Иссык-Кульский эпизод

Анатолий Кравченко (2024)

Во время отпуска в высокогорье Прииссыккулья бывший полицейский заподозрил местного работника гляциологического отряда и его приятеля чабана в совершении тяжкого преступления. Чтобы поделиться подозрениями с приятелем милиционером герой решил спуститься вниз по долине в райцентр. Но преступники перекрывают путь, оттесняя его в верхнюю часть долины к леднику. Чтобы оторваться от вооруженных преступников, герой сымитировал падение в ледниковую трещину. При попытке проникнуть в дом местного инспектора рыбоохраны, имя которого случайно подслушал на леднике герой, преступники были задержаны. При обыске во дворе дома была обнаружена крупная партия опия-сыпца. Жизнь героя в Москве после отпуска пошла по непредсказуемому сценарию. Сначала парни с бандитскими наклонностями пытаются "поговорить" с героем, а потом вдруг правоохранительные органы объявляют его в розыск. Причиной всему этому, как убежден герой, является приключившийся незадолго до этого "Иссык-Кульский эпизод".

Глава 4

Весь следующий день заняла поездка на Ашу-Тор.

Лошадь мне досталась прежняя, что и несколько лет назад. Еще не старый, матерый и норовистый конь по кличке Прыгун, демонстрируя свой подлый нрав, сначала попытался сбросить меня с седла, но, то ли почувствовав опытность седока, то ли припомнив давнишнего наездника, он быстро смирился. Я смотрел, как по дороге на ледник он пил воду из реки, машинально, по подрагивающим в такт глотков кончикам лошадиных ушей, вел счет выпиваемой воды и испытывал умиление. Еще пару дней назад я томился в душной, вязкой трясине московского хзметрополитена, а сегодня — милые, желанные места, сильное, умное животное, время от времени косящееся на своего седока влажной фиолетовостью глаз.

Пиня тоже увязался за нами. Как настоящая чабанская собака, вел он себя совершенно независимо и предан был только Никитичу. По пути пес челноком носился по обе стороны тропы, выискивая сурков, а на остановках, как бы охраняя хозяина, безбоязненно ложился под ноги треневского коня. Я с ним действительно подружился: барбос, чуть не опрокидывая, ставил мне на плечи лапы и, деликатно лизнув, заглядывал в лицо. А коллектора он почему-то невзлюбил: на днях ему, сидевшему на пороге домика, пес походя прикусил вдруг кожу на затылке.

На обратном пути Серега, по недосмотру отобравший в поездку неисправный альбедометр¹³1, как бы удивляясь случившемуся, ущербно долдонил: «Не фига себе! Как же так получилось-то? Ну, не фига себе!»

— Ты напоминаешь мне алкаша из анекдота, которому по пути в булочную трамваем ноги отрезало, — оглянулся на Балаянца, Никитич. — Слышь, чего говорю-то?

— Слушаю вас внематочно, — подтвердил Серега свое внимание.

— Лежит алкаш, смотрит на ноги свои отрезанные и, как и ты причитает: не фига себе, ну, не фига себе за хлебушком сходили! Так вот, — даванул Никитич взглядом Балаянца, — я тебе в следующий раз не ноги, я башку твою, к армянской твоей матери оторву — один черт никудышная!

— У него был небольшой словарный запас, и потому он не выбирал выражений, — склонив покаянную голову, не удержался и прокомментировал начальственный втык Балаянц.

— Знаешь, чем ты от нормальных людей отличаешься? — внешне спокойно отреагировал на реплику подчиненного Никитич. — У тебя, равно как и у всех, имеются мозги. Но, — сделал он декламационную паузу, развернувшись вполоборота к отставшему на лошадиный шаг Балаянцу, — полушария твоих мозгов намного меньше, и болтаются они у тебя между ног!

Серега, мгновенно оценив тонкую образность слов непосредственного руководства, в сию же секунду сбросил личину покаянности и, сводя на нет начальственную назидательность, радостно заржал.

— Я тебя заставлю, — тут же остервенилось руководство, — я тебя заставлю пошевелить этими самыми полушариями — ты у меня как козел по леднику поскачешь,…твою… — пользуясь отсутствием аспирантки, стал расплетать «тонкое и изящное кружево» слов Никитич.

— А, казалось бы, ученый, можно сказать, околоинтеллектуальный, почти интеллигентный человек, — посетовал Балаянц. — Не лажался тот, кто не лабал14! — оправдался он.

