Театр «Глобус». Роман

Андрей Гальцев

Крат – актёр, мастер перевоплощений, что помогает ему проходить суровые испытания. Театральный подвал оказался мирозданием и хранилищем эпох.

Часть 3. Дурдом

Глава 1. Визит к Долу

После свидания с матерью он пытался расправить озябшую, сморщенную душу.

Кричали мальчишки, гоняя звонкий мяч. Продавщица семечек, словно огромная белка, засыпала шелухой квадратный метр асфальта. Два бритоголовых парня с жилистыми шеями и волчьими глазами вышли из подъезда и двинулись куда-то, ведомые гормонами и голодной скукой.

Как рыбак, несущий улов своих дней, Крат горбато брёл по знакомым наизусть улочкам к дому Дола. Ради освежения глаз он, как всегда, посматривал в небо, где взор его путался в проводах. Между домами много чего висело с тем или иным провисом: кабель-ТВ, кабель-банк; кабель-клиника, провода обратной связи (для торговых заявок); кабель приятных и лечебных ароматов и прочее. Также на стенах и крышах торчат приёмные тарелки — уши зданий, блюда для манны небесной.

Над домами пролетел маленький частный вертолёт, раскрашенный под осу. «Скоро неба не увидишь», — проворчал Крат.

Приближаясь к жилищу Дола, он всё больше волновался, вспоминая странный голос товарища.

На стене подъезда долгие годы выцветают слова, написанные красным фломастером. «Курим, пьём и материмся и собой за то гордимся». Дол не признавался в том, что это его стихосложение. В подъезде пахло детством — кошачьей мочой с прибавкой человеческой. Кажется, эхо вот-вот вернёт их голоса и прыжки по ступеням. Бабушка-самогонщица с первого этажа недавно всё-таки умерла. Дол тогда заплакал и назвал её второй матерью, которая вспоила его более правильным молоком. От её пойла у самых крепких людей ныла печень, в глазах стоял туман и язык произносил не то, что хотел сказать хозяин языка, однако всё это есть «ничтожная чепуха по меркам нашего героического времени», — так сказал Дол в поминальном слове. Взрослый Дол заходил в родной подъезд не к матери, а к этой женщине с опухшими ногами, которая никогда не покидала свою квартиру, если не считать последнего выноса.

С той стороны тихие, сторожкие шаги принесли кого-то к двери, и оттуда в глазок упёрся глаз — нечто новое, подумал Крат. Отворил ему Дол сначала узенько, высунулся бледным испуганным лицом, как бы лишь глазом, и глянул по сторонам.

— Кто там пришёл? — крикнула из кухни Зинаида Ивановна.

Её голос отменял прошедшие тридцать лет, правда, в нём появилась шершавость, но интонация, в которой смешались досада и любопытство, сохранилась. Дол побежал к ней и громко зашептал: «Прошу не орать! Ты можешь говорить вполголоса?» Она спросила, от кого он прячется, на что Дол промолчал и, ступая на длинных ногах, как по тонкому льду, вернулся из кухни. Крат едва узнавал его. Если бы у Дола имелся старший, психически нездоровый брат, так это был бы он. Дол прижал палец к усохшим губам и сделал глазами знак, дескать, готовься к худшему, к большой опасности. Он встретил товарища, как подпольщик подпольщика.

В этой комнате всё осталось по-прежнему, и всё-таки всё изменилось, а именно состарилось. Крат положил в угол узел с пожитками и сел на диван. В обивке дивана когда-то цвели яркие, обещательные цветочки; нынче их надо было отыскивать.

— Что с тобой? — Крат обернулся к другу.

— Тихо! — Дол трясся.

— Да хватит убиваться! Говори, что случилось.

— За мной следят, хотят убить, — не сразу ответил Дол, и, присев на корточки, посмотрел в окно из-за шторы, затем приподнялся и сквозь алоэ глянул на дно улицы.

Его лоб покрыла испарина. Было видно, что он страдает.

— Ты настоящий друг, раз не испугался прийти, — прошептал дрожащими губами.

— Погоди дрожать. С чего ты взял, что тебя хотят убить? — раздражался Крат.

