Ностальгия по Северам

Анатолий Стожаров, 2018

Книга Анатолия Стожарова доставит удовольствие многим читателям, живущим не один десяток лет на Ямале. Автор в своих шутливых зарисовках вспоминает свою жизнь на Севере, коллег, а также эпизоды не только из своей северной биографии, но и забавные случаи из трудовой деятельности на радио. Книга будет интересна широкой читательской аудитории, которой Ямал стал родиной, и тем, кто здесь родился и живет по сей день.

Салехард, улица Ламбиных…

На Севере легче быть Человеком…

Иаков, архимандрит Нарьян-Марский

Как вообще люди попадают на Север? Сейчас-то в общепринятом понимании понятно — деньги, зарплата, заработки. А в шестидесятые годы прошлого столетия это была сплошная мистика.

Впервые я ощутил магическое воздействие этих территорий в 1964 году, когда, будучи бойцом объединенного студенческого отряда Казанского государственного университета, строил поселок Урай в Ханты-Мансийском округе.

Нескончаемые болота под крылом ЛИ-2, вьющаяся речка Конда, палаточный лагерь на заброшенном поселковом стадионе на две сотни бойцов, слой комаров толщиной в палец и бочка с диметилфталатом, которым трудовой народ обтирался до пояса. Лето ж было. Форма одежды — с голым торцем. То еще средство — пластмассовая оправа очков плавилась на раз.

И работа… по 14 часов в день… до кровавых мозолей. Зато коробки штатных брусовых двенадцатиквартирных домов росли как грибы. И никому неизвестный поселок Урай становился городом. И хотя за двухмесячную каторжную работу мы получили по 400 рублей — невероятные в то время для студенчества деньги — было понятно: Север зря не платит.

Через год, наладившись ходить на лыжах в зимние туристические маршруты в марийскую тайгу, в охотничьей избушке Вовка Кабанов по прозвищу Химик (он безуспешно учился на химическом факультете Казанского университета) упоенно рассказывал о таинственном городе Салехарде, куда он попал лаборантом геохимической экспедиции.

«Старик, — повествовал он, — двигай туда, там от реки огромная лестница вверх к речному вокзалу, за ним — магазин, и там винчестеры продают!»

И ведь всё так и было. По окончании учебы я в Салехард и двинул. 11 августа 1969 года. Самолетом, правда. И выйдя на берег реки Полуй, увидел — вот оно.

От причала шла вверх широченная деревянная лестница к колоритному терему, на котором было написано: «Хэбтя нгатеналва». Это и был речной вокзал.

Сверху открывался невероятный вид на многокилометровую пойму Оби — переплетались речушки со сказочными названиями Сухая Мохтылева, Щеголь, Хадар, Юркина протока, далее магистральный Харпосл, и за зелеными островами светилась Большая Обь.

И я как-то сразу понял — вот сюда и вела меня северная мистика. Надолго. На 44 года. Питерская прописка появилась у меня в паспорте в октябре 2013 года.

Город был не менее фантастичен — деревянные тротуары, бревенчатая улица — лежневка, а вот и магазин с вывеской «Лабка»… а вот и они… не винчестеры, правда, но охотничьи карабины КО-44 стоимостью 18 рублей 50 копеек.

За магазином был еще один здоровенный терем с национальными узорами — Окружной дом культуры народов Севера и чуть дальше та самая улица Ламбиных, где в старинном купеческом доме помещалась редакция окружного радиовещания. Куда я собственно вскоре и попал — редакции позарез нужен был диктор. Мистика продолжалась.

Надо сказать, это была совсем не та территория, через несколько лет ставшая известной всей стране. Ямало-Ненецкий (тогда еще национальный!) округ был сельскохозяйственной провинцией, где слово «газ» присутствовало только в названии совсем уж далекого поселка Газ-Сале.

Альфред Гольд, Вячеслав Брынский, Анатолий Стожаров, 70-е годы

Лето 86-го, коллективный снимок

В столице округа Салехарде были исключительно деревянные строения, преимущественно бараки 501-й стройки, и первая кирпичная пятиэтажка, где разместились все власти: и города, и округа, — появилась только в 1975 году. Автомобили на улицах можно было пересчитать по пальцам, по домам развозили воду на лошадях, по-моему, даже телефоны были трехзначными, и девушки-связистки соединяли клиентов «вручную». В списке телефонов окрисполкома значился «конный двор».

