Вирши левши

Анатолий Антонов, 2022

В данном издании книги стихов удивительным образом сочетается социальная лирика шестидесятых и постсоветских лет, пронизанная болью души одиночки (левши), изолированного от литературной среды праворукого большинства. В мире стихийных бедствий и катастроф, злой разъединенности людей, поэтический поиск приобретает экзистенциальную значимость, помогает жить ради самой жизни, созидая красоту существования в гармонии любви, добра и свободы.

До и после безмолвия

50 пар стихосопоставлений 60–90-х гг.

Именно в единой по своей композиции книге стихов (не в сборнике стихотворений), а фактически в авторском однотомнике избранной лирики хочется представить, прежде всего, написанное в 1961–68 гг., в советский период жизни, когда чувства мои были не в ладу не только со знаками препинания… Читая иногда нынешней молодежи свои старые и новые стихи вперемежку, я всегда удивлялся, что все они воспринимались как сегодняшние. И был рад этому — значит, написанное 50 лет назад задевает чем-то и вовсе не устарело. Это вдохновило меня на своеобразную перекличку, возникла идея предварить однотомник поэтической увертюрой, набором парных стихо-сопоставлений. В каждой паре по тексту и 60-х, и 90-х годов: это два разных взгляда на мир, который не остался тем же самым. Итак, две разные страны и два различных мироощущения. Но Я-то одно и то же, и душа, как родина, одна на всю жизнь… Видимо, это и есть общий знаменатель или единая точка отсчета, благодаря чему, наверное, сохраняется идентичность лирического эго…

А может быть, и нет?

«Наши стали чужими желания…»

Я не Я. Я не не. Не Я не. Не, не, не…

Юрий Олеша

Наши стали чужими желания,

и в разброд разбежались мечты,

и в угаре мирской маяты

раздвоеньем грозит подсознание.

Я затеял игру без надежды

слить в одно два подобных лица —

лик румяный святого юнца

и морщины седого невежды.

Нет разгадки во мне двуединства,

не замкнуть на себя тех дней,

где среди тенет и теней

затаились мои бесчинства.

Я себе не тождественно, Боже,

Я в не-Я зашифрует секрет.

«Я» бормочет младенец и дед,

тем же Я именуемый, тоже.

Здесь страницы рифмованных строчек,

перекличка на Я без конца.

Здесь потери потерей лица,

но какое тут Я между точек?

«Мой дядя — милый отрок — воин…»

90/1

Степану Семеновичу Антонову,

погибшему в 20 лет на фронте

Мой дядя — милый отрок — воин,

во имя нас жизнь положил.

С убийцей-веком вставший вровень,

восставший против зла и лжи…

О, как он плакал при прощанье,

когда мы с мамою пришли

с едой — в дорогу — и вещами

теплыми, чтоб не стыли руки, ноги,

чтоб солдатские дороги

прошагал с войной вполне

и не мерз на дне окопа,

был удачлив по судьбе…

Где ты, где ты, дядя Степа,

где поставлен крест тебе?

Не нашлась твоя могила,

сгинула твоя звезда.

Война в сердце угодила,

прямо в сердце, навсегда.

…У стены кремлевской встану,

возле вечного огня,

поклонюсь дяде Степану —

мальчик, ставший старым, я,

поклонюсь всем защитившим,

спасшим родину, меня, мое

детство, юность, зрелость,

мою жизнь, мою родню,

все, что смерть-война хотела

погубить, все, что люблю.

9 мая 1997

«Как странно чувствовать туристом…»

60/1

Как странно чувствовать туристом

себя где знаешь твой удел

о трасса жизни ты терниста

такой зигзаг я не узрел

как страшно называться житель

и знать что ты заезжий гость

и дома быть как в общежитье

жить не мечтой — как довелось

как страстно хочется отчизны

о родины пропащий край

я изнутри без укоризны

скажу: явись и покарай

за ностальгию за проклятья

за все чему прощенья нет

явись — раскрой свои объятья

яви любви больной секрет

«Как странно чувствовать туристом…»

90/2

Прощай, прощай двадцатый век…

С тобой? Я с жизнью со своей прощаюсь,

не исповедуюсь, не каюсь,

погрязший в бывшем человек.

Прощаюсь с детством опаленным

всемирной бойней и бедой,

был горек хлеб не лебедой,

а взрослой болью оголенной.

Прощаюсь с юностью прекрасной,

неповторим ее слепой расцвет

в стране, давно которой нет,

где каждый был с рожденья красным.

Прощаюсь с молодостью правой

в своем протесте роковом,

чтоб был избавлен отчий дом

навек от сталинской потравы.

Прощаюсь с мраком зрелых лет,

с уходом в неподсудное молчанье.

Прощаюсь, о мое миросозданье,

со всем, в чем был жизнь возносящий свет…

Прощай, год вознесенья — Девяносто Первый, —

ты, как Икар, к свободе воспарил,

год переломный двадцать первый век открыл,

тысячелетье третье и безмерное…

Декабрь 1999, 2012

«Вечерний звон колоколов…»

60/2

Вечерний звон колоколов

не снимут кепочек с голов

и не замрут крестясь на храм

срам

вечерний звон вечерний звон

среди трамваев реет он

среди автомашин звенит

и сотрясает лишь зенит

вечерний звон вечерний звон

не достигает слуха он

все спешат по гумам скитаются

друг на друга зверьем кидаются

возле касс губами ворочают

не молчат а рычат по-волчьему

ну а если кого кто любит

чем сильней — тем больше губит

вечерний звон вечерний звон

остановиться просит он

задуматься — не в смертный час

а на мгновение — сейчас

сейчас пока здоровьем пышем

и как бессмертные все дышим

дышим…

Вечерний звон вечерний звон

«Я в мире жил, который не понять…»

90/3

Я в мире жил, который не понять,

но есть за что любить и проклинать,

И чем быстрей со мной расстаться он спешил,

Тем все сильнее я им дорожил.

Я жил в стране, умевшей побеждать

Всех, кто с мечом шел нас завоевать,

Уставшей и великой, и геройской быть,

И рухнувшей… от жажды по-людски зажить.

Я вырос в городе, зовущемся Москвой,

Где с каждым годом становился сам не свой,

Где я не бомж, не гость, не бич,

Не пристяжной, а коренной москвич.

Я жил на улице, давно которой нет,

Но маяком ее был негасимый свет,

Здесь в мир поэзии мне распахнули дверь,

Чтобы стихами поделился я теперь.

Я в доме, помню, на курьих ножках жил,

Где примус не гудел, а ворожил,

Где в кухонном чаду волшебный чан

Был полон сказочных, ей-богу, чар;

В семиметровке воспарял я ввысь,

Мне с полки откидной являлась жизнь,

И солнце мне в огромное окно

Загородить успело быта дно.

Родился я на пятачке любви,

Где счастьем убаюкан и увит

Знал, что никто его, нет, не угонит,

Пока со мной отцовские ладони,

И поцелуев материнских сласть,

Нет, никому не даст его украсть.

«Истукан…»

60/3

Истукан

не прожить без твоих этажей

и асфальтов

и вот тянутся все

за прилавки пустых площадей

пощади

вдруг не выдержит

делая новое сальто

многолюдье Твое

о бессменно казенный Кащей

за бетонами стен

мириады молчат одиночек

бьется пульс но не мысль

что как будто отбита давно

среди улиц Твоих

неподвижное множество точек

теплых трупиков

им

не тревожиться

лишь и дано

Как играли в войну мальчишки в 1944 году

90/4

Я в Туле жил на Оборонной,

где за чертою городской

фашистской нечисти отборной

мы, огольцы, давали бой.

На свалке гаубиц и танков

трофейный порох в дело шел…

Потом домой несли подранков.

Мы с немцем бились хорошо.

…Когда же понагнали пленных

жилье чтоб строить средь руин,

в стихии процедур обменных

родился бартер, как торгсин.