— Тише! Почему ты сомневаешься в моих словах? — прошептал несчастный. — Ты думаешь, я спятил? Не-ет! Они хотят отомстить за Феникса.

— У тебя психоз, дружище. Ты много пережил за последние два дня: при тебе убили человека, потом следователь, камера…

— Всё не так. Они ловят момент. В камеру тоже подсадили убийцу, но я не поворачивался к нему спиной.

— Да никакого не убийцу, а простого бедолагу, пьяницу какого-нибудь, который в ларёк залез.

Дола разобрала досада. Страшный сюжет, который ясно прочитывался его зрячими нервами, почему-то не выражался в словах. Слова не могли рассказать о роковых нитях, связующих Дола с некоторыми лицами и обстоятельствами. На него отовсюду глядела угроза — это надо самому видеть, а если ты слеп, как Крат, объяснить невозможно.

Крат относил ощущение угрозы на счёт психического расстройства Дола, но об этом тоже не мог сказать убедительно.

— Ты ведь невиновен, зачем себя накручиваешь?

— Откуда я знаю, что я невиновен?! — надрывно прошептал, почти прокричал Дол.

— Разве нет? — растерялся Крат.

— Ты считаешь меня невиновным?! Беда в том, что Феникса Рубенса убил я, — Дол раздул ноздри и стиснул челюсти, отчего уподобился безумцу.

Крат всё меньше узнавал его.

— Нарочно убил? Сознательно?

— Не знаю. Пойми, стреляешь туда, куда смотришь. А я обернулся к нему. Зачем он вышел на сцену, зачем?! Тут все стали кидать хлопушки, и я нажал на курок. У меня в руках ударил выстрел. Я думал, холостой, но была отдача… и тут же он упал.

— Тебе внушили. Ты сам себе внушил.

Дол смерил его уничижительным взглядом.

— А если я тебе скажу, что нарочно убил мерзавца? Я кто, по-твоему, слизняк, не мужчина, да?

— Зачем его убивать, сам прикинь. Ведь он — всего лишь кулёк с деньгами, ничтожество, пустяк-человек.

— Ты проводишь меня? — Дол снова подкрался к подоконнику, чтобы изучить вражью улицу.

— Куда проводить?

— В психушку. Там главный врач у меня знакомый. Он выручит. Безопасное место, — быстро проговорил Дол.

Его губы стали совсем тоненькими, они, как тощие червячки, шевелились над краем подоконника.

— Конечно, провожу, — с кроткой готовностью откликнулся Крат.

— Ты — настоящий друг, — Дол сверкнул слезой. — А то я боюсь, что меня пришьют по дороге.

Крат махнул рукой, устав от ядовитой бессмыслицы. Дол выбежал на кухню.

— Мать, я еду к врачу, — сообщил ей суфлёрским шёпотом.

— Давно пора.

Крат вышел к Зинаиде Ивановне и подтвердил, что проводит его.

— Только не пейте, а то врач не примет.

В кухне пахло пирожками. Крат осознал, что он живёт всё время как-то мимо пирожков, совсем не умеет жить. А Дола вкусный запах не тронул, он в третий раз вынул из кармана паспорт, чтобы убедиться, что это паспорт.

— Поедем на такси. Я получил гонорар. И ты можешь получить хоть сейчас, — ободрил товарища Крат.

Дол не обратил внимания. Когда спускались по лестнице, он цепко держался за локоть друга.

— Таксисту не называй конечный адрес, пешком дойдём.

— Хорошо.

Через локоть он получал заряд дрожи, заряд электричества. Причина-то может быть и надуманной, но страдания получились настоящие. Крат глянул сбоку на товарища и ужаснулся: сухое, с неровной, вылезшей вдруг щетиной, с паутиной морщинок, лицо Дола словно только что вернулось из сумасшедшего дома. Витрина болезни и несчастья.

— Крепись, всё будет хорошо, — сказал Крат и заставил себя улыбнуться.

В такси Дол позвонил врачу, скупо сообщил, что он уже едет, и при этом упомянул, что его сопровождает Крат. Удивительный был звонок — разумный и деловой, не совпадающий с болезненным состоянием Дола. Зато сидел он в полном согласии с душевным расстройством — навесу, почти не касаясь телом сиденья.

