Дурдом. Роман основан на реальных событиях

Нина Че

«Дурдом» — это не только Дом ребёнка для психохроников, но и весь период, ностальгически называемый ныне в России «лихие 90-е».Роман «Дурдом» — это социальная драма, основанная на реальных событиях того времени. Книга содержит нецензурную брань.

© Нина Че, 2024

ISBN 978-5-0064-1911-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Памяти Юдиной Юлии Геннадьевны,

которая верила в меня даже тогда,

когда для этого не было никаких оснований

В действительности всё не так,

как на самом деле.

Станислав Ежи Лец «Непричесанные мысли».

Роддом

— Проходи, будем пузырь прокалывать, — говорит медсестра с измученными глазами.

Я просовываю голову внутрь палаты и раскорячиваюсь в дверях Жихаркой: напротив в кресле лежит женщина, а у её ног — полный таз крови и ещё чего-то жуткого. На обитом металлом столе под лампой вяло копошится младенец, явно не интересный ни персоналу, ни матери.

— Наверное, это у меня не схватки. Я лучше пойду, — я крепко прижимаю к груди пакет с медикаментами. — Рано еще, всего тридцать восемь недель. Просто показалось.

— Схватки-схватки, точно они! — Медсестра ловко отрывает меня от косяка, пропихивает в небольшую боковую комнату и хихикает: — Да не бойся, всем первый раз страшно, а через год за вторым приходят.

Ага, сейчас! хрен вы меня ещё когда-нибудь увидите, — думаю я тоскливо, карабкаясь на холодное кресло. Только бы выбраться отсюда живой!

Звякает металл и ноги обдает теплой жидкостью.

После прокола пузыря — зачем его вообще прокалывать? сам не мог лопнуть? малыш внутри заворочался туже и тяжелее.

Я все ещё в кресле с голой жопой, когда врывается моя лечащая врачиха Валерия Евгеньевна, совсем девчонка, сразу из мединститута. Нет никого более безапелляционного и знающего, чем вчерашние студенты.

— Это моя пациентка, Юлия Белько! Если она умрет, я тут ни при чём! Она не соблюдала моих назначений! — орёт она. — У неё белок в моче!

Зачем она так, отстранённо удивляюсь я. Вот сучка! Меня же всё равно перевели в другое отделение, и она больше за меня не отвечает. Волосы врачихи выбились из причёски, а глаза горят неистовой ненавистью.

— Я соблюдала ваши предписания, — возражаю я, подняв голову между задранных ног и осознавая уязвимость своего положения.

— Вы не пили лекарство для почек!

— Потому что там противопоказание — беременность!

— На вашем сроке это уже не важно!

— Однако в аннотации к препарату это не указано!

Не затем я восемь месяцев таскалась по больницам, чтобы потерять ребёнка на последних паре недель!

Разгорячённую Евгению Валерьевну, наконец, выпихивают из процедурки и из коридора какое-то время доносятся её возмущённые вопли.

В предродовой никого. Воняет хлоркой и клеёнкой, мигает умирающий потолочный светильник. Ну и видок! кровати с панцирными сетками, накрытые клеёнками, чёрный квадрат грязного окна — неприлично голые и безнадёжные врата в потусторонний мир.

Снова тянет спину и туго сжимает живот.

Я начинаю стонать. Становится немного легче — все силы уходят только на то, чтобы пережить приступ, не распыляются ещё и на попытки сохранить лицо. Перестать стонать уже не получается.

Зачем-то срочно нужно в туалет, хотя не хотелось. Просто нужно куда-то идти, а идти больше некуда. В коридоре живот схватывает снова, хотя неверно: не живот. Боль не локальна. Она охватывает всю меня. Я есть живот. Я ЕСТЬ БОЛЬ.

Я медленно сгибаюсь и приседаю у стены, пока не опускаюсь на корточки, точно гопник в парке.

— И куда это мы направились? Иди ложись, а то родишь мне тут на полу.

Медсестра выглядывает из сестринской и ворча волочит меня обратно в палату, как раненого бойца с поля боя.

— А можно свет выключить? — прошу я, взгромоздившись обратно на казённую койку.

— Здрасьте! Это ещё зачем?

— Не хочу видеть этого всего, — обвожу рукой унылое пространство палаты.

— А я как увижу, что с тобой всё в порядке?

— Так я ж вам кричу, чтобы вы слышали, что я ещё жива, — шучу я.

Тут подступает очередная схватка и мне становится не до шуток. Ничего, сейчас отпустит. Но вместо облегчения на не опавшую волну этой схватки сразу же накатывается вторая, ещё более мощная.

Меня охватывает ужас — не от того, что я сейчас умру, а от того, что умру в жуткой чёрной боли, так и не испытав облегчения, умру в этом страшном убогом месте, среди равнодушных чужих людей, совсем одна.

— Вколите мне обезболивающее, — шиплю я сквозь зубы. — У меня целый пакет в тумбочке, всё по списку, включая марлю и перчатки.

— Рано ещё, может, через пару часов, — бросает сестра равнодушно и выходит.

Я слышу весёлые голоса из сестринской — наверное, пьют чай.