Первым моим «стационарным» жильем был сталинский барак по улице Ленина, 60. В народе он прозывался «белый кильдым» — когда-то он был оштукатурен и побелен. Народ там был сугубо наш — журналисты (до меня там жил Толик Омельчук, после — Леонтий Тарагупта), преподаватели музыкальной школы, официантка Валя из ресторана «Север» и, почему-то, милиционеры.

Семь метров комната, пять — кухня, система коридорная. Раз в неделю двести литров воды в бочку (а второй этаж), два раза в день зимой топить печку, удобства во дворе. Когда в минус 50 что-то уж стало задувать под подоконником, то там обнаружилась щель в палец, через которую был неплохо виден стоящий напротив кинотеатр «Полярный».

И только сейчас я понимаю — это были лучшие годы моей жизни.

Редакция радио существовала всего лишь около пяти лет, и я еще застал коллектив «первого призыва». Главный редактор Николай Матвеевич Михальчук вникал во все мелочи творческого процесса, и я был подробно расспрошен, проинструктирован и напутствован. Старший редактор Леонид Шевелев был более практичен и, закрыв за собой дверь кабинета, сказал: «Ну что, Толя, для начала мы, видимо, винца выпьем?»

Я понял — скучно не будет.

Сейчас — это легенды ямальского радио, да и тогда их знал собственно весь Салехард — Марианна Гилева, первый диктор на Ямале, Анастасия Лапсуй, чей веселый голосок со словами «Инзеледа, инзеледа!» был у всех на слуху, основательный Прокопий Салтыков — охотник, этнограф и знаток языка ханты, Евгения Никитина, со здоровенным портативным магнитофоном «Репортер-3» на плече.

Годом раньше меня приехали Сергей Волков и Толя Омельчук, которые немедленно стали основным журналистским ядром коллектива, особенно Омель, который мог материалами, привезенными из двухдневной командировки в Яр-Сале, заполнить недельный эфир. Совсем по-другому — неспешно и обстоятельно — работал Альберт Николаевич Родионов. Редакционная тематика — рыбодо-быча, полевая пушнина, совхозные новости.

Об Альберте несколько подробнее. Его не стало буквально через несколько дней после полувекового юбилея окружного радио.

Он был заметно старше нас, молодых. Держался несколько особняком — спокоен, нетороплив, никогда не повышал голос. И относился к молодой журналистской бригаде по-отечески — нас вечно «заносило» и в работе, и в командировках, и в быту.

В работе он определился раз и навсегда — не занимался оперативной журналистикой и всякими суетными делами. Его жанром был радиоочерк. Вот здесь ему не было равных — не спеша, неделями пропадая в командировках, сутками сидя за магнитофоном, он выдавал сорокаминутный шедевр. По-моему, в молодые годы он работал кинодокументалистом — за сорок минут в эфире разворачивалась картина жизни. Это же было еще до «освоения недр Западной Сибири», и главным производством округа была рыбодобыча. И рыбаки были его главными героями. Он казался членом большой рыбацкой семьи Куйбиных — знаменитая Молдас, затем ее сын Никон. В его очерках разворачивалась картина жизни именно этих людей. Во всех подробностях. В этом было что-то этнографическое.

Жил он в старом деревянном «стройковском» доме по улице Республики, рядом с теремком газеты «Красный Север». Мы частенько бывали у него, заходили аккуратно, Нора, сибирская лайка, была начеку. Все было удивительным — по команде она приносила тапочки, да это бы ладно(!) — приносила баночку с витаминами, которыми Николаич, как старый охотник, ее потчевал. Охотник он был знатный, настоящий тундровик, опытный и несуетливый. Его уже тогда нередко подводило здоровье, и он мужественно кряхтел, держась то за бок, то за поясницу и собираясь вместе с нами в тридцатиградусный мороз на вездеходе «Газ-71» в любимый поселочек Горнокнязевск.

Как-то мы на очередной весенней охоте встали лагерем в несколько лодок на берегу Большого Полуйского сора. Пока мы занимались дровами и костром, Альберт сказал: «Пойду пройдусь» — и пошел в глубь кустарничка по руслу ручья. Вскоре грохнул дуплет, и он вернулся с двумя здоровенными шилохвостами на плече.

