Fide Sanctus 2

Анна Леонова (2023)

Беларусь, Гродно, 2010-й год. Их февраль похож на лето среди метели: но безоблачным его не назвать. Свят нашёл в Вере свой смысл; он не хочет расставаться и на миг. Вере не хватает воздуха; так редко она теперь наедине с собой. Свят полон жизни, да… Но кажется, эту жизнь он отнимает у неё. Как сказать ему это и не стать врагом? Как сберечь и его, и свои чувства? Пока Вера мучается войной между Верностью Себе и Верностью Ему, петля вокруг Свята смыкается туже. Из-за Веры родители отказали ему в поддержке, а оскорблённые друзья объявили бойкот. У него осталась только она; и чем упорнее она строит границы, тем яростнее он сшивает их в одно целое. Слишком многие теперь точат на него зуб… Какого чёрта они тоже знают правду, которую она ему не простит?! Каждый может утопить его; каждый день становится опасным. Скоро грянет гром. Он уже гремит — и расплата всё ближе. Что, если правда, заключённая в Зале Суда, будет стоить кому-то жизни? Что, если стоила уже?

ГЛАВА 22.

5 марта, пятница

–…звёзды не будут благосклонны. Больших успехов добиться не удастся. Однако вы можете получить шанс завоевать расположение новых знакомых. Ты слушаешь?! — грозно осведомилась трубка.

На фоне в ней шуршала любимая газета матери.

— Да, — машинально ответил Олег. — Расположение новых знакомых.

Мне бы расположение старых не потерять.

— Необдуманные поступки и слова могут обернуться неприятностями! — радостно добавила она.

— Слушай, — оборвал он милые пророчества. — Я не очень соображаю, потому что сегодня слишком рано встал.

А вчера лёг только после того, как все слова в очерке о майском дожде стояли на своём месте.

Он искал ручку на столе, заваленном черновиками рассказов и пособиями по налоговому праву, и старался двигаться и говорить тихо: в комнате спал сосед. Глеб работал барменом в круглосуточной кофейне три ночи в неделю. Иногда после работы он ходил на пары, а иногда предпочитал лечь и спать. Но всё равно порой было непонятно, как он выдерживает такой ритм жизни. Сам Олег подрабатывал только грузчиком и носильщиком.

Нерегулярно, неофициально, только по крайней необходимости и далеко не от всей души.

— На восьмое марта чтоб приехал домой! — крикнула мать. — Как псина подзаборная вечно шляешься где-то! Слышал меня?! Никуда твои «дела» не денутся! Деловой, тоже мне! Уже пятое, а ты билеты, небось, ещё не брал?! Завтра их уже не будет!

«Домой», говорит. Аншлага пересмотрела; учится шутить.

— На свой день рождения не приехал и на мой праздник не явишься?! Отмечаешь день, когда я тебя родила, лишь бы с кем! Кто тебе виноват, что ты рано встал?! Рычишь на мать, как…

— Ты прекрасно знаешь, что я день рождения не отмечаю! — свирепо перебил Олег.

Я ещё, видишь ли, не особо родился.

— Ну конечно, — помедлив, протянула мать. — Зачем я уже нужна теперь! Нужна была, когда переодевала, кормила, портфель помогала собирать… А теперь что, когда всю свою жизнь тебе посвятила?! Буду сидеть одна.

На вершине небоскрёба сыновнего долга.

Решительно отодвинув телефон от уха, Олег потёр динамик о шершавое плечо толстовки.

— ОЛЕГ, ПЛОХО СЛЫШНО! Пропадаешь!

— Захожу в лифт в новом корпусе! — Набрав воздуха за щёки, он энергично забулькал: — ЖЖЖ… ТРРРК… ЛМЛМ… БРМБРМ… ШШШ…

— Пока, не слышу! Фырчит что-то невозможно! — крикнула мать и отключилась.

На экран вернулась картинка белого мрамора с серебристыми прожилками.

Лучше побулькать, чем снова извиняться за то, что тебя обосрали.

— Кто ещё ей поможет, если не ты? — смущённо пробормотал Внутренний Спасатель. — Ты ей обязан. Она дала тебе жизнь, и ты должен делать, как она хочет.

— Ещё чего! — отрезал Внутренний Агрессор. — Дать тебе жизнь решила она сама! Ты ей не отец и не муж! Почему ограждать её от любой грусти и трудности всегда должен ты? Она так липко манипулирует, что у тебя просто обязаны появиться «дела». Она взрослая, но ещё не старая, не беспомощная. Она не хочет сама искать себе занятия, а вместо этого грубо требует, чтобы её развлекал взрослый сын, — и страшно винил себя, если не развлекает!

Пожалуй, все удачные строки, что когда-то осели на листах, были заслугой именно Агрессора.

Внутренняя Жертва обиженно плакала и тёрла красные глаза. Спасатель смотрел на неё с бесноватым огнём в глазах. Этому утру не хватало только драки на Корабле, что прочно застрял во Внутреннем Бермудском Треугольнике. Стоило экипажу начать спорить, над Кораблём разыгрывался неистовый шторм. Ладили они редко — и потому солнечный штиль там не сиял почти никогда.

Взяв со стола книгу о мастерстве благородной жизни⁴, которую решил перечитывать после Ялома, Олег хмуро затолкал её в рюкзак. За спиной шумно открылась дверь, и тело обвил сквозняк.

— Дядь, слушай! — громогласно пробасил третий сосед по комнате.

