Сладкий привкус яда

Андрей Дышев, 1999

Высотный альпинизм – единственный вид спорта, у которого по определению не может быть зрителей. Соперники из последних сил взбираются по крутому подъему, покрытому натечным льдом. На десятки километров вокруг нет никого и ничего, лишь только голубой снег, а разреженный, вымерзший до льдистого звона воздух. Случись что, сюда никогда не поднимутся ни врачи, ни сыщики. Здесь – оборотная грань жизни, преисподняя, космос. Чем не идеальное место свести личные счеты!

Глава одиннадцатая

Долг величиной в пощечину

Гостиничный номер здорово смахивал на тюремную камеру с той лишь разницей, что на окне не было решетки, как, собственно, и стекла. Завешенное синтетической противомоскитной сеткой, оно пропускало в комнату все сказочные звуки и запахи непальской деревни.

Смеркалось. Я сидел за хромым столом, который не падал только потому, что опирался о стену, которая в свою очередь не падала благодаря двум крепким бамбуковым шестам, подпирающим ее от пола. На чем держался пол я не знал, архитектурный модерн отеля"Як"выходил за пределы моих познаний о строительстве. При скупом свете керосиновой лампы я убивал время, читая дневник Столешко. Это было скучное и занудное описание восхождения на Канченджангу, изобилующее монотонным перечислением малозначимых событий: "Проснулся. Встал. Оделся. Погода так себе. Ел рис…" и душевных страданий, вызванных завистью к более удачливым членам команды: "Эта шепелявая сволочь обещала, что двойка Гарвенко-Сидорич закинут кислород в штурмовой лагерь для меня и Пацюка, чтобы мы поднялись туда налегке и сохранили силы для последующего штурма вершины. Но вчера вечером он передумал и сказал, что двойка Г-С выйдет на штурм первой, а мы с Пацюком будем обеспечивать ихнее восхождение. А когда мы пойдем — хрен его знает. Всю ночь не спал из-за этого. Кому-то бабки и почет, а кому-то кукиш со смальцем…"

Из тетради выпало помятое письмо Столешко, которое мы сочинили в гостинице в Катманду. Татьяна, когда прочитала его, удивительно быстро догадалась о том, что это"липа". И про конверт, которого никогда не было, не случайно спросила. Умная головушка, не спорю. Вот только ее предположение, что почерк Столешко выдает в нем"виртуоза лжи" — слишком смелое заявление. Нормальный, на мой взгляд, парень, согласился помочь нам. Не бескорыстно, конечно. Но кто сейчас помогает кому-либо бескорыстно?

Я пригасил фитиль, встал из-за стола и подошел к окну. Сумерки засыпали ущелье темнотой быстро и безнадежно, как шахту углем. Улица притихла. В оконных проемах хибары напротив тускло светились керосиновые фитили, по темным стенам и потолкам двигались тени. Я видел сферу странной и непонятной для меня жизни непальской семьи, пространственной как Гималаи, незагруженной цивилизованными проблемами, аскетической настолько, что мой избалованный организм воспринял бы ее как жестокое наказание. Если бы эти люди могли заглянуть мне в душу, прочитать мои мысли, то приняли бы меня за инопланетянина, интеллект которого работает в ином измерении. И спросили бы меня непальцы:"А зачем это все надо?"И я не смог бы ответить.

Я вышел в коридор и по скрипучей лестнице спустился в холл, здорово напоминающий подземный гараж, только без торцевых стен. За столиком, сервированным кофейным набором, сидели два седовласых джентльмена с полными ртами ослепительного фарфора. Они кивнул мне и приветствовали:"Хай!"Кажется, это были англичане, которые строили в деревне школу. Китченбой в приталенной рубахе навыпуск предложил мне ужин из отварного риса и рисовой водки, но я отказался.

— Если меня будет кто-нибудь спрашивать, — сказал я официанту, — инспектор или… или русская девушка, скажи, что я вернусь минут через сорок.

Шансы, что в столь поздний час я буду нужен этим людям, были ничтожны, но я преследовал другую цель: поставив рядом с собой имя инспектора полиции из Катманду, моя ночная прогулка по деревне в мыслях официанта уже не должна была вызывать недоумение и вопросы.

