Одесская антология в 2-х томах. Том 2. Этот город величавый был написан, как сонет… ХХ век

Антология, 2019

Во второй том «Одесской антологии» вошли произведения, написанные в Одессе или об Одессе, которые увидели свет в ХХ веке, когда существование феномена под названием «одесская литература» уже не отрицали даже представители классического литературоведения. Это стало невозможным после «Одесских рассказов» И. Бабеля, произведений Э. Багрицкого, И. Ильфа и Е. Петрова, В. Катаева. Эти авторы конечно же представлены в нашем издании. А еще читатель найдет в нем прозу А. Куприна и И. Бунина, А. Аверченко и А. Козачинского, поэзию Леси Украинки и Павла Тычины, Саши Черного и С. Кирсанова, Б. Чичибабина и Б. Херсонского и других, беззаветно влюбившихся в этот город и увековечивших его своим талантом. Изюминкой второго тома «Одесской антологии» являются произведения авторов, когда-то живших в Одессе и популярных в этом городе, но мало известных широкому кругу читателей, таких как Влас Дорошевич, Маноля, Незнакомец (Борис Флит), которого называли «достопримечательностью старой Одессы». И, безусловно, невозможно представить «Одесскую антологию» без произведений Михаила Жванецкого. Они завершают наше издание.

III. Одесское…

Аркадий Аверченко

Одесское дело

I

— Я тебе говорю: Франция меня еще вспомнит!

— Она тебя вспомнит? Дожидайся!..

— А я тебе говорю — она меня очень скоро вспомнит!!

— Что ты ей такое, что она тебя будет вспоминать?

— А то, что я сотый раз спрашивал и спрашиваю: Франции нужно Марокко? Франции нужно бросать на него деньги? Это самое Марокко так же нужно Франции, как мне лошадиный хвост! Но… она меня еще вспомнит!

Человек, который надеялся, что Франция его вспомнит, назывался Абрамом Гидалевичем; человек, сомневающийся в этом, приходился родным братом Гидалевичу и назывался Яков Гидалевич.

В настоящее время братья сидели за столиком одесского кафе и обсуждали положение Марокко.

Возражения рассудительного брата взбесили порывистого Абрама. Он раздражительно стукнул чашкой о блюдце и крикнул:

— Молчи! Ты бы, я вижу, даже не мог быть самым паршивым министром! Мы еще по чашечке выпьем?

— Ну, выпьем. Кстати, как у тебя дело с лейбензоновским маслом?

— Это дело? Это дрянь. Я на нем всего рублей двенадцать как заработал.

— Ну, а что ты теперь делаешь?

— Я? Покупаю дом для одной там особы.

В этом месте Абрам Гидалевич солгал самым беззастенчивым образом — никакого дома он не покупал, и никто ему не поручал этого. Просто излишек энергии и непоседливости заставил его сказать это.

— Ой, дом? Для кого?

— Ну да… Так я тебе сейчас и сказал.

— Я потому спрашиваю, — возразил, нисколько не обидевшись, Яков, — что у меня есть хороший продажный домик. Поручили продать.

— Ну?! Кто?

Яков хладнокровно пожал плечами.

— Предположим, что сам себе поручил. Какой он умный, мой брат. Ему сейчас скажи фамилию, и что, и как.

Солгал и Яков. Ему тоже никто не поручал продавать дом. Но сказанные им слова уже имели под собой некоторую почву. Он не бросил их на ветер так, здорово живешь. Он рассуждал таким образом: если у Абрама есть покупатель на дом, то это, прежде всего, такой хлеб, которым нужно и следует заручиться. Можно сначала удержать около себя Абрама с его покупателем, а потом уже подыскать продажный дом.

Услышав, что у солидного, не любящего бросать слова на ветер Якова оказался продажный дом, Абрам раздул ноздри, прищелкнул под столом пальцами и тут же решил, что такого дела упускать не следует.

«Если у Якова есть продажный дом, — размышлял, поглядывая на брата, Абрам, — то я сделаю самое главное: заманю его своим покупателем, чтобы он совершил продажу через меня, а потом уже можно найти покупателя. Что значит можно найти? Нужно найти! Нужно перерваться пополам, но найти. Что я за дурак, чтобы не заработать полторы-две тысячи на этом?»