— Чего ты орёшь?! — шёпотом рявкнул Олег, покрутив пальцем у виска.

— После ночных смен его из пушки не разбудишь, — равнодушно отозвался Илья.

— Это не значит, что нужно запойно орать у него над головой. Что хотел?

— У тебя не будет на пару дней тридцать…

Какой тупой вопрос я задал. Сегодня же пятница. Что он может хотеть?

— Не будет, — металлическим тоном перебил Олег и нехотя обернулся.

Илья стоял у встроенного шкафчика, сложив на груди руки в татуировках; в его взгляде горела смесь из нетерпения и злости. Он слишком любил налаживать дела при помощи чужих денег.

— А чего у своего дилера не попросишь отсыпать в залог?

— Рустамыч по предоплате, — оскорбился Илья. — Это крутая инвестиция. Дай хотя бы пятнадц…

— Нет у меня, сказал!

Если бы только Глеб не спал; это «нет» хотелось проорать чайкой.

Прямиком с утра не хватало услышать только про «Рустамыча».

— Пусть бы скуривал и продавал всё там, — прошипел Агрессор, ударив кулаком по борту Корабля. — Нехрен распылять тут свои луговые травы!

Не глядя на «мамкиного инвестора», Олег злобно закинул на плечо рюкзак, наспех обулся и выскочил в наполненный голосами коридор.

Если бы только луговые травы.

По вторникам и пятницам Гатауллин распылял здесь не только марихуану, купленную в общаге на Бульваре Ленинского Комсомола, — но и поганые кривотолки, что носил оттуда же. Он начал торговать травой в январе — когда нужно было заработать на аборт залетевшей от него первокурснице — а потом втянулся в этот бизнес через игольное ушко насыщенных трипов.

* * *

9 февраля, вторник

— Говна кусок! Думает, сел в Ауди, обзавёлся батей завом, так теперь всё можно!

Гатауллин яростными движениями застирывал в раковине джинсы; его смуглые щёки горели румянцем, а зрачки были такими узкими, словно ему в лицо направляли солнце. Рядом на подоконнике сидел его патлатый кореш; его зрачки тоже напоминали точки. За окном висел мёрзлый и туманный вечер февраля.

— Да он не видел, что ты там идёшь, не фони, — примирительно просипел патлатый. — Ты ж не Зверев, тебя и спутать можно с кем.

— Забейся, Дэн! — Багровый от злобы Гатауллин встряхнул мокрые джинсы, пятна с которых никак не сходили. — Всё он видел! Специально окатил, червь! Это она его натравила! Долбаная сука!

— Камон, Рус, ты палишься. Говорил, тебе ровно, что и как певичка Намба. А сам пасёшь их каждое утро, как узнал, где они паркуются, чтобы потереться на прощание.

— Соси ты у вахтёра! — разъярился Гатауллин, неуклюже примостив джинсы на батарею. — Мне срать, кто трахает эту шлюху! Я просто пробую товар сразу на месте, дебил!

— Что-то до февраля ты пробовал товар не возле гаражей, а за полем.

Сплюнув пену от зубной пасты, Олег меланхолично прополоскал рот и рассеянно уставился в зеркало над раковиной. По подбородку медленно стекали и убегали к кадыку острые капли. Он с трудом узнал своё отражение — до того далеко сейчас были мысли.

Гатауллин видел, что рядом кореш «червя», и старался выбирать проклятия пожёстче.

В груди засвистела дыра, больше похожая на пустоту поздней осени, чем на репетицию ранней весны. Прошагав к выходу, Олег с силой захлопнул за собой дверь.

Так вот оно что. Она с ним. Он с ней. С «февраля».

Силы, что остались к вечеру, покинули тело прытко и мгновенно: будто он был тазом с водой, который выплеснули на траву после дачной стирки.

— А ты, придурок, ещё хотел узнать её номер, — упавшим голосом пробормотал Агрессор. — Потому что о победах и проигрышах Свята не было вестей.

Он почему-то полагал, что если Елисеенко молчит, то он либо проиграл, либо передумал; бросил эту затею. И то, и другое означало бы, что это клеймо наконец сползло с неё, как сведённая татуировка.

И можно было бы ей позвонить. И начать с беседы, скажем, о книгах Ялома.

Не замечая стены коридора, Олег доплёлся до комнаты, швырнул на тумбочку пасту и сел на кровать, с досадой уткнувшись в ноутбук. «…каждое утро, как узнал, где они паркуются, чтобы…» Значит, он привозит её в общагу после ночей у него.

И этих ночей много. Это не разовая акция, а системная традиция.

— Как ты мог не заметить? — с раздражением протянул Агрессор. — Как мог не заметить по нему, что у него роман? Роман, чёрт, с ней!

Всё верно, недоумок. Всё верно.

Чем чаще ты показываешь людям, что умеешь их читать, тем быстрее они учатся шифроваться.

Это было почти месяц назад. Но горело в памяти так ярко, будто белая немка заляпала грязью джинсы Гатауллина только вчера.

* * *

5 марта, пятница

Коридор первого этажа общежития напоминал взорванный улей.

— ОЛЕГ! — звонко заорал кто-то сбоку. — Забери расписание кураторских часов!

Нашарив глазами старосту параллельной группы, Олег протиснулся к ней. Едва он забрал первый лист, как она всунула ему в руки второй.

— А это что? — пробурчал он. — Привет, Полина.