Пикировка набирала силу.

Безмолвно присутствуя, лишь время от времени смешком фыркая, я мало-помалу изнемогал от подавляемого хохота. Прыгун, слыша родственные звуки, недоуменно подергивал ушами и, вертя головой, поочередно косил на меня блестящими сливами глаз.

Коллектор держался неприметно, лишний раз на глаза не попадался. На обратном пути, обернувшись на резкий звук соскользнувшего на камне подкованного копыта сзади идущей лошади, я успел приметить его неприязненный, недобрый взгляд, растягиванием губ тут же замаскированный в кислую улыбку.

«Прямо-таки страсти шекскпировкие, как у принца датского — бить или не бить?! — подивился я: — С чего это он?»

Ольга ждала нас с ужином.

— А у нас гость! — сообщила она, встретив нас на подъезде, у гидрометеорологического поста. На пороге домика я увидел сидящего Басмача. У коновязи стояли две лошади.

Во время вчерашнего преферанса я слышал, что Басмач довольно бурно провел последние годы: развелся с громким скандалом, о котором говорили тогда в округе, отсидев год по хулиганке, снова женился на женщине много моложе его. Помня его спокойный, покладистый характер, трудно было представить, что он был способен на драку и дебош. За эти годы Басмач немного постарел: прибавилось седины, морщин на его загорелом, обветренном лице. Чабан сразу меня узнал, поприветствовал по имени своим хриплым, прокуренным баритоном. Мы попили с ним чайку, потолковали о том, о сем… Поговорили о жизни в России и в Москве, в частности.

Подперев спиной стенку домика, я курил, поглядывал на коллектор, решившегося на ночь глядя побриться прямо на камнях за домом, на чабана, толковавшего что-то ему по-своему, по-тарабарски. В голове свербела мысль о сегодняшнем случайно подсмотренном взгляде Османкулова: его злой откровенности, его немотивированности, или, как принято сейчас выражаться, неадекватности по отношению к незнакомому, в сущности, человеку.

«А его растерянность, тревога в день моего приезда? — вспомнил я: — Из-за аспирантки? Можно и этим объяснить. А можно и по-другому. Может из-за того, что накануне моего появления на леднике они с Басмачом ездили на охоту без лицензии? Сам же вчера с удовольствием обсасывал мясные ребрышки, приготовленные Ольгой. Османкулов привез тогда половину козленка. Что у Басмача есть малокалиберка — это как два пальца облизать: в горах они есть у каждого второго чабана. Милиция вприщур смотрит на это дело, сквозь те же облизанные пальцы — изымает иногда, но толку-то. С дробовиком на козлов не поохотишься, для охотничьего карабина дорогих боеприпасов не напасешься… А с малокалиберкой, выстрел которой на расстоянии едва слышен, хоть и сложно, но можно: и за козлом в скальные верхотуры полезть, поближе, если повезет, подкрасться, выцелить в левую лопатку зверя, да и сурка ради роскошного меха при случае подстрелить! А более серьезное оружие, оно, как правило, на учете, с ним не побалуешь! За такое оружие — это уже никаких милицейских прищуров не будет: доброхоты-стукачи есть везде, а отчетность никто не отменял! Но я не милиция. А то, что я в свое время имел отношение к российской полиции, коллектор не знал, да и не мог знать. Да и стал бы он пугаться возможного штрафа: оружие еще надо найти, а мясо-то к моему появлению почти доели! Османкулов и Басмач. Как фамилия Басмача? А хрен ее знает!»

Я докурил до фильтра сигарету и снова покосился в сторону парочки. Покончив с бритьем и разговорами, те принялись вдруг на пару колоть геометрически правильные, цилиндрические чурбаки страшно сучковатой тянь-шаньской ели. Вспомнилось ее латинское название: Picea Shrenkiana, ель Шренка.

«Кто такой Шренк? Какой-нибудь ветхозаветный натуралист? — подумал я: — Может он, где видел меня? Не Шренк, разумеется, а Османкулов? У милиции в райцентре? Вряд ли. Он уже недели две здесь. А чего же он тогда испугался?»

Прекратив пялиться в сторону дровосеков, я зашел за угол домика. Взгляд остановился на дремавших у коновязи лошадей. Не посвежела, как и хозяин, отнюдь, не посвежела коняга Басмача. Этого трудягу, да и некоторых других здешних росинантов я бы и через десять лет узнал — в горах лошади, как и люди, хорошо запоминаются. В горах человеку без лошади никуда.