«Кое-какие знакомые у меня есть, — углубился в свои мысли Яков. — Если у Абрашки в руках покупатель — почему я через знакомых не смогу найти домовладельца, который бы хотел развязаться с домом? Отчего мне не сделать себе тысячи полторы?»

— Так что ж ты… продаешь дом? — спросил с наружным равнодушием Абрам.

— А ты покупаешь?

— Если хороший дом — могу его и купить.

— Дом хороший.

— Ну, это все-таки нужно обсмотреть. Приходи сюда через три дня. Мне еще нужно поговорить с моим доверителем.

— Молодец, Абрам. Мне тоже нужно сделать кое-какие хлопоты. Я уже иду. Кто платит за кофе?

— Ты.

— Почему?

— Ты же старше.

II

В течение последующих трех дней праздные одесситы с изумлением наблюдали двух братьев Гидалевичей, которые как бешеные носились по городу, с извозчика перескакивали на трамвай, с трамвая прыгали в кафе, из кафе опять на извозчика, а Абрама один раз видели даже несущимся на автомобиле…

Дело с домом, очевидно, завязалось нешуточное.

Похудевшие, усталые, но довольные сошлись, наконец, оба брата в кафе, чтобы поговорить «по-настоящему».

— Ну?

— Все хорошо. Скажи, Абрам, кто твой покупатель и в какую, приблизительно, сумму ему нужен дом?

— Ему? В семьдесят тысяч.

— Ой! У меня как раз есть дом на семьдесят пять тысяч. Я думаю, еще можно и поторговаться. А кто?

— Что кто?

— Кто твой покупатель? Ну, Абрам! Ты не доверяешь собственному брату?

— Яша! Ты знаешь знаменитую латинскую поговорку: «Платон! Ты мне брат, но истина мне гораздо дороже». Так пока я тебе не могу сказать. Ведь ты же мне не скажешь!

Яков вздохнул.

— Ох, эти коммерческие дела… Ты уже получил куртажную расписку?

— Нет еще. А ты?

— Нет. Когда мы их получим, тогда можно не только фамилию его сказать, а более того: и сколько у него детей, и с кем живет его жена даже! О!

— Скажи мне, Яша… Так, знаешь, положа руку на сердце, почему твой доверитель продает дом? Может, это такая гадость, которую и на слом покупать не стоит?

— Абрам! Гадость? Стоит тебе только взглянуть на него, как ты вскрикнешь от удовольствия — новенький, сухой домик, свеженький, как ребеночек, и, по-моему, хозяин сущий идиот, что продает его. Он, правда, потому и продает, что я уговорил. Я ему говорю: тут место опасное, тут могут быть оползни, тут, вероятно, может быть, под низом каменоломни были — дом ваш сейчас же провалится! Ты думаешь, он не поверил? Я ему такое насказал, что он две ночи не спал и говорит мне, бледный, как потолок: продавайте тогда эту дрянь, а я найду себе другой дом, чтобы без всякой каменоломни.

— Послушай… ты говоришь — дом, дом, но где же он, твой дом? Ты его хочешь продать, так должны же мы его с покупателем видеть?! Может, это не дом, а старая коробка из-под шляпы. Как же?

— Сам ты старая коробка! Хорошо, мы покажем твоему покупателю дом, а он посмотрит на него и скажет: «Домик хороший, я его покупаю; здравствуйте, господин хозяин, как вы поживаете, а вы, Гидалевичи, идите ко всем чертям, вы нам больше не нужны». А когда мы получим куртажные расписки, мы скажем: «Что? А где ваши два процента?»

— Ну, хорошо… скажи мне только, на какую букву начинается твой домовладелец?

— Мой домовладелец? На «це». А твой покупатель?

— На «бе».

И соврали оба.

Тут же оба дельца условились взять у своих доверителей куртажные расписки и собраться через два дня в кафе для окончательных переговоров.

— Кто сегодня платит за кофе? — полюбопытствовал Абрам.

— Ты.

— Почему?

— Потому что я тобой угощаюсь, — отвечал мудрый Яша.

— Почему ты угощаешься мною?

— Потому что я старше!