— Доброе. — Она устало сдула с выпуклого лба светлую прядь. — Это список должников Еремеева. Он рвёт и мечет. Мол, никогда в его практике ему не встречались такие тупицы и наглецы. Классика.

— Кудашова, Варламов, Ханутько… — пробормотал Олег, разглядывая список. — Допустим. А вот Стасевич сдавала перевод, это точно. А Елисеенко вообще первым всё занёс.

— Не поставил он ему. Говорит, «не он делал». Мол, его переводы в первом и втором семестрах уж слишком отличаются: в лучшую сторону.

Внутренний Агрессор хмыкнул и побагровел.

— Короче, братец кролик, донеси до своих Ханутек, что англичанин настроен серьёзно. И зайди в деканат, тебя ядерная война искала. Бессмертный, что ли, — не вернуть ей оригиналы статей?

Договорив, Полина суетливо направилась к выходу, распихивая локтями студентов. Безразлично засунув в рюкзак символы надоевшей ответственности, Олег двинулся по её следам, пропуская вперёд тех, кто сильнее спешил под мартовское небо. Двор общаги то заливался лучами, то снова мрачнел. Солнце лениво высовывало из-за тучи то один бок, то другой: будто дразнясь.

Не спеша показываться целиком.

Весна в этом году не опоздала: был только пятый её день, а она уже свежим муссоном влилась в каждый уголок города.

Будоража надежды и утепляя мечты.

Обогнув край маленького сквера, Олег вышел на улицу Пушкина, что пахла хлебозаводом и вилась между центром города и его жилым сектором. Ветер пах терпкой свежестью марта; на обочинах копошились дворники в ярких жилетках; в сточных решётках гудела вода. Толкаться в транспорте не хотелось, но и идти быстро не хотелось тоже: в последние недели его вечным спутником была жуткая моральная усталость.

— Вот ты говоришь, «бога нет», — протянул Спасатель, подперев рукой выбритый подбородок. — Но кто же тогда оставил Марину в корпусе юрфака?

…Едва Варламов отошёл от ошарашенности при виде Улановой бок о бок со Святом, он с жаром взялся чередовать активную и пассивную агрессию. Артур явно не ожидал, что Свят победит, и был заметно зол на Уланову: как будто видел в её взаимности к Святу некое личное оскорбление.

Это было вдвойне странно с учётом того, что он определённо не видел в ней бабу; точно не сох.

Свят «простил» ему долг: взамен на молчание о пари перед Верой. Артурио хорошо понимал принципы товарно-денежных отношений и действительно молчал: хоть и явно ощущал себя моральным евнухом. К тому же в конце февраля внезапно умерла преподавательница, у которой некоторые из группы писали курсовые. И их раскидали по другим преподам. Артуру достался… Рома Алексеич.

И он, опасаясь проблем с защитой, вдвойне старался со Святом не ссориться.

— Всё, хватит думать о них, — распорядился Агрессор.

«О них», ну-ну.

На первом и втором курсе он о Святе не думал вовсе; не думал он о нём и до ноября курса третьего. До чего просто было поначалу верить, что его злил только факт пари, который унижал и своих создателей, и свой объект. И до чего сложно стало теперь: когда он понял, что его злило на самом деле.

…Решив войти со стороны курилки, Олег свернул за угол спящего зимой кафе. С лавочки донёсся кокетливый оклик одной из любительниц светского трёпа. Угрюмо проигнорировав её, он дошёл до забитой людьми беседки во внутреннем дворе универа и застыл.

Сто лет будут жить; как по заказу.

Издав победный рёв, Свят спрятался за огромным сугробом. Вера собрала кучу снега и начала утрамбовывать его в ладонях. Её куртка была расстёгнута, шарф съехал с шеи, а щёки алели.

— Как грудки снегирей, — немедленно нашёл сравнение Агрессор.

Наконец удовлетворившись качеством снежка, она отвела руку назад и с силой швырнула его в сторону елисеевского тыла. И именно в этот миг он вздумал выяснить обстановку. Просвистев по воздуху, гигантский снежок врезался в его лоб и взорвался сотней ледяных драже. Завертевшись, как небрежно пущенный волчок, Свят принялся стряхивать с волос комья снега. Вера заливисто захохотала, а наблюдатели в курилке беззвучно захихикали.

— ДЕСЯТИОЧКОВЫЙ! — прокричала она, отсмеявшись. — ПОЛУЧИЛ?!

— БЫЛ ПЕРЕРЫВ! — с жаром возмутился Свят. — Я БЫЛ В УБЕЖИЩЕ!

— В хренежище, — отрезала она, дыша на пальцы. — Не было перерыва! Кто его согласовывал?!

— Я ЖЕ КРИКНУЛ «ПЕРЕРЫВ»!

— После того, как мне в спину саданул?! Хитрожопый какой! СДАВАЙСЯ!

Она выглядела так, словно была баснословно и легкомысленно счастлива.

Но её речь походила на речь того, кто с утра успел подавить тонну раздражения.

Заметив у курилки Олега, Свят энергично подбежал к нему и протянул руку: с таким видом, словно был неистово рад возможности сменить десятиочковую тему.

— Привет, — буркнул Олег, сжав его мокрую ладонь.

Мелкие куски снега перебежали на его пальцы и тут же растаяли.

— На выходные уезжаешь? — щурясь от солнца, спросил Свят.

Таким голосом, будто очень надеялся, что уезжаю.

Передёрнув плечами, Олег не ответил. Вера за спиной Свята с хитрым видом лепила крупный снежок, и от неё было сложно оторвать взгляд.