За полкилометра до места назначения Дол объявил, что приехали.

— Чего туда пёхом-то хлёбать! Давайте довезу, — предложил таксист.

— Куда? — переспросил Дол и заострился в подозрении, как бритва.

— Туда, — движением головы показал таксист. — Я понял, куда вы едете: в зеркальце вижу.

— А вот и не туда! — вскричал Дол, выныривая из машины.

Дурдом расположен в живописном уголке на краю города, в имении неких давнишних Песковых. На пустом шоссе двоица путников была слишком заметна, поэтому они уступили дорогу майскому ветерку и двинулись краем берёзовой рощи, замусоренной пластмассовыми бутылками.

— Как ты свёл знакомство с доктором, почему я не знал? — спросил Крат.

— Пять лет назад лечился у него, тогда он был наркологом, — почти спокойным голосом ответил Дол.

Видимо, его утешали берёзы, бесстрашно и нежно распустившиеся на земле, полной мусора, отравы, костров и топоров.

— Помню, — кивнул Крат.

— Его жена очень любит театр. Я тогда сделал им абонемент в «Глобус».

— Слушай, ты большой кредит взял в банке Рубенса?

Дол побледнел и с ненавистью посмотрел на друга.

— Да я так спросил. Не хочешь — не говори, твои дела, — поправился Крат.

Глава 2. Спецтерритория

Дол остановился и рукавом отёр пот со лба. И увидели они сосновую рощу и за ней бетонную стену, увенчанную вихреобразной колючей проволокой. Ворота были открыты, но перегорожены полосатой штангой. За воротами стояла стеклянная будка бронебойного образца; в будке, точно зародыш в яйце, сидел форменный охранник. Возле въезда на обочине шоссе расположился лоток с пачками газет. Торговал газетами какой-то старый тощий Буратино, по-русски Липунюшка. Лицо у него было цвета мокрого полена, длинный нос украшали чёрные крапинки, кепка с козырьком охраняла глаза от света, под глазами свисали мешочки для сбора впечатлений.

— Люди добрые, помогите на лекарства старым сироткам, купите несколько печатных изданий, — обратился он к пришельцам.

— Во! — обрадовался Крат. — Инициатива! Жаль, мы с тобой не догадались торговать прессой перед входом в наш клинический театр.

— Ты к чему пустословишь? — злобно процедил Дол.

Крат не поспешил с ответом, стараясь разгадать, отчего раздражается друг. Из-за страха перед больницей? Или болтовня Крата кажется ему, страдальцу, кощунством?

— Я так сказал, чтобы тебя развлечь. Ты слишком удручён, — оправдался Крат.

— А меня не надо развлекать! — закричал на всю больничную даль Дол. — Я имею право быть удручённым! Имею право!

— С чего тебя прорвало? Хватит паясничать, ты, Гамлет из Будёновки! — строго сказал Крат.

Из будки выступил охранник, испятнанный знаками и гербами. Но вовремя вмешался Липуня.

— Товарищи, не надо сходить с ума. А насчёт инициативы я должен заметить, что продавать газеты мне приказал Батый. Он везде копейку блюдёт.

— Кто такой? — машинально поинтересовался Крат.

— Скоро узнаете, — обречённо ответил продавец.

Дол стоял отдельно, тяжело дыша и глядя наискось.

Крат заставил себя успокоиться. Продавец честно признался, что газеты годичной давности, хотя совпадают по дате. К этому прибавил, что разницы никакой нет: пресса, она всегда старая и всегда свежая. Это понравилось Крату, и он купил газету «Самец». Липуня одобрил выбор, назвав издание самой лучшей мухобойкой, равной по силе «Парламентскому вестнику».

Дол нырнул под шлагбаум, подошёл к охраннику, показал паспорт и доложил о цели прибытия. Тот позвонил начальству и затем кивнул.

Томимый признательностью за монетку, старик увязался вместе с ними, оставив лоток под надзором стражника.

— Позвольте, я проведу вас по территории. У нас достаточно примечательностей.