III

Это был торжественный момент… Две куртажных расписки, покоившихся в карманах братьев Гидалевичей, были большими, важными бумагами: эти бумаги приносили с собой всеобщее уважение, почет месяца на четыре, сотни чашек кофе в громадном уютном кафе, несколько лож в театре, к которому каждый одессит питает настоящую страсть, ежедневную ленивую партию в шахматы «по франку» и ежедневный горячий спор о Марокко, Китае и мексиканских делах.

Братья сели за дальний столик, потребовали кофе и, весело подмигнув друг другу, вынули свои куртажные расписки.

— Ха! — сказал Яков. — Теперь посмотрим, как мой субъект продаст свой дом помимо меня.

— А хотел бы я видеть, как мой покупатель купит себе домик без Абрама Гидалевича.

Братья придвинулись ближе друг к другу и заговорили шепотом…

Из того угла, где сидели братья Гидалевичи, донеслись яростные крики и удары кулаками по столу.

— Яшка! Шарлатан! Почему твоего продавца фамилия Огурцов?

— Потому что он Огурцов. А разве что?

— Потому что мой тоже Огурцов!! Павел Иваныч?

— Ну да. С Продольной улицы. Так что?

— Ой, чтоб ты пропал!

— Номер тридцать девятый?

— Да!

— Так это же он! Которому я хочу продать твой дом.

— Кому? Огурцову? Как же ты хочешь продать Огурцову дом Огурцова?

— Потому что он мне сказал, что покупает новый дом, а свой продает.

— Ну? А мне он говорил, что свой дом он продает, а покупает новый.

— Идиот! Значит, мы ему хотели его собственный дом продать? Хорошее предприятие.

Братья сидели молча, свесив усталые от дум, хлопот и расчетов головы.

— Яша? — тихо спросил убитым голосом Абрам. — Как же ты сказал, что его фамилия начинается на «це», когда он Огурцов?

— Ну, кончается на «це»… А что ты сказал? На «бе»? Где тут «бе»?

— Яша… Так что? Дело, значит, лопнуло?

— А ты как думаешь? Если ему хочется еще раз купить свой собственный дом, то дело не лопнуло, а если один раз ему достаточно — плюнем на это дело.

— Яша! — вскричал вдруг Абрам Гидалевич, хлопнув рукой по столику. — Так дело еще не лопнуло!.. Что мы имеем? Одного Огурцова, который хочет продать дом и хочет купить дом! Ты знаешь, что мы сделаем? Ты ищи для дома Огурцова другого покупателя, не Огурцова, а я поищу для Огурцова другого дома не огурцовского. Ну?

Глаза печального Яши вспыхнули радостью, гордостью и нежностью к младшему брату.

— Абрам! К тебе пришла такая гениальная идея, что я… сегодня плачу за твой кофе!!

Незнакомец

(Борис Давидович Флит)

(1883–1937)

Поэт, писатель, сатирик. Родился в Кременчуге. В начале ХХ в. переехал в Одессу, где поступил вольнослушателем на факультет естественных наук Новороссийского университета, но вскоре оставил учебу и стал заниматься журналистикой (с 1904 г.). Свои произведения подписывал псевдонимом Незнакомец. Б. Флит был «достопримечательностью старой Одессы» — он в течение почти 20 лет публиковался в «Одесских новостях», авторами которых были Горький, Шолом-Алейхем, Бунин, Куприн, В. Инбер и многие другие. Но «звездным» изданием Б. Флинта стал одесский журнал «Крокодил», который в 1911–1912 гг. стали читать по всей России: в Москве, Нахичевани, Воронеже, Могилеве… Переехал в Москву, в 1935 г. был арестован, сослан. В 1937-м повторно арестован и расстрелян.

Одесский театрал

Одесса ужасно любит театр.

Одесса самый театральный город, конечно, после Петрограда, Москвы, Харькова, Киева, Воронежа, Екатеринослава, Тулы, Рязани, Тамбова, Елисаветграда и многих других российских городов.

Одесса боготворит театр, но при одном условии:

— «По контрамарке».

Я всегда удивлялся, бывая в театре (конечно, по контрамарке), с каких же доходов существуют театры и почему до сих пор антрепренеры не покончили жизнь самоубийством?

Каждый уважающий себя одессит обязательно достает контрамарку для себя, для своей семьи до седьмого колена и для всех своих знакомых.