До того упоительным нимбом из энергии и света было окружено всё её существо.

Размахнувшись, она подалась вперёд и швырнула снежок. Олег успел услышать, как воздух разрезал лёгкий свист, а потом… Солнечный март выключился. Лицо облепил снег; виски и скулы свело холодной болью. Вскинув руки, Олег сбросил бóльшую часть ледяных хлопьев и снова обрёл зрение. По шее ползли и скрывались за шиворотом куски снега.

Елисеенко оглушительно захохотал, согнувшись пополам и уперев руки в колени.

— ПРОСТИ, ОЛЕГ! — крикнула Вера, прижав ладони к щекам.

— Да, прости, Олег, — выдавил красный от смеха Свят. — Прямо… в башню… Сука… Идеально…

Уланова спешно подбежала ближе; на её лице был написан совестливый ужас.

— Извини, — повторила она, помогая ему счищать с головы осколки снежной гранаты.

Её пальцы были кошмарно холодными; им ни капли не помогло, что она так усердно дышала на них. Пасмурные Бермуды залило солнцем — но и бешеный шторм не отставал. Казалось, после такого грибного дождя из палубы полезут боровики размером с тент. Ресницы Улановой хлопали в двадцати сантиметрах от его лица. Её голубые глаза мерцали отчётливым бирюзовым отливом.

Я сумасшедший, или этот оттенок замечает и кто-то ещё?

— Успел взгляд переодеться в учтивость? — забеспокоился Спасатель, с заискиванием поглядывая на Свята. — Не успел?..

— Плевать на это! — отчеканил Агрессор, улыбаясь солнцу, как чеширский кот.

Наконец отодвинувшись, Уланова принялась с преувеличенным вниманием разглядывать галку, что пила из лужи.

— Да сам он отряхнулся бы, — лениво протянул Елисеенко, крепко обхватив её плечи.

Он будто хотел сказать: «А где для меня сраное “извини”? Я тоже получил — и тоже в харю»; но смолчал. Вера передёрнула плечами так, будто его руки её теснили; но смолчала тоже.

Вернув на лицо учтивую усмешку, Олег беспечно произнёс:

— На пару идёшь?

— Иду. — Отпустив плечи Веры, Свят зашагал к их вещам, что были кое-как свалены у стенки беседки. — Похлюпаю побеждённым куском говна.

— Да хватит! — Глаза Улановой сверкнули досадой. — Ничья! Может ведь не быть проигравших!

— Может не быть выигравших, — бросил Олег. — А проигравшие есть всегда.

Вера пристально посмотрела ему в лицо, словно забыв о неловкости. Нет. Звать себя сумасшедшим было рано. Её глаза действительно играли бирюзовыми переливами.

Особенно на таком — свежем и холодном — солнце.

Между ними с надменным лицом втиснулся Свят. Поверх надменности было крупно написано: «Заткнись, гондонище». Елисеевская мимика и так никогда не отличалась таинственностью — а это сейчас бежало по его лицу и вовсе невыносимо ярко.

Но если она что-то и заметила, то виду не подала.

Поднимаясь по лестнице, Уланова и Елисеенко негромко переговаривались, переплетя пальцы в плотный замок. Задержавшись на площадке, Свят понюхал её волосы, повесил ей на плечо бирюзовый рюкзак и подтолкнул ко входу на второй этаж.

— В столовой, — напомнил он, прищурившись. — После этой пары.

Поколебавшись так, будто у неё были другие планы, Вера всё же с нажимом кивнула и встала на цыпочки для прощального поцелуя.

Может, он уже пришьёт тебя к себе обмёточным швом?

На миг почудилось, что Уланова подумала примерно о том же; но скорее всего, он просто замечал то, что хотел бы видеть.

* * *

Толкнув тяжёлую дверь, Марина вошла в главный корпус, потёрла окоченевшие руки и зашагала к дверям в коридор, в конце которого источала соблазнительные ароматы большая столовая. В кармане пальто завибрировал телефон. Нащупав его, она пробежала пальцами по клавишам, и небрежное «максим потом я занята» улетело прочь. «Мариша, позвони, бусь», — сообщил телефон.

Ровно десять секунд спустя. Ну какой же надоедливый.

Подвернув ногу, она раздражённо охнула и устало замедлила шаг. Каждый день теперь отнимал слишком много сил. Пока она считалась девушкой Свята, у жизни была цель — и это наполняло силами. Елисеенко казался тем стержнем, на котором держались её ценности и смыслы.

Но разве это неправильно, если ты кого-то безумно любишь?

Она пыталась уговорить себя, что стоит обратить внимание на других мужчин, попробовать жить дальше… но никак не могла отделаться от мысли, что нужно дождаться правильного момента и попытаться всё вернуть. Это было похоже на занозу глубоко внутри мозга; на навязчивый сон, из которого никак не можешь вырваться.

«Другие мужчины» казались пресной чушью; попытки «жить дальше» разбивались о тоску.

Впорхнув в столовую, Марина отыскала глазами столик, за которым сидели Настя и Лина. Всё в этом паршивом общепите напоминало о круглом столе, когда её проницательность будто атрофировалась. Почему она не заметила, как её парень пожирает глазами девицу Гатауллина?

А если заметила бы? Если бы заметила — ещё тогда? Изменило бы это хоть что-то?

Все эти вопросы давно прогорели внутри, оставив в груди пустынный крематорий, — и теперь мелькали лишь редкими транспарантами бедолаг, которым никто не сказал, что митинг отменяется. Едва она оказалась рядом с подругами, взгляд упал на столик, что не был виден со входа. Внутренности мгновенно переплелись в тугой узел.

