Дурдом. Роман основан на реальных событиях

Нина Че

«Дурдом» — это не только Дом ребёнка для психохроников, но и весь период, ностальгически называемый ныне в России «лихие 90-е».Роман «Дурдом» — это социальная драма, основанная на реальных событиях того времени. Книга содержит нецензурную брань.

Захар

Жениться Игорёк не думал — оно ему надо, хомут на шею? Да и молодой ещё, не нагулялся. Но попал в цепкие лапы Светки, а она, шалава, возьми да залети. Хотя насчёт шалавы это он зря, конечно — при всех своих недостатках была Светка целкой, лично распаковал. С другой стороны, чего и удивляться, с такой-то рожей, прыщавой да плоской, как пирог. И сам бы не позарился, да чутка перепил, а она не сопротивлялась — давно на него глаз положила, не зря весь цех подкалывал.

Главное, до последнего дотянула, зараза, до трёх с половиной месяцев молчала, пока не стало поздно. А по ней и не заметно — рыхлая, как квашня, шлёпни утром по заду, до обеда колышется.

Ревела в голос белугой, божилась, мол, сама не знала, месячные шли, как обычно. Может, брешет, а может, нет — хрен их, баб, разберёшь.

Он бы, конечно, послал, пофиг, что целкой взял — сама виновата, сама и расхлёбывай, раньше думать надо было. Известно: сучка не захочет, кобель не вскочит. Если бы не Светкин братец-кролик, который полгода, как откинулся и в сестрице прыщавой, которая зима-лето, в любую погоду баулы с передачками на горбу таскала, души не чаял. После признания, глядя на скривившуюся рожу Игорька, Светка прямиком к братцу и пошла — плакаться.

Уркаган в гости позвал — посидеть, познакомиться с «будущим родственничком». Так и сказал, ага.

Пришёл, как тут не пойти — посидели, выпили и вчерашний зэк популярно, тыча чуть не в морду гостю вилку с наколотым пельменем, хотя с виду вежливо, объяснил, когда у них с жирной Светкой свадьба и что будет, если. Только эта вежливость напускная Игорька не смутила, Игорёк намёк понял, не дурак.

Светка сияла сквозь фату, как уличный фонарь, хотя платье-торт невесте еле на пузо налезло.

Правду сказать, не чудила, как про беременных брешут, клубники с говном не требовала, других капризов не закатывала. Так, ныла иногда по-тихому, но скрытно, от Игорька таясь. В общем, берега не путала.

Ну и вот — родила. Пацана, как положено, молодец, хоть и дура.

Ясное дело, проставился мужикам. Ну и те в ответ не поскупились. Так два дня незаметно и пролетело.

На третий позвонил хмурый братец и прямо заявил, что ноги вырвет молодому папаше, если тот сегодня же не будет стоять под окнами роддома с цветами, конфетами и всем, чё там в таких делах положено. И максимально трезвый.

Игорёк и стоял, послушно махал расхристанным букетом, свистел. Светка тыкала в окно свёртком с розовой мордой сына. Молодец, хоть и дура.

Рассмотрел содержимое того свёртка только дома, после выписки, насовав, как водится, в руки провожающего персонала шампусика и конвертиков с благодарностью.

— Это чё..? — спросил, тупо уставившись на странно-деревянные конечности младенца.

Молодая мать поиграла жалобно бровями, смяла на сторону лицо и бурно разрыдалась.

— Чё ЭТО такое, я тя спрашиваю?! — заорал Игорёк, в ярости забыв об урке-шурине.

— Врачи сказали, так случается, никто не застрахован, — лепетала жена, глотая крокодильи слёзы и заискивающе заглядывая в глаза. — Вроде пуповина вокруг шейки обмоталась и какие-то там клетки в мозгу отмёрли.

Младенец визгливо орал в унисон отцу, жутко багровея уродливой рожей.