Если вы откажете ему в его священном праве контрамарки, — одессит считает себя искренне оскорбленным. Ему даже не жаль денег на билет — он истратит в кабаре в сто раз больше, но платить за билет в театр для него просто немыслимо и обидно:

— Что, я не имею ничего общего с искусством, — говорит одессит, — чтобы я платил за билет? Я не хам какой-нибудь, я хорошо знаком с парикмахером из фарса и имею, кажется, право сидеть в первом ряду по контрамарке.

Но это еще не все.

Одесский зритель, как платный, так и бесплатный, — все уже видел и его ничем не удивишь.

Дайте ему, например, сейчас Цесевича, он только скорчит гримасу и скажет:

— Э, важная вещь? Я слышал самого Шаляпина.

Привезите ему завтра в Одессу Фокиных, он презрительно улыбнется:

— А Цукки я не видел? Ах, как она танцевала, Боже мой, как она танцевала. Так вы мне показываете Фокиных. Тоже интерес?

Привезите «художественников» в их лучших постановках, одессит отмахивается руками:

— Это ерунда, а вот когда у нас была труппа Соловцова…

Одесский театрал ничему не удивляется и ничем не восхищается. Впрочем, кроме тех артистов, которых создала сама Одесса.

— Хенкина и Утесова.

Это действительно непревзойдение, и выше этого нет ничего в искусстве.

Артисты боятся Одессы пуще огня и моря.

— Одесса… это такой город, это такой город… — говорят артисты, перефразируя Салтыкова, — географии не знает, арифметики не знает, но кровь кому угодно пустит.

Одессит страшный любитель музыки, но он в один год похоронил филармонию и похерил оперу в Городском театре.

Из всех видов театрального искусства Мельпомены, Талии и Терпсихоры одессит предпочитает кино, причем сидит сразу два сеанса не столько из интереса к картине, сколько потому, чтобы дома не жечь электричества, и просто чтобы его видело как можно более людей.

Когда-то, правда, Одесса любила театр и хвасталась:

— У нас первая опера в мире.

— У нас же драма, так в Ковентгарденском театре нет такого балета, как наша драма.

Вообще в Одессе был век расцвета театра, но он давно прошел и его с успехом заменил век расцвета валюты.

1919

Одесские «Театралы»

У одесского дельца, вечно куда-то спешащего, размахивающего руками и отрывающего у вас во время разговора от избытка энергии пуговицу от пальто, я как-то спросил:

— Бываете в театре?

— Где? — изумился он, как будто наскочивши на гвоздь.

— В театрах бываете? Вот у вас хорошая драма, что бы там ни говорили. Посещаете вы ее?…

— Вы с умом или вы без ума? — ответил он вопросом на вопрос. — Вечером же у Робина биржевые собрания, — так куда я пойду, в театр или на биржу? Форменный идьёт! — Дружески попрекнул он меня. — Оставьте ваши декадентские штучки, — перебил он меня. — Что вы скажете лучше на батумскую биржу?

— А что такое?

— Боже мой, он не читал? Ведь там фунты по 730…

— Чего фунты? — наивно спросил я.

— Боже мой, чего? Это какой-то «наивник», а не одессит. А франки там 22…

— Чего 22? — опять спросил я.

— Боже мой, он вовсе не следит за литературой…

— Вы посмотрите хоть «Темное пятно». Чудесная, сочная, изящная комедия.

— Оставьте, на что мне темное пятно? Если бы оно было масляное или хотя бы керосиновое…

* * *

— Почему, — спросил я одесского интеллигента, — вы не ходите в театр?

— Неужели вы забыли завет Белинского: «Идите в театр, умрите в театре»?

— Какого Белинского? — удивился он. — Ах да, в Одессе улица есть. Знаменитый трагик? Ну, знаете ли, теперь надо это изречение изменить: «Идите в театр, умрите после театра».

— Это почему?

— А попробуйте не отдать добровольно вашего пальто? Останетесь в живых? Нет уж? не пойду я лучше в театр… О пьесе я прочту рецензию и всегда смогу сказать, что я был в театре…

* * *

Одесская театралка объяснила мне, почему она не ходит теперь в театр:

— Нельзя раздеваться! — Холодно! Ну как же я надену платье с большим декольте. Бриллианты мне мой Сенечка тоже не разрешает по вечерам надевать. Он говорит — не для того я трудился и «делал» кофе, перец, изюм, чиры, дрова, чтобы ты возвращалась из театра…

Так он таки прав, если не хочет, чтобы я ездила в театр. На днях мадам Цыпоркес возвращалась из театра, так у нее уши с серьгами вырвали. Ушей, конечно, не жалко, но серьги в 3 квадрата. А квадрат теперь 40 тысяч.