Они пошли по узкой асфальтной дороге, изрисованной красивыми трещинами. Плавным поворотом, точно церемонным жестом приглашающей девушки, дорога подвела их к парковой поляне с тяжким зданием в правой стороне и с тёмным водоёмом по левую руку. Старик Липуня обратил внимание гостей на водоём.

— Перед вами пруд Несчастных Невест, или Утопия. Они тут до недавнего времени топились, причём в таком изрядном количестве, что заняли весь пруд.

Из воды и впрямь наглядно торчала опухшая рука или сходная коряга.

— Жаль, нам запрещено купаться, а то интересно могло бы получиться, — заметил старик, наделённый смелым воображением. — Одну русалку главврач самолично видел, и наши были тому свидетелями. Она вышла из воды, длинноволосая такая, — он изобразил рукой ниспадающий поток прядей, — правда не голая, а в белой комбинации. В ту ночь выдалось полнолуние, всё светлым-светло, только в чёрно-белом изображении, и вот значит она вышла из воды и побрела берегом, не чуя битого стекла. Валентин Сергеевич, главный-то доктор, не будь мямлей, решил за ней увязаться. Он тогда ночью тут оставался: должно, выпивши был или нарочно караулил. Понять можно. Я полагаю, медсёстры ему порядком надоели, вот он и выбежал из корпуса, такой устремлённый. А самому всё ж таки страшно. Валька сказывала, он голову в плечи так втянул и весь будто стал деревянный, однако повлёкся — охота пуще неволи. Окликает он эту выдру, барышней величает, что-то галантное лепечет вдогонку… — наши бабоньки не расслышали через окошко. Утопленница оглянулась и как бросится обратно в жижу. Он за нею грянул, да когда по пояс углубился, тут и остыл. Отряхивался потом от грязи и грубо матюкался, не солоно хлебавши. А русалочка после того, сказывают, больше не вылезала. Вторично, стало быть, утопилась. Теперь поглядите направо. Перед вами растопырился главный корпус, который наш альма-матерный дом, или простыми словами — здрав-хаус.

Крат и Дол пристально разглядывали плечистый особняк, под тяжестью толстых стен и долгих лет осевший в грунт. На помпезном фронтоне поверх лепнины с кентаврами разместились алюминиевые буквы «Психоневрологический диспансер №2». Выше, посредине фронтона, темнело круглое отверстие — слуховое окно. Фронтон опирался на четыре древнегреческие колонны, обрамляющие вход.

Дол приотстал, оробев. Отвернулся, прикурил, закрываясь плечом, но ветер украл у него дым. Крат оробел бы тоже, если бы ему предстояло туда зайти и остаться там.

Влево и вправо от крыльца расходились длинные приземистые крылья здания. Розовый цвет на стенах облупился. Из треснувших подоконников кое-где росла… пожалуй что конопля. Стёкла зарешёченных окон походили на тонкий лёд, прикрывающий омут, в котором водятся больные люди. Некоторые приблизились к стеклу и смотрели в наружный свет.

— Я дальше не пойду, а то Батый увидит. Заругается, де я от газет отлучился. Ну как, понравилась экскурсия? У нас хорошо, — старик засмеялся то ли подленько, то ли беззубо и добренько, и заговорил тише. — Любви у нас много. Бабоньки влюбчивые, только держись! Не любовь, а замыкание. Сколько они в семье или около семьи недолюбили, то всё принесли сюда. Прямо днём прибегают, подкупив Батыя. Ну, а мы днём-то, известное дело, стесняемся. Мы ночью к ним наведываемся. Батый берёт за это 50 копеек с носа. Такая наложена дань-то на любовь.

Дол по-прежнему прятал нездоровое, укушенное страхом лицо за воротником.

Старик что-то ещё сказал на прощанье, вроде того, что говорят космонавтам перед стартом. И Дол двинулся ко входу.

Пришельцев разглядывали из окон. Шаги гостей стали вязнуть в гипнотическом поле чужого внимания: столь жадно их старались рассмотреть истомлённые пациенты.

Поднялись по ступеням, и тут Дол оттащил Крата в теневой промежуток между колоннами.

— Я очень прошу, — заговорил горячим дыханием, — ты извини за вспышку раздражения, я не в себе.

— Понимаю, — Крат опустил глаза, не в силах наблюдать стыдливое мучение Дола и его страх, глядящий из щетины, как зверь из камышей.