— Я тя спрашиваю, нахрена ты ЭТО домой притащила?? — изо рта папаши пошла пена и он брызгал ею в разные стороны, топая ногами в белых Abibasaх. — У тя, бля, самой, что ли, клетки в башке отмёрли?!!Потом вдруг успокоился, и сказал сквозь зубы, негромко и зловеще:

— Так, значит: или я, или ЭТО. Чтоб к моему приходу ЭТОГО в доме не было, — развернулся круто, сдёрнул с крючка новую кожанку и шарахнул дверью, аж штукатурка с потолка полетела.

Светка напугалась тихого мужниного голоса больше, чем обычной ярости. Был Игорёк вспыльчив и криклив, ей не привыкать. Знала, что женился по залёту, не по любви, как она. Сама виновата. И что калеку родила, тоже её вина. Значит, что-то не так сделала. А может, и от того, что поскользнулась тогда, зимой, на задницу шлёпнулась, корова. Игорёк ведь велел не шляться, а ей, вишь, приспичило за картохой.

Видимо, тогда и стряхнула что-то важное в голове у младенца.

Да и не то, чтобы сама была в восторге от сына, и в роддоме не настаивали — отговаривали инвалида забирать. Просто не знала, что с ним делать: сказать мужу, что родами умер? Игорёк будет виноватой считать.

А кормить принесли, зачмокал, заработал у груди маленький насосик и пропала Светка, поплыла. Подумала — может, отойдёт ещё младенчик, выправится? Медицина современная вон как далеко шагнула, чуть штаны не лопнули. Электрофорез какой-нибудь, укольчики — глядишь, нормальный станет, не хуже других.

Забрала, и вот опять не угадала. Ещё и мать всю беременность зудела: ребёнок — это хорошо, цемент в фундаменте супружеской жизни. Вот родишь, дочка, посмотрит он на розовое личико сына или хоть дочки, и растает, дрогнет холодное сердце, прикипит к малышу, а там, даст Бог, и к тебе.

Светка очень рассчитывала, что материна житейская мудрость сработает: кому-то, может, Игорёк и не принц — и рахитичные ножки тонковаты, и грудная клетка узкая, впалая, и ростом не особо великан. Да только не ей, Светке: всем был хорош суженый для снисходительного глаза. Только б любил, не бросал, дарил ночами жаркие ласки, пусть и изредка, спьяну. В панике позвонила брату — что делать? Тот примчался, развернул свёрток, поглядел внимательно, склонив к плечу голову, почесал в затылке и заявил коротко:

— Прав твой дебил. Впервые в жизни. Оформляй возврат.

Светка «дебила» проглотила молча, знала, что брат от выбора спутника жизни не в большом восторге.

Стас покумекал недолго, позвонил куда-то и к вечеру Захара забрали — имя-то дать успела, вместе подбирали — Захар Игоревич, в честь мужнина покойного деда-фронтовика.

Знакомым сказали, мол, помер младенчик. Никто особо не удивился — бывает. Поохали да забыли.

Вспомнила о сыне ещё пару раз, когда молоко в груди колом встало, обещая скорый мастит. Но ничего, размяла, рассосала, в раковину сладкое сплёвывая — титьки большие, вислые, с синими прожилками, расплывшимися сосками как раз до рта доставали.

Вместе с молоком утекли в раковину воспоминания о первом неудачном материнстве.

Через полтора года родила снова. Вопреки понятным опасениям — крепкого полновесного мальчика. А только всё равно ушел драгоценный Игорёк, не удержали любимого ни бурные мольбы и рыдания, ни братовы угрозы, ни розовые ямочки на пухлых щёчках сына — хлопнул дверью и растворился навеки в просторах необъятной Родины, как кусок рафинада в стакане.

***

Кнопки зассанного лифта выжжены до черноты, пересчитываю, чтобы нажать на нужную. Коробка натужно поднимается вверх, скрипя и опасно качаясь. Лифты я не люблю и не доверяю им, но идти пешком по лестнице, где за каждым поворотом могут заседать местные синяки и нарики, тоже так себе вариант. Да и ведро с ягодой всё тяжелеет метр за метром.