Я очень люблю театр, но подумайте сами…

Театралка упорхнула, мило сделав мне ручкой.

Бедные одесские театры!..

1919

Александр Биск

Одесская Литературка

(Одесское Литературно-Артистическое Общество)

(отрывок)

Единственный источник, где я мог бы почерпнуть кое-какие сведения — мои собственные старые бумаги, но… мое литературное имущество честно поделили между собой большевики в 1920 г. в Одессе и Гитлер в 1940 г. в Брюсселе.

<…>

Человек — животное эгоцентрическое, поэтому и я буду говорить не о том, что вообще было, а лишь о том, что я сам видел. Пусть это будет не историей, а матерьялом для истории Одесского Литературно-Артистического Общества. Я расскажу о том, чего я был вначале только зрителем, в чем позже сам принимал близкое участие. Придется мне говорить и о всяких пустяках, и вспомнить старые анекдоты, но вся жизнь состоит из пустяков, и, суммируя их, мы получим картину эпохи. Конечно, мы с вами не останемся в стенах одной лишь Литературки, а выйдем и на Дерибасовскую, посидим у Робина, поедем на Фонтан и пойдем в гости к старым друзьям: нельзя говорить об Одесской Литературке, не упоминая об Одессе.

<…> я впервые узнал о существовании Литературно-Артистического Общества, где устраивались рефераты с прениями. Я решил пойти туда, но это было не так просто, т. к. по распоряжению административных властей, вход студентам в Литературку был воспрещен. Мое студенческое самолюбие было уязвлено, но пришлось покориться и… надеть штатское платье.

Литературка помещалась тогда в особняке, в одном из самых поэтических уголков Одессы: на том коротком отрезке Ланжероновской улицы, который находится между Думской площадью и обрывом над портом. В тот вечер реферат читал человек небольшого роста, жгучий брюнет, в очках, приехавший только что из Италии. Говорил он очень увлекательно, с необыкновенным жаром, сильно жестикулируя, не помню уж на какую тему. Мне сказали, что это — молодой журналист по псевдониму Altalena. <…>Altalena стал вскоре любимцем одесской публики в качестве фельетониста «Одесских новостей». Вскоре я узнал и его настоящее имя: Владимир Жаботинский. Время было подлое, подцензурное, писать на общественные темы не приходилось. Помню фельетон Altalena о воротничках Мей и Эдлих. Были тогда такие бумажные воротнички. Altalena говорил, что когда он видит их на бедном студенте, он в своей душе благодарен и студенту, и Мею, и Эдлиху, но когда их надевает франт с претензией на элегантность, это становится нестерпимым.

В другом игривом фельетоне он рассказывает, как барышня, собираясь со студентом на Фонтан, переодевается, и когда мать спрашивает ее, для чего она меняет блузку, она отвечает: «Ах, мама, не могу же я ехать кататься со студентом в кофточке, которая расстегивается сзади. Это невежливо». Этот фельетон Жаботинский позже включил полностью в свой роман «Пятеро».

<…> На поэтическом горизонте Одессы светила тогда звезда Дмитрия Цензора, стихи его регулярно появлялись в Од. Нов. Это был талантливый поэт, который нутром почувствовал дух эпохи. Я говорю «нутром», потому что об его умственных качествах мы были другого мнения. Когда во время винта нужно было ругнуть партнера, мы говорили ему: «Глуп, как Цензор», ходили также слухи, что лучше всего он пишет стихи между борщом и мясом.

В «Одесском Листке» царил Дорошевич, который писал фельетоны «за день». У Робина была сочинена загадка: какая разница между Дорошевичем и проституткой? Ответ: проститутка получает за ночь, а Дорошевич за день. <…>

Чуковский печатал в Новостях поэму «Современный Евгений Онегин». Там описывалась и Литературка. Помню, к сожалению, только 2 строчки:

И Цензор, дерзостный поэт,

Украдкой тянется в буфет.