— Побудь со мной пару дней! — быстро прошептал Дол.

— Зачем? — удивился Крат. — У тебя тут знакомый доктор…

— Он с больными не ночует. Пойми, тут все чужие, — Дол отвернулся и сплюнул, точно из сердца отраву изгоняя.

— Что я скажу доктору? — удивился Крат и вмиг ослабел, вспомнив о своём недавнем намерении посидеть вместо друга в тюремной камере.

— Всего денёк! По дружбе! Доктор согласится, он поймёт, потому что это ради моей нервной психики… — умолял Дол.

Крат повернулся ко входу, Дол тут же слился с его плечом. Отворили старинную дверь, вошли в просторный вестибюль. Здесь посреди зала, богатого эхом, сидел за столом мужчина с овальными плечами и большой круглой головой. На его лице едва обозначались невыразительные, слегка дауновидные части, в данный момент принявшие насмешливое выражение.

Батый, — догадался Крат.

Батый раскрыл служебный журнал; его стол пестрел порезами и чернильными письменами. Его пухлые небольшие руки вертели карандаш и замерли, когда двое приблизились.

— Свободных мест нет, — пошутил Батый бабьим голосом и ухмыльнулся маленькими, с другого человека взятыми губами.

«Черты лица не выросли, а голова, как астраханский арбуз», — загляделся Крат.

— Мы по записи к Валентину Сергеичу, — доложил Дол.

И Крат отметил это «мы», а также тот факт, что товарищу становится лучше.

Батый записал их имена в журнал, потом кивнул вбок, на стеклянную дверь, за которой виднелись три сплющенных женских лица. Руководство, значит, располагается там, в женском отделении. Правильно, чего далеко ходить.

Глава 3. Главврач

Жёлтые стены казались липкими. Головы пациенток плыли или висели у коридорных стен лохматыми планетами, диковинными сосудами, каждый из которых был наполнен таинственной, неопознанной жизнью, нездешним пространством, и глаза были как иллюминаторы, ведущие туда — в другое измерение. Женщины сканировали вошедших. Здесь пахло старой постелью, средством для мытья полов, лекарствами, хлором и ванилином.

Дол постучал в дверь кабинета, столь высокую, словно врач был атлантом. Оттуда раздалось холодное «да». Дол протиснулся в судьбоносную щель.

Возле Крата собрались пациентки, начисто лишённые стеснительности. Актёрским навыком преодолев смущение, он постарался проникнуть слухом в кабинет, где два приятельских голоса вели беседу. Ничто не доносилось разборчиво. Пожираемый разноцветными глазами, Крат взялся изучать обстановку. На двери кабинета ниже таблички «Главный врач Соснов Валентин Сергеевич» располагалась листовка: «Воздерживайтесь от случайных связей! Человек — источник заразы». Возле двери к стене был прилеплен большой лист ватмана под названием «Свобода Слова». Тут же на верёвочке висел карандаш. «Нинка, помни, укус вампира начинается с поцелуя», «Хватит хныкать про одиночество, возьми в долг побольше денег и не будешь одиноким», «Деньги не помогут, всякий человек мученик», «Сумасшедшие, плодитесь и размножайтесь!», «Давайте создадим свою партию. Нас большинство. Записывайтесь у Разумника в палате №1 мужотделения», «Дура, сами знаем, где он живёт», «Господи, помоги людоеду стать вегетарианцем!», «Брыськин, молчи!», «Больные, будущее за нами!»

Послышались шаги, и Дол вышел, бодрый, уже здоровый, с тем скрытно-довольным выражением, которое само образуется на лице, если замысел удался. Кивнул: «Заходи».

Крат прошёл за тяжкую дверь.

— Я уже в курсе, — поднялся и протянул над столом руку Валентин Сергеевич. — Вы совершили товарищеский поступок! Однако ж, я и сам готовился вызвать вас, ибо таковы правила следствия. Все фигуранты, включая свидетелей, проходят психиатрическую аттестацию.

Очки — первое, что увидел Крат на лице напротив — два познавательных стекла, и за каждым плавает инопланетянин, круглый циклопик.