Проклятье. Только не это.

— Можем уйти отсюда, Мариш, — робко предложила Лина. — Поедим в другом…

— Нет, мы поедим здесь, как и собирались, — решительно отрезала Марина.

Увиденное заискрило в груди такой болью, что на миг ей показалось: вот-вот грянет сердечный приступ. Настоящий — всего в двадцать лет. Она и так еле перенесла, что все узнали, до чего «неидеально» было всё у «короля и звезды»; а он ещё и совсем не скрывает другую!

Нет, никаких «приступов». Только отточенное до уровня премиум показное безразличие.

Собрав всю волю, Марина опустилась на стул и откинула за спину волосы; глаза не спешили показательно безразличничать и всё косили в ту сторону.

…Уланова сосредоточенно грызла ручку. Её брови были сдвинуты, а глаза бегали по строчкам ветхой книги. Прижимаясь грудью к её левому плечу, Свят буравил взглядом то же чтиво, еле заметно двигая губами: словно проговаривая текст. Справа от Улановой восседал невозмутимый Петренко.

По его лицу как всегда было ничего не понять.

Он рассеянно крутил в руке пакетик сахара и читал книгу в мягкой обложке. Её название скрывалось под его длинными пальцами; на обложке можно было разобрать только слово «Искусство», обрубок слова «…ить» и имя автора — Эрих.

Уланова нагнулась над тетрадью. Увидев, что она пишет, Свят покачал головой и обхватил своей рукой её ладонь. Высвободив пальцы, она буркнула нечто вроде «не управляй моей рукой», дотронулась до локтя Олега и задала ему какой-то вопрос. Петренко оторвался от своего «Искусства» и посмотрел в их записи. Уланова вновь принялась грызть ручку, выжидательно глядя, как Олег разбирает её почерк. По скулам Свята поползли бордовые пятна; он поджал губы и застыл.

Казалось, он бы вполне обошёлся без «помощи зала» в виде начитанного кореша.

…Вынырнув из премьеры поганого водевиля, Марина осознала, что полминуты сидела не дыша. Вся вина, которая пожирала её за время отношений со Святом, превратилась в жаркую злость.

Злиться было «нельзя» только на своего парня; на «парня Улановой» — можно вполне.

Впервые она жутко разозлилась на «парня Улановой» ещё в момент, когда он сообщил о разрыве, — и с тех пор изводила себя мыслью, как плохо он теперь думает о ней. Сколько же эмоций и обвинений она вылила на него в том разговоре…

Как немудро, истерично и нагло себя повела.

Но всё равно куда сильнее она злилась на саму Уланову; злилась просто дьявольски. Впервые за несколько лет Марина чувствовала, что ей неподвластны действительно мощные методы. А ведь она всерьёз считала себя мастером в сфере «женской мудрости». Но на этот раз в их жизнь влезла действительно ушлая девица. Она управляла им так, что он думал, будто всё решает сам.

И держала его в отношениях ловко и хитро; куда хитрее и ловчее.

— Мариш. — Лина будто пыталась снять неловкость. — Едем же на мастер-класс, да? Такой холод. Может, Максим твой нас подвезёт?

Тут свой мастер-класс — по налаживанию дружбы между факультетами.

— Конечно, подвезёт! — громко заверила Марина. — Он сам хочет, звонил уже несколько раз!

Боковое зрение сообщило, что к ним метнулись зелёные прожекторы Петренко. Бегло осмотрев их, Олег задержал взгляд на блюдечках с десертами и снова уткнулся в книгу. Марина была готова поклясться, что в его глазах мелькнуло что-то вроде насмешливого «У вас предвзятость растолстела; хватит есть бисквиты». Свят и Уланова не шелохнулись, глядя в свою потрёпанную пародию на книгу.

— Давай быстрее ешь! — прошипела Настя, подтолкнув к ней блюдце с творожным тортом. — И едем!

Шацкая по примеру Лины добродушить не торопилась; наверняка и ей не улыбалось долго обтекать под насмешливым безразличием бывшего.

Если она вообще, впрочем, может его так называть.

Допив то, что было у неё в стаканчике, Уланова поднялась, сложила свои вещи, особо не аккуратничая, в рюкзак и направилась на выход. В груди заклокотало потрясение, и Марина с невольной тоской замерла. Она не висла на его локте; не заискивала, не улыбалась; не сканировала столовую на предмет заинтересованных в нём девиц. Она даже не ждала его, чтобы идти рядом, чёрт бы её побрал!

Так вот как нужно было с ним обходиться!

Пошарив во внутреннем кармане куртки, Свят вытянул оттуда связку ключей, нагнал Уланову и… вложил ключи ей в ладонь. Потрясение за грудиной и вовсе зашлось в истерике.

Ключи от дома?! Как ты это сделала, чёрт?!

— Зачем тебе ехать троллейбусом, не пойму? — недовольно сказал он. — Подожди меня в библиотеке. Постараюсь свалить с пары пораньше.

— Да в чём проблема, Свят? Я просто хочу пройтись в наушниках! Побыть одна!

Запихнув ключи в карман куртки, Уланова поморщилась и покачала головой так, словно не хотела, чтобы эта фраза вылетела в виде раздражённого возгласа.

Но и молчать, видно, не хотела тоже.