<…>

В 1903 г. <…> я решил, что мне пора попытаться попасть в «Одесские Новости», что являлось моей заветной мечтой. Редактором «Одесских Новостей» был Израиль Моисеевич Хейфец. Молодежь боялась его, как огня. Хейфец был строг и сух, и не любил много разговаривать. «Что, стихи? Посмотрю. До свидания.» Рукопожатие, и вам оставалось только уйти. К моему удивлению, стихи были немедленно напечатаны и с тех пор регулярно появлялись в субботних иллюстрированных приложениях. В то же приблизительно время начала печататься в «Одесских Новостях» и молодая поэтесса — Иза Кремер. Я помню одну из ее первых вещей, кажется, перевод с польского:

У Богуша в комнате — Анки портрет,

У Анки — портрет Станислава.

Для Богуша в Анке — все счастье, весь свет,

Другому же Анка — забава.

Но Анка слепа и не знает, о нет,

Что рядом — любовь и отрава.

У Богуша в комнате Анки портрет,

У Анки — портрет Станислава.

Господа, оцените все эти матерьялы. Вы их не найдете ни в какой книге.

Одесские барышни с трепетом ожидали субботнего номера, стихи входили в моду. Все декламировали:

Она пришла, такая смелая,

Она легла со мною рядом.

<…> С 1906 до 1911 г. я жил за границей, большей частью в Париже. Я продолжал печататься в «Одесских Новостях», но связь с Литературкой была прервана. В Одессе всходили новые звезды, молодые друзья превращались в серьезных литераторов. Будущий литературовед, Леонид Гроссман, уже читал запоем, переводил французских поэтов и, наряду с этим, воспевал дачу Вальтуха, место наших летних встреч, где рождалось столько литературных споров, чаяний и надежд.

Когда, осенью 1911 г. я вернулся в Одессу, я застал многих старых друзей на новых местах. Камышников был уже редактором молодой газеты «Южная Мысль». Я стал писать в этой газете, конечно на литературные темы. Журналистом, т. е. человеком, который может писать сколько угодно на любую тему, в особенности на такую, о которой он не имеет ни малейшего понятия, я никогда не был. Впрочем, должен оговориться, бывали и такие случаи. Однажды, в 2 ч. дня мне звонят из редакции: завтра — юбилей Случевского, надо немедленно доставить статью. На 4 ч. у меня был назначен в Литературке покер. Партия в покер была для меня милее всех Случевских. Времени для справок не было. Случевский — поэт второстепенный, я знал наизусть только одно его стихотворение «Смертная казнь в Женеве», да, пожалуй, то, что наши символисты считают его одним из своих предтечей. Стихи, действительно, вполне декадентские. Короче говоря, я написал целый подвал, послал его в редакцию, и на покер не опоздал.

В «Южной Мысли» начал писать талантливый фельетонист в стихах, Эмиль Кроткий. Имя его я недавно встречал в советских журналах. О Кротком, немного грешившим многословием, всем знакомый Незнакомец, фельетонист Одесских Новостей, говорил, что он Кроток, но не Краток.

Издателем «Одесских Новостей» был в то время Яков Григорьевич Натансон. Когда-то он был бедным студентом, затем женился на богатой помещице, стал носить ассирийскую бородку, завел прекрасный автомобиль и купил издательство «Одесских Новостей». Коммерсантом он был неважным, дела пошли плохо, пришлось продать и автомобиль. О нем говорили, что Одесские Новости поставили его на ноги, потому что раньше он ездил в автомобиле, а затем стал ходить пешком.

Редактором Одесского Листка был Сергей Федорович Штерн, теперешний председатель Одесского землячества в Париже. В Литературке я встречал его редко, б. может, потому, что председателем Литературки был редактор «Одесских Новостей» Израиль Моисеевич Хейфец. Но Хейфец был умным деловым человеком, который знал, что надо всех удовлетворить. Поэтому бланки, билеты, программы Литературки заказывались в типографии Одесского Листка, а не Одесских Новостей. Хейфец, помимо прочего, был выдающимся театральным рецензентом. Рецензии его, подписанные Старый Театрал надолго оставались в памяти одесситов. Он настолько строго относился к своим обязанностям, что не хотел знакомиться с артистами, чтобы быть в своих писаниях независимым от личных впечатлений. В доме его я встречал многих служителей искусства, но не могу вспомнить среди них ни одного драматического артиста.

