она лучшая ученица на курсе, вам до нее расти и расти!

— Она мне не подруга.

На что госпожа Мейер обрушилась новым потоком упреков. И снова слушала ее Нина столь отстраненно, что выдохлась Анна Генриховна довольно быстро. Под конец, совсем по-женски всплеснула руками и попыталась найти поддержку у Кошкина:

— С Юшиными никакого сладу нет! Неуправляемые! Право, даже не верится: отец — герой Битвы при Софии, а дочери одна другой несноснее!

— Не смейте говорить о моей сестре! — Нина вспылила столь отчаянно, что Кошкин даже не ожидал.

А Мейер побледнела, сжала губы в нитку:

— Юшина, это перешло все границы! Вы!..

— Анна Генриховна, позвольте, — перебил Кошкин, устав слушать пререкания, — сестра Нины тоже здесь учится?

— Слава Богу уже нет! Окончила курс пять лет назад. А впрочем, ваша сестра, Нина, и то под конец обучения взялась за ум, за манеры, за свое будущее — и стала воспитанным человеком! А вы!..

Кошкин подумал, что сейчас его голова просто взорвется. От мигрени, от взвинченного голоса Мейер, от нудного обсуждения совершенно неважных для следствия вещей.

— Анна Генриховна, снова прошу у вас прощения!.. — перебил он, с трудом возвращая беседу в нужное русло. Собрал остатки сил и заговорил со свидетельницей ровно и любезно, уж насколько мог. — Нина, когда вы с соседками привели Феодосию в лазарет, показалось вам, что доктор Кузин чем-то взволнованным?

— Да, может быть…

— Вы не догадываетесь чем?

Тяжелый взгляд Нины отчего-то сделался особенно недружелюбным. И она некоторое время молчала, будто и правда старалась вспомнить. Но покачала головой отрицательно.

Впрочем, Кошкин сообразил, что и эта девица начала скрытничать и недоговаривать. Что же за тайны они здесь скрывают?

— Хорошо. Видели ли вы в лазарете доктора Калинина? — спросил он уже прямо.

— Нет. Ума не приложу, откуда он там взялся. Его не должно было там быть — его давным-давно уволили.

— Тем не менее он там был. Должно быть, они обсуждали что-то серьезное с доктором Кузиным — оттого второй был встревожен. Может быть, даже спорили. А может быть, у Калинина было оружие в тот момент. У вас, Нина, есть соображения, где он мог прятаться, когда вы привели Фенечку?

Нина пожала плечами:

— Скорее всего, в кабинете — туда из лазарета дверь ведет.

— Вы видели, как захлопнулась дверь в кабинет? — уточнил Кошкин.

— Нет, ничего такого я не видела.

— И все же допускаете, что двое врачей спорили, и один даже мог угрожать другому револьвером?

И вдруг Нина, хоть и без энтузиазма, заявила:

— Калинин имел зуб на Кузина — это все знают.

— Юшина! — снова взвилась начальница института. — Доктор Калинин был крайне приличным человеком! Он спасал жизни! Как у вас язык только поворачивается плохо говорить о покойном!

— О покойниках либо хорошо, либо ничего, кроме правды… — мрачно усмехнулась Нина.

На подобное кощунство даже госпожа Мейер не нашлась что ответить, и как пристыдить Юшину еще больше. Только пообещала, дрожащим от напряжения голосом:

— Мы об этом еще побеседуем с вами, Нина! Позже!

— Анна Генриховна! — счел нужным вступиться Кошкин. — Все сказанное свидетельницами сегодня — чрезвычайно важно для следствия! Если я узнаю, что к любой из ваших воспитанниц были применены наказания за их заявления… право, у меня появятся основания думать, будто у руководства института есть что скрывать! И мне придется доложить об этом графу Шувалову.