«Интересно, сколько ему сейчас? — похлопав коня по шее, задался я вопросом: — На второй десяток, наверное? Вон уже и ямки за ушами, как на затылке старика. Для лошади это уже возраст, хотя и не старость. На старых лошадях здесь не очень-то. Ну, а этот буцефал до сих пор еще не из последних. Знай, спит себе.

В тот день, когда эти двое были на охоте, в райцентре свершилось убийство у торгового центра. А что, если под видом охоты эта парочка была в райцентре? Что, если охота — это банальное алиби? А козленок, на следующее утро представленный как охотничий трофей — это баран? Шкуры и головы не было, и что это был за зверь, мог определить только специалист. Козлиное мясо темнее бараньего. А кто присматривался-то? Мясо — оно и есть мясо! С голодухи здесь в горах и вонючее мясо сурков по три-четыре часа для съедобности тушили! А для истосковавшихся по мясным трапезам гляциологов молодое, свежее мясо — что козленка, что барашка… Но, минуя село по дороге, минуя «ключи», попасть в долину из райцентра невозможно — молдокуловские ребята уже установили бы свидетелей. А если оставить в стороне село, а потом и «ключи»? Лошади — это тебе не какой-нибудь внедорожник! Лошади в горах во многих гиблых местах пройдут! Лошадям, как транспортному средству в горах альтернативы нет! Но последнюю и самую тяжелую часть пути в темноте? Там и троп нет, там и черт ногу сломит! Самому знакомы эти места. Но Басмач — местный чабан, он изучил эти места как натоптанный круг земли под родной юртой. Может, действительно, он знает тропку, неизвестную местным соглядатаям, по которой через буреломный лес, по крутым скальным склонам за три-четыре часа можно было бы скрытно пробраться выше «ключей», а потом для алиби спуститься вниз, показаться народу? Но такого здесь просто быть не может — местный люд регулярно по предгорьям, по долине шастает — в гости друг к другу на кочевья ездят, охотятся, баранов выпасают! Я бы слышал о такой тропе — тоже, слава Богу, помотался, полазил здесь. И, все-таки, все-таки! Мы с Балаянцем, охотясь в верховьях, нашли одну щелочку, о которой никто из местных не знает! Через нее можно довольно быстро пешкодралом перелезть в соседнюю долину! Вот именно, что «пешкодралом», на своих двоих! С лошадьми там делать нечего! Кстати, о лошадях. А что если…»

Я снова приблизился к сразу насторожившейся, слегка прижавшей уши лошади и, зажимая между колен, приподнял копыто правой передней ноги: подкова старая. Правда, копыто, вроде бы, недавно перековывалось — обкусанные кончики подковочных гвоздей, похоже, не так побиты камнями, как на других копытах.

«Или это желаемое? — продолжал раздумывать я: — Подкова «захлопала» и ее прибили, подтянули по-новому? Нападение у торгового центра было дерзким, тщательно спланированным, хладнокровно совершенным. Хулиганистый чабан на это не способен. Да и этот салонный прилипала, Отелло хренов, вроде бы мало походит на профессионала, на хладнокровного убийцу. Хотя… почти все убийцы, с которыми я имел дело мало походили на злодеев. И все равно маловероятно. С чего это я связал косые взгляды с событиями в райцентре? На его месте я тоже не выгибался бы в реверансах. Аспиранткой Османкулов увлечен, ежу понятно! Вон как перышки чистит, бреется, говорят, чуть ли не через день. Заставь меня самого побриться в горах за просто так! А сегодняшний взгляд коллектора? Причина его? Было, что ль, беспардонное ухаживание за аспиранткой с моей стороны? Или от меня за версту несет прожженным юбочником? Смешно, ей Богу!

Ну, ее, к такой-сякой матери, подозрительность эту! — отмахнулся я от беспокоящих мыслей, отходя от лошади: — Может прав приятель Леха, что оперативник — это диагноз? В смысле болезненного воображения?!»

— Равшан сегодня уезжает, — сообщил мне Никитич, заполняющий какую-то ведомость. — Басмач какую-то там ему работу подыскал. Обойдемся. Очень вовремя ты приехал.