О, этот «мах на мах» потешный,

о, эта рыночная прыть!

Кормили фрицев мы, конешно,

забыв, что надо их гнобить.

Меняли на значки и ручки

картошку с хлебом, огурцы.

А на фронтах дела шли лучше,

и гибли каждый день отцы.

«В нашем доме распахнуты окна…»

60/4

В нашем доме распахнуты окна

но забились в углы сквозняки

и над нами как меч дамоклов

эти душные потолки.

нашей улице тоже не дышится

ни в конце ни в начале дня

мостовой тротуарами крышами

слышу просит дождя дождя

в нашем городе небо пустое

но прикованы к небу глаза

может в небе стиснутом зноем

назревает незримо гроза?

«Наедине с самим собой…»

90/5

Наедине с самим собой

не оглушен я тишиной,

не обделен блаженством встреч

со всеми, чья затихла речь

давно,

и чьих сердец тепло

в неведомые дали утекло…

Во мне звучат те голоса,

чья не померкнет никогда краса,

и чьим добром в потоке дней

я защищен всего верней,

и правдой чьей я окрылен

в преддверье праведных времен,

и верой их я жив-здоров

в сетях бессмысленных миров.

С самим собой наедине,

не наяву и не во сне,

я в окружении родных

внемлю

в тиши

безмолвью их…

«Меня вселили в дом стеклянный…»

60/5

Меня вселили в дом стеклянный

в нем даже стулья из стекла

средь комнат скользких как стаканы

жизнь струйкой липкой потекла

мой кров как воздух стал прозрачен

для обозрения раскрыт

и я сквозь шторы и ковры

лучами взглядов перехвачен

теперь нельзя уединиться и душу в дневнике излить и нет возможности отлить

наедине без очевидцев…

вдруг обернулся дом бутылкой

я в ней жужжу как стрекоза

так это сон — проснусь

затылком не буду чувствовать

глаза?

«О, полужизнь — не полусмерть…»

90/6

О, полужизнь — не полусмерть:

когда не в силах ты посметь

и жизнь всю целиком вдохнуть,

чтобы вздымалась счастьем грудь,

и совершенство бытия

всей первозданностью

вошло в тебя,

чтоб от вселенской полноты

дни стали бы, как свет, просты,

а ночи исчерпали б тьму —

чтоб не досталась никому!

В трамвае

60/6

О разве знал я получая

из рук кондуктора билет

что в этом бешеном трамвае

мне места не было и нет

о разве знал толпою сжатый

что решена моя судьба

о разве знал я что вожатый

взял и сошел в пути с ума

о разве знал я что случится

о разве мог тогда я знать

что в никуда трамвай мой мчится

что остановкам не бывать

о разве знал я протолкавшись

к дверям где должен выход быть

что сумасшедший рассмеявшись

успел их наглухо закрыть.

«А я бесстыдно беззащитный…»

Сердце, на камни упав,

Скорбно разбилось на песни…

Владимир Набоков

90/7

А я бесстыдно беззащитный,

я сердце миру оголил

и выронил его на плиты,

чтоб остудить вселенский пыл.

Я душу бросил под колеса —

не завизжали тормоза,

лишь посмотрели наземь косо

и быстро отвели глаза.

Я рвался правдой поделиться,

в толпе рассыпал жемчуг строф:

листовки! — тотчас бдительные лица

определили…

Был приговор суров.

Потом я стал чураться люда,

затих в бесчувственной тиши,

боясь простого пересуда

и сплетен, и молвы и лжи,

страшась отравой пересмотра

в безмолвии возвысить глас,

чтоб не настало утро монстра,

манкуртов не вознесся класс.

«Я помню на той предпосадочной пьянке…»

60/7

Я помню на той

предпосадочной пьянке

историей ставшей уже

кто-то сказал

что вернулся с полянки

где на минус сидел этаже

я сразу тогда бороде и поверил

что за правду сидел за народ

а он небритый отродье берии

в кабинете там был сексот

и вот я теперь

в подземелья внедренный

с охраной хожу на допрос

любовью к России родной

разъяренный

на себя сам строчу

донос

31 декабря 1999 года

90/8

И в миг последний моего столетья

я междометьем ахнуть не успел,

искрой воспоминанья не сгорел

под звон бокалов

при бенгальском свете.

Я память выключил, чтоб на экране

двадцатый век погас среди комет,

чтобы скорее хвост кровавых лет

нас перестал и день, и ночь

тиранить.

Я замер… каплей я застыл в бокале,

весь мир вместил в зависший миг —

и «С Новым веком!»

зазеркальный крик,

и жемчуг ртов… улыбок ралли,

и взвившихся надежд салюты,

и всех застолий глобуса

колье,

и весь земшара

праздничный вольер,

и всю торжественность

минуты…

«Оркестр на эстраде…»

60/8

Оркестр на эстраде

столики пусты

танцуют соколики

и радость ритмичного танца

как фрак для оборванца

веселье? это веселье?

веди меня интуиция

здесь лица одно везение

где же моя крупица?

люди ли или роботы?

пляски потные… секс

счастье фальшивое в топоте

а в чем настоящее есть?

…а ты моя мещаночка

кружишься как кольцо

как хрустальная чарочка

с запрокинутым лицом

тебе это жизни праздник

шествие с цветами

мне же как кто-то грязный

с нашипренными усами

«Как будто резче, чем прострел…»

90/9

Как будто резче, чем прострел,

и тяжелее, чем снаряд,

в меня попал враждебный взгляд,

и сник я, скис, обмяк, осел…

Веселье юных лиц вокруг

смещается на задний план,

и я средь них пьяней, чем Пан,

сам затаил в себе недуг.

Настигла чья-то мысль врасплох

и метастазой стать спешит,

чтоб затвердел мозг, как самшит,

чтобы ослеп я и оглох.

Кто, кто она и кто же он?

Как снять их ноосферный сглаз?

И коль зомбирован хоть раз,

ты, может, уж не ты, а клон?

«Нет ночью глаз…»

60/9

Нет ночью глаз

есть волосы и губы и есть слова

есть все что может лгать

есть голос

то ли нежный то ли грубый

и ночью ничего не угадать

не верю поцелуям и объятьям

ночам не верю

в них истоки бед

но снова ночь ищу глаза

проклятье

нет ночью глаз

и значит правды нет

Левша переученный

90/10

Всей праворукою оравой

окрысились:

«Пиши, здоровайся, крестись,

честь отдавай

и ешь лишь правой,

за дело левой не берись…»

О правота односторонняя,

о диктатура правых масс!

Был с детских лет все время

в обороне я,

но все-таки левшу в себе

я спас.

Теперь я с леваками — левый,

с правшами в правде правой — свой.

Я стал двурукостью умелый

во многоликости смурной.

На всех нисколько не похожий,

я тем и этим, как свояк.

Двурушник — коль левею, боже,

крен в правый — разрулю косяк.

Пишу, как праведник, красиво,

но все же, право, невпопад:

когда вещать тянусь правдиво —

налево соскочить я рад.

Ода самиздату

60/10

Нет не сдержусь сорвусь

сойду с ума

и задохнусь не выдержав удушья

и мысль моя становится смутна

столкнувшись со стеной единодушья

один

невыносимо одному

вокруг толпа безгласна

серы лица

и вот когда сдаюсь иду ко дну

вдруг попадется на глаза

страница

и смысл рукописных ее строк

свидетельство что каждый в мыслях

волен

как мог подумать я что одинок?

прости дружище я был болен

нет не сорвусь и руки не сложу

мир тем един что не единодушен

и кто-то где-то шепчет

докажу

и я ему как он мне

нужен

«Я вновь в зареченском лесу…»

На свете счастья нет,

А есть покой и воля.