Мейер испепелила его взглядом, но — отозвалась дружелюбно:

— Ну что вы, Степан Егорович, мы не наказываем наших девочек. Как вы могли такое подумать? Некоторые из них достойны наказания, весьма достойны! И все же Павловский сиротский институт — богоугодное заведение. Мы не бьем воспитанниц хворостиной и не морим голодом. И коленками на горох, поверьте, тоже не ставим. Если и есть какие наказания — то не сверх того, что указано в Уставе.

Отчего-то после этих слов Кошкин обеспокоился за судьбу Нины по-настоящему. Хотя прежде, признаться, лишь надеялся, что его заступничество расположит Юшину к нему, и она сделается доброжелательней.

Но нет, девица только холодно усмехнулась: видимо, и наказание ее не страшило.

Кошкин продолжил:

— Нина, вы обмолвились, что доктор Калинин имел зуб на доктора Кузина, как вы выразились. Что вы имели в виду?

Девица не смутилась и ответила запросто:

— Все знают, что прежде Калинин был главным врачом. А после его уволили, и место досталось Кузину. Ну а Калинина — земским врачом в дальнюю губернию отправили.

— За что Калинина уволили?

Нина только пожала плечами.

— Это все лишь ваши домыслы, Юшина! — разумеется, не могла смолчать госпожа Мейер. — Доктор Калинин сам просил освободить его от должности! Есть документ! Не верьте этой девочке, Степан Егорович!

— Анна Генриховна, вы ведь, кажется, не помнили, когда и почему доктор Калинин лишился места?.. Выходит, помните все же? И про документ помните? Так вы мне лгали?

Кошкин с деланным изумлением смотрел в глаза начальнице института и наблюдал, как она стремительно бледнеет и не знает, как оправдаться.

— Я не лгала, разумеется… я никогда не лгу… я вот только что припомнила о документе!

— Не сомневаюсь! — отрезал Кошкин. И снова заговорил с Ниной. — Расскажите, когда вы привели Феодосию в лазарет, окно было открыто или заперто?

— Заперто, — пожала плечами Нина. — Еще недостаточно тепло, чтобы окна ночью открывать.

— Вы это хорошо помните?

Нина утомленно вздохнула:

— Я даже помню щеколду, на которое оно было заперто. И вы ведь не думаете, что кто-то вскарабкался на второй этаж по отвесной стене, когда рядом есть черная лестница!

Теперь уж Кошкин неопределенно пожал плечами, с интересом наблюдая то за девушкой, то за начальницей института:

— Я слышал, что черная лестница на ночь запирается. Не так ли, Анна Генриховна?

— Разумеется! Каждый вечер в девять часов все двери заперты! — горячо согласилась Мейер.

На что Нина снова холодно и самодовольно улыбнулась.

А Кошкин спросил:

— Нина, раз вы так хорошо помните окно в лазарете, подскажите, что стояло на подоконнике возле него?

Даже начальница института, забыв поджать губы, ждала ее ответа с интересом. Но Нина покачала головой и как будто вполне искренне отозвалась:

— На подоконнике ничего не было. Он был пуст.

Глава 6. Незнакомка

Когда с допросами было покончено, шел восьмой час утра, и, по-хорошему, следовало начинать новый рабочий день. Рядовым полицейским не позавидуешь, но Кошкин, слава Богу, вполне мог поехать домой и, если и не завалиться спать, то хотя бы умыться, переодеться и позавтракать, прежде чем вернуться на Фонтанку.

Однако прежде следовало закончить здесь. Кошкин вернулся в лазарет. Тела уже увезли, но менее ужасающей комната выглядеть не стала. Всюду была кровь — и на полу, и на стенах, на койках, на многочисленных склянках. На том самом окне с подоконником тоже имелись брызги и потеки. А вот никаких существенных улик больше так и не нашлось. Кошкин даже, взглянув строго, поинтересовался у Костенко:

— Девица, свидетель, говорит, мол, видела здесь хрустальный флакон с золотой змейкой. Нашли?