«Вот так новость! — снова стал думать я: — Сматывают удочки, что ли? А чего медлили, дрова рубили? Но если на голове у них шапка горит, если позавчера в райцентре были они, то с чего вся эта бодяга? Зачем им на ночь глядя ехать куда-то, зачем им в райцентр, кипящий сейчас розыскными страстями, где сейчас куда ни плюнь — попадешь в озабоченную милицейскую физиономию? На месте преступников я бы сидел бы сейчас и сидел в теплой компании гляциологов. А чего не сидеть-то? Повода для беспокойства у них нет, фантазий моих на тему торгового центра они услышать не могли. Нет, не похоже все это на преступников! Может, действительно, с работой-то? Хоть и затемно, преспокойно доедут до юрты Басмача, слопают чего-нибудь домашнего, бузы151 выпьют от пуза. Благодать! Чего здесь ехать-то — полтора, два часа? Переночуют, и в райцентр! Интересно, какую такую работу смог найти Басмач этому ши… шиш… тьфу, этому кукишу, что он оставил свой объект вожделения?»

— Равшан, возьми табель. Я его за двенадцать дней заполнил. В бухгалтерии тебя рассчитают, а за питание потом разойдемся. Не забудь, — подал листок Османкулову Тренев.

«А, все-таки, все-таки в мозгах-то свербит, — поглядел я вслед отъезжающим: — Надо бы смотаться в милицию к Молдокулов и переговорить с ним об этом дуэте — пусть приглядится. Если что — куда им деваться-то? Личности известны».

Вечером, отдав должное преферансу, оставив Никитича с Балаянцем перетирать какой-то научно-производственный вопрос, я подсел в соседнее «купе» к Ольге. Она читала питерский журнал, опубликовавший подборку стихотворени1 Му-му.

— Ну, и как? Нравится? — прикручивая зачадивший фитиль керосиновой лампы, попытался я нащупать тему для разговора.

— По-моему стихи очень хорошие. Он тоже в МГУ учился?

— Не, Гера питерский геофак заканчивал. Интересно, — поинтересовался я, — в Хибины сейчас студентов геофака МГУ возят?

— В Хибины теперь только мерзлотоведы и гляциологи ездят, — оживилась аспирантка. — Все остальные в Калужской области сидят, в Сатино: и после первого, и после второго курса. Скучища, по-моему! Правда, геодезическую практику наш курс умудрился все же в Крыму, на базе геологического факультета пройти.

— В Крыму, в Прохладном, недалеко от обсерватории? — обрадовался я.

— Ага!

— В Бахчисарай, в Чуфут-Кале втихаря бегали, яблоки по соседству воровали?

— И бегали, и воровали! — засмеялась Ольга. — И преподаватели грозились, что если у кого в палатке найдут яблоки, то сразу же отчислят! Так затаившись и похрустывали по вечерам!

— А сюда балаянцевский папаша протекцию делал?

Отцом Балаянца был известный ученый-гляциолог, профессор МГУ Эрванд Суренович Балаянц. Сдавал я ему как-то экзамен, будучи студентом.

— Он самый. Меня же интересуют долинные ледники альпийского типа: ни на Алтае, ни тем более на Полярном Урале, сам знаешь, похожего практически нет. На Кавказе тоже сейчас не очень-то — баз нет, исследования почти не ведутся, а о Памире и говорить не приходится. Одним словом, за то, что я здесь — Эрванду Суреновичу спасибо.

— А в Швейцарию что? С факультета, я знаю, там бывают.

— В Швейцарии чтобы столько на леднике посидеть, уйму денег надо!

— Ну и специальность же ты выбрала — по полгода во льдах безвылазно! — посочувствовал я ей. — Соскучилась, наверное, по лету-то, по настоящему лету?

Подперев ладонью голову, Ольга мечтательно прищурилась:

— Да… лето… дача, вечерняя свежесть после дневной жары, полуночные посиделки, — улыбнулась она, — и тишина, непривычная после суматошной Москвы тишина: лишь лай собак где-то там в поселке, да шум последних электричек за лесом… Если честно, соскучилась!

Ни с того, ни с сего, сам себе удивляясь (откуда это только все берется? Может раскрытый на столе журнал со стихами Му-му, может славная девчонка с погрустневшими от воспоминаний глазами спровоцировали? Да, и не плебеем же прикидываться, в конце концов!), я прочел:

…упиваясь вечернею вольницей,

Чуть шевелится флюгер на крыше,

Под сурдинку лягушки чуть слышно

Сквернословят в пруду у околицы.