А.С. Пушкин

90/11

Я вновь в зареченском лесу

над речкой тихой Чурилихой,

в стихах путь к раю вознесу

для тех, кто натерпелся лиха,

увяз в безвольной суете,

в трясине стресса и тревоги,

кто счастья возалкал в тщете,

не зная, как мечты убоги,

кто в гонке — жизни подкидной

все ищет в кайфе свою долю,

кто ходит как бы сам не свой

в оковах жизненной юдоли,

не ведая, что счастья нет,

и нет ни воли, ни покоя,

а есть Поэзии

Всевышний Свет —

искусство вечного покроя.

Усадьба Влахернское-Кузьминки

«Поэт в России…»

60/11

Поэт в России

чтим полицией читаем

отродясь в опале

жилища твоего границу

нарушив варварски напали

не правы трижды юридически

под утро в двери застучали

и с точки зренья «поэтической»

твои блокноты изучали

а после рьяного разбора

тебя увез ге-бесотряд

и билась муза о затворы

предчувствуя лубянский ад

а те же те которых ради

нещадно жертвовал собой

тебя сжигали как тетради

сквозь брань прогнали

как сквозь строй

20 марта 1964

«Застоя скопище какое…»

90/12

Застоя скопище какое,

каким должно же было стать,

чтобы мученье от покоя,

как совесть ринулось терзать.

Электротоком оголенным

бить прямо в сердце, бить поддых

всем в колбасу навек влюбленным,

чтоб каждый совесть не продрых,

чтоб потянуло жить инако —

дышать и думать, даже пить,

чтоб каждый чацким стал, однако,

с похмелья перестав чудить,

чтобы оно, мученье это,

сквозь прорву быта прорвалось,

оря: «Карету! Нам карету

Воли,

подать скорее Правды ось!»

«Город Солнца Кампанеллы…»

60/12

Город Солнца Кампанеллы

белокаменный стоит

сбылись грезы мысли смелой

самой стойкой

сбылся быт

вид изведан

сверху снизу

изнутри со всех сторон

все по плану

кран карнизы крыши

крысы и газон

солнце всходит — не заходит

ночи нет и нет луны

только тени мысль наводят

на былое царство тьмы

«Хочу понять я сей расклад…»

90/13

Хочу понять я сей расклад,

Но где уж тут — кругом распад,

Развал царит в моей округе,

Разгром танцует буги-вуги,

Разбой разрывов и разводов,

Раскрутка гомогей-породы,

Разгул запойной раскорячки,

Расхляб безбрачья, бред раскачки…

Разбередил нас всех разброд,

Раззор, разборок хоровод,

Разгар раздела и распива,

Размах раздрая и размыва…

О разве здесь разит разгадкой,

Расчисткой или же разрядкой?

Развязкой как разжиться разом,

Чтоб сник раскол и грянул разум?

«Привыкший не к ножу…»

60/13

Привыкший не к ножу

карандашу

я как мясник на бойне тушу

разделываю и потрошу

свою прирезанную душу

раскладываю ловко по сортам

на всякий вкус

на спрос не всякий

добро честь совесть… купят?

все продам!

почем?

да оптом все сойдет для кулебяки

запихиваю душу по куску

в ведро — и кровь туда же

не до крынок

товар по тротуарам волоку

на рынок!

«Привыкший не к ножу…»

90/14

Закона нет, но все в законе,

в загоне право и в агонии,

в огне все кодексы и своды

бумажной —

с головы до пят —

свободы.

За что боролись все прорабы?

Прихватизаторы, ох рады,

их чубы в перекиси не замочат,

приватизуют что есть мочи,

в труде и ночь, и день проводят —

народом этим верховодят,

программы, партии пекут,

чтоб лошадь без вожжей, без пут,

сама напялила хомут

и волокла телегу прав,

и в стойле укрепляла нрав,

и при поддержке коров дойных

избрала бы себе водил

и кучеров достойных…

«Однажды человек поймал коня…»

60/14

Однажды человек поймал коня

в ограде конь огнем метался

не подпускал к себе — не оседлать

огня!

и прирученью конь не поддавался

прошли с тех пор не годы а века

и вот на свете лошадь появилась —

она покорно возит седока

и принимает корм как милость

привыкнув к понуканью и кнуту

без хомута себя не мыслит лошадь

принадлежа к домашнему скоту

считает жизнь свою вполне хорошей

и где-нибудь увидев скакуна

не знающего над собою власти —

Какая дикость! — изречет она

и оглушительно заржет от счастья

«За гранью разума стремленье…»

90/15

За гранью разума стремленье

сверкать средь лиц и заграниц…

Секрет любви к перемещенью

в мелькании колесных спиц?

Расчет на взлет в страстях скитаний,

и на спасенье от погонь?

Побег от непомерной дани?

Невольный надоел покой?

Но почему боязнь остаться

среди своих в краю родном?

Чем манят плацы и палаццо,

будто лучше за бугром?

Откуда тяга к переездам

и к перехлесту перемен?

И почему мигрантов бездна,

зачем в переселенье крен?

…Бегут от дома и порога,

к берлогам, вольным берегам,

от здешнего костра и Бога

рвут, торопясь в другой бедлам,

на люди тянет нелюдимых,

в толпу, массовку и на сход,

от дома чешут пилигримы,

чтоб отыскать скорее брод,

чтоб обрести в бреду отраду,

в кругу, где каждый себе Брут,

где от себя, как от торнадо,

от совести больной бегут.

«Пьют всё и все: и мал и стар…»

60/15

Пьют

всё и все: и мал и стар

из океана лужи и кастрюли

пьют

сладостный познания нектар

невежества и веры

пьют пилюли

пьют

славу и любовь и лесть

и водку самогон и политуру —

всего на свете мне не перечесть

что можно

пить и от ума и сдуру

куда не погляжу — повсюду

пьют

взахлеб как жеребцы

на водопое

пить — напиваясь — не перестают

пьют на пиру всемирного запоя

ну что же —

пейте! вновь и вновь

прикладывайтесь ко всему

что пьется

лакайте все что попадется —

не пейте лишь

чужую кровь!

Соловки

90/16

Острова…

Был острог без заборов.

Воля — волюшка в море — волне:

беглецов не искали дозоры,

смерть свободу дарила

на дне.

Облака тяжелы, как скрижали,

зашифрованы в них имена.

В это небо проклятья швыряли,

чья же в небе застыла вина?

Сколько лет вот отгрохотало,

всех прописанных здесь

увезли.

Но в любой день багрово и ало

небо над

этой точкой земли.

Беглец

60/16

…ноги в тине больного болотца

руки влипли в лиловость лилий

кто-то гулкий в извилистом иле

мне бормочет «надо бороться»

беспощадно зловонная жижа

с ликованием щеки лижет

и путаной с панелей Парижа

в уши пьяно кувшинка дышит

полосует беснуясь осока

бьет наотмашь камыш кулачный

я цепляюсь за неба локон

стиснув зубы бесстыдно плачу

прилетел ненасытный ворон

разве он… последний свидетель?

есть смертей поприличнее ворох

но трясина паскуднее петель

за побег мне расплата лихая

заманила свободой осень

хоть осталось от срока восемь

лучше сгину пусть… без вертухая

задыхаюсь… все… топь поглотила…

перестал я быть… беглым зэком…

Над воскресшим во мгле человеком

соловецкое солнце всходило

«В ворошиловском саду…»

90/17

В ворошиловском саду^*

я теперь не пропаду —

не сгребет меня охрана

ни вечор, ни утром рано.

Раскурочили забор —

внутрь проник народный взор:

мойся в бане, пой и пей,

пейнтболист ты иль жокей.

Для бибиревского народа

привалила вдруг свобода —

та, что век нам не видать, —

ограды строят, блин, опять.

1994

^* В конце Алтуфьевского шоссе за МКАД была в советскую эпоху дача Ворошилова.