Иза Кремер была к тому времени примадонной одесской оперы и женой Израиля Моисеевича. Сам Хейфец, когда-то страшный редактор, стал моим партнером по открытому винту. По вечерам к Хейфецу часто приходил Линский, который, кроме художественных способностей обладал и специальным талантом — умением артистически разыгрывать людей по телефону. Иза Кремер усердно помогала ему в этом; не знаю, кто из них был талантливее на этом поприще, впрочем умели они разыграть и друг друга. Однажды Линский принес Изе в день рождения какую-то статуэтку и заявил: Я знаю, Иза, что ты любишь Копенгаген. Так вот, я тебе принес не Копенгаген.

Как я сказал, Израиль Моисеевич Хейфец был уже тогда председателем Литературки и оставался на этом посту до 1920 г., т. е. до самой эвакуации. Исаак Абрамович Хмельницкий был товарищем председателя и председателем литературной секции, в которую мне предложено было вступить. Скоро я стал секретарем этой секции. Мы работали очень усердно. Доклады устраивались еженедельно. Членом Литературной Секции был, между прочим, Семен Юшкевич, которого в то время, к сожалению, уже не удовлетворял сочный реализм его прежних произведений. Он начал пускаться в туманную символику. В литературной секции работал и Горский, о котором я уже говорил. В эпоху революции он много писал против большевиков. Они и расстреляли его одним из первых в 1920 г.

Кроме лекций, Литературка устраивала регулярно музыкальные вечера, а также чтения стихов. Я старался пропагандировать новые стихи; в частности, заставлял очаровательную артистку Женю Никитину читать при каждом случае стихи Анны Ахматовой. Ахматова от этого не много выиграла, но публика не взыскательна, когда на эстраде появляется красивая женщина.

<…>

Не могу пропустить и имени Уточкина. Как известно, он сильно заикался; вместе с тем, он очаровательно рассказывал анекдоты. У его брата был роман с шансонетной певицей Бергони, так называемой «королевой бриллиантов». Сережа Уточкин говорил о себе: «Мне не п-плохо, у меня брат к-король брильянтов.» <…>

Приезжали как-то в Одессу наши футуристы: Маяковский в желтой кофте; Бурлюк, Анатолий Каменский с раскрашенными лицами. Они устроили бурный вечер, кажется в театре Сибирякова; публику и нас, отсталых, они осыпали бранью. Впрочем, после вечера все они отправились в буржуазную Литературку, где вполне прилично ужинали и даже играли в карты.

<…> Я упомянул о Пильском. Это была колоритная фигура, талантливый и яркий критик, но для того, чтобы вывести его на дорогу ясной мысли, нужна была бутылка красного вина. Тогда он начинал говорить о себе. Впрочем, в статьях он тоже больше всего писал о самом себе. Так, если он писал о Куприне, это было всегда: Пильский и Куприн.

С именем Пильского связано у меня воспоминание об одной из самых блестящих финансовых операций в моей жизни. Пильский брал у всех деньги взаймы. О возвращении долга не могло быть и речи, и вряд ли кто претендовал на получение обратно данных ему денег. Я прекрасно знал, что я не миную своей участи и в кармане у меня всегда было приготовлено 25 р. для Пильского. Как-то мы устраивали с ним вечер поэтов на Хаджибейском лимане. В последнюю минуту он подбегает ко мне: Александр Акимович, пожалуйста, дайте взаймы 10 р. Мне нужно галстук купить, я сейчас же на Лимане вам верну. По приезде на Лиман он повторил мне, что через 10 минут вернет мне долг. Я его не беспокоил, и заработал таким образом чистоганом 15 руб.

Не помню, в котором году Литературка перешла в собственное помещение в Колодезном переулке, но тут наступила война, я надел военную форму и снова порвал связь с Литературкой до Февральской революции, когда все запреты были сняты.

<…>

Я говорил все больше о литераторах и артистах, но с именем Литературки связаны и многие другие люди, ничего не писавшие, на сцене не игравшие, но которых я не могу выключить из моего рассказа.

Я упомяну моего старого друга, Моисея Сергеевича Сиркиса. Это был недоучившийся человек, не говоривший вполне грамотно ни на одном языке (об еврейском я судить не могу).