Псы окрестные взлай и вразножку

Заступают в вечернюю смену,

Пахнет свежим, подсохнувшим сеном

И пожаренной с луком картошкой.

Осторожно, словно боясь спугнуть, Ольга повернулась ко мне.

Кот хозяйский у ног наших ластится:

Симпатяга — сякой и бесстыжий…

Потрепал я уши лежащего у нас в ногах пса. Пиня, радостно зевнув во всю розовость пасти, дробно застучал хвостом по полу.

И с тобой мы роднее и ближе,

Чем в обычной московской сумятице…

Перевел я взгляд на Ольгу.

Громкий звук был досадным и лишним.

На скамье, посеревшей от времени,

Мы сидим, чуть прижавшись коленями,

В деревенском полночном затишье.

Мы одновременно посмотрели на отполированную штанами до блеска лавку, на которой сидели и машинально, одномоментно отодвинулись друг от друга. Балаянц, привлеченный изменившейся ритмикой разговора, посмотрел в нашу сторону, но ничего не заподозрив, вернулся к беседе с Треневым.

— Кто это написал? — поинтересовалась Ольга, пытливо рассматривая объявившегося вдруг на леднике мастера художественного слова.

— Из «Московского комсомольца». Знаешь, на их сайте есть раздел, где публикуют интересные подборки стихов. Тихо, — обратив вдруг внимание на собаку, понизил я голос. — Под окном кто-то…

Задремавший было пес, навострив уши, и, оскалив клыки, тихо рычал.

— Наверное, лошадь под окном ходит. Или солонгой161, — прислушиваясь, сказала Ольга. — Я видела его сегодня за домиком в камнях, где мы мусор складываем. Вот уж не думала, что он так высоко заберется!

Я достаточно хорошо знал чабанских собак — на лошадь или какое другое животное они рычать не станут. Если бы под окном оказался посторонний человек, то пес залаял бы.

Мысль лихорадочно обозначилась: — «Значит кто-то знакомый псу, которого он не любит? Османкулов? Какого ляда ему здесь?»

— А Равшана Пиня не любит, — добавила вдруг в строку Ольга. — По-моему, у них с Пиней это взаимно.

«Вот и Ольга о том же! — даже не удивился я: — И она подумала о коллекторе! Если что — шито белыми нитками, свидетелей много».

— Пойду, взгляну на солонгоя, — сказал я и взял фонарь.

— И я с тобой, — вскочила Ольга и вместе с собакой выбежала из домика.

Не ожидав от Ольги такого демарша, я поспешил следом.

Около домика никого не было. Лишь в темноте, ниже по склону, слышны были прыжки спутанной лошади, и едва угадывалось журчание воды, вытекающей из приледникового озера. Пиня, весело оскалившись, вился вокруг меня с Ольгой, ощутимо ударяя виляющим хвостом по нашим ногам. Он и не смотрел по сторонам, надеясь, что мы все вместе пойдем сейчас гулять.

«Может, псу в дреме приснилось что-нибудь?» — подумалось мне.

— Тихо как! Только вот электричек не слышно и картошечки жареной захотелось, — засмеялась Ольга. — А тебе, Паша, спасибо. За стихи спасибо. Пойдем, а то холодно что-то, — поежилась она.

— Да, да, конечно, — рассеянно согласился я с ней. — А картошечки я вам привезу.

Картошка в высокогорье, довольно тяжеловесная для перевозки, съедалась почти мгновенно, и большую часть времени гляциологи сидели на крупах и макаронах.

«Надо, обязательно надо завтра спуститься в райцентр, рассказать Марату о своих сомнениях, снять грех с души! Наверняка коллектор и чабан в круге интересов оперативников не значились!» — порешил я, возвращаясь с Ольгой в домик.

Пиня снова улегся у них в ногах, и морда его показалась мне недовольной.

— Никитич, — отозвал я Тренева в сторону, — разреши мне завтра до «ключей» смотаться.

— Чего ты там забыл?

— С другом, ну ты знаешь с кем, договорились поохотиться. Отказывать неудобно, башкарма все-таки, — усмехнувшись, вспомнил я молдокуловское слово.

