Заказ на «Апокалипсис»

Андрей Викторович Орленко, 2002

Александр Скрябин, пребывая в творческом поиске, приезжает из Швейцарии в Вену на несколько дней. Случайно на улице он знакомится с психиатром доктором Фрейдом. Внимание новых знакомых привлекает уличный вернисаж. Одна из картин вернисажа вызывает межу ними спор: злодей или жертва автор полотна? Дабы выяснить, кто из них прав в споре, господа предлагают художнику написать свой "Апокалипсис"… Художником оказывается Адольф Шикльгрубер…

1908 год. Вена. Ранняя осень

Поздним вечером у второй платформы Западного вокзала остановился курьерский поезд, прибывший из Лозанны. На перрон сошел вполне молодой человек, броско одетый, с небольшим дорожным саквояжем в руке. На площади он нанял извозчика и велел ехать на Аннагассе.

— Господин Алекс! Добрый вечер! Как вы добрались? — радушно встретила его хозяйка гостиницы, пожилая вдова, изо всех сил молодящаяся, и небезуспешно.

— Добрый вечер, мадам Рауш. Гораздо лучше, чем в прошлый.

— Ваш номер давно готов. Прикажете подать кофе?

Алекс взял протянутые ему ключи и, уже поднимаясь по лестнице, ответил:

— Если можно, чай. Через час. Хочу отдышаться.

После ванны и крепкого чая с лимоном Алекс, утомленный дорогой, лег в постель и быстро уснул. Приготовленные для него свежие газеты на столике у кровати остались нетронутыми.

Странный сон, который преследовал молодого человека уже несколько ночей, сегодня не посетил его. Алекс отметил это утром, едва проснувшись.

В дверь постучали. Постоялец бросил недокуренную папиросу в пепельницу и позволил войти.

Эту горничную он видел впервые. Вообще, горничные у мадам Рауш менялись с умопомрачительной быстротой.

— Вы давно здесь работаете?

Девушка неуверенно сняла с подноса чашку кофе и подняла большие темные глаза.

— Вторую неделю, господин.

— До этого жили у отца на мельнице в пригороде Зальцбурга?

— Я приехала из Праги.

— Вы чешка?

— Я еврейка. Господину угодно еще что-нибудь?

— Да. Пожалуйста, коробку папирос и… Как вас зовут?

— Анна.

— Прекрасное имя. И рюмку кальвадоса, Анна.

Выкурив папиросу и покончив с кальвадосом, Алекс надел легкое пальто и вышел из комнаты. Внизу он отдал ключи от номера портье и поздоровался с хозяйкой, сидящей за маленьким столиком в углу.

— Сегодня прекрасный день, не правда ли, господин Алекс? — приветливо улыбнулась мадам Рауш.

— Целиком полагаюсь на ваше мнение, — улыбнулся в ответ молодой человек.

— Вы, как всегда, шутите. Должно быть, вам весело живется?

— Увы, это лишь мимикрия. Вы не подскажете, что сегодня в опере?

— Сегодня «Отелло». Но вы опоздали. Совсем недавно здесь был Карузо. Вся Вена только о нем и говорила. Хотя я не понимаю, зачем ходить в оперу, когда есть кинематограф. Гораздо дешевле и правдивее.

— Вы часто посещаете кинематограф?

— О, я не пропускаю ни одного нового фильма, что идут в «Палладиуме». Это совсем рядом. Через два квартала… Вчера я посмотрела «Коварство и любовь».

— Шиллера, что ли?

— Что вы! Какой Шиллер! Фильм о том, как наложница персидского шаха полюбила сына евнуха.

— Боже! — искренне удивился Алекс. — Разве у евнуха могут быть дети?

— А почему нет? Впрочем, я не помню, может, и не евнуха. Но какая любовь! Кстати, в этом кинематографе работает один из лучших в Вене таперов. Настоятельно рекомендую посетить…

— Если только Анна составит мне компанию, — сказал Алекс, увидев спускающуюся по лестнице горничную.

— Анна, ты слышишь, господин Алекс приглашает тебя сегодня вечером посетить кинематограф.

— Прошу меня простить, но сегодня вечером я занята, — совершенно серьезно ответила Анна.

— Вот так всегда, — огорченно вздохнул Алекс, — а вы, мадам, говорите, что жизнь у меня веселая…

Выйдя на улицу под яркое сентябрьское солнце, Алекс некоторое время думал, в какую сторону ему пойти. Решив, что никакого значения это не имеет, пошел направо. Через несколько минут он остановился у афиши, которая приглашала посетить разрекламированный хозяйкой гостиницы фильм. Там был изображен зверского вида человек, голый по пояс и в чалме, который занес кинжал над обреченной юной девой. Алекс с удивлением заметил, что он не прочь посмотреть тезку шиллеровской драмы. Впрочем, удивляться было нечему. Алекс откровенно бездельничал, и желание чем-нибудь занять себя было вполне уместно. Однако, приписав подобное искушение лукавому, Алекс решил не придавать ему значения.

Все-таки что-то странное было во всем этом. И скоропостижный, пустой приезд в Вену, и оставленная работа, и недавний дурацкий скандал в Петербургской консерватории, и совершенно не радовавшее яркое солнце, и назойливое желание посетить кинематограф, и предвкушение новой, начинающейся в подреберье музыки рождало ощущение чего-то очень важного, скоро предстоящего. События, перед которым меркли и новая работа, и тем более скандал…

— Надо быть внимательнее, — обиженно и назидательно заворчала горбатая старуха, которую Александр чуть не сбил с ног.

— Простите, я задумался… — начал было он оправдываться, но старуха, не желая его слушать, побрела своей дорогой, бурча под нос:

— Нигде от этих русских нет покоя. Уже на улицах сбивают. Что будет дальше?