На лице Свята мелькнула смесь смущения и гнева — но он промолчал и вернулся к столу. Заметив девичью троицу, Уланова рассеянно оглядела соседок по комнате, остановила глаза на Марине, кивнула в духе сухого «привет» и зашагала к выходу. В её хмуром взгляде не было и намёка на едкость, высокомерие или чувство превосходства, но сердце всё равно захлебнулось возмущением и обидой. Сглотнув ком, Марина стиснула руки и вдохнула, пытаясь успокоиться. Лина смотрела с молчаливой жалостью, а Настя — с раздражённым «а я тебе говорила, жри и пойдём!»

Чёрт, это мой мужчина; мой! Я столько вытерпела, столько сделала ради этих отношений!

Он сказал, да, что «любит» её, но лишь потому, что она заставила его так сказать! Манипуляторша!

Она крутит им изо всех сил; ну ещё бы! Отхватила такой вариант!

Отправив в рот кусок бисквита, Марина нервно поправила волосы. Глаза кололо, но плакать было нельзя: делать новый макияж некогда и негде, а сиять на мастер-классе смазанной тушью слишком позорно. Убедившись, что Петренко и Елисеенко не видят её за колонной, она подняла лицо и заморгала, загоняя слёзы назад. В груди лежал холодный камень. Сучья «девица Гатауллина» могла бы одарить их стол царственным кивком, когда смотрела на соседок по комнате.

Но нет — она поприветствовала именно «звезду».

* * *

Сегодня уютная тишина его квартиры походила на липкую паутину.

Вера уже час ходила из угла в угол, то и дело отодвигая шоколадную штору, чтобы посмотреть во двор. Солнце давно спряталось за тучей, а небо было похоже на грязный пенопласт. Отчего-то казалось, что она в чём-то виновата перед Святом.

И это одновременно пугало и злило.

С начала февраля он ни разу не повысил голос — но всё равно ухитрялся часто транслировать, что недоволен. Недоволен и молчит. Недоволен и молчит. Когда эта дамба прорвётся, потоп затронет даже Австралию. Наверное, она зря крикнула ему, что хочет побыть одна.

Но и делать вид, что это не нужно, тоже уже не получалось.

Порой ей жутко не хватало сна на отдельной кровати и ночей без ночника; но говорить об этом она… боялась. Казалось, стоит отвергнуть малую толику его привязанности — и она потеряет всю.

Это жутко неправильно: бояться говорить что-то тому, с кем делишь постель.

Присев на корточки, Вера коснулась струн гитары; струны ответили тугим стоном. Точно такой уставший стон бился в душé. Чем меньше времени она проводила наедине с собой, тем лучше понимала, что ещё рано говорить ему «люблю»; потому что себя она будто стала любить даже слабее, чем раньше. Когда она думала об этом, страх обидеть его обороной своих интересов таял — но не уходил целиком. Более-менее дружные в феврале, с приходом марта Верность Себе и Верность Ему всё чаще бросали друг на друга враждебные взгляды.

Между ними бегали не просто тёмные кошки, а дьявольские отродья чернее тьмы.

И помимо всего этого ужасно угнетала неприязнь Артура и Насти. Она не понимала, откуда взялась неприязнь Артура, — но она хотя бы ограничивалась мрачными взглядами. Неприязнь же Насти лилась потоком слов — и именно в те моменты, которые она выкраивала, чтобы побыть в общаге одной.

— Зачем ты кивнула Марине? — хмуро поинтересовалась Верность Ему, скрестив на груди руки. — Ты должна была посмотреть, как сделает он, — и сделать так же.

— Ещё чего! — возмутилась Верность Себе. — Он сделал вид, что её там нет! А это очень глупо!

— Они так долго были вместе, что явно друг другу соответствовали: нравится ему это или нет, — задумчиво протянула Интуиция, тоже гладя струны.

Пожалуй, Свят зря прикидывается, что Марины не существует. Это прошлое, по которому он пришёл в настоящее; часть его жизни. Как Дима — часть жизни её. В последнее время она вспоминала Шавеля всё чаще. Не с теплом или ностальгией, нет. С настороженным опасением. Как только в голове начали роиться мысли, что Свята ей порой слишком много, вместе с ними пришло и беспокойство.

А что, если мать права?

— Нет, милая, — прошептала Верность Себе. — Ты не «злобный волк-одиночка». Просто кому-то уединение нужно реже, а кому-то — чаще.

Из всех, кто сейчас вился вокруг, лучше всех жажду к уединению, пожалуй, понял бы… Олег. Стоило подумать о нём — и в груди что-то медленно сжалось. Он был отдельным сортом тревоги; громадным нарывом на теле спокойствия. Уж лучше бы она не заикалась Святу о желании перестать скрываться. От Олега исходила мощная энергия светлого разума и сильной души. С ним хотелось… разговаривать. И это сводило сердце такой виной, по сравнению с которой вина за любовь к уединению казалась ребячеством.

…Тишину надрезал плач низкой октавы, и Вера вздрогнула.

Чёрт. Слишком сильно дёрнула за одну из струн.

Будто что-то почувствовав, она встала и отдёрнула штору; во двор медленно вкатилась и обосновалась на крайнем парковочном месте белая Ауди. Накрутив на палец прядь волос, она закусила губу и попыталась дышать медленно и глубоко.

Уверенность и самообладание сейчас вполне потребуются.

— Ты что? — с подозрением прошипела Верность Ему. — Хочешь обрушить на него «серьёзный разговор»? Чего тебе не имётся? Немедленно прислушайся к страху! Страху виднее!