«Николаич! Ты что, еще вчера, что ли, их тут привязал?» — только и мог сказать Толик Охрименко.

Старый тундровик Альберт и на охоте держался особняком. Тундра не живет общежитием. Каждый должен иметь своих оленей, свой чум, свой нож, свою собаку. И отвечать за все, что с ним происходит.

На следующее утро мы увидели «Прогресс» Николаича без малого посередине сора в километре от берега. Быстренько рванув к нему (мало ли что), мы не поверили своим глазам. Лодка стояла на якоре, тент был натянут, за кормой плавал десяток манчуков. Внутри лежал (в спальном мешке!) с двустволкой в руках довольный Альберт, в ногах — мешок уток. «А как же ты их? С воды-то?» — «Так Норка достает!»

В 90-е годы, уже из Надыма, я приезжал в Салехард и обязательно заходил к нему. По-прежнему по-отечески он расспрашивал о жизни, о семье, о работе. И становилось спокойнее на душе.

С тех пор прошло очень много времени. Но он все-таки встретил полувековой юбилей своего радио.

Он был настоящий мужик. Гражданин великой страны, которой давно уже нет. Под названием — Советский Союз.

Вся эта компания дневала и ночевала на улице Ламбиных. Я, например, вообще жил в редакции три месяца. Десяток стульев и под голову подшивку газеты «Правда». Из аппаратной ревел магнитофон — техслужба располагала километровыми записями Высоцкого. О технической службе — отдельно.

Обычная практика того времени — «кровавый» монтаж, то есть магнитофонные записи просто резались на куски, и путем склейки монтировалась передача. Километровые бобины магнитофонной ленты были на Севере страшным дефицитом, и наши звукооператоры — суровый Витя Дмитриев, ехидный Серёга Балин, молчаливый Юра Текутьев — работали в три руки, соединяя голос диктора из студии, репортерские записи и музыкальный фон. И все это на «тракторной» технике — громадных магнитофонах МЭЗ и здоровенном усилителе ТУ-100.

Все оговорки, не вовремя сказанные слова и прочие перлы скрупулезно и не без ехидства записывались и были материалом для бесконечных капустников.

Один из перлов. Приходит записывать какой-то информационный обзор Леня Лапцуй, тогда еще молодой ненецкий поэт. Это потом он написал свои знаменитые поэмы и стал классиком, а пока был с нами на короткой ноге. Я храню его сборник стихов с дарственной надписью: «Анатолию Стожарову, человеку с большим голосом. Как у Ваули Пиеттомина!»

Сидим мы с ним в студии, я делаю «подводку»: «У нашего микрофона…» Леня напыживается и внушительным голосом начинает: «Новопортовский халясавод (рыбозавод)… социалистическа пирдырма (соревнование). ЦК КПЗ.» Через студийное стекло вижу, как угорает звукооператор Серёга Балин. «Леня! ЦК КПСС!!». Леня кивает и опять внушительно: «Пирдырма. ЦК КПЗ!!!» Серёга в изнеможении падает грудью на монтажный магнитофон и корчится от смеха.

Как-то не умеют нынешние весело работать.

Но главное — это была работа, это была профессия. Сейчас мало кто представляет информационную среду Ямала в то время. Старейшая окружная газета «Красный Север» — трижды в неделю. Далеко не везде — районная газета. Программы телевидения в черно-белом формате, с многочисленными обрывами и помехами транслировались (по-моему, просто «по дружбе») с военной радиолокационной площадки в Горнокнязевске.

Единственным источником информации для оленеводов и геологов, рыбаков и охотников были передачи окружного радио. Наработанная за период становления практика пригодилась очень скоро — началось «освоение недр западносибирского Севера».

И немедленно начал пополняться коллектив редакции. Из Свердловска приехал Альфред Гольд, писавший в своих стихах «я — баянист, поэт, рыбак, шофер, монтажник». Он был несколько постарше, и жизненная школа у него была та еще. Причем сразу же (в марте 70-го года) он ушел с тракторной колонной по зимнику в Надым. Впервые, ни карт, ни связи! Я ж говорю — это была та еще работа, та еще профессия.

Появился Слава Брынский. В военном билете в графе «основная гражданская специальность» у него было написано — актер. Исчерпывающе.