Что?? ДВА часа!?? Ещё два часа такой боли? Это точно конец!

Но сестра ошибается: рожаю я через тридцать минут, еле успев перейти в родовую палату и тяжело взгромоздиться голым задом на холодное смотровое кресло…

— Девочка! — Сообщает акушерка с торжественностью герольда, объявляющего выход королевской особы.

Дочка!! А я знала, что будет девчонка, хоть все и прочили пацана. Нате-ка, выкусите!

— С ней всё в порядке?

— Всё отлично, мамаша.

Я требую предъявить младенца и мне охотно показывают. Он красный и длинный, покрытый странным белым налётом, как колбаса салями.

— Красивая? — кокетливо спрашивает акушерка.

— Страшненькая, — отвечаю я честно.

Она забирает младенца и тщательно протирает от белесого налёта. Дочку подносят ближе, и я касаюсь щекой её щёчки: на ощупь она бархатистая и тёплая, как лошадиный нос.

— А так?

— Всё равно страшненькая, — улыбаюсь я счастливо.

У новорожденной сморщенное личико с опухшими сомкнутыми веками, которое та забавно корчит. Акушерка обиженно убирает малышку, будто отвергнутый вредным покупателем товар.

— А с ножками что у неё? — допытываюсь я.

Мне кажется, что стопы у дочки странно вывернутые и слишком большие для такого крохотного существа.

— Да нормально всё с ней, — начинает сердиться акушерка.

Ясно, всё равно правды не скажут.

Теперь уже я лежу на месте давешней женщины с таким же жутким тазиком в ногах и пузырём льда на животе. Бедные мужики, кто с жёнами рожает! Зря я смеялась над тем, что они теряют сознание — сама бы потеряла.

Живот постепенно немеет от холода, и я тайком убираю лёд. Кровотечение, конечно, ни к чему, но и отморозить всё не хочется.

Дочка лежит под лампой, слабо шевеля паучьими ручками.

Меня охватывает эйфория — я родила человека! Час назад была только я, а сейчас нас двое. Я — создатель! Я сотворила Чудо!!!

Слёзы восторга катятся по моим щекам, заливая глазные впадины и мешая видеть, хотя смотреть вокруг особенно не на что.

Я нетерпеливо подпрыгиваю в кресле, дрыгая ногами. Надо немедленно всем рассказать! Позвонить папе — мама наверняка ещё на Дне учителя. Пашка узнает новость только завтра. Позвоню родителям, скажу: поздравляю тебя, дедушка. Папа, конечно, не поймёт — никто ведь не ждал так рано. А потом сообразит и обалдеет!

Я перевожу взгляд на часы, висящие на противоположной стене: без четверти двенадцать. Нет, нельзя звонить — уже спят, напугаются. Завтра. Прямо с утра, пока не ушли на работу.

В коридоре загромыхало — вкатили каталку.

— Да я сама дойду, — стыдливо говорю я, — не инвалид.

— Перекатывайся уже, — бурчит сестра, пристраивая каталку параллельно креслу. — Дойдёт она!

Я послушно перекатываюсь, и мы движемся в последнюю палату по коридору мимо пустого сестринского пункта, перевязочной и столовой. Эйфория ещё не прошла, и я еле удерживаюсь, чтобы не крикнуть сестре хулигански: гони в аэропорт, шеф!

В палате темно — все спят. Не зажигая света, сестра тем же макаром переваливает меня с каталки на свободную кровать у двери и выходит.

Зверски хочется пить.

Приподнимаюсь на кровати, пытаясь привстать. Голова кружится, и я падаю обратно. Вот она, вода — руку протяни, вкусно капает из крана. А человек тут от жажды умирает.

— Ты куда? — шепчет голос с кровати напротив.

— Пить, — шуршу я спёкшимися губами.

— Лежи, нельзя вставать, сейчас налью.

Соседка наливает из-под крана воды и подает стакан. Я жадно лакаю, захлёбываясь, точно старая собака.

Утром я вижу свою ночную визави. У неё страшно красные вампирские глаза: полопались капилляры, пока тужилась, но родить так и не смогла, пришлось кесарить. Зовут её Аня.

Всем, кроме нас с ней, привозят детей на кормление: у Ани нет молока, а моя дочка в кувезе, как недозрелый плод. Оказывается, недозрелый и недоношенный — это разные вещи: недоношенный — это маловесный, а недозрелый — это преждевременно родившийся.

У меня молоко есть, оно тяжело распирает грудь изнутри, и я предлагаю сестре сцедить для дочки.

— Не положено, заразу еще занесёшь.

— Да откуда зараза-то? — удивляюсь я. — Я каждую неделю анализы сдаю, бутылочка стерилизованная, грудь помою. И куда мне его девать?

— В раковину сцеживай, — отрезает сестра.

Я сцеживаю молоко в раковину. Пробую тайком — сладкая гадость, вроде сильно разведенной гомеопатической сгущенки. Брр-р. Как дети это едят?

— Ты, что ли, вчера орала? — спрашивает соседка от окна. Один её глаз карий, другой зеленый. Второй раз в жизни такое встречаю.