В комнате у ребят пахнет пылью и чем-то неуловимо нежилым, чем обычно пахнёт покинутое даже ненадолго человеческое жилище.

На софе белеет записка от Вадика:

«Банки для варенья в ШПРе. Спасибо огромное! Пока-пока».

Всё-таки я молодец, что согласилась помочь, хвалю себя я, — у мальчишек теперь будет варенья на всю зиму! Тем более, что мы сами его и съедаем.

Я засыпаю в вишню сахар и включаю плиту. Пока сахар тает, ставлю банки в духовку стерилизоваться. Мама стерилизует на носике чайника, над паром. Но у меня целый таз варенья и нет времени возиться с каждой банкой в отдельности.

Варенье закипает, я снимаю первую пенку и вынимаю банки. Слышится треск, и одна за другой они рассыпаются на противне. Что за фигня?

Я уничтожаю следы преступления, выкинув осколки в мусоропровод, роюсь в шкафу и нахожу новые банки. Через полчаса номер повторяется: на противне кучка битого стекла. Здорово! И куда мне теперь девать будущее варенье?

Выключаю варенье и еду домой. Придётся позаимствовать новые банки у мамы, у нас точно есть, на антресолях видела.

***

Дверь шарахает об косяк и влетает Лариска. В красном шифоновом платье с подплечниками и зеленом шарфе она похожа на радостный гроб.

— Девочки, а мне дали добро на усыновление!

— Ты всё-таки решила удочерить Наташу?!

— Ага! Я же говорила!

Она падает рядом с Наташкой и все её шелка взметаются и опадают к Наташкиным ногам, отчего та делает рефлекторный шаг назад.

— Наташа, я теперь твоя мама. Называй меня так, хорошо?

Наташка завороженно смотрит на перламутровые красные пуговицы и молчит. Пока вообще неизвестно, умеет ли она говорить — ни словечка от неё не слышали.

Тут я спохватываюсь: и чё это я? Здорово же, что у Наташки будет дом и мать. Значит, Лариска не такая уж свиристелка, как мы с Ритой думали.

— Юль, можешь её переодеть во что получше?

Конечно, как раз новые платьица привезли, тёплые, из фланели, с круглым отложным воротничком, из которых тонкие шейки наших подопечных, бритых налысо вне зависимости от пола, торчат особенно убого.

— И колготок новых кинь парочку на первое время, пока свои не куплю.

Я пакую Наташку в лучшем виде, насколько это позволяет дурдомовский модный гардероб, и они уходят в новую жизнь — яркая цветастая брюнетка и маленькая фланелевая сиротка.

— Рит, что не так с моими банками? — переключаюсь я на собственные проблемы. — Может, духовка неисправная?

— Так это потому, что они попадают сразу из тепла в холод, вот и лопаются от перемены температуры. Кулёма! У тебя что по физике в школе было? — смеётся Рита. — Не вынимай их сразу, пусть в духовке и остынут.

Оказывается, не такая простая вещь — варить варенье.

А по физике у меня пять было и совершенно незаслуженно: задачки мне решал сосед по парте, вундеркинд заучка Славка, взамен на сочинения по русишу. Да он бы и без сочинений их решал, потому что неровно дышал ко мне все школьные восемь лет, провожал до дома, портфель таскал, даже на пианино мне по телефону играл. Но шансов у Славки никаких не было из-за громадной разницы в возрасте: я была старше на полтора года, потому что его родители зачем-то отдали сына в школу в шесть.

На следующий день я вынимаю с антресолей поллитровки и набиваю полный пакет, с запасом. Достаю мамину «Энциклопедию домашнего хозяйства» и смотрю, как определить, что варенье готово, а то вдруг оно сырое будет? Пишут, надо капнуть на тарелку — если не растекается, значит, сварилось. Теперь всё ясно, и я с чистой совестью еду на велике к Лильке, чтобы прокатиться к Волге.

Лилька — моя лучшая подруга с детства и именно из-за неё я из нормального садика ушла в дурдом. Она устроилась в «Кукушку» няней и делилась всякими историями и впечатлениями. Историй у меня и в садике были полные штаны, но мои-то дети все домашние, а те — сироты.