Рот Валентина Сергеевича существовал отдельно от глаз. Доктор, тоже актёр в своём роде, поначалу придавал своему голосу приятельскую задушевность, но получалось неважно: должно быть, приятельские чувства давно уже не посещали его.

— Мы будем общаться, а я между делом заполню больничную карту. Обычно новеньких оформляет сестра, но вы же не с улицы, вы — друг моих друзей.

В «больничной карте» таилась какая-то ловушка, доктор весть какая.

— Зачем? Я не больной, — возразил Крат.

— А это мы выясним, Юрий Викторович. Итак, начнём ab ovo, — он потёр нос. — Вы пьёте?

— Н-не знаю.

— Я так и предполагал, — злорадно воскликнул доктор и шлёпнул по столу мягкой ладошкой, созданной для пухлых папок и пухлых попок. — Спросишь русского человека про Бога, или насчёт космического разума, или хотя бы насчёт летающих тарелок, или о призраках — тут он знает, а спросишь, пьёт ли он, так он не знает!

Крат вмиг разозлился.

— Бывают на свете явления, — тоном наставления идиоту заговорил Крат, — о которых нельзя сказать просто «да» или «нет». В правдивом ответе «да» и «нет» смешаны в каких-то пропорциях. Если вы заставите меня выбрать нечто одно, как делают в неправедном суде или при заполнении дурацких анкет, то мне придётся солгать, и я скажу: нет. Потому что, если бы сказал «да», то солгал бы в большей степени.

— Что ж, — доктор тонко улыбнулся (улыбка анаконды, подумалось Крату), — вижу, вижу, вы наш человек; рассуждаете горячо и решительно.

— Не рассуждаю решительно, — поправил Крат, заранее утомившись, — а решительно возражаю против голых «да» и «нет», против квадратиков. Решительность и категоричность — черта полоумного рассудка. И хотя мы сейчас находимся в таком заведении, сходить с ума не стоит, как сказал продавец газет.

Доктор театрально поднял брови и сложил губы бантиком, поощряя к откровенности и выражая удовольствие.

— Рассудок… отчего же, он вовсе не полоумный, он стремится к объективности, иначе ему не удавалось бы успешно препарировать действительность, — в ожидании ответного хода главврач распахнул под очками глаза.

— Нет, рассудок, он полоумный, потому что за его спиной стоит гордыня, — наклонил голову Крат и в свою очередь пристально посмотрел в глаза собеседнику. — Гордыня избрала рассудок своим главным оружием, надеясь через него овладеть миром. Гордыня назначила его судьёй и оценщиком, она дала ему власть объявлять вещи несуществующими по признаку неудобства. Мстительный рассудок ненавидит непонятные вещи и называет их галлюцинацией, ошибкой наблюдения или просто фантазией. Рассудок диктует вещам, как себя вести, потому что собственные представления для него важней реальности. Рассудок — жандарм природы. И такую его роль можно не понимать только нарочно.

Валентин Сергеевич кивал, что-то врачебное смекая и записывая.

— А наука? Как она вам нравится? Или наука тоже прислуживает гордыне? — спросил аккуратно и обратился в слух.

— Учёные голову себе набок свернут, лишь бы не признать за миром живую сущность. Они страстно хотят верить в то, что в природе и в человеке всё происходит механически и само собой. Свою дикую магию они называют «простым и рациональным объяснением сущего». Это разве не гордыня?

— Помилуйте, для чего им так верить и так понимать? — с удовольствием спросил доктор.

— Для самоуправства, — кратко ответил Крат.

— Вы, должно быть, о душе печётесь, — сменил тему доктор. — Это вредно. У кого души нет, тот не бывает душевнобольным. А, может, её вообще нету? — спросил Валентин Сергеевич с наивным личиком.

— Только душевнобольной считает себя несуществующим, — буркнул Крат.

— А вы рады своему существованию, или, скажем, чем-то недовольны? Скажите напрямик. В этом заведении царит откровенность.

— Встреча родителей и последующее свидание яйцеклетки и сперматозоида послужили причиной моего рождения. Получается, меня принудили родиться.

— Нехорошо осуждать родителей.

— Да разве я осуждаю? Я думаю, что теперь делать, как выйти из положения.