— Дело твое, — чуть помедлив, согласился Тренев. — Езжай. А мы с Балаянцем уж вдвоем начнем тут. И Ольга поможет, — заглянул он мне в глаза. — Езжай, езжай, а то совсем от лошади отвык. Верхом в горах — это тебе не жуликов ловить! — поддразнил он меня.

Кое-что я действительно с отвычки намял, и когда приходилось присаживаться, мне становилось немного неуютно.

— Слышь, Никитич, — позже, уже залезая в спальник, спросил я Тренева, — а Рачкуликом местные сейчас пользуются?

— Да кому он нужен? О нем и не знает никто. Какой это, к чертям собачьим, перевал, забыл, что ли? — приоткрыл глаз Никитич.

В самом начале моей работы в здешних местах мы с фототеодолитом объехали все семь крупных ледников долины Кызыл-су. Подспорьем нам по старинке служили древние аэрофотоснимки, сделанные в 1943 году, еще во время Отечественной войны. С помощью снимков из этой серии военные топографы в том далеком году описали много новых вершин, ледников, открыв, в том числе и высочайший на Тянь-Шане пик Победы. Ни новых вершин, ни тем более ледников мы, конечно, тогда не обнаружили — задачи были другие. По полуденной извилистой полоске тени на одном из снимков верхней части долины мы приметили узкую расщелину, которая вполне могла оказаться неизвестным проходом из урочища Ашу-тор в соседнюю долину реки Сары Су.

Как-то в конце лета, обретаясь в тех местах по служебной надобности, мы с Балаянцем решили разнообразить скудное меню дичиной, а заодно и проверить на месте свое «открытие». С большим напрягом, даже с надрывом, карабкаясь внутри крутой тесной щели, лавирующей между выходами твердых пород, мы все-таки добрались до седловины, прорезающей скалистый гребень. За седловиной, также маскируясь в путанице скал, начинался сравнительно пологий спуск уже в соседнюю долину. Для подъема из ущелья на перевал нам понадобилось немного времени — всего час с небольшим. Начало «путеводной» расщелины, отгороженной снизу скалами, от дна ущелья не просматривалось и, может быть, поэтому проход для местных охотников оставался неизвестным.

Охота тогда не удалась. Но Балаянц на правах первооткрывателя, удовлетворяя свой назывательский зуд, прозвал узкий, труднодоступный скальный проход перевалом Рачкулика, «обессмертив» позу, в которой мы передвигались к нему большую часть времени.

— А что это ты про Рачкулик вдруг вспомнил? — не дождавшись ответа, вновь поинтересовался из спальника Тренев.

— Да вот, мы же рядом сегодня там были. Его, случаем, в картографический реестр не занесли? — ухмыльнулся я, представив балаянцевское название на карте.

— Не фантазируй, — зевнул, засыпая Никитич.

«Утром обязательно нужно быть у Молдокулова, — ворочаясь без сна, как вшивый о бане, все думал я о поездке в райцентр: — Если под окном сегодня был Османкулов, то какого же хрена он заявился? Узнать о планах? Запугать? Сдается, что он каким-то образом меня просчитал. Если все эти догадки верны, то по дороге могут ожидать. Ну, на этот счет уже есть кое-какие соображения. А вот Тренева с Балаянцем тревожить своими догадками не стоит — нетрудно представить какова будет их реакция. Ничем помочь они не смогут — с ледорубами на засаду переть глупо. Нельзя ставить ребят под удар. Если под окном сегодня был Османкулов, то, похоже, он намерен сыграть со мной, навязать свою партию, в которой почти все козыри будут у него на руках. Что ж, он в секе гроссмейстер, а я в преферансе не дурак! А если что, на всякий случай, суну записку в бумаги Тренева. Если что… если… Это все утром. А утро вечера мудренее».

— Оля, — обратился утром к аспирантке Никитич, — ровно через два часа будь на площадке у метеоприборов. Начнем работу с ближних реек. До вечера, — кивнул он мне.

Нагрузившись теодолитом, треногой и рацией, Тренев с Балаянцем направились к дальнему борту каменного ложа ледника. Добираться туда нужно было полтора, а то и в два часа, да еще теодолит установить, отцентрировать, то, да се.