— С каких это пор «страху виднее»? — осадила её Верность Себе. — А ну не лезь! Не «серьёзный»! И не такой уж «разговор»! Она просто скажет, что хочет чаще ночевать по отдельности.

— Страху не виднее, — тихо сказала Интуиция. — «Серьёзные разговоры» начинать очень даже нужно. Эта та уязвимость, через которую приходит сила. — В изящных пальцах Интуиции возникла медаль, на одной стороне которой блестело слово «Vulnerabilis⁵», а на второй — «Validus⁶».

Над входной дверью заорал звонок. Настроив твёрдую поступь, Вера прошагала бежевый ковролин маленькой прихожей и впустила в квартиру её хозяина. От него пахло свежестью морозной весны и мятным ароматизатором салона. Это были беспечные и романтичные амбре.

Но одного взгляда на его лицо хватило, чтобы понять: он скрывает напряжение.

— Прикольное ощущение. — Свят опустил на пол пакет из гипермаркета, и к аромату мятной весны добавились гастрономические шлейфы. — Чувствовал себя психом, когда нажимал на звонок. Слишком отвык, что у меня ключей нет, а тут кто-то ждёт.

Как огорошить его тем, что я хочу поговорить? С чего начать?

Несмотря на увещевания Интуиции, начать хотелось с оправданий.

— Вера, послушай, — добавил Свят, глядя одновременно с робостью и вызовом. — Я хочу серьёзно поговорить с тобой.

* * *

Нет уж, хватит. В мелководный пруд его терпения сегодня плюхнулась последняя капля. К чёрту восьмимартовские выходные, что висят на носу межсезонной соплёй. Будут испорчены — и пусть будут.

Лучше испортить их, чем всё ближайшее будущее.

Вера открыла дверь так быстро, а посмотрела так доверчиво, что хотелось затолкать поглубже в глотку не только слова, но и мысли, что выжгли голову на паре и по пути сюда. Её будто тоже что-то тревожило или сердило, но она усердно наполняла взгляд податливой лаской; выглядела так, будто очень ждала его тут.

Ждала она, ну-ну. Надо было не рявкать, что хочет ехать одна!

— Давай, — приободрил Адвокат, нервно почесав затылок. — Говори. «Мне не нравится, как ты милуешься с Петренко».

Как же по-идиотски это звучало. Зачем вообще ей это говорить?!

Она баба! Какой с неё спрос? Если кому-то и раскрашивать табло подвигов, то ему!

Судья озабоченно примерял к лицу Хозяина маску расслабленной уверенности; маска никак не подходила. Весь поганый тремор души сегодня был напоказ. Глубоко вдохнув, Свят подхватил пакет, прошагал на кухню, швырнул его на пол у холодильника и рывком открыл форточку. В груди копошилась мерзкая смесь из раздражения, ревности и страха. Сзади послышались лёгкие шаги. Прижавшись щекой к его спине, Вера негромко спросила:

— О чём ты хочешь поговорить?

— Он слишком лезет к тебе! — выплюнул Свят. — Я не выношу, что нас вечно трое!

Эта спонтанная фраза показалась бесформенной, бессодержательной и безвкусной: вроде розовых слюней, что продают в бюджетных общепитах под видом вишнёвого киселя. Подбирать слова было сложно как никогда — и именно сейчас это было как никогда нужно.

Оторвав голову от его спины, Уланова уставшим голосом произнесла:

— И чего конкретно ты хочешь от меня?

Вот оно как. Она тут же сняла с себя ответственность.

— Ловко, ловко! — ехидно протянул Прокурор. — Впрочем, чего ты глаза выпучиваешь? Ты и до этого знал, что она умеет побеждать, не сражаясь.

— Тебе плевать, я понял, — глухо выдавил Свят. — Тебя всё устраивает.

Вера по-прежнему молчала, и пугливое желание взять все слова назад стремительно росло.

— Мне не плевать, — наконец сказала она. — Я спросила, чтобы знать, чего именно ты хочешь добиться от разговора.

Спокойствие её голоса жутко возмутило. Так разговаривает человек, который не боится проиграть и не стремится победить.

Потому что предмет спора ему безразличен.

— Постой, — с напряжением встрял Адвокат. — Ты же не знаешь, какой ценой ей даётся это спокойствие. Может, она тоже паникует — но внутри.

Научи меня этой внутривенности, мисс Уланова.

— В этом разговоре я хочу узнать, — с нажимом произнёс Свят, — хочешь ли ты, чтобы я ему… объяснил, в чём он неправ?

Просто скажи, что не хочешь знать и видеть никого, кроме меня, чёрт бы тебя побрал.

Сердце колотилось, как подвесная груша, по которой бьют без остановки.

— Я согласна, что… Олегу, возможно… нужно поставить границу, — помолчав, вполголоса ответила Вера. — Но здесь есть один нюанс.

Она могла бы использовать местоимение «он», но выбрала назвать его по имени. И каждая буква его сраного имени так переливчато и нежно прокатилась по её языку, что захотелось утробно завыть.

— Какой нюанс? — сжав зубы, бросил Свят.

— Поставить ему границу должна я, а не ты.

Да что ты, твою мать?! Ну охренеть теперь!

— Серьёзно?! — рявкнул Свят, игнорируя хохот Прокурора. — Хорошо подумала?