Сунув руки в карманы, я вальяжной походкой пошел по улице, и едва плотная тень скрыла меня от взглядов англичан, ускорил шаги. Призрачно-синий конус горы, нависающей над деревней, освещал улицу ровно настолько, чтобы я сослепу не налетел на какой-нибудь забор, ограждающий тихое бормотание скота, но больше я ничего не видел, и глаза привыкали к темноте очень медленно. Дорога не отличалась идеальной поверхностью, и всякий раз, когда я спотыкался о колдобины, намеревалась встать дыбом и припечататься к моему лицу. Проще было купить эфирное время, думал я. Мысль эта была бесполезной и вредной, но именно такие сидят в мозгу особенно крепко.

Я скорее почувствовал, чем увидел, что дорога пошла вверх. Темный овал бугра постепенно опускался, и словно из-под земли вырастал силуэт"STATION-MASTER". На фоне холодного свечения горы дом напоминал часовню или избушку на курьих ножках, которая от стылого холода эти самые ножки поджала под себя.

Поднявшись до пожухлых кустов, я остановился, огляделся по сторонам, но мало что увидел и пожалел о том, что не захватил с собой спички или зажигалку. Лунный свет, на который я надеялся, либо вовсе не проникал в это ущелье, либо проникал ненадолго и строго в определенное время, как сеанс связи с Катманду.

Если бы не знакомые мне бочки, выполняющие роль античных колонн, мне пришлось бы долго искать дверь. Как я и ожидал, трухлявая перегородка охранялась горбатым Буратино, которого я вежливо отшвырнул ногой. Зайдя внутрь помещения, где было темно как в могиле, я начал продвигаться по периметру вдоль стены, пока не нащупал штору, отделяющую заветный угол.

И только когда я сел на стул перед радиостанцией и нащупал тумблер включения, то вспомнил, что электрификация этой деревне еще только снится в сладких снах, и коммуникационный гроб времен английского колонизаторства работает от генератора, который стоит на улице в собачьей будке.

Надо было видеть, как я схватил себя за волосы, взвыв дурным голосом! Генератор, если я его заведу, наполнит спящую деревню таким оглушительным треском, что на Ледовой Плахе проснутся клаймберы в своих высотных палатках. И нет никакой гарантии, что инспектор не войдет в служебный экстаз и не кинется за мной в погоню на одной ноге.

Я сидел перед станцией и решал дилемму: связываться с Хэдлоком или же сохранить отношения с инспектором в удовлетворяющем обе стороны вакууме. Конечно, очень соблазнительно было услышать протяжно-ленивый голос Родиона и в крепких выражениях высказать ему, что не по-товарищески оставлять меня на высоте семь двести без кислорода и жратвы. Опустив подбородок на кулак, я стал думать над тем, как грохнуть двух зайцев сразу: и станцию включить, и вовремя ноги унести.

Пока я думал, ноги уже вынесли меня на улицу. По кабелю я добрался до будки, нащупал рукоятку запуска с тросиком, подбодрил себя тем, что это не бог весть какой криминал, и рванул ручку на себя.

Генератор завелся, как разбуженная сторожевая собака. Треск оглушил меня, и я до каждого нервного узелка прочувствовал масштабы своего хулиганства. Бегом к двери! Удар лбом о косяк. Табурет с грохотом упал на пол. Шторка на веревке треснула, как сарафан девки под гусаром… Я ощупывал приборную панель. Генератор заливался треском будто воем сирены. Я надавил на тумблер. Внутри станции, за мутными стеклышками, медленно забрезжил рассвет. Лампы накаливания лениво сосали энергию. Я начал вращать ручку настройки. Хэдлок, шестьдесят шесть и две десятых мегагерца… В наушниках что-то треснуло. Я прижал к губам микрофон и надавил на тангенту.

— Хэдлок! Примите срочное сообщение! Хэдлок! Хэдлок!

Я так и не понял, ответил мне кто-то или нет. Генератор вдруг заглох, и помесь шума и голосов в наушниках стала быстро стихать, лампочки затухли, как в кинозале, и станция опять растворилась во мраке. Не успел я вскочить со стула, как мне в глаза ударил яркий луч света. Несколько сильных рук вытолкнули меня из помещения на улицу. Я не сопротивлялся и даже проявлял инициативу, помогая молодым и разогретым ракшой шерпам вести себя к инспектору.

Я неплохо позабавил деревню. Жители многих домов вышли на улицу и, завернувшись в одеяла, стояли по обе стороны дороги живой изгородью. Видя мое раскаяние и желание содействовать органам правопорядка, мои конвоиры перестали усердствовать, и я мог шевелить и даже помахивать над головой руками.