— А петлю не пробовали, крысиный яд, какой-нибудь высокий этаж или глубокий пруд? — с ироническим участием полюбопытствовал доктор.

— Одно насилие, называемое зачатием, не должно исправляться другим насилием — убийством. Мы не должны умножать зло. Я ищу духовный выход, смысловой.

— А такой существует?

— Надеюсь. Если его ещё нет, его надо создать.

— Вы кто? Кем вы себя считаете? — с подлинным интересом спросил Валентин Сергеевич.

— Я родился, чтобы это выяснить.

— Мы постараемся вам помочь.

— Я не прошу помощи.

— У вас проблемы, Юрий Викторович. Вы не умеете ладить с людьми, — сказав это, хозяин кабинета ринулся писать, придвинув тетрадь.

— Так что с моим другом? — спросил Крат, не желая оставаться в роли отвечающего.

— Ничего, так, белая горячка. Он в прошлые годы уже обращался ко мне с такой проблемой, я тогда работал наркологом. А нынче я просто налил ему пятьдесят граммов спирта, разбавил водичкой, и всё в порядке, — с милой издёвкой объяснил доктор.

— То есть, ему уже не надо лечиться?

— Лечиться надо всем, дорогой человек. Но ему сейчас надлежит находиться дома и соблюдать подписку о невыезде. Он ведь находится под следствием.

— А я?

— Вы — свидетель. Мой долг помочь следствию и добиться от вас максимально честных показаний. Убит человек, понимаете ли…

— Я и без вас не врун.

— Допустим, но вы творческая личность, вам что-то могло привидеться.

— Проверьте меня на детекторе лжи.

— Актёров не удаётся проверить, — с горечью констатировал доктор.

— Но мне здесь нечего делать. Я к вам зашёл по просьбе товарища! — повысил голос Крат и встал.

— Самовольно уйти не получится: нажатием кнопки я заблокировал двери. Поскольку вы философ, не огорчайтесь. Что предпочитаете, пижаму или халат? У вас, мил-человек, социальные проблемы, — главный врач сокрушённо выпятил губы и потряс головой. — Вам только показалось, будто вы пришли сюда по просьбе вашего друга. Нет, вас привела сюда потребность, неосознанная потребность. Иначе говоря, судьба. Просьба друга послужила внешним поводом, это был маленький финт судьбы, чтобы привести вас ко мне. Вам пришла пора провериться. И в этом нет ничего плохого. Говоря по правде, каждый год актёру, да и любому артисту, нужно проходить курс восстановления психических сил. Не мне вам объяснять, что таланты живут на грани, — обильная речь не мешала доктору много чего записывать.

Крат по-новому посмотрел в окно. Там пели майские птички, с которыми он поменялся местами: они летали, а он сидел в клетке. Там блестели кроны сосен, и белая пухлая ладья плыла по небу. И всё это у него сейчас отнимали, отчего мир за окном стал похож на воспоминание. Где-то тикали часы. Вновь стали слышны голоса и шаги в коридоре — шаги, в общем-то, не идущие никуда. Скоро и его шаги вплетутся в эту аритмическую звуковую ткань… нет, он сядет на койку и замрёт. Нет, это всё абсурд, он сейчас уйдёт отсюда. То есть… идти-то ему некуда. Значит, он уйдёт в лес.

— К тому же, и ваша мама порекомендовала вам побыть здесь.

— Неужели?!

— Да, я беседовал с ней по телефону, как и с мамой вашего друга — Сергея Анатольевича Гулыгина, именуемого Дол. Так у нас принято. Мы хотим всё знать, — Валентин Сергеевич глянул на него одним глазом между бровью и стёклышком.

Крат ощутил холод, словно за сердце взялась морозная рука.

— Я вообще много чего узнал про вас. Вы ещё и мыслитель — чудесно, здесь вам откроется интересный материал.

Он смолк и поднял голову: в дверь стучали. Раздался маленький щелчок, и заглянула женщина в облаке медных волос, влажно зыркнула на новенького, затем на врача.

— Вал Сергеич, вы же о справедливости твердили!

— Твердил, и что?

— Как что?! Нечестно получается. Нинке ввели десять кубиков, а мне всего пять!