Я даже из любопытства пару раз побывала у неё на работе, в дурдомовском изоляторе.

— Сюда попадают все новенькие на десять дней карантина. Самые тяжёлые остаются тут насовсем, до самого конца, а остальных распределяют по группам, — объясняет Лилька, показывая своё хозяйство.

— До какого конца?

— Ну, такие… с такими диагнозами долго не живут.

Я с ужасом смотрю на «таких».

— Это что??

У большеглазого ребёнка огромная, как аквариум, голова, непропорциональная даже для малыша.

— Гидроцефалия. Водянка мозга. Ещё бывает микроцефалия, у тех, наоборот, головки маленькие, как у ящериц.

Мальчишка безучастно смотрит на меня, редко моргая карими глазами с длиннющими ресницами. На другой кроватке лежит девчонка с правильными чертами лица и яркими, будто накрашенными, слюнявыми губами. Никаких видимых уродств, кроме лопоухости, у неё нет.

— А что с этой?

— Детский церебральный паралич.

— Но это же не опасно для жизни, — я вспоминаю женщину-инвалида, которая каждый день обходит вещевой рынок и торговки молча бросают мелочь ей в банку. Лицо у неё при этом крайне недовольное, будто торговки могли бы не заставлять её таскаться на рынок ежедневно, а приносить мзду прямо на дом, но нагло пренебрегают своей обязанностью.

Ходит она, здорово припадая на левую ногу, а её левая рука скрючена, но совершенно нормальная в плане интеллекта.

— ДЦП тут не основная проблема, там ещё куча других диагнозов — олигофрения, астма, слепота и другие.

Кто-то возится и кряхтит, и Лилька подходит сменить ползунки. Я тащусь следом, притихнув от увиденного и опасаясь трогать что-то руками.

У хнычущей на голове ужасающий глянцевый нарост, вроде полиэтиленового пакета с требухой.

Я в ужасе замираю и круглыми глазами смотрю на подругу.

— Мозговая грыжа. Мозг из родничка перемещается в грыжу, и голова перестаёт расти, а грыжа с мозгом, наоборот, увеличивается, — поясняет Лилька, ловко хватая девчонку за обе ноги и приподнимая её попу, чтобы освободить от мокрых штанов.

— Так в этом «пакете» — её мозг??

— Ага.

Я осторожно трогаю прозрачный мешочек — к нему прилипли тёмные влажные волосы, почему-то тоже выбравшие грыжу вместо головы.

— А почему он мокрый?

— Так свищи: мозг растёт, эта плёнка растягивается и истончается, начинает кое-где подтекать. Когда я сюда устроилась месяц назад, грыжа была совсем маленькая, с мандарин.

Сейчас мешок с грыжей вдвое больше крохотной недоразвитой головы ребёнка.

Лилька обтирает девчонке попу и напяливает на неё новые ползунки.

— Как же вы её купаете??

— Вдвоём. Медсестра держит голову с грыжей, а я мою тело. Одному никак — грыжа может лопнуть.

Я представляю, как однажды это всё-таки случится и мозг брызнет из грыжи прямо на пол или на Лильку.

Меня начинает мутить.

Заходит медсестра, мы знакомимся — Рита, Юля — и я дёргаю Лильку за рукав: пошли из этого дурдома на воздух!

На улице я шумно дышу, борясь с тошнотой, и спрашиваю:

— Как ты тут работаешь?? С ума же можно сойти от этого!

Лилька пожимает плечами: привыкла.

— Такие тяжёлые дети только в изоляторе, в группах лучше.

В группу меня, ясное дело, не пускают, и мне заочно становится жаль тех детей, что вынуждены жить в этом дурдоме среди всех этих ужасов.

Я забегаю к Лильке ещё пару раз и в конце практики окончательно принимаю решение уйти из садика в дурдом, несмотря на уговоры заведующей и родителей.

Кто-то же должен спасти бедных сироток!