В Юрмале

60/17

взять бы крылья

взмыть над взморьем

и на взлете в брызгах волн

на мгновенье застопорить

миг — замри секунд разгон!

в звон ионов окунуться

над песчаною дугой

наглотаться-захлебнуться

солнца моря ра-дугой

радость-жизнь

зачат жить в счастье

я и ты мое ребро

ты янтарное запястье

мое бремя и ярмо

окольцован зацелован

и заливом и тобой

хвоей сосен проспиртован

хмель небесный — мой запой

запою ли иль заплачу

а в глазах звенит восторг

словно зритель впрямь я зрячий

в остров встроен

не в острог

«Не просто жить — еще не проще…»

90/18

Не просто жить — еще не проще,

ища везде первооснов

тащить в исповедальню мощи,

чтоб выразить себя вне слов.

Как звездное пространство немо!

В молчанье пребывает мир,

и Я исчерпанною темой

застыло в центре черных дыр.

«Страданья предрассветного…»

60/18

Страданья предрассветного

следы все резче

схватки все сильнее

и если утро родилось седым

день как покойник посинеет

как вскрывший вены сам себе

чернец

день истечет к полудню

черной кровью

и не наступит ночь уже

и наконец вопьется

ужас Богу в брови

«Москва подземная, как коробок…»

90/19

Москва подземная, как коробок,

набитый спичками упрямо,

огромная нора — не яма,

где в лабиринтах мечется зверек

души, сорвавшейся с откоса,

и где по рельсам пущен ток,

которым движутся колеса,

где из тоннеля мчит состав,

чтобы разъять меня на части,

червовой, не пиковой масти,

и чтобы жизнь моя чиста

сочилась с этого листа

последним счастьем…

«Москва и москвиты ее мошкара…»

60/19

Москва и москвиты ее мошкара

кошмар этих полчищ

и трезвых и пьяных

и белой горячки на красных полянах

коробок и окон шальной маскарад

парад перекрестков

кирпичная маска

напялена прямо на череп земли

возьми если сможешь

ее засели — она ведь безлюднее

даже Аляски

а в небе от вмятин

ее тысяч крыш

такая дыра озонно зияет

о кто же кто тот

кто ее залатает

о кто бы ты ни был

зачем ты молчишь?

«О, все мы, о, все мы — мишени…»

90/20

О, все мы, о, все мы — мишени

для точно нацеленных бомб…

Сегодня? Завтра — крушенье?

И во сне настигает озноб.

Ночью проснешься летней,

трепеща сильней, чем свеча…

А что, если мы последние

из москвичан?

«Врете врете все врете…»

60/20

Врете врете все врете

над миром восходит гриб

от ваших речей воротит

они заразней чем грипп

а я не хочу спасаться

загибаться — гуманная цель

мне гибнуть… за бедра взяться

и чтобы взвыла постель

когда подо мной живое

я знаю что жизнь не сон

и только волной взрывною

растащат в день похорон

я молод здоров и буен

но врач в каждом — жаждут

помочь

я сам исцелю любую

палачи — от кровати прочь!

«Живем, как всегда живые живут…»

90/21

Живем, как всегда живые живут, —

как бессмертный люд.

Мы бессмертны!

Кварталы жилые — верят,

что бессмертен квартирный уют,

что бессменна житейская скука,

что безмерна сует суета,

но бессилье восстанет без стука,

но страданье раздавит уста.

Мы бессмертны и, падая в ложа,

знаем точно — проснемся с утра,

нас бетон наших стен не тревожит,

плоть беспамятством наша мудра.

Страшный суд

никому не приснится,

и никто в холодном поту,

в содроганье не вспомнит десницу,

что карает всех не попусту.

Мы бессмертны, и верим мы свято —

не настигнет в постели нас рок,

крыши дома — защитные латы,

крышка гроба — родной потолок.

После чтения Дельгадо

Испанский физиолог Хосе Дельгадо в 1960-е гг. однажды вышел на арену во время корриды и заставил замереть разъяренного быка, нажав на пульт управления электродом, вживленным в мозг животного.

60/21

Сестра моя боль

больше встретиться нам не придется

расстаюсь со страданьем

сострадание стало чужим

чудо-юдо пришло и юродивым

криво смеется

черным вороном черным

над моим безголовьем кружит

сестра моя боль

ты сестра моя радость

ведь не мыслим восторг

тоске зажать если рот

внешне вроде все тот

но себя мне такого не надо

сестра моя жизнь

сестра

мне вживили в мозг

электрод?

«О чем она думает, шахидка…»

90/22

О чем она думает, шахидка,

туго перебинтованная взрывчаткой

и неловко поправляющая накидку,

в битком набитой вагонной площадке?

Что чувствует она среди москвичей

и приезжих,

выбранных ею себе в попутчики,

в поезде метро,

идущем по графику прилежно?

Что именно думает эта кавказская лазутчица,

думает ли об этом,

вцепившемся в мобильник пассажире,

или об этой задумчиво улыбчивой

гражданке?

Что может думать она, вообще,

о чужеродном мире,

ощущая себя

воином в безудержном танке,

несущемся навстречу неизбежному?

О чем она думает в грохоте метроэкспресса,

стремясь к слиянию вечному и нежному

с возлюбленным своим черкесом?

«Слово свое готовое сорваться…»

60/22

Слово свое готовое сорваться

я сам же и свяжу и закую

пожестче

чтобы и не догадаться

не докопаться чтобы никому

и пусть оно в потемках там сыреет

чтоб пламя никогда не распалить

во льдах молчанья

пусть же не созреет

хотя бы одну лунку прошибить

…но хорошо бы все-таки однажды

сойти с ума

иль просто психануть

и слово это на таких же граждан

с трибуны где-нибудь как кипяток плеснуть

и после пусть

когда толпою сжатый

я стану проклинать себя по гроб

пусть отрекусь

рванусь пусть на попятный

но так вот загубить жизнь

хорошо б

Метафоры дома

90/23

Дом без крыши — это приглашение для пришельцев

из космоса и вселенской тьмы…

Дом без стен — это каркас из остроконечных стоек горя,

врезанных в безразличное небо…

Дом без опор — это видимость благополучия,

построенного на песке надежд.

Дом — это облако отчаянья,

Застывшее, чтобы никуда не лететь и не плыть.

Дом в Печатниках — это вмятина в пространстве,

которую надо держать в памяти,

это символ дома, который нигде не стоит,

но присутствует всюду…

2002, 2012

«Когда работа наслажденье…»

60/23

Когда работа наслажденье

когда о хлебе нет забот

жизнь и не бред не наважденье

и не пустой круговорот

когда любовь тебе защита

и ты любим и ты влюблен

жизнь не сплошное скотство быта

и если сон то сладкий сон

когда в каком-нибудь салоне

ты от избытка загрустишь

не забывай что кто-то стонет

под обезличенностью крыш

«Умирать легко чеченцам…»

90/24

Умирать легко чеченцам —

некуда им отступать:

фронт в их доме — на кровать,

где родятся ополченцы,

мины падают и рвутся,

чтобы кровью захлебнуться

каждый в доме своем смог,

фронт пришел к ним на порог.

Убивать нам, русским, тяжко,

родину спасать вдали,

под команду эту «пли!»

в клочья рвать хребты и ляжки;

верить, будто боевик

из-за гор сюда проник,

что чужой он тут, не свой —

чей-то сын, брат, муж-герой.

Умирать нам всем охота,

чтоб могильщикам была работа,

чтоб за всех за нас отчизне

было горестно на тризне.

1995

«Осень листья…»

60/24

Осень листья

листья желтые лежат

листья ржавые летят

тихо

осторожно

листопад

осторожно

это сад

сад души моей ржавеет

моей совести

осторожно тихий ход

осторожно пешеход

поскользнешься

пропадешь прямо в ржавчину

перемажешься —

не отмоешься

не отмоешься —

не отмаешься

а отмаешься —

не отмоешься!