Ольга должна была обойти все рейки на языке ледника вплоть до ледопада и при помощи старой рации, работающей только в прямой видимости, сообщать Никитичу с Балаянцем порядковые номера точек съема данных. Для удобства работы на льду вместо обычной, поблекшей от времени штормовки она надела свою куртку, красный цвет которой навязчиво акцентировал сторонний взгляд среди холодных красок высокогорья. Трещин в этом году на языке Кара-Баткака ниже ледопада почти не было: лишь промоины, продольно прочертившие тело ледника, к послеобеденным часам наполнялись талыми ручьями. Хождение в одиночку по языку ледника в это время года было сравнительно безопасным.

— Ты все-таки будь там повнимательней, а главное поаккуратней! — всовывая удила между зубами лошади, напутствовал я аспирантку и улыбнулся, вспомнив такое же недавнее пожелание Лехи Полосина. «В загранице этой» и мне необходимо было быть сегодня внимательным, а главное аккуратным!

Ольга вежливо улыбнулась, молча наблюдая за моими сборами.

— У меня к тебе небольшая просьба, — обратился я к ней, застегнув на морде лошади уздечку и ободряюще похлопав конягу по шее, — возьми бинокль и встань на ригель171рядомс осадкомером. Времени у тебя еще навалом, — подтянул я подпруги, слегка поддав под брюхо коленом тужившемуся, надувавшему живот хитрюге Прыгуну. — Приятель мог вчера приехать на Айламу охотиться, — стал я беззастенчиво травить. — Вчера, сама знаешь, мне не до этого было. Я поеду сейчас на «ключи» — мы там встречу с ним назначили, разминуться можем. Если заметишь кого-нибудь сзади — не группу идущих гуськом туристов, а одного, максимум двух человек на лошадях, то встань по другую сторону осадкомера. Я это увижу, подожду друга у леса.

В этой долине, как и в любой другой, было несколько ущелий, урочищ и распадков. Из урочища Кара-Баткак, где находился домик гляциологов, спуститься в райцентр можно было только вниз по долине через «ключи», на склонах выше которых паслась отара напарника Османкулова, или через соседнее урочище Айлама, где был перевал в соседнюю долину. Перевал неудобный, но проходимый даже с лошадью, ведомой в поводу. Чабаны раз в несколько лет им пользовались. Если бы меня захотели перехватить, то кто-то должен был отрезать мне путь через Айламу. С ригеля часть ущелья просматривалась до леса, почти до соединения с основным руслом долины. Если бы кто-то, убедившись, что я не пошел через перевал Айламы, пустился бы следом за мной, то аспирантка его бы увидела. Но если путь через Айламу мне будет отрезан, то и в лесу меня должны будут поджидать. Останется один путь — от границы леса налево вверх по основному руслу долины в сторону урочища Ашу-Тор. Через ледник Ашу-Тор, впрочем, и через соседствующие неподалеку ледники северный и южный Котор-Тор, если не побояться трещин, при удаче вполне можно перевалить на сырты, а оттуда через пару дней все-таки выбраться к озеру. Но это, как говорится, «геморрой»: в одиночку, без страховки это малореально и опасно, не каждый на это решится, и возможные преследователи об этом знают. А о перевале Рачкулик, спрятавшимся в неразберихе скального рельефа, они вряд ли слышали!

«Выбросить бы из головы все эти заморочки о засадах, да махнуть без помех до «ключей»! Может быть, уже сидит там Марат у своей апа с пиалой бузы в руках? Ведь «пара деньков», о которых он упомянул, говоря о встрече с информатором, закончатся уже сегодня? А если его еще нет, то и до самого райцентра доскакать! А вечером, прикупив картошки, да всякой вкусности, вернуться», — помечталось мне.

Ольга, часто моргая, и, дергано улыбаясь, смотрела куда-то в сторону, никак не реагируя на мою просьбу. Как будто она что-то наперед знала, по-женски почувствовала! Мне вдруг отчаянно захотелось развернуть ее к себе, обнять.

— Ты слышишь меня, Оля? Ты сделаешь это? — успокаивающе погладил я ее по плечу и. переступив, заглянул в показавшиеся мне вдруг не серыми, а больше зелеными глаза аспирантки.

— Я все сделаю так, как ты сказал, — подняла наконец-то она подозрительно повлажневшие глаза. — Ты только не задерживайся и приезжай вовремя, — чуть дрогнули у нее уголки губ.

Наступившее утро было погожим, небо высоким и чистым. Листья манжетки, сизые от инея, отчетливо похрустывали под ногами. Если ночью на тропе меня ожидали, то им пришлось несладко. Ночью был заморозок.