— Сейчас исправим, горлица ты моя шизокрылая.

— Только вы сами вколите, а то сестра ругаться будет. И руки у вас приятные, прямо сахарные, — она с довольной улыбкой боком протиснулась в кабинет.

— Хорошо, сестру не будем беспокоить. К тому же, наступил час кроссвордов. Заходи за ширму.

Глава 4. Дурное вступление

Красивая ширма: золотые и красные цветы на чёрном лаковом фоне. Покуда Крат, прикидывая способы побега, изучал эти цветы, Валентин Сергеич чем-то звякал в стеклянном шкафу, потом шуршал пакетиком. Женщина тем временем раздевалась. В просвете под ширмой стояли её ноги. Ступни в тапках и шерстяных носках перетаптывались, на голые икры мятым обручем съехали панталоны — предмет, окрашенный в цвет сентиментального телесериала. Женщина сопела, но вот, перестав сопеть, выглянула, чтобы выяснить, не подглядывает ли за ней мужчина — немножко подглядывает — хорошо.

Доктор зашёл за ширму с пророчески поднятым шприцем. Раздался шлепок по звонкой ягодице. Молчание. Потом доктор вышел, выбросил шприц в белое ведро, вновь сел за стол. Женщина подняла панталоны, вновь засопела, завозилась.

— Чао-какао! Всем до встречи! — ушла, порозовевшая в цвет панталон, виляя всем, чем можно.

Доктор прятал под носом смех.

— Обратите внимание, какая женщина! Глаза горят, губы готовы заплакать или засмеяться… наивная! Сама думает, что хитрит, но её хитрости — шедевр наивности. Разве не прелесть? Отчего же не вколоть ей добавку во имя справедливости? И ничего что лицо у неё грубоватое, зато попа шикарная — круглая, гладкая, прохладная и в меру мягкая. Удачное изделие природы, ничего не скажешь. А то ведь попадаются такие попы непотребные, что иглу воткнуть неохота. Одолжите-ка мне свой паспорт, любезный, а сами возьмите листок и внесите в эти рисунки что-нибудь от себя… свободно, знаете ли, произвольно, — сделал рукой дирижёрский завиток.

Оба смолкли. Доктор писал борзо.

«О чём это он?!» — дивился Крат.

— Ну, так вы рисуете, батенька? — очнулся доктор. — Пора закругляться. Дело не в умении, нужен экспромт, нужен любезный вам отказ от рассудка, — последнее слово он произнёс издевательски.

Крат вовсе не призывал отрекаться от рассудка, но… неважно. Он покончил с фигурами, ещё надеясь на здоровое расставание с доктором. Тот пылко схватил бумажку.

— Ага, восхитительно! Вышло-таки, выперло наружу подсознание!

— Что-то не так?

— Всё так, именно так, — доктор подошёл к окну, сделавшись эмблематическим профилем. — Иной человек с виду директор школы, а на проверку сумасшедший. Вы зачем нарисовали перо?

— Чтобы подчеркнуть, что это шляпа.

— Сам ты шляпа! Простите, может, и вправду перейдём на «ты»? Вот и славно. В общем, никакая не шляпа, ты на бок её повернул. Ясно показан живот беременной женщины. Вот каким ракурсом надо её ставить, — Валентин Сергеич возбуждённо подбежал к столу и постучал по картинке пальцем.

— Я сперва подумал, что это грядка, а потом — что это могила, но остановился на шляпе. Тут вовсе не живот.

— Только пустые глаза не усмотрят в данном космическом образе лоно своей матери, или жены, или женщины вообще! — брызнув слюной, заявил врач.

— Или соседки, или сестры, или медсестры, или учительницы, или пациентки, — подхватил перечень Крат.

— Не спорь со мной! Я знаю, что изображено, поскольку сам составляю тесты.

— Тогда молчу, — испытуемый потупился.

— А это что? — врач зашёл ему за спину и ткнул белым пальцем в другой контур. — За что ты ребёнку на голову петлю накидываешь?

— Я нарисовал нимб.

— На кой хрен ему нимб?

— Потому что детство… оно безвинное.

Конец ознакомительного фрагмента.