Свернув с главной улицы, мы подошли к двухэтажному дому с длинным балконом, протянувшемся вдоль всей стены под крышей. Узкий вход прикрывал сверху кусок жести. Дверь была открыта, и на пороге уже был выставлен трон для носителя справедливости и возмездия. Инспектор, завернутый в одеяло, был свиреп. Наверное, его разбудили совсем недавно, может быть, в тот момент, когда я запустил по гималайским ущельям первый пучок радиоволн.

— Ну в чем дело? В чем дело? Ну в чем?! — обрушил он на меня лавину вопросов, которые ровным счетом ничего не означали.

Конвоиры за моей спиной вполголоса комментировали мой поступок. Они говорили на непали, но меня это не смущало, и я соглашался с их комкообразной речью, кивая.

— Да, господин инспектор, я самовольно воспользовался станцией.

— Но зачем? Мы же с вами уже все решили! Я доложил так, как вы хотели! Ну что еще?

Один из шерпов снова вставил короткую фразу, и я разобрал слово"Хэдлок".

— Что? — недовольно воскликнул инспектор. Он сверкал в темноте сизыми белками глаз, переводя взгляд с меня на шерпов. — Опять Хэдлок? Что это значит? Почему Хэдлок?

— Не могу больше лгать вам, инспектор, — исповедывался я. — В Хэдлоке на строительстве дороги работает англичанка, инженер из Ливерпуля. Мы с ней уже четыре года переписываемся…

— Какая дорога? — опешил инспектор и зашевелился в своем коконе из одеяла. — В Хэдлоке и тропы нормальной никогда не было. Горные козлы себе ноги ломают!

Врал я всегда вдохновенно, но малоубедительно. Обычно мне безоговорочно верили только одинокие женщины, мечтающие о большой и чистой любви. Перед инспектором я выдохся окончательно и принялся молча вытряхивать пыль из своих карманов.

— Идите к себе! — сердито приказал инспектор. — Утром с вами поговорю.

Я пожелал присутствующим спокойной ночи и пошел в отель. До того, как свернуть за угол, я дважды обернулся. Конвоиры и инспектор не сводили с меня глаз."Как все это мне надоело!" — подумал я, мечтая забраться в спальный мешок с головой, уснуть покойницким сном и проснуться только в усадьбе князя Орлова, в ажурной беседке, на которой играют в догонялки тени берез, и где вечный оптимист и чудак Святослав Николаевич прогуливается по гаревым дорожкам, выбирая среди деревьев подходящую натуру, и что-то бормочет на старославянском.

— Вами интересовался мальчик, — сказал мне китченбой, едва я занес ногу на ступеньку, чтобы подняться на второй этаж отеля.

— Кто? Мальчик? Какой еще мальчик? — не поверил я своим ушам.

— Это сын портера, который живет на краю деревни в каменном доме, — пояснил официант. — Там у него лавка по продаже горной обуви.

Я передумал подниматься наверх.

— И что спросил этот мальчик? — с неприятным осадком в душе выяснял я.

— Он спрашивал, проживает ли в отеле русский альпинист Стас Ворохтин и когда вы будете у себя.

— И что потом?

— А потом он убежал.

— Куда?

— Туда, — махнул в темноту китченбой.

— У тебя водка есть? — спросил я, прислушиваясь к своим ощущениям. В душе был беспорядок, и я надеялся поправить этот недостаток проверенным способом.

— Ракша, сэр!

— Налей ракши.

Я выпил из кружки, встал на пороге"гаража", всматриваясь в темноту. Гулять в потемках по деревне не хотелось, но любопытство пинками гнало меня вперед. Сунув в руку официанта несколько смятых рупий, я пошел по улице, на сей раз в противоположную от"STATION-MASTER"сторону. Конечно, мальчика кто-то подослал, думал я, поднимая ногами невидимую пыль — ее можно было только почувствовать по запаху. А курьера посылают только в двух случаях: когда очень лень идти самому, и когда не хочется оставаться в памяти свидетелей.

Я думал о том, насколько вероятно, что это чудачила Татьяна. Надо ли ей было выяснять то, что очевидно? Куда я мог понести инспектора, как не в деревню? И не надо было иметь семи пядей во лбу, чтобы догадаться: русский, поселившийся в"Яке", это Стас Ворохтин, он же единственный русский альпинист во всей деревне…

Я был так увлечен поступком загадочного мальчика, что перестал ощущать свое движение по улице, и быть может потому не сразу обратил внимание на темный контур человека, который появился рядом со мной, отстав всего на полшага. Я машинально остановился, чтобы пропустить его вперед, но человек, словно был моей тенью, тоже замер в темноте, затем рядом что-то просвистело, и меня ослепила тупая боль в голове. Кажется, я успел крикнуть.