Встав у подоконника так, что теперь они были друг к другу лицом, Вера открыто посмотрела в его глаза. Казалось, и она была бы не прочь говорить на повышенных тонах — но не говорила. В её взгляде горело деликатное, но упрямство; золотые волосы бились под ветром из форточки.

— Да, серьёзно, Свят. Потому что я не твоя, скажем, машина, возле которой кто-то трётся. Это должна сделать я, потому что кто-то третий претендует на общение со мной. А если бы в наш союз лезла девушка, границу ей должен был бы поставить ты. Понимаешь?

А, вот оно как. «Я не твоя машина».

Она не хотела снять с себя ответственность, нет.

Она хотела надеть её — и побольше, побольше.

Помедлив, он кивнул, ощущая странную заторможенность. Она говорила связно — и вроде всё было правильно. Но он всё равно не ощущал, что она готова его… послушаться. У неё на всё была своя версия; своя альтернатива. Привычные методы борьбы с непослушанием Марины — избежать разговора, надменно поморщиться или хлопнуть дверью — в отношениях с Верой казались отважным слабоумием.

А ну как дверью хлопнет она?

— Я обещаю, что осажу его, если он перейдёт грань. — Её губы дрогнули так, будто она хотела поморщиться. — Обещаю. Мы будем просто общаться — и только.

Внутри что-то загремело. Её спокойный тон говорил: «Разговор окончен». Окончен на самом пике!

Она не боится ничего потерять. Ей всё равно!

— Порой и правда кажется, что ей всё равно, — проговорил Судья, сжавшись под укоризненным взглядом Интуиции. — Что ей абсолютно не важно его одобрение.

— А почему ей должно быть важно его одобрение? — поинтересовался Прокурор, полируя безупречные ногти. — Ей важнее своё. Ещё скажите, что не это его и подкупило. Он вот колупает ей мозг, а Петренко уже снежки лепит. Забыли, почему она ушла от своего кретина?

Когда они все уже исчезнут с лица земли. Чёртовы уроды.

Ревность медленно перетекала в ядовитую мстительность и обратно. Он мог бы, конечно, завести себе тёлку, с которой тоже можно «просто общаться».

Вот только что-то подсказывало, что игрой в куклы чёртову Уланову не напугать.

— Ты ведь доверяешь мне? — в упор спросила Вера, вскинув левую бровь.

— Доверяю, — хмуро отозвался он, выждав паузу.

А что ещё мне остаётся?

Словно теперь действительно поставив точку, она мягко кивнула, села на подоконник, обхватила его ногами за талию, погладила по груди — хлопок свежей рубашки зашелестел — и прошептала:

— Ты очень важен для меня.

Под ложечкой оборвалась какая-то струна. Запустив пальцы в её волосы, он вдохнул их запах.

— Правильно будет поверить, — прошептал Внутренний Ребёнок. — Я ведь уже не в темноте.

Она уже в который раз заставляла идти по перилам моста без страховки.

Не находя слов, он молчал, прижимаясь щекой к её волосам; молчала и она. Минуты пятничного вечера улетали в форточку. Он опять потратил кучу времени на битву за мир.

А сейчас вдруг понял: за мир не воюют.

— Почему Артур злится на меня? — отстранившись, серьёзно спросила Вера.

В её глазах пылала уверенность, что он точно знает ответ, и устало-своенравная решимость добиться этого ответа. Имя Варламова подняло в груди новую ледяную тревогу.

Только бы он не забил на оплату молчания и не включил в свой тупой репертуар «Песни о главном».

— Малыш… — пробурчал Свят. — Думаю, это потому, что я теперь провожу с ними меньше времени.

Она рассеянно кивнула, но всё же будто осталась при своём; будто «я теперь с ними меньше времени» в её голове сходило за наименее вероятную версию. Точно так же всегда оставался «при своём» ползучий гад Петренко — какой бы складный узор из аргументов перед ним ни выстилали. В груди коротнуло; память подсунула покрытое снегом лицо, которое сегодня во внутреннем дворе усиленно пыталось демонстрировать безразличие.

А демонстрировало голод по её прикосновениям, чёрт.

— Потерпи, Вера, — выдавил Свят, кое-как усмирив тревогу. — Они привыкнут. А даже если нет, в случае любого землетрясения нам с тобой удастся сохранить целостность нашей тектонической плиты.

Если какую-то целостность и сохранять, то эту.

Уланова усмехнулась, и в её глазах впервые с начала разговора мелькнули нотки беззаботности.

— Смотри, как ты силён в географии. Или в геологии?

— Я предпочту быть силён в уланографии и уланологии.

Её глаза засмеялись ещё теплее, переливаясь оттенками василькового и небесного. Взяв с подоконника стихи Рождественского, Вера с задумчивым умиротворением погладила обложку.

— Я сейчас открою её наугад. И посмотрю, сильно ли сегодня резонируют его строчки и мои мысли. Люблю так делать. — Договорив, она распахнула книгу — и в её глазах мелькнула изумлённая… горечь.

— Сильно резонируют? — тихо спросил Свят, не желая расспрашивать об этой горечи.

Только что всё уладили — не надо раскапывать новые проблемы.

Не показав ему стихотворение, Уланова закрыла книгу и с улыбкой кивнула, закусив нижнюю губу.

«И зачем меня назвали Верою,

Научили не стонать от боли.

И не Верой я была, а вербою;

Вербою, растущей в чистом поле ⁷ »

Примечания

4

Эрих Фромм «Искусство любить»

5

«Уязвимость» (лат.)

6

«Сила» (лат.)

7

Роберт Рождественский