В 1975 году мы с ним поехали в Воркуту — покупать цветной телевизор, поскольку в Салехарде ввели в строй телевышку. Обратный поезд был только утром, светилась неоновая вывеска ресторана, и девать громадную картонную коробку было решительно некуда.

На вокзал, решили мы, в камеру хранения! Но на вокзале ее просто не было. «Да что же это?! — заоглядывался Славец. — А, вот! Лейтенант!!»

Неподалеку стоял милиционер, и Брынский ринулся к нему, доставая из кармана удостоверение. «Пресса! Гостелерадио!!! Срочный груз! Телемонитор!» Лейтенант с уважением глянул внутрь коробки и твердо сказал: «За мной!»

Короче, телевизор мы разместили надежнее некуда — в камере предварительного заключения.

Уважали, однако, прессу в те времена.

Да, без изрядной доли авантюризма на Севере делать было нечего. Была фотография — Брынец на пуске газопровода Надым — Пунга висит с фотоаппаратом на крюке стрелы автокрана на четырехметровой высоте. Натурально — за шиворот. Точку съемки нашел.

Второй раз мы поехали в Воркуту втроем — Гольд, Брынский и я. Как выразился главный редактор, для «наведения мостов» с тамошней городской студией телевидения. Очень редко, но были такие, скорее, ведомственные структуры. Мосты мы навели быстро — вечерний телеэфир. И на следующий день с нами здоровались на улицах.

Гостеприимные хозяйки (редакторы Наталья и Галина) решили завершить визит торжественным ужином в ресторане «Сказка» в жилом комплексе крупнейшей в Европе угольной шахты Воргашор. Не слабо жили полярные шахтеры.

Закончился ужин за полночь. И такси выкатилось в полярную тьму, легко набирая скорость по отличной дороге, полотно которой было приподнято над тундрой метра на два — чтобы не заметало. Водитель с неожиданным именем Рафаэль включил музычку, и романтически настроенный «папаша» (это прозвище Фред заслужил сразу по приезду) произнес: «Эх, ребята! С такой замечательной компанией да хоть не расставайся! Прямо в вечность!!»

И тут же Рафаэль, давно уже приглядывающийся к развеселой компании, не удержал руль на повороте, и «Волга» птичкой вылетела в снежную равнину. Пролетев метров десять, машина мягко ухнула в тундровые кустарники, занесенные снегом. Практически повисла на них. Наступила оглушительная тишина, в которой раздался восхищенный заикающийся шепот Славца: «Еще бы м-м-метров шесть… и в-в-вот она… В-В-Вечность».

Прямо перед капотом сквозь снежную мглу грозно маячили железные и бетонные конструкции опоры высоковольтной линии электропередач. Рафаэль открыл дверцу и рухнул в снег по пояс. С трудом выбравшись на дорогу, мы увидели вахтовый автобус. Он немедленно остановился, и первый же вышедший шахтер, оценив ситуацию, заржал и спросил: «Из «Сказки?» «А то!» — гордо ответил Фред.

Из автобуса вывалила вся очередная шахтерская смена, нырнула в тундру и на руках вынесла такси на дорогу. Всё оставшееся время Рафаэль влюбленно тарахтел: «Ребята! Да я с вами… всегда… запишите телефон.»

Я ж говорю — это были лучшие годы нашей жизни.

И она, эта жизнь, все набирала скорость. Строился Надым, разворачивались Пангоды. Корреспонденты не вылезали из командировок, причем Гольд настолько, что поселок Пангоды в шутку называли «Пангольд».

Из Берёзово приехал фартовый Коля Бондровский, вошедший в коллектив как патрон в обойму.

Из Тюмени — инфернальный Юра Головинов, что называется, метр с кепкой, смоляная борода и меховые сапоги. Через несколько лет в Надыме его будет сорок минут безропотно ждать вертолет, где томился тоже не слабый рабочий народ. Авторитет. Я ж говорю — уважали прессу в те времена.

Редакция радио была центром притяжения лихого народа, и местного, и приезжего. И богемный оттеночек был. Был.

Заходил в громадном меховом полушубке и унтах командированный из Тюмени журналист Евгений Ананьев, всем известный как Женя Шерман.

Бытовал рассказ о том, как он еще в начале шестидесятых встречал в Тюмени московского коллегу, по заданию редакции писавшего о сельском хозяйстве юга Тюмени. Чувствуете? Не было еще газа и нефти, не было!