— Никак нет, ваше благородие… — искренне затряс головой тот. — Никаких змеек. Мне не докладывали… Я вот, ключ от комнаты, что этажом выше, отыскал — вы просили.

Кошкин поблагодарил. Ключ можно было взять и у Мейер, но тогда она непременно увязалась бы следом во время осмотра — а ему хотелось отделаться от внимания вездесущей начальницы хотя бы теперь.

Впрочем, это не удалось: едва отперли двери кабинета на третьем этаже, Анна Генриховна была тут как тут. Шпионы у нее, что ли, по всему заведению?..

Кабинет оказался музыкальным классом — просторным, с высокими потолками, вычурными люстрами и портретами композиторов на стенах. Ряды стульев вдоль зашторенных окон, в углу рояль и скрипки с гитарами. Учительский стол в другом углу, в тени, и массивные шкафы с нотными тетрадями за ним. Прятаться здесь как будто было негде.

— Преподаватель уходит в три по полудню, а приходит ровно в восемь, утром. Пока ее нет, класс стоит запертый, всем строго-настрого запрещено сюда входить — все девочки об этом знают! — нервно выговаривала Мейер, след в след семеня за Кошкиным. — Госпожа Кандель, наш лучший преподаватель, мне насилу удалось уговорить ее работать у нас — а ведь она пела в Мариинском театре когда-то! Госпожа Кандель весьма расстроится, узнав, что я впустила в ее святая святых полицию!

— Вы нас не впускали — мы сами вошли, — поправил Кошкин, стараясь не отвлекаться на даму.

— Надеюсь, что вы сами и уйдете до восьми часов! Ведь очевидно, что здесь нет того, кого вы ищите!

— Вы знаете, кого мы ищем?

— Предполагаю! Предполагаю, что вы надеетесь найти здесь этого душегуба… Но здесь никого нет, как видите!

— Теперь уже нет, но я имею основания полагать, что здесь кто-то прятался ночью.

— Какие глупости! — всплеснула руками Мейер.

Кошкин не слушал. Дело в том, что в музыкальном классе, где плотно были заперты все окна, висел отчетливый запах табачного дыма. И Кошкин был полон решимости найти и прочие доказательства нахождения здесь посторонних. Благо, и он, и Костенко, бывший сейчас на подхвате, точно знали, где стоит искать в первую очередь.

Мусорная корзина нашлась под учительским столом. К сожалению, она была совершенной пустой — если не считать чистого нотного листа, аккуратно сложенного кульком. Костенко тотчас, без команды, принялся вытряхивать содержимое прямо на паркет, а Кошкин хмыкнул и обратился к Мейер:

— Анна Генриховна, скажите, пожалуйста, госпожа Кандель, ваша преподавательница пения — она курит?

Мейер стушевалась. Снова поджала губы, и, как раз в тот момент, когда Костенко вытряхнул на паркет ни что иное, как папиросный пепел, нехотя сообщила:

— Госпожа Кандель курит трубку.

Услышанное немного обескуражило Кошкина. И, хотя пепел больше был похож на папиросный, чем на табачный, утверждать на сто процентов он не брался. Такая ладная версия рушилась на глазах…

Если убийца вошел в здание днем, пока сторож не заступил на дежурство, то он вполне мог спрятаться до темноты здесь, в классе, куда никто не сунулся бы до утра, и откуда так легко спуститься в докторскую. Лучшего места и не сыскать! Особенно, если каким-то образом раздобыть ключ. Или вовсе подловить момент и спрятаться здесь незадолго до ухода курящей трубку госпожи Кандель… И спрятаться, скажем, в том немалых размеров шкафу.

Кошкин кивнул на шкаф, и понятливый Костенко тотчас бросился его обыскивать. В шкафу, кажется, ничего постороннего не нашел, но потом заглянул за шкаф, в промежуток между ним и стенкой. И там-то действительно что-то увидел.