«Интересно, а как горбатые женщины носят бюстгальтеры? — подумал Алекс, вспомнив яркую киноафишу. — Если они их вообще носят…»

— Тьфу ты, чертовщина какая-то! — выругался он вслух и огляделся.

В мыслях о странности всего окружающего, Александр не заметил, как вышел на площадь Героев…

Какой-то неестественный озноб прошел по его телу, и на мгновение Алекса охватил ужас. Жуткая волна отвращения окатила его с ног до головы.

По серому контуру свинцового неба, вдоль всего горизонта, постоянно расширяясь, ползла неестественно красная, изуродованная собственным отражением в грязных бездождевых тучах, полоса заката. И туда, к мутному, окровавленному горизонту, испуганная ненужностью и бесправием, летела оторванная в локте рука. И были узнаваемы на ней и массивный золотой перстень на безымянном пальце, и надломленный ноготь мизинца, и старый шрам выше запястья.

У горизонта ее ждал огромный чан с тяжко дымящейся жидкостью. Жидкости видно не было. Лишь пузыри, блестящие над краем этой дьявольской посудины, да неимоверная вонь говорили о том, что там смерть.

И становилось тоскливо и страшно от мучительных световых переливов, порочных и пустых поползновений перламутрового пузыря неба укрепить подданство почвы. И гадким было это неестественное желание.

И снова желто-розовая пена адского варева тянула к себе все живое. Но ничего живого уже быть не могло.

И лишь где-то далеко за невидимым лесом звучала чья-то грустная песня, питающая зыбкую надежду не умереть. Вернее, умереть не сейчас. Может быть, мгновением позже…

Через секунду, вздрогнув, Алекс пришел в себя. Это было то самое видение, которое преследовало его уже целую неделю. Каждую ночь, вернее утро, в шесть часов двадцать минут он просыпался в холодном поту, помня до мелочей весь этот кошмар.

«Почему днем? — с неимоверной тоской подумал Александр. — Я больше не могу. Я сойду с ума». Его бил озноб, перед глазами плыли красные круги, было трудно дышать.

Он вошел в ближайшее кафе и попросил коньяку. На «Отелло» Александр решил сегодня не ходить…

***

…Его мучила мелодия, которую он никак не мог определить. Пальцы бродили по клавиатуре, но ничего внятного не получалось. Звуки рояля казались ватными и неуклюжими. Захлопнув крышку и бросив потухшую папиросу в пепельницу, он лег на кровать, лицом в подушку, и попытался уснуть. Это удалось.

Проспал он минут двадцать, пока не постучали в дверь. Анна принесла коньяк.

— Анна, вы смотрели этот фильм? — спросил Александр.

— Какой фильм?

— Ну, эту галиматью под шиллеровским названием, от которой в таком восторге ваша хозяйка?

— Вы имеете в виду «Коварство и любовь»?

— Да.

— Разве она имеет какое-то отношение к Шиллеру?

— Никакого. Так вы смотрели?

— Нет, господин.

Все-таки что-то замечательное было в этой девушке. Ее непроницаемость, строгая внимательность, невосприимчивость к юмору, безукоризненная правильность движений, большие умные глаза вызывали у Александра неудержимое желание говорить с ней. И видеть ее. Все время охотиться взглядом за этим силуэтом, этой неповторимой линией, которая начиналась с легкомысленно изогнутых ресниц, углом глаза шла к виску, и оттуда, теряя зыбкость, тянулась за ухо, к шее, точно по контуру густых черных волос, и дальше, вниз от шеи по кошачьей спине к заветному змееподобному изгибу над ягодицами и овалу бедер. Линия слегка терялась в складках длинной узкой юбки, заставляя напрягать внимание и ждать нового движения, которое опять свяжет между собой ресницы и каблук туфли. И когда музыканту удавалось схватить эту линию всю целиком, от взмаха ресниц до еще не опустившегося на пол каблучка, Алекс напрягался, его грудь сжимала странная тоска, а контур линии казался похожим на половинку перевернутого острия пики в частоколе ограды Летнего сада. Особенно в контражуре окна, за которым капризная венская осень подмешивала золото и свет в краски Климта, родившие Юдифь…

— Меня зовут Александр.

— Я знаю.

— Тогда почему вы не называете меня по имени?

— Это обязательно?

— Да нет.

— Вы позволите мне уйти?

— Если вы этого хотите. Но…

Не дослушав Александра, Анна вышла из комнаты. «Ну и черт с тобой», — обреченно подумал молодой человек.

Солнце бродило по кругу. Ему не хотелось уступать место Луне. Осень — время Солнца. Оно пронизывает собой воздух, листву, плоды, землю, и этот золотой звон не умолкает в сумерки. Луна, в те редкие ночи, когда она выползает на небо, — лишь напоминание о Солнце, отражение в мутном зеркале. Осенью нет власти Луны, она прячется в лиловую туманную сырость. Осень — время Солнца. Впрочем, нет Солнца — нет и осени…

Как ни противился Александр закату, ночь наступила. Ночь всегда универсальна. В любое время года, стоит только стемнеть, она завладевает миром, который превращается из совокупности частностей — деревьев, птиц, домов, неба — в нечто всеобщее. И тогда окно вашей комнаты выходит не во двор, а во Вселенную. Великие мысли рождаются ночью. Ночь — это тайна…

***

Алекс подмаргивал папиросным огоньком своему отражению в оконном стекле. Вместо левого глаза у отражения светилась медаль фонаря. С папиросы на подоконник упал пепел. Стало легче. Дым, выпускаемый носом, застрял в усах и торчал теперь, как дрессированная кобра.

Конец ознакомительного фрагмента.