«Брат мой, Авель! Я твой Каин…»

…И будут спрашивать, за что и как убил,

И не поймет никто, как я его любил.

Владислав Ходасевич

90/25

Брат мой, Авель! Я твой Каин,

приготовься, помолись!

Что ж недвижен ты, как камень,

иль тебе обрыдла жизнь?

Что ты обо мне печешься,

о душе моей скорбишь —

скоро кровушкой зальешься —

за себя словечко лишь,

хоть словцо замолви, Авель,

жизнь дается раз один,

примешь смерть от этих сабель,

испроси пощады, Авель,

я твой брат, не господин…

Нет?.. Сам… от себя?..

Отрекся… Что же —

ты зарезал нас двоих…

Получай же!

Аве боже…

Я погибель сотворил…

Кто рукой моей водил?

«Верить как верят почти мертвецы…»

60/25

Верить как верят почти мертвецы

в лекарства

которых нигде не достанешь

но если верили долго отцы

потомство ты верить устанешь

а если устанешь

в ярости дик

усталостью распираем

спокойно задавишь в себе

этот крик

и будешь ходить по краю

по краю по грани по острию

минер устрашился бы даже

чтоб не попасться

попасть чтоб в струю

жизнь не придумаешь гаже

дороги не сыщешь честняга

прямой

есть много и всяких моралей

правда любая бывает кривой

извлекают ее по спирали

«ВЫ «отрывались» от Союза «навсегда»…»

90/26

ВЫ «отрывались» от Союза «навсегда»,

а МЫ врастали в Родину навечно,

ВАС вон гнала всеобщая беда,

наваливаясь НАМ на плечи.

ВАС удручала «Раши» чехарда,

НАС исцеляла Русь,

сперва калеча.

ВАМ снилось, что конвой

всех вновь вернет сюда,

МЫ строй в стране явили

человечий.

ВЫ ринулись кэш хапать из пруда,

НАМ про бабло толкать

файннэншевые речи,

а МЫ воткнулись в телек до утра,

итоги выборов кляня

простосердечно…

«Из пластилина наши души…»

60/26

Из пластилина наши души

нас время пальцами берет

и лепит ловко ноздри уши

язык и губы зубы рот

захочет и глаза закроет

заклеит липкой из бумаг и без ума от тьмы норою

своею заживем впотьмах

или как кукольник за ширмой

на лицах счастье смастерит

засветимся улыбкой жирной

на весь сусальный материк

нам время вылепит и совесть

и правду на один манер

и так душою успокоясь

с друг друга будем

брать пример

«Кто скажет нам, что это было…»

90/27

Кто скажет нам, что это было,

и было ль, о мудрый Господь,

за именем, что носила

всем неподвластная плоть?

Чья магия утаила

тайну тысячи лет,

кто здешний окажет милость

и разгадает секрет?

О чем душа истомилась

теряя свой вес пера?

Символы чистой силы

расшифровать пора.

А может сном это было?

Нет памяти у телес.

Как жизнь нас по краю водила,

кто поведает — бес?

«Запрограммированный как компьютер…»

60/27

Запрограммированный как компьютер

ты всегда всем доволен

даже своим недовольством

предусмотренным другими

посмотри на себя массовый человек

образца двадцатого века

нет ничего легче заставить тебя

сделать предрешенный кем-то выбор

или придумывать веские оправдания

своему повиновению любым приказам

нет ничего проще

раскрутить твои мирные руки так

чтобы они потянулись к автомату

а не к серпу и молоту

ты ты это ты

когда придет приказ убивать

таких же как и ты сам

ты назовешь их врагами родины

и будешь стрелять стрелять и стрелять

по цели… а целью могут оказаться

чисто случайно и дети

чужие дети твои дети

дети ни в чем не виноваты

а может быть виновны

слепо веря

что их любят отцы?

После обстрела Белграда

90/28

Защита прав

сильна умением

построить страны в один ряд,

по степени повиновения

определять размер наград,

а тех, кто выбился из строя

демокра… точечно бомбить.

Кровь же невинных —

то пустое —

простое право слабого

не жить.

1999

«Две ненависти есть…»

60/28

Две ненависти есть

одна — слепая

в чем бед исток не видит

и не знает

ломая и стреляя и взрывая

она причины зла не разрушает

и есть другая

превратит в золу тот корень зла

была бы лишь бумага

она придет

и пригвоздит к столу

для созидания «Архипелага»

«Как хорошо политиком служить…»

90/29

Как хорошо политиком служить —

бумаги ворошить и не тужить,

что там случится

после подписи твоей

с кем-то из этих, из толпы,

из тех людей,

которых миллионы там и тут,

которые туда-сюда снуют

и слезно хнычут,

что-то просят и галдят

который год уже подряд…

Как хорошо по протоколу и в прикиде

сидеть за чашкой чая где-то в МИДе,

и знать, что никакой на свете «град»

сюда не поднесет тебе снаряд.

«Нет не с любым умершим рухнет век…»

Бенедикту Сарнову

60/29

Нет не с любым умершим рухнет век

и прошлым станет целая эпоха

так вышло когда умер человек,

с руками палача и маской бога

он умер, и восстала из могил

расстрелянная по его приказам правда

к своим как и к чужим

он беспощаден был

и знал что будет беспощадным к нему

завтра

он умер и с собою потащил

в могилу сотни новых трупов

метались милицейские плащи

хрипел, стонал и выл с толпою рупор

восстал из немоты народ

и верноподданно сник в рыданья

как без него теперь

искать ли брод иль строить мост

к райским берегам соцмироздания?

Из замуровок нежившие пришли

чтоб жизнь пришила их опять

своим прикосновением…

амнистии за реформаторство сошли

как оттепель зимой за дни весенние

он умер в назидание живым

чтобы остаться пугалом стальным

1963, 1968

«Хуже тротила и динамита…»

90/30

Хуже тротила и динамита,

хуже СПИДа и радиации,

это когда из-за спины дефицита

высовывается мурло инфляции.

Инфляция денег и души,

инфляция правды и чести,

все обесценено — водку глуши

каждый,

сидящий на чьем-то месте.

Некогда думать,

нечем дышать…

Кричите SOS по рации!

Мы сами душегубы…

Мать нашу Русь

спасите от инфляции!

«А мир все тот же…»

60/30

А мир все тот же…

изменяясь

он изменяет только нас

от возмущенности измаясь

молчим все чаще

без прикрас все реже хочется

романов

и все милей покой диванов

и как бы ни был плох режим

все солидарнее мы с ним

мы изменяемся

вставляем другие зубы

и глаза

и по другому мы взираем

на произвол и небеса

а мир все тот же

тот же самый…

«Тяжко там — не на чужбине…»

90/31

Тяжко там — не на чужбине,

а в краю родном до слез,

где кочуешь, как на льдине,

то ли к рынку, то ль в колхоз.

Мне легко здесь, в заграницах,

как в невесомости парю.

По ночам же дом мне снится

и жена «май лав хар ю».

С матушкой я по-английски,

на сленге шпарит детвора,

пьет семья со мною виски

в пабах прямо до утра.

А проснусь когда, в каморке,

то гадаю про себя:

это я на койке в Йорке,

или в Бибиреве, бмя?

Там иль здесь я настоящий,

где остался жить я весь?

Кто меня в Россию тащит?

Рвусь отсель — куда?

Бог весть!

«Живи они при Николае…»

60/31

Живи они при Николае

вновь при романовской династии

они бы также верно лаяли

о правильности «нашей» власти

живи они опять при Сталине

при том же самом культе личности

они б не хаяли

а славили усы его

его величие

и добровольными ищейками

за чуждой им идеологией

охотились бы выгнув шеи

и не щадя при слежке ноги

живи они при тех кто после

хрущевобрежневых взойдет

они почить не смогут в бозе

жить будут задом наперед

и будут пятиться извечно

на жалких пялиться вождей

ярмо лелеять врать беспечно

страдать без пайки и вожжей

1968

«Не выбирают Родину-судьбу…»

90/32

Не выбирают Родину-судьбу,

а выбирают — без нее иль с нею.