Костенко сперва прищурился, потом попросил лампу и прищурился снова. А после брезгливо поморщился. И позвал:

— Степан Егорович, ваше благородие! Тут вон чего…

Кошкин подошел, прищурился тоже.

В темном углу за шкафом с нотными тетрадями, в глубине, стояла бутылка с этикеткой от водки «Зубровки». Только внутри была вовсе не водка, а мутно-желтая жидкость, весьма напоминающая отходы человеческой жизнедеятельности…

Кошкин и Костенко переглянулись. Либо госпожа Мейер чего-то не знала о своей преподавательнице пения, либо в этом кабинете все же кто-то прятался, выжидая довольно долго.

* * *

Догадка подтвердилась. Тот, кто убил одного доктора и стрелял во второго, очевидно, еще вчера днем засел в музыкальном классе. Может, проник никем не замеченный, а может, невесть как раздобыл ключ от черной лестницы и кабинета. Дождался темноты и спустился этажом ниже, в докторскую. Искал там что-то среди документов и склянок. Не известно, нашел ли, но, на свою беду, в лазарет явились оба доктора. Причем, Калинина здесь не должно было быть вовсе, потому как его уволили еще осенью, а Кузина… вроде бы тоже не должно было быть. По крайней мере, и начальница института Мейер, и попечитель Раевский были удивлены, что доктор на месте. Но этот вопрос Кошкин решил прояснить позже…

Как бы там ни было, когда девушки привели умирающую Тихомирову, между нападавшим и докторами уже завязалась перепалка. Кузин точно был на мушке и знал, что вот-вот что-то случится. Потому и велел Сизовой позвать полицию.

Но, разумеется, все произошло слишком быстро. Случилась еще одна драка, в результате которой побили склянки в кабинете. Потом стрельба. Калинина убивали так, чтобы наверняка — двумя выстрелами. Кузин как будто поймал пулю случайно.

Роль Калинина была не ясна, но в том, что здесь был кто-то третий, Кошкин на текущий момент времени не сомневался. Револьвера так и не нашли до сих пор. А значит, его кто-то унес с собой — убийца или, по крайней мере, его сообщник.

Флакон с золотой змейкой тоже не нашли, но Кошкин пока не понимал, считать его уликой или нет. Как-никак, единственная, кто вовсе упоминала флакон — Люба Старицкая. И поди разберись, это буйная фантазия юной барышни, намеренная ее ложь или же все прочие действительно не заметили столь интересную вещицу? С не по годам развитыми, смышлеными и наблюдательными воспитанницами институтов благородных девиц Кошкину встречаться уже приходилось, так что он допускал и последнее.

Словом, с флаконом больше вопросов, чем ответов, но вот револьвер, точнее его отсутствие — это улика номер один!

* * *

Весь высший офицерский состав давно уж разъехался — и отец Фенечки Тихомировой, и генерал Раевский. Даже доктора Нассона не было, хотя Кошкин и рассчитывал задать последнему пару вопросов. Не успел он, однако, порадоваться, что и Шувалова нет, а значит, выволочки покамест получится избежать… как Его сиятельство граф вырос будто из-под земли. С замечанием, сказанным самым серьезным тоном:

— Выглядите вы что-то не очень хорошо, Степан Егорович. Никак болеете?

— Голова… немного побаливает, — не стал он отрицать, снова чувствуя жгучий стыд.

И не зря. Глаза Шувалова оставались серьезными, и он недобро хмыкнул:

— В вашем-то возрасте любые гульки должны быть, что с гуся вода. А поутру огурцом — и на службу. А у вас голова… Эх, молодежь!

— Простите, виноват, — сквозь зубы процедил Кошкин.

— Виноват… — передразнил Шувалов. — Раз здоровьем слабы, то и живите соответствующе — с женою живите, с детьми и без лишних потрясений!

— Сватать меня снова не надо, Платон Алексеевич, обойдусь, — из-под бровей глянул на него Кошкин.