Тем не менее, Сиркис был тонкий ценитель музыки, это он сделал нас вагнерьянцами; он чувствовал живопись; его литературные идеи часто питали наши произведения. Помимо всего, это был необычайно остроумный человек. На наши похвалы он отвечал: у меня бездна вкуса и бездна в карманах. Постоянным местожительством его был Могилев — Подольск, его приезды были всегда праздником для нас. Никто его не называл по имени, прозвище его было «дядька». В один из его приездов в Одессе шла «Комедия брака» Юшкевича. Дядька сказал по этому поводу: у Вас в Одессе — комедия брака: мадам Циперович живет с г. Ицексоном, а мадам Ицексон живет с г. Рабиновичем, а вот у нас, в Могилеве, трагедия брака: у нас г. Соломончик живет с m-me Соломончик, а г. Хаймович живет с m-me Хаймович.

Он был нашим наставником в любовных похождениях, хотя про себя он говорил, что он гениальный теоретик, но плохой практик. Сам он успехом у женщин не пользовался и говорил с горечью: Женщины любят, чтобы их угощали ужинами; за это они угощают нас завтраками (от слова завтра).

Ему же принадлежало изобретение термина — котлетчицы. Так назывались девочки с Молдаванки и Пересыпи, которые попадали впервые в отдельный кабинет. Когда их спрашивали: Манечка, что вы будете есть, они отвечали: я знаю, пару свинячьих котлет и чашку шиколаду. Дальше их идеалы еще не шли. Однако, Вера Стессель, одна из красивейших и остроумнейших одесситок, тоже пришедшая с Молдаванки, — дядя был в нее безнадежно влюблен — говорила ему: Нет, дядя, я начала прямо с цыплят.

Как известно, в Одессе был мыловаренный завод Сиркиса. Когда дядьку знакомили с кем-нибудь и он произносил свое имя, его обыкновенно спрашивали: Вы… из тех Сиркисов? На что он неизменно отвечал: нет; у того Сиркиса мыловаренный завод, а у меня завод мыльных пузырей. К сожалению, эта идентичность фамилий чуть не окончилась для дядьки трагично: при последних большевиках все богатые Сиркисы уехали, и чрезвычайка арестовала дядьку как Сиркиса. Пока разобрали в чем дело, он просидел четыре месяца. Ему удалось позже пробраться в Кишинев. Где ты, старый друг? Жив ли ты еще?

Другой завсегдатай Робина, некий Коган, у которого был даже литературный псевдоним: Петр Сторицын, хотя, кажется, он ничего не писал. Мы его считали полусумасшедшим, но у него была большая едкость в суждениях и умел он зло посмеяться и над самим собой. Он сам рассказывал про себя следующий случай: однажды он всю ночь пропьянствовал с Куприным и уже на последнем этапе, часов в 8 утра, Куприн обратил на него свой мутный взгляд и спросил: «А как, собственно, ваша фамилия?» И когда тот ответил: «Коган», Куприн сокрушенно заметил: Я так и думал. Об этом эпизоде мне рассказал Камышников.

Много людей прошло через Литературку, или, по крайней мере, через ее буфет. Артисты, режиссеры, критики, причем музыкальными критиками в Одессе были почему-то всегда врачи по венерическим болезням.

Одесское Литературно-Артистическое Общество и его обитатели — я говорю обитатели, потому что многие проводили в ней чуть ли не дни и ночи напролет; я знавал членов правления, которые приходили в Литературку ежедневно часа в 3 дня, и оставались там до утра — не за страх, а за совесть и за любовь — Литературное О-во подчас и одесской экспансивностью и бумом проявляло свою деятельность, но за этой шумихой оно совершало большую культурную работу. Не мало писателей считало наше Общество своей литературной колыбелью. Незачем говорить, что с окончательным воцарением большевиков, Литературка была растоптана, разгромлена и распущена. Но те, кто когда-то приходили туда — выступать или послушать других, или просто поболтать, почитать газету, поужинать, посплетничать, поиграть в карты никогда не забудут той дружеской уютной атмосферы, без которой трудно было жить, однажды привыкнув к ней.

Это было — свое, живое, родное, и потому так трогательно-любовно и фамильярно мы окрестили ее — наша Литературка.