И если с Родиной — ее хлебнут беду,

о выборе своем не сожалея.

А если без нее — без нищеты,

без воровства, неволи, произвола,

то пусть счета вам будут, как щиты

по месту нового прикола!

Воспоминанья пусть не мучат вас,

пусть вам не снится ужас,

что назад вернулись,

пусть вам полюбится чужой покрас,

пусть на чужбине повезет

поболе, чем в Твери иль Туле.

Чтоб вас самих никто не грабанул,

и чтоб от вас не разбежались дети,

крича, мол, вашу родину

видали мы в гробу,

получше есть отечества на свете!

«В лесу безлюдном лишь убежище!…»

60/32

В лесу безлюдном лишь убежище!

вбегаю в сосны и ору —

здесь раны залижу я в лежбище

забьюсь с отчаянья в нору

брожу нехожеными тропами

в краю замшелых древесин

и звонко пятками я топаю

по лужам выгнивших трясин

ищу себя в сосновой пропасти

и прячусь в зарослях сквозных

в какой я засветился области

пред тем как получить поддых?

где был неслыханно доверчивым —

как думал так и говорил?

зачем рожден не гуттаперчевым?

о разве ангел мой без крыл?

«В лучах июньского заката…»

90/33

В лучах июньского заката

над пеленой грибных дождей

взлетела радуги токката

в небесной мессе славных дней.

Как жизни торжества цветные

воздвиглись райские врата,

над злато-влахернской святыней

восстала божья красота;

в крестах воскресла чудо-арка,

путь к Богу радужно раскрыт…

Полно народу в кущах парка,

и правит бал воскресный быт.

Усадьба Влахернское-Кузьминки

«А верит ли сам римский папа…»

60/33

А верит ли сам римский папа

когда без свиты он один

что Иисус страдал и плакал

и по земле босой ходил?

а верит ли что в самом деле

Вселенной правит божий дух

и воплощен в его же теле

иль эта вера для старух?

а верит ли святой наместник

взойдя на царственный амвон

в свои же благостные песни

или поет для паствы он?

а верит ли он в буллы эти

в которых смертным рай сулит?

в догматы верит в кабинете

когда над Библией сидит?

а сам сам верит посылая

иезуитство все в поход

чтоб ересь всюду истребляя

в той вере укрепить народ?

«Москва для пришлых необъятна…»

90/34

Москва для пришлых необъятна,

как коммуналка, неопрятна,

тесна для душ чужих столица,

я в чаще тел, я здесь посмел родиться.

На Абельмановке пошел я в рост,

Калитники — мой родовой погост.

Тут, на углу Угрешки и Мясной^*

в очередях соцфак был первый мой.

Здесь, в школе Элька — первая любовь,

куда ушло все, что волнует кровь?

Стою на месте том же, Чара, через полвека,

ни улицы, ни дома, ни Москвы — калека,

не человек — без памяти ты — не москвич,

а с памятью без крова корневого — бич,

чарующее званье, смесь челнока и рвани,

мы щепки деревянной — мсковитяне.

Нас всех с Таганки — Сретенки снесли,

в панельные хрущобы вознесли,

а там, внутри Садового кольца,

царует смесь С(тавро)поля — Ельца.

^* Ныне Стройковская и ул. Талалихина.

«Я приехал сюда…»

60/34

Я приехал сюда

понаслышась о нем

гордый город узрел

белой ночью — не днем

не пытались огни

вырвать к свету из тьмы

и Петра и суда и граниты Невы

я бродил белой ночью

узнавал наконец

и каналы соборы и Зимний дворец

и до Стрелки дойдя

у ростральных колонн

я признался что

в белый город влюблен

и в его острова и сады и мосты

и в его купола и стихи и холсты…

после белых ночей не вернусь я назад

пусть чернеет сердце с тобой

Ленинград

1965

«Люблю дома, в которых нам не спится…»

90/35

Люблю дома, в которых нам не спится,

панельную бессонницу столицы,

бессмыслицу реклам и улиц,

светящийся под черным небом улей.

Люблю порок средь непорочных окон,

Москву, распущенную, как рыжий локон,

гулящую по будням, а заодно и в выходные.

Люблю дворы с дворцами, проходные,

и брани площадной российские рулады,

и замершие площадей парады,

и металлических дверей запоры,

и на кольце автоколонн заторы,

и разнобой базаров и вокзалов,

единообразие окраинных кварталов.

О, как люблю московскую закваску,

Москвы богатой нэпманскую маску

и нищенской столицы одеянья,

бомжей — у баков мусорных — старанья

и новых храмов воздвиженье,

звон колокольный ради всепрощенья.

Люблю никольские пролеты

и власть потешную, заботы ее о нас,

о нашей плоти,

как тужится в бреду и в поте

лица, нощно и денно

служить нам, грешным,

самозабвенно.

Люблю кремлевские куранты,

как шаг чеканят нам курсанты,

люблю булыжник мостовой,

люблю все, что слывет Москвой.

«Вот времени ход переломный…»

60/35

Вот времени ход переломный

и перехода перехлест

где переполнены перроны

возле буксующих колес

где тяга к праведной опоре

средь невесомости парит

и где становится апорией

все что природа породит

где ржавая спираль прогресса

ползет себе скрипя назад

в отрезке этом время прессом

вбивает цифры моих дат

вот жребий мой

жить в промежутке

на стыке между двух эпох

в обнимку с нимфой

рифмой жутко

и с шуткой

дабы сделать вдох

1968

К выходу в свет книги потаенных стихов «Белые стихи о черном и красном»

90/36

Когда на лбу твоем клеймо врага

(и кляп во рту у всех сограждан прочих)

все сбудется, что напророчишь,

трубя в поэзии священные рога;

пусть связан путами —

на крыльях муз

ты на парнасские взлетишь высоты,

чтобы не смог нахрапом где-то кто-то

свободы превозмочь искус…

Но если отреченьем окропишь

лиры непорочной поднебесье —

ты захлебнешься в хрипе, а не песне,

и воцарится безъязычно тишь.

1996

«Приди к поэту припади…»

60/36

Приди к поэту припади

и испроси подать луч света

а будет гнать не уходи

моли и клянчи да не сетуй

скажи что ты не виршей ждешь

а жаждешь правды хоть крупицу

коль к роднику не припадешь

то будешь ложью ты травиться

скажи ему что он велик и мудр

рифмуя кровь с любовью

пусть повернется твой язык

сухой на славословье

Приди к поэту прииди

и преклони пред ним колени

а будет глух он

пропади ты пропадом

без промедления…

Брат

Валерию Антонову

90/37

Он был один в толпе людской,

один за всех, но сам не свой.

Не за себя и не в себе —

святой сподобился судьбе.

Был среди нас, а не из нас,

ему зачтется в судный час,

что Лихо тихо он сносил,

весь жизни яд когда вкусил.

Апория

Сезам откройся! Я хочу выйти…

Станислав Ежи Лец

60/37

Жить это дышать

это вдох

жить это дышать

это выдох

дышать это если есть

право на вдох

вместе

с правом на выдох

есть если это дышать вдох

всегда

дышать это выдох

дыхание

это выдох и вдох

жизнь это

вход — выход

вдох — выдох

вход — выход

вдох — выдох

вход — выход

вход…

вход…

вход…

сезам откройся

я хочу выйти

1963

«Я — князь литовский, ты — княгиня…»

90/38

Я — князь литовский, ты — княгиня,

нам ложе — Куршская коса,

бесстыдство дюн нам бьет в глаза,

и блудом пышет жар пустыни.