Потом был полный провал.

* * *

Штормило, меня укачивало, к горлу подкатывала тошнота, и я морщился, качал головой, но все никак не мог открыть глаза.

— Выпей, выпей! — говорил кто-то рядом, и я чувствовал, как мои зубы стучат о металл.

Я с трудом воспринимал пространство вокруг себя. Трудно сказать, сколько усилий мне потребовалось на то, чтобы определить, что я лежу на дощатом полу, а надо мной, словно ангелы, порхают рукава и подолы одежды, и оттого по лицу прогуливается сквознячок.

Приоткрыв глаза, я увидел лицо Татьяны. Без налобной повязки оно казалось бесстыдно голым. Девушка держала у моего рта кружку и заставляла что-то пить.

— Ты что… — с трудом произнес я, едва ворочая распухшим языком. — Обалдела… Чем ты меня ударила?.. Убери кружку!

За ее спиной звездно мерцали круглые глаза китченбоя. Он мял в руках мокрое полотенце, не зная, на что его намотать.

— Это не я тебя ударила, — мягко возразила Татьяна, убирая кружку от моего рта и внимательно глядя мне в глаза. — Ты вообще ничего не помнишь?

— А кто же меня ударил?..

— Не знаю. Я только слышала, как ты крикнул. Пошла по улице и увидела тебя лежащим…

Я приподнял голову и завел руку под затылок.

— Мозги, наверное, вытекли, — простонал я, нащупав больное место. — Дайте руку, какого черта я тут как ворсистый ковер…

Китченбой едва успел поддержать меня. Меня качало. Доски под ногами ходили ходуном, словно палуба фрегата во время шторма.

— Кожа немного рассечена, — сказала Татьяна, рассмотрев мой затылок.

— Ты не видел, кто меня шарахнул? — спросил я у официанта.

— Нет, сэр, я в это время был на кухне, — ответил китченбой. Он был так напуган, словно ждал от меня ответного удара, и вздрагивал, если я делал резкое движение.

— Ну, конечно! — проворчал я, выдергивая из рук официанта полотенце и прикладывая его к затылку. — Никто ничего не видел. А мне в десяти метрах от гостиницы едва голову не проломили… Лед у тебя есть?.. То, что его на Джомолунгме до хрена, это я и без тебя знаю, но мне нужен не айс-шелф^[9], дружище, а айс фо коктейл. Понимаешь?

Я сел на стул. Боль неприятно пульсировала на затылке, словно меня методично шлепали мухобойкой. Татьяна с чашкой кофе маятником двигалась передо мной, как-то странно поглядывая на меня. Официант, дабы не нарываться на новые упреки, исчез на кухне. Я сидел в позе роденовского"Мыслителя", с той лишь разницей, что одной рукой прижимал к ране полотенце. Деревня, увязнув в темноте, хранила свои тайны.

— Не знаю, насколько ты замял конфликт с инспектором, — произнесла Татьяна тихо, — но я бы не стала полностью исключать его…

— Ладно! — сердито махнул я рукой. — Не старайся. Все равно я не верю ни тебе, ни инспектору, ни этому разносчику мороженных лямблий. Я тут всем мешаю.

— Зачем ты станцию включал?

— О! Вся деревня уже в курсе дела. Этой темы для обсуждения должно хватить на месяц.

— Лез куда не надо, вот и получил, — сделала вывод Татьяна.

Я пялился на ее шерстяные колготки, которые плотно обтягивали ноги, на свитер грубой вязки, достающий до колен, на эту уютную человеческую кошку с розовым носом и чувствовал, что в хитрости и тьме души заметно ей проигрываю.

— Понятно, — кивнул я и тотчас поморщился от боли. — Это сделал или инспектор, или начальник станции… Словом, кто угодно, но только не ты.

— Очень ты мне нужен, — фыркнула Татьяна и звякнула чашечкой о блюдце. — Мне от тебя ни вреда, ни пользы.

— Нет-нет! — возразил я. — От мелкой пакости так иногда сладко на душе бывает! Разве у тебя ни разу не возникало желания ударить меня по голове?

— Возникало, — созналась Татьяна. — Но не думаю, что тебе желали всего лишь мелкой пакости… Ты хорошо рассмотрел свою рану в зеркало? Если бы орудие пошло не по касательной, твой череп раскололся бы как грецкий орех.