И вот они успешно застряли на редакционной «Волге» (на «Газ-69» бы поехать, так нетстоличный журналист!) где-то в полях на грунтовой дороге. Сели намертво. И вечер уже. Трактор нужен, а где его взять. Деревня была в паре километров, но надо ж было уговорить тракториста.

И родилась гениальная идея. Не Женя сопровождает москвича, а столичный журналист (и главное, удостоверение есть!) показывает тюменскую глубинку… Кому бы вы думали? Кубинцу! Это ж надо понимать, чем была тогда для нас Куба! А уж Джордж Шерман был вылитым кубинцем, одна борода чего стоит. Барбудос!

И потрясенный тракторист, и председатель колхоза летят на спасение революции.

Дрогнул Женя уже в деревне, где немедленно в сельском клубе начался приветственный митинг. И когда «кубинца» ловил в объектив фотокор районной газеты, Женя закрывал лицо вскинутой рукой и орал: «Патриа о муэрте!!!», и все понимали без перевода — «Родина или смерть!»

С трудом отбившись от энтузиазма селян и с сожалением поглядывая на здоровенные бутыли с самогоном, международная делегация благополучно отбыла в Тюмень.

Улица Ленина до 1-й школы

Стройотряд, автор — крайний слева

На следующее утро Джордж был срочно вызван к первому секретарю обкома КПСС Богомякову.

«Ну как съездили с москвичом?» — хмуро спросил Геннадий Палыч. И, не слушая сбивчивые объяснения Жени, заорал: «Что ж ты творишь, охламон! Мне ночью докладывают… у меня по области ездит неучтенный кубинец!!! Международного скандала хочешь?!»

Поникший Шерман только и мог сказать: «А как же вы поняли, что это именно я?»

«Я у себя в области другого кубинца не знаю», — устало сказал Богомяков и добавил: «Иди уж… барбудос!»

Легендарный был народ в то время. Да таких историй про Женю не счесть. Это он, проиграв спор, выносил ведро с мусором на помойку в Салехарде в сорокаградусный мороз в одних трусах. Мало того, обежав при этом вокруг дома трижды, держа в руках флаг ДОСААФ. 72-й год был типа «олимпийский год не только для олимпийцев!». А все по-честному, проиграл — плати или беги.

Это дело, кстати, не у Сашки Мишкинда ли и было? По улице Мира. Еще один наш приятель по компании. Врач-нарколог. Хороший, причем доктор, потом уже в Сургуте кандидатскую защитил. А пока, в Салехарде, все пугал нас с Серёгой Волком хроническим алкоголизмом. Типа шесть признаков у нас налицо. Волк ржал и говорил, что у него и седьмой признак уже есть — с похмелья улицу боится переходить, а вдруг машина задавит. Это в Салехарде-то, где в то время автомобилей и было не более десятка. Между прочим, резон здесь был — алкоголь временные и пространственные смещения даёт будь здоров.

Так вот, приходит Саша Мишкинд утром на работу в окружную поликлинику и по традиции заглядывает в кабинет к корешу, то есть главврачу Жене Нигинскому (тоже ведь великий доктор, по-моему, сейчас в Тюмени есть больница его имени). И по традиции же открывает дверь пинком ноги, влетая по-ковбойски и «стреляя с бедра» — пу! пу!

Видит за столом еще несколько человек и в них тоже — пу! пу!!! А люди-то вроде и незнакомые, да и солидные что-то слишком… И Саша — на цыпочках — обратно и закрыл дверь. Через несколько секунд в кабинете грохнул обвальный хохот.

Оказывается, с утра главврач Нигинский принимал комиссию облздрава и в ответ на недоуменные взгляды (по поводу стрельбы с бедра) пояснил: «Ничего страшного. Это наш врач-психиатр!»

Господи! Какое было замечательное время! И люди!

И всё-таки при всём размахе освоения центром, средоточием окружного радио оставался Салехард, а точнее, улица Ламбиных. Альфред Гольд писал стихи для своих блестящих радиоочерков, по субботам выходил радиоальманах «Ямал литературный», дежурный щита городской электростанции Юрий Кукевич вел передачу «Рабочий Ямал».

Это было время нашей молодости. Оно ушло.

Ностальгия осталась.