Страсть с двух сторон ревет прибоем,

в объятьях рушит берега,

и сосен крен — мазок Дега —

порывом оргии утроен.

Пески в узорах от сплетений

не теней — сладостных телес,

и если есть на свете бес

любви — он в Ниде — весь

в соленой пене…

Здесь край соитий,

мир зачатий,

первоисток первооснов,

и жизнь

в орнаменте библейских снов

размножена во благодати.

«Как это назвать?…»

Г.Ф.П.

60/38

Как это назвать?

никуда мне не деться

от тебя никуда

проклятие дням

ночью припаду ненасытным

младенцем

к твоим молочно белым грудям

и болью своей зацелую замучу

и нежностью изведу исцелю

я тебя самую лучшую

неистребимо люблю

люблю без стыда

да не Вертер — страданьям

наперекор всему вопреки

люблю но слаще всех содроганий

прикосновенье твоей руки

…а если мне казнь задумают люди

не выдумать им страшнее той

когда на земле все прежним пребудет

и только тебя не станет со мной

«Есть чудо взгляда — сквозь ненастье…»

Г.Ф.П.

90/39

Есть чудо взгляда — сквозь ненастье

и пелену густых дождей

в скрещенье глаз поймать на счастье

знак солнечных когда-то дней.

Есть в октябре такая сила,

когда сближенье наших глаз

шальной ракетой возносило,

чтобы пропасть не напоказ.

Есть в нашем единенье тайна:

она умрет в тебе, во мне —

вселенная любви бескрайна,

но истина ее во мгле.

«Я помню как счастье блуждало…»

60/39

Я помню как счастье блуждало

в глазах одиноких твоих

и все что ты мне не сказала

тогда я увидел в них

увидел твою одинокость

и в одинокости той

одино-одинокую область

одиночества остров свой

что мы не одиноки

казалось

померещилось нам на миг

одиночество помню блуждало

в глазах и твоих и моих

«Повсюду осень настигает и в окне…»

90/40

Повсюду осень настигает и в окне

дождливым смогом начинает биться,

и листья жухлые

чрез форточку ко мне

ложатся охрою на половицы…

Сырая расцелует полумгла

и завлечет, как в золотые сны, —

в объятья,

крест

накрест

трасса осени легла

сквозь комнату мою —

вот на полу распятье.

«Крест заката золотистый…»

60/40

Крест заката золотистый

на паркете у окна

светового волокна

вязь невидимо лучиста

языки светил лизнули

сжатый злобою кулак

небеса нас звезданули

а за что?

да просто так!

крест заката золотистый

расписал косой паркет

завтра жить возьмемся чисто,

а сегодня — нет

«И вновь прекрасный выпал жребий…»

90/41

И вновь прекрасный выпал жребий,

опять я в осень погружен,

я жив еще, московский гном,

витаю в этом низком небе,

ненастьем царским дорожу,

со слезной слякотью дружу

и на ветру я не дрожу,

держусь на стихотворном хлебе.

На правде скользкой строю замок

любви безоблачной вовек —

наивный, слабый человек

я жажду счастия без рамок,

без меры нужен мне полет,

точнее, ввысь бессрочный взлет,

где я отчаянный пилот

рвусь к солнцу, будто не подранок…

«Нам только кажется, что спорим…»

60/41

Нам только кажется, что спорим

и слушаем друзей своих

и возражаем им и вторим

и понимаем будто их

и наши собственные речи

воспримут будто бы друзья

на самом деле мы при встречах

лишь каждый слушаем себя

но вновь и вновь

вниманья просим

раздумьям подводя итог

прервав кого-то

произносим

свой безответный монолог…

«Ни у кого не спрашивай КУДА…»

90/42

Ни у кого не спрашивай КУДА,

иди, если идешь, своей дорогой,

и пусть она извилиста, крута,

сил накопи добраться до порога.

Не спрашивай КОГДА ни у людей,

ни у небес — никто не знает срока.

Пусть жизни бренной тянется морока,

чем дольше, тем она подлей.

Не унижайся — про ЗАЧЕМ забудь,

нет смысла — есть одно существованье,

оно, увы, щедро на прозябанье,

и в этой щедрости великой жизни суть.

И никогда не вопрошай ГДЕ же предел,

невыносимой нет на свете муки…

Восток опять надеждою зардел,

так ПОЧЕМУ ты опускаешь руки?

«Нас не спрашивают…»

60/42

Нас не спрашивают

нас выбрасывают без парашютов

чтобы канули в землю

с черной своей высоты

чтобы падали вниз

и в паденье хватались за звезды

дотянуться к которым

всегда не хватает руки

нас не спрашивают

нас выбрасывают без парашютов

чтобы сами кричали

и слышали крики других

чтобы в наших зрачках

горы страшной земли вырастали

чтобы каждый из нас

каменея

навечно затих

«Я прибыл из небытия…»

90/43

Я прибыл из небытия

в существование мое,

где жизни райские края

таят в изнанке

житие,

где взлеты праведной души

низвергнуты

в провалы зла,

где дно мирское сокрушит

все излучения тепла,

где в повседневности пустой

теряется земная суть,

и где привычной суетой

засвечен судьбоносный путь,

и где едва мерцает Я,

в потемках вечного ничто,

стремясь проклятье бытия

подкрасить блеклою мечтой.

«Как странно отчужденье тела…»

60/43

Как странно отчужденье тела

к которому за день привык

ото всего

что неумело назвал

душою

мной — язык

как странно

связь с собой теряя

при засыпании простом

успеть подумать вдруг о том

что так сознанье прерывает

поток свой так оно в тупик

заходит так за мигом миг

распад частицы бытия

Я замыкает на НЕ-Я

…и снова утро… стены…

одеяло скомканное и под ним

опустошенное валялось тело

телу моему сродни

и снова пробужденье наступает

и словно воздух по игрушке

надувной

сознанье поползет

приобретая ту форму самую

что станет мной

«Душа невидима и нет ей отраженья…»

90/44

Душа невидима и нет ей отраженья

в стекле озерном, в зеркалах земли.

Заснять ее под микроскопом не смогли,

и в небесах нет радуги ее смещения.

Душа собой и ширь, и даль объемлет,

и глубь, и высь, и ночь, и день.

Она одна на свете не отбрасывает тень

и смерть людскую не приемлет.

«Вот наша с жизнью временная связь…»

60/44

Вот наша с жизнью временная связь

осенний дождь и лист вцепился в грязь

как он к асфальту мокрому прильнул

как не хотел, чтоб ветер его сдул

как сырость беззаветно он любил

но гибельный рассвет все ж наступил

и поутру листву смела метла

и ворох тот потом сгорел дотла

«Ах, вода ты, вода, холодна и темна…»

90/45

Ах, вода ты, вода, холодна и темна,

отражается гладью озерной луна,

и стволы опрокинутых в небо берез,

и усадьбы старинной белесый откос,

и закатных мозаик бездонный простор,

и путей этих звездных Млечный узор.

Ах, вода, ты вода, ты не знаешь, что есть

на земле и зима, и весенняя весть,

и беда не одна, счастья-радости круг,

и любви и добра белопарусный струг.

Ах, вода, ты вода, сонно-вольно течешь,

никогда, никогда этих слов не поймешь,

не узнаешь, что я тут тебе говорил

из последних своих человеческих сил.

Ты не ведаешь как быстротечны года,

потому, что ты не живая вода,

неживая — без чувств и без мыслей о том,

как, откуда, зачем этот здесь водоем…

Усадьба Влахернское-Кузьминки

«То правда иль выдумка?…»

60/45

То правда иль выдумка?

чудо —

улыбка и капельки слез

кто ты

кто мы

откуда?

точка — тире — точка…

SOS

тоски чтоб убавилось вдвое

отчаянья сложим свои

пусть смысла здесь нет

и покоя

уставшие

мы устоим

«Почаще снись, врывайся в сны…»

90/46

Почаще снись, врывайся в сны,

у сына — мой размер вины,

у совести сыновьей сплин,

у матери был разве сын?