— Хватит пугать, — буркнул я. — Считай, что ты меня морально раздавила. Но хочу на всякий случай предупредить: не позднее завтрашнего утра я узнаю, кто это сделал. Если кто-то из местных, по приказу инспектора, то я заставлю его скакать, как одноногого тушканчика, прямо во дворец правосудия. Ну, а если… Впрочем, хватит страшилками перекидываться.

— Почему же! — оживилась Татьяна. — Мне очень интересно, что ты сделаешь со мной?

— Попытайся догадаться. Даю три попытки!.. Нет, милая, ты меня не знаешь, и даже предположить не сможешь, насколько кара будет страшна… Будь другом, смочи полотенце!

Татьяна тотчас встала, подошла ко мне, взяла меня за чуб и наклонила голову так, чтобы видеть затылок.

— Полотенце тебе больше ни к чему, — решила она, вернулась за свой стол, раскрыла молнию на походной аптечке. — А почему ты так уверен, что я тебя совсем не знаю?

Она перебирала тюбики с мазями, близко поднося их к глазам, чтобы прочесть название. Плохое зрение, подумал я. С такой близорукостью запросто можно промахнуться даже с двух шагов.

— А что ты можешь обо мне знать? — пожал я плечами. — Имя, фамилию, пол, спортивный разряд… Что еще?

Девушка вертела в руках тюбик с синтомицином.

— Не только это, — произнесла она медленно, будто моя биография мелким шрифтом была напечатана на тюбике. — Я знаю, что год назад ты работал начальником контрольно-спасательного отряда в Приэльбрусье и сотрудничал с органами госбезопасности… Знаю, что у тебя были неприятности из-за связи с какой-то немкой… Потом ты работал в частном сыскном агентстве и тренировался на скалодроме в люберецкой спортивной школе… В составе российской команды ходил на траверс Дхаулагири. Потом вместе с американцами восходил по южному склону Лхоцзе, где и познакомился с Родионом… Потом он предложил тебе поработать высотным кинооператором, а в свободное от съемок время заняться реставрацией усадьбы в Араповом Поле. Я не ошибаюсь?

Она кинула на меня вопросительный взгляд. Я не то что был удивлен. Я словно под лед провалился вместе со стулом и раной на затылке, и стремительно погружался в ледяную воду. Надеть на физиономию гипсовую маску невозмутимости мне никак не удалось — щекам, ушам, глазам было очень тесно.

"Князь, однако, болтун, — подумал я, испытывая неприятное чувство, словно на мне из одежды были только рваные носки. — Но о сотрудничестве с органами, по-моему, даже он не знал."

— И как тебе удалось все это разнюхать? — спросил я, стараясь не показывать, что осведомленность девушки меня задела.

— Святослав Николаевич кого попало на должность письмоводителя не взял бы, — легко ответила Татьяна, вскрывая упаковку со стерильным бинтом.

— Ну, хорошо, — проглотил я. — Обойдемся без саморекламы… Эй-ей! Ты этой мазью мне все волосы вымажешь!

Татьяна растирала вокруг раны синтомицин.

— Я не знаю, чем еще надо вымазать твои волосы, чтобы они стали грязнее, — ответила она.

— Только, пожалуйста, без оскорблений, умная ты моя и осведомленная!

Она связала узлом концы бинта, отошла от меня на шаг и полюбовалась на свою работу.

— Просто прелесть! Только одно ухо у тебя стало больше другого.

Она испортила мне настроение."Что она может еще знать обо мне? — думал я. — А про Столешко и Родиона? Неужели ей известно про Игру? Но для чего в таком случае она валяет дурочку?.. Зачем же ты ее сюда прислал, Святослав Николаевич?"

— Одолжи пистолет на ночь, — попросил я.

— Он тебе не поможет, — с совершенно серьезным видом ответила Татьяна, складывая лекарство в сумочку. — К тебе же запросто можно подойти и тюкнуть чем-нибудь тяжелым по голове. Тебе что пистолет, что танк, что авианосец — все без толку.

— Я вот все думаю, — произнес я. — Твои услуги в качестве письмоводителя как оплачиваются? Как на Тверской — сто баксов в час, или дешевле?

Татьяна оставила аптечку на столе, подошла ко мне, внимательно посмотрела на мои глаза, повязку, губы, словно хирург, который выбирает, что отрезать в первую очередь.

— Ты пока больной и тебя надо жалеть, — сказала она, улыбнувшись. — Будем считать, что пощечина остается за мной.

Примечания

9

Ледник.