— Сватать вас я и не собираюсь. Много чести. Шанс я вам давал, и девушку хорошую нашел. А вы тот шанс профукали и девицу погубили³! Так что теперь сами, как хотите, так и крутитесь.

Шувалов приблизился на шаг, и его синие глаза стали ледяными:

— Главное, не воображайте, что добились всего, чего могли, и теперь можете до старости почивать на лаврах. Как взлетели — так и свалитесь, оглянуться не успеете.

— Понял, Платон Алексеевич, — пробормотал Кошкин, совсем уж раздавленный.

— О деле лично мне докладывайте. Генерал Тихомиров — мой старинный приятель, я ему пообещал, что злодея из-под земли достанем.

Шувалов зашагал к экипажу, не ответив даже на прощание, а Кошкин жалко огляделся. Слава Богу, никого более поблизости не было, и выволочка осталась без свидетелей. Выволочка вполне заслуженная. Кошкин понимал это и, пока плелся к собственному экипажу, сам себе клялся, что подобного не повторится. А еще вспоминал, где оставил свое пальто, потому как к утру заметно похолодало.

Пальто так и не нашел, зато внутри служебного экипажа, на котором он сюда явился, в самом углу обнаружил плед, накинутый на спинку сидения. Кошкин потянулся уж рукой, чтоб закутаться, но тут ему показалось, будто плед шевельнулся. Сам собою. Кошкин моргнул. Тряхнул головой. Дотронулся и медленно стянул плед.

Под ним, забившись в угол, оказалась девушка. Красивая. Смуглая, с точеными скулами, черными растрепанными волосами и заплаканными ярко-зелеными глазищами. В оборванном платье с голыми плечами.

— Помогите… помогите, господин… — чуть шевеля губами, произнесла она на очень плохом русском.

Кошкин застыл на месте. Подумал, что с его гулянками точно пора завязывать. Моргнул еще раз, но девушка никуда не исчезла. Тогда он отшатнулся, вышел наружу, чтобы позвать Костенко или хоть окрикнуть возничего — но незнакомка бросилась через весь экипаж, цепляясь за его руки:

— Нет! Нет! Не звать никто! Помогите, господин…

Кошкин смешался. В подобном положении бывать ему не приходилось, и, по правде сказать, он понятия не имел, что делать. Все же следует не глупить и позвать кого-то. Это место убийства как-никак. С другой стороны, девица явно не воспитанница сего заведения — она старше любой из здешних барышень. Лет за двадцать уж точно. И чутье подсказывало Кошкину, что она ехала в этом экипаже от того самого веселого дома, где он провел ночь. Костенко уселся тогда на козлах, с возничим, а Кошкин ни дороги не помнил, ни себя… он бы тогда и слона, вероятно, не заметил.

Так, может, она возле веселого дома и села? Может, она одна из девиц мадам? Сбежала или еще чего?..

А кроме прочего, у нее на руке, чуть выше запястья была огромная ссадина с кровоточащей раной, которую она безуспешно зажимала грязной рукой. Так что уж точно следовало сперва остановить кровь, перевязать, а потом уж выяснять, кто она и как здесь оказалась…

Будь Нассон еще в институте, Кошкин, не раздумывая, повел бы девицу к нему — но доктор давно уехал. Зато дома, на Фурштатской, что в паре улиц отсюда, сидел без дела Воробьев, имеющий к медицине хоть и опосредованное, но все-таки отношение. Забинтовать рану точно сумеет.

— Степан Егорыч! Что у вас там? Помочь? — крикнул возничий, услыхав, наверное, женский голос.

— Нет… все хорошо, — ответил Кошкин прежде, чем понял, что ничего хорошего в сей ситуации нет. И все-таки нехотя велел: — домой, на Фурштатскую.

Примечания

1

Эти события описаны в книге «Слёзы чёрной вдовы»

2

Битва при Софии — это битва в рамках русско-турецкой войны (1877–1878)

3

Эти события описаны в книге «Слёзы чёрной вдовы»