Умчал за тридевять земель,

сорвался с сердца, не с петель.

Старался там и здесь успеть,

расставил на себя сам сеть,

к прощенью рвясь из рваных жил,

прощанья миг сам отложил

на вечность вечную… на сны,

чтоб видеть тень твоей спины…

Октябрь 1996

«Опять тоска привет старуха…»

60/46

Опять тоска привет старуха

ну как тебе там у других?

что-что

не сладкая житуха?

а… выставляют…

да пошли ты их!

не притулилась значит

ладно давай заруливай ко мне

сегодня больно уж отвратно

хотя и солнышко в окне

сегодня одному

могила

но я да ты — уже вдвоем

а двое — коллектив

а коллектив… он сила

повоем что ли

то-йсть споем?

«В отчизне, покончившей с Богом…»

90/47

В отчизне, покончившей с Богом,

нам выпало впасть в стихи,

чтоб ими

за каждым порогом

замаливать стали грехи,

в хоромах и пропастях мира

алкали чтоб зелие строк,

взлетая превыше Памира,

целебный хватив глоток…

Поэтам дано вышним слогом,

созвездьями звучных строф

сказать,

что нашептано Богом,

чем мучился Саваоф.

Им велено властью Всевышней

долг правды душевной вернуть…

Не бывает поэзия лишней,

где добра предначертан путь.

Не бывает поэзии много

для тех, кто испил красоты,

кто с верой последней в Бога

жил в стране, где крушили кресты…

«Как ухитряемся мы люди…»

60/47

Как ухитряемся мы люди

среди борьбы и суеты

самим себе дарить прелюдии

стихи трактаты и холсты?

как удается нам такое:

в краях где нету тишины

урвать минуту для покоя

для постиженья глубины?

за что дается нам такое

как к нам нисходит красота?

ведь мы — мутнее волн прибоя

ведь мы святая простота

в упор друг друга из орудий

готовые

за жизнь за честь, за —

чем искусством бредят люди

эти

скажи мне кто-нибудь

зачем?

«Отче наш, иже еси на небеси…»

90/48

Отче наш, иже еси на небеси,

молю, прости меня, спаси,

молю, прости мой сладкий грех,

прости, не плач, прости мне смех,

прости не ложь — сплошной обман,

прости меня, я — сверхжульман,

прости, что с ночи до утра

живу вне зла и вне добра,

забыв про долг, дела, детей,

прости, что не люблю людей,

прости, что мучаю жену,

прости меня, что я живу без веры…

Господи прости, грехи мои все отпусти,

пусть отпущения мне нет, прости за то,

что я поэт, что в жизни сотворенной мной

отгородился я стеной от мира

миром красоты, прости, что с этой высоты

земным блаженством оссиян,

я рай устроил для себя, вознесся сам

на небеси, мой Отче, за стихи прости,

за все, что даждь мне уже днесь,

прости поэзию мне здесь, мой хлеб

насущный, рай — не ад, прости мне

рифм святой парад, прости мне ритмов моих

грусть, и присно и вовеки пусть

божественных поэзий блажь

да мне простится…

Отче наш, иже еси на небеси,

молю прости меня, спаси…

«Время извлеки из архивов своих…»

60/48

Время извлеки из архивов своих

магнитные записи слов отзвучавших

дай мне услышать себя

понимаешь — забыл, все забыл

и не помню себя молодым…

время

я не знаю какую ты пленку

поставишь но я знаю

что ненавидел когда-то того

стал каким

время

ведь правда

с годами приходит к нам мудрость

разве юность поймет

нетерпимая в страсти своей

что добра нет и зла

друг от друга отдельных навеки

а есть жизнь состоящая вся

из сплетений зла и добра

1968

«Я русский, а не россиянин…»

90/49

Я русский, а не россиянин.

Мне Русь моя — не ад, не рай —

от крымских волн

до северных сияний

и до Аляски — русский край.

Я русский — и калмык, якут,

татарин, еврей, чеченец и чуваш,

Я православный, и баптист, буддист,

и кришнаит, и мусульманин,

в моей России каждый — наш.

Мы, русичи, сильны различием,

у нас единая Россия — Русь.

В многоязычии — Отечества величие,

о благе наций всех

на русском я молюсь.

Я русский — не советский и не прусский,

я верой-правдой жив-здоров,

и мне не нужен берег Сан-Францисский,

храни нас, Боже,

наш Санкт-Русский кров!

«А Россия на всех одна…»

60/49

А Россия на всех одна

колыбель наша немощь и сила

нашей люлькой была она

может стать нам братской могилой

будут помнить о нас по ней

мы ее грядущие были

и судить правотой своих дней

как мы прошлое сами судили

будет призван к ответу герой

и злодей, что героя ухлопал

будет суд разбирать мировой

кто какую тропинку протопал

и на том суде воздадут

всем молчавшим бесчестно и честно

всем кричавшим УРА и САЛЮТ

безымянным всем, всем известным

всем довольным собой и житьем,

всем лишенным ума и покоя

павшим в битвах кровавых

с врагом

и ушедшим навек под конвоем…

но особо спросится с тех,

кто за родину жить оставался —

и стерпев пораженье

в успех верил —

вновь за прежнее брался

кто дву-жилен (не-личен) был

рисковал, распрямляясь все выше

кто взаправду Россию любил

и с неправдой сражаться вышел

«Не набожен, не суеверен…»

90/50

Не набожен, не суеверен

и не безбожник — просто человек,

двадцатый век

раскрыл свои мне двери,

вручил на жизнь

бесценный чек.

Не расплатиться золотом и кровью,

не распластаться

пред благолепьем ниц.

Нет для бессмертья места лучше,

кроме земли,

попавшей под прицел зарниц.

Возьму сполна и бред, и славу,

от лиха и любви не отрекусь.

Я не боюсь нарваться на потраву.

О жизнь моя,

Я жить не надорвусь!

«И были бы закаты и рассветы…»

Ивану Семеновичу

и Александре Матвеевне

60/50

И были бы закаты и рассветы

любила и страдала бы земля

и правду защищали бы поэты

и все бы было без меня

и все бы шло без моего участья

как много надо

чтоб кому-то быть

как мало надо

чтоб погибло счастье

родиться жить

влюбляться и творить!

благодарю за этот век двадцатый

родителей самоотверженных моих

благодарю случайность

что когда-то любовью наградила их

Антоновы Иван Семенович (1907–1970) и Александра Матвеевна (1907–1996)

Антонов А.И. и Полилова Г.Ф. (1959)

О социальной лирике 60-х гг.

Так вышло, что стихам моей молодости довелось сохраниться до старости нынешней. В них правда тогдашних моих чувств и мыслей, смятения души — может и не зрелой, но загнанной в угол внешними обстоятельствами советского жития-бытия. В стихах попытки преодолеть отчаянье, стрессы, попытки снять диссонансы, вызванные угрызениями совести и злостью на себя самого, затравленного системой подавления своевольности… Сегодня в социологии в ходу новые средства исследований в том числе контент-анализ различных текстов, также литературных. Мои творенья 60-х годов в таком случае подходящий материал для понимания стихотворчества как облегчения затравленной души. Но в продуктах этого катарсиса обнаружилась моя нереспонсивность к идеологическим требованиям той поры. С 1965 до 1970 г. я «писал в стол» по инерции, ради погашения личностной напряженности, для умиротворения себя. Одновременно происходило медленное погружение в новую активность, вживание в роль социолога, в социологические и демографические исследования. Тем самым стало угасать и сошло на нет мое потаенное творчество. Его реликты можно считать частью «теневой», или неофициозной поэзии, которая наряду с диссидентской и легальной советской литературой внесла свою запоздалую лепту в картину общественного менталитета той поры